Текст книги "Разговоры о самом главном. Переписка."

Автор книги: Варлам Шаламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

Стихотворение Твардовского, о котором Вы пишете, я не читал. Я считаю Твардовского единственным сейчас из официально признанных безусловным и сильным поэтом. Кстати, о Твардовском. Сейчас по Москве ходит рукописная поэма «Василий Теркин на небесах» – сатирическая расправа с живущими на земле литераторами. Я ее не читал, обещали достать.

Дорогой Аркадий Захарович, Пастернак закончил свой роман и был настолько любезен, что прислал мне на целых две недели второй том «Доктора Живаго», первый том я прочел давно, вот Вам бы прочесть его, Вы увидели бы, что русская литература воскреснуть могла бы в несколько лет, развернуться до полной, волнующей, нужной людям шири. Я устал сейчас, письмо большое. Я перескажу содержание лучше в одном из последующих писем. Главное, Аркадий Захарович, надо работать, работать и работать. Писать рассказы, романы, сценарии, стихи – без этого все пустяки, все пустые разговоры.

Надо так, чтобы в самых отчаянных условиях суметь закрепить на бумаге хоть капельку из того, что наболело. Меня тут пробовали сводить с литераторами, но, услышав суждения такого рода, как то, что «Воронский – есенинский критик», а «Литература и революция» написана болтуном, я замолчал вовсе и беседу не продолжал. Людям не делают чести презрительные тирады в адрес людей, убитых за их жизнь и убеждения.

Я кончаю, милый Аркадий Захарович, хотелось написать гораздо больше и о моих семейных делах, о которых у Вас создалось превратное, слишком категорическое впечатление, – дело тут в другом, не менее горшем, – я еще мог бы горы своротить при сколько-нибудь надежном и сочувственном тыле.

Мои старые товарищи, которым я написал недавно, откликнулись и немедленно самыми теплыми письмами, я с ними еще не видался. Один из моих бывших начальников пишет так: «Я всегда верил, что откроются двери и Вы переступите порог, мне 63 года, но я не потерял умственных способностей и т. д.»

Желаю Вам здоровья, здоровья и счастья, пишите, не болейте, не ленитесь, для меня очень дороги Ваши письма, Варлам.

А.З. Добровольский – В.Т. Шаламову

14/IV.56

Дорогой Варлам Тихонович!

Что же Вы молчите? Вероятно, уже давно получили мои письма и бандероль? Не думаю, чтобы у Вас, как у «Лит. газеты», под влиянием анафемы Великому Хлеборезу, отнялся язык…

У меня, Варлам Тихонович, пока никаких перемен. Правда, в этом месяце обещают снять «пространственные ограничения», но и это пока ничего не изменит. Нет денег. Лиля не думает об отъезде из-за своих курсов. Хочет прежде закончить курсы медсестер, т. е. быть здесь еще одну зиму. Не представляю, как будет с моим эндартеритом. С каждым днем болезнь прогрессирует.

Конечно, необходимо уезжать. Однако это, в значительной степени, будет зависеть от результатов моих попыток вернуться в кино. Посмотрим.

Прочел я недавно две пьесы Артура Миллера.[83]

Говорит Вам что-нибудь это имя? Пьесой «Салемский процесс» ввергнут в состояние черной зависти. Здорово! Если не читали – обязательно прочтите.

Она напечатана в № 5 журнала «Театр» за 55-й год. Не представляю, как на основании примитивного опыта в США (маккартизм, антидарвинские процессы…) можно было написать такую пьесу.

Вторая пьеса, «Человек, которому везло», напечатана в № 1 или № 2 «Нового мира» за этот год. Тоже превосходно. Очень советую прочесть, если не читали. Я, после «Старик и море», получил от этих двух пьес настоящее удовольствие. Еще можно назвать сценарий «Люди и волки» (Дзаваттини[84] и еще два итальянца), но это, конечно, не то.

Варлам Тихонович, пишите. Я очень жду Ваших писем. Сейчас заканчиваю, т. к. работы у меня невпроворот. Но это не значит, что буду писать Вам чаще, нежели писал.

Жму Вашу руку.

Аркадий.

Привет от всего семейства. Максим растет хорошо.

В.Т. Шаламов – А.З. Добровольскому

Дорогой Аркадий Захарович.

Ваше письмо от 14 апреля получил и весьма удивлен.

31 марта я послал Вам обстоятельное письмо, еще не получив тогда альманах (сейчас я его получил), и Вам послал большое письмо. Я попрошу Вас (и Вале передайте), чтобы меня хотя бы открыткой немедленно уведомили о получении этого письма, чтоб я не думал, что оно пропало.

Имя Артура Миллера мне говорит очень много, хотя ни «Салемских колдуний», ни «Смерть коммивояжера» (он во 2-м номере «Н. М.», а не в 1-м) я не читал.

(Я, право, если б не думал о кощунстве, мог бы повторить слова Хемингуэя (в одном из ранних интервью) – Что Вы читаете? – Я ничего не читаю. Я пишу.)

Дело в том, что я слышал по радио его речь к юбилею Достоевского и этой речью восхищен.

Событий в издательстве много. Издается спешно Третьяков, издается однотомник Павла Васильева (!), издается однотомник Пастернака с его автобиографией (!).

«Лит. Москву» с его заметками о Шекспире Вы уже, наверное, прочли.

Этот альманах (ценой в 18 р. 75 к.) идет нарасхват, в Москве 200 руб. идет с рук и только из-за тех 6–7 страниц Б.Л. потому что, несмотря на именитость и поэтов и прозаиков – читать там больше нечего.

Скорей известите меня телеграммой, что ли – получили ли. письмо от 31 марта.

Я не посылал еще стихов для альманаха («На Севере Дальнем»); все не могу отобрать – писать, мне, напр., легче, чем отбирать для печати.

Сердечный привет Лиле, Максиму – тоже.

В.

В.Т. Шаламов – А.З. Добровольскому

Туркмен, 7 июля 1956 г.

Дорогой Аркадий Захарович.

Прошу простить меня за столь долгое молчание – я объясню, в чем дело, и Вы не будете сердиться. Примите мои поздравления в части снятия территориальных ограничений – все это весьма важно и отрадно. Однако я всегда видел в Вас человека, для которого такие вещи не могут быть самыми убеждающими из аргументов жизни, человека, который досадует на самую страшную человеческую способность – способность забывать.

Текущее лето останется в моей памяти как время какого-то резкого ощущения моей нужности жизни и людям. Беспрерывно, начиная с апреля (по субботам и воскресеньям), я встречаюсь с людьми, читаю стихи и рассказы, все свободное время пишу. Борис Леонидович сдержал свое обещание – 24 июня у него на даче в Переделкино на торжественном обеде читал я свои новые стихи. (Между прочим, скажите Вале, что Луговской помнит его– на этом обеде он сидел против меня, и я ему напомнил несколько фамилий.) Роман Б.Л. печатается в «Новом мире» («Доктор Живаго»), и все умоляют дать прочесть рукопись (а я ее читал еще год назад). Новая автобиография его в «Литературном сборнике» (там и мои, может быть, будут). Все эти дела, куча новых, именитых знакомств – всякие «пресс-конференции», все это идет при большом нервном напряжении, потому что главное-то ведь остается главным, и службу своему богу я продолжаю как могу.

Юридическое и материальное мое положение остается прежним, а личные дела пришли в совершенную кашу, и, как это будет завтра, я и сам не знаю.

Лоскутов пересылал мне майскую «Магаданскую правду» с Вашими и Валиными фото – вот, значит, какие Ваши высокие дела. Все это тоже плюсы и знамения времени. Роман Б.Л. «Доктор Живаго» будет печататься в «Новом мире», наверное, в будущем году. Туда же сдается новая автобиография (которая будет в однотомнике), она еще не закончена, хотя, все, что написано – детство и время до 1917 г., я уже слышал.

Б.Л. я видел недавно, обедал у него.

Я пишу Вам это письмо только затем, чтоб не быть невежливым. Большое письмо пишется.

Переезжайте-ка в Москву и если время (в планетарном смысле) позволит, то мы с Вами сможем сделать кое-что.

Привет Вашим.

В.

А.З. Добровольский – В.Т. Шаламову

18/VIII-56

Дорогой Варлам Тихонович!

Еще в прошлом месяце получил Ваше первое письмо, а затем, в начале августа – второе. Причины промедления с ответом – те же, что и у Вас: занят до крайности. Правда, моя занятость, к сожалению, разнится от Вашей: я меньше пишу, а больше занят утомительнейшей возней на производстве. Да, и здесь, где некогда, с небывалым размахом, в «погостный перегной» перемалывался самый ценный капитал, начинают сказываться непреодоленные последствия пресловутого культа – чрезвычайная громоздкость организационной структуры хозяйственной и прочей деятельности, при острейшем недостатке в людях, особенно – в способных! В который раз едкая горечь нашего опыта подкатывает к горлу и прорывается последними словами при мысли о трагедии народа, чья жизнь осмысливалась днями и объемами «египетских гробниц», а не десятилетиями и здоровьем и счастьем поколений!.. А мальчики и девочки играют на стадионах в футбол и волейбол и танцуют на площадках танго (с благодарностью, что уже не колхозную кадриль) и поют «Два сольди» (с радостью, что уже не кантаты и марши)!..

Не знаю, как Вы, но я часто думаю о том, что величайшим бедствием времени стало централизованное воспитание условных рефлексов гражданственности.

Вряд ли на этом пути можно ждать появления «свободной исторической личности», не творящей кумира и благодаря этому искренней и немногословной». (Я с удовольствием цитирую Б.Л., так точно в своих заметках о Шекспире определяющем настоящего человека.)

Конечно, можно было бы с нигилизмом обитателя какой-нибудь «пересылки к культу в зубы» – послать все эти мысли к дьяволу. Но когда я смотрю на играющего Максима или везу его на велосипеде к незапыленному берегу искрящейся под солнцем реки, мне не отмахнуться от мыслей о его будущем – что ждет его? – школа-интернат, ФЗО или другой загон для молодняка? Или свободное развитие освобожденной личности на разумно устроенной земле?..

Знаете, я начинаю склоняться к мысли – необходимости запрещения (когда-нибудь в будущем – при мировом социалистическом, или коммунистическом, но по-настоящему научном правительстве) холостякам заниматься государственной деятельностью. Психология мужчины без женщины, этакого «барачного безбрачия», исключает возможность настоящей и разумной заботы о настоящем и будущем наших сыновей, и, значит, в конечном счете – растление детских душ ложью, вроде твердимого еще недавно во всех детских садах страны:

«Наши первые слова —

Сталин, Родина, Москва»…

Впрочем, я основательно отвлекся от главного, чем хотел поделиться с Вами. Варлам Тихонович, как-то я писал Вам о странном мне самому безразличии к нынешней поэзии. Помните, я утверждал, что даже стихи Б.Л. меня трогают меньше, нежели трогал в свое время 66-й сонет в его переводе. Я даже думал, что это происходит по причине весьма прозаической – возрастной утраты способности воспринимать поэзию (как, скажем, засыхающее дерево тратит способность качаться и трепетать листвою на весеннем ветру). Ан нет! Уже первая строчка присланных Вами стихов Б.Л. заставила сердце словно сжаться и приостановиться от предчувствия приближения, а еще через секунду – появления самой богини Поэзии. Я пережил уже давно не испытываемое чувство причащения ко времени и пространству сконденсированных гением в «Магический кристалл». Вот и сейчас я говорю, вероятно, не те слова, но мне хочется осмыслить и выразить ту мгновенную и ни с чем не сравнимую радость и невыносимую печаль, которые потрясли меня при первом прочтении этих стихов… Конечно, это состояние уже не раз описано и еще греки дали ему имя. Но я так давно его не переживал, что на этот раз оно было для меня как бы внове. Даже не поверил себе. Стал читать (Вы ведь не запрещали, да и нельзя это запретить) другим. Конечно, только тем моим друзьям и знакомым, кто почти ценою жизни уплатили за познание «законов страстей», и я видел, торжественно взволнованный, как расширялись их зрачки, бледнели губы, останавливался обращенный куда-то вовнутрь взгляд, а затем краснели уши, наполнялись слезами глаза, и горловые спазмы заставляли делать глотательные движения…

Да, стихотворение «Душа», даже в неволнуемых Блоком, проникает за строчкой строчка, как желудочный, нет не желудочный, а какой-то еще не изобретенный сердечный зонд!..

Передайте Б.Л. при случае от живущих в «обителях севера строгого» благодарность за то, что в «это время хмурое» – он такой существует на свете!!!

Я писал Вам как-то о превосходной постановке книготорговли в Ягодном. Это правда. Вскоре после получения Вашего июльского письма в нашем книжном магазине уже продавался, и в достаточных количествах, альманах «Литературная Москва». Таким образом, разорившись на 18–75, я стал его обладателем. Да, Вы правы – кроме заметок Б.Л., – ничего особенного.

Конечно, кусок из поэмы Твардовского «Друг детства» – хорош. Но он и радует и возмущает одновременно. Вначале поэмы ляпнуть этакий домостроевский реквием на смерть Великого Хлебореза и блядски вилять задом, оправдывая это «крутое самовластье», а через пару сотен строк строить из себя хризантему и задавать риторические вопросы: – «Виню в беде его безпокаянной страну? При чем же здесь страна?… Винить в судьбе его не станет народ? При чем же здесь народ?..» Талант «применительно к подлости» и больше ничего!

Сегодня получил письмо от Кундуша. Делится радостными новостями– 12/VIII получил сообщение о реабилитации. Собирается в Ленинград. Сообщает ленинградский адрес. Вероятно, он Вам написал или напишет.

Варлам Тихонович, желаю Вам здоровья и всего хорошего.

Привет от Лили и Максима.

Пишите больше. Только Ваши письма и связывают меня с чем-то важным на материке. Не сетуйте на мою медлительность. Вот перейду на другую работу (подыскиваю что-нибудь менее ответственное и беспокойное) и уж тогда засыплю эпистолами. Аркадий.

Варлам Тихонович, будьте снисходительны к неудобочитаемости написанного. Я пишу чертовски наспех. После по-високосному последнего лета (-5° в конце июля!) – только недавно установилась хорошая погода. Спешу с ремонтами. Спешу в условиях не только нехватки рабочей силы, но и простейших материалов. Голова идет кругом. А очень немногие «организаторы» понимают, какие сдвиги происходят в составе и умах «организуемых» и, наконец, какие перемены, если не качественные, то количественные, происходят в экономике области; странная ограниченность и узколобость «организаторов» – просто восхищают. Салтыковские генералы с необитаемого острова в сравнении с ними – деятели!

В нарочном промедлении с публикацией ленинского «Завещания» – явная переоценка их умственных способностей. Не будь я так занят и не хворай к тому же, мне бы доставляло огромное удовольствие наблюдать эти порой фарсовые эволюции музы Клио.

Но к нездоровью и занятости надо еще прибавить изнурившую в конец лихорадку ожидания каких-либо перемен в моем юридическом статусе. Досадую на неосторожные посулы друзей (Бажан: «Вскоре жду Вас со своим Максимом в своем Киеве». Пырьев: «Работу начнем сразу же по приезде, который, вероятно, не замедлит…») и на собственное, как будто давно меня покинувшее легковерие. Девятнадцать лет не творить себе иллюзий, а на двадцатом пойматься на эту мякину!.. Хотя, в общем, я продолжаю оставаться на уже изложенной мною точке зрения на происходящее, как на очевидное торжество антитез. Конечно, торжество не в разгаре, но последующее уже настраивается…

Завидую Вашему чувству какой-то иной, нежели нынешняя моя, нужности людям. Я мучительно трудно и долго пишу. Более того – у меня уже были принципиальные столкновения с местной «литературной общественностью» (да, есть уже здесь такая). И в который раз приходится убеждаться, как нелегко разрушаются интеллектуальные стереотипы, созданные государственной кормушкой Великого Хлебореза…

Валентин не пишет Вам потому, что занят не менее моего – из-за куска насущного камфорит подыхающее искусство районной самодеятельности, а тут еще тяготы забот о новорожденном, об освобождении жены и т. д.

У него нет и у меня тоже никаких перемен в юридическом положении. Встречаемся часто, но разговариваем на ходу. Валька ругается нещадно и, кажется, заражает этим меня. Я тоже от предпоследних слов перехожу к последним. И единственное, еще примирительно действующее надушу, это природа, это земля под солнцем. Да, становлюсь солнцепоклонником, и тем не менее – не гони меня нездоровье, я и не помышлял бы о бегстве с Севера. Мне уже не кажется, а я уверен: трудно сыскать сейчас место более подходящее для жизни, нежели Ягодное. Материально-культурные возможности на уровне большого города, а за километр от поселка – тайга, т. е. ягодники и грибные базары и ключи, полные форели. Сейчас, в середине августа, гляжу на речные поймы и на сопки и не могу наглядеться. Скорблю, что нет у меня времени да и мастерства для писания этих золотисто-оранжевых и голубых этюдов, нет времени для рыбной ловли и охоты. Впрочем, уже завтра брошу все и отправлюсь на двое суток на озеро Дж. Лондона. Знаю, они умиротворят меня надолго.

А.З. Добровольский – В.Т. Шаламову

12-14/X-56

Дорогой Варлам Тихонович!

Я ответил на Ваше короткое письмо, с вложением 3-х стихотворений Б.Л. уже давно.

Терпеливо дожидаюсь обещанного подробного письма, проливающего свет на характер Вашей занятости, содержании одержимости в настоящий момент ect.

Однако на этот раз уж слишком долго Вы молчите. В чем дело? Вас заела работа служебная или писательская? Хотелось бы знать, удалось ли Вам что-нибудь уже протолкнуть в печать? Хотя Вы и не придаете этому значения решающего, но все же – по крайней мере, для меня, это было бы свидетельством настоящего (отчасти) преодоления пресловутых последствий, т. к. я убежден – Вы уже сделали что-нибудь настоящее, а не настоящего не стали бы публиковать. Тут же сознаюсь Вам, что у меня дело идет чрезвычайно туго, даже можно сказать – совсем не идет.

То ли от уверенности, что еще не настало время для серьезных размышлений над содержанием отрицательного опыта, то ли от крайней служебной занятости – работа за кусок насущный требует со всей требухой, то ли наконец, от катастрофически упавшей работоспособности.

Всего вероятнее – все эти слагаемые присутствуют в состоянии, которое Вы как-то назвали «аграфией».

Да, полная аграфия. Содрогаюсь отвращением при виде листа белой бумаги.

Допускаю, что это еще может происходить и по причине психологической – я возлагал некоторые надежды (по вине Бажана, Пырьева и др.) на возвращение еще в этом году в Москву или Киев и на что-то вроде прежнего положения в производстве серых и известных теней. Однако, увы! – это не состоялось, и, судя по наступившей паузе в «обратном ходе» Фемидиной колесницы, может и не состояться. Крушение, нет – не крушение, а медленное издыхание этой моей последней иллюзии действует более опустошающе, чем + 10 лет в 1944 году.

Однако Вы-то меня поймете без комментариев…

А вот Валентин Португалов не далее, как позавчера, получил телеграмму из Москвы: «Вы реабилитированы по первому и второму делам. Документы высланы»… Представляете его ликование? Впрочем, Вам трудно представить, т. к. Вы не знаете всей тяжести его материальных обстоятельств в связи с семьей и т. д. Мы с Лилей даже считали, что Португаловым труднее живется, чем нам, я разделяю радость Вальки, но, откровенно говоря, мне еще горше сознавать, что мне, по-видимому, такого не дождаться. Угрожающе прогрессирует сердечная слабость. Эндартерит порою стреноживает так, что и жить не хочется. Только из-за Максима все еще остаюсь в Ягодном (Лиле обязательно нужно закончить курсы медсестер), тяну непосильное уже ярмо каторжной работы и не могу себе даже позволить лечь в больницу хоть на пару недель для текущего, какого ни на есть, ремонта. Так обстоят мои дела – довольно о них!

Скучаю по Вашим письмам. В 8-м, кажется, номере «Знамени», среди прочих неизвестных мне стихов Б.Л. встретил два знакомых и не удивился, что «Душу» не встретил. Это естественно. Прочел сборник стихов Л. Мартынова. В нем – много хорошего. Конечно, эта книжка – настоящее событие в поэтическом производстве последних лет. Сейчас мне ясно, что при всей далековатости результатов – Мартынов шел по следу Б.Л. и только на этом пути сохранился – выделился как поэтическая индивидуальность. В смысле лаконизма своих популяризаторских экскурсов в мир художественных интегралов и дифференциалов Б. Л. – Мартынов порою просто блестящ. И знаете, мне даже приходило на ум при чтении его стихов такое – это эссенции дурманящих ранних стихов Б.Л., разбавленных до крепости превосходного, освежающего одеколона. М. б., сравнение несколько вульгарное. Но мне оно объясняет происхождение таких строчек, как «я-то знал, что так жить нельзя, извиваясь и скользя». Не восходит ли этот простоватый афоризм к «вежливо жалящим змеям», замаскированным в «овсе»? Однако это не так важно.

Гораздо важнее появление этой книжицы в косяке поэтических карасей и налимов, жировавших у государственных кормушек. Думаю, что и Б.Л. порадовался этому факту – верно?

Я с интересом прочел «Тихого американца».[85] Этот модернизированный вариант «Преступления и наказания» выписан отменно.

Я еще не встречал лучшего раскрытия идеи того «избирательного гуманизма», понимание которой я формировал в этом определении еще во времена своих скитаний по колымским «обителям севера строгого»

Да, а вот «Время жить и время умирать» Ремарка – книга, даже в первой своей части потрясшая меня своей паталогоанатомической точностью, – это явление!

Так давно и что-то в этом роде представлялось мне, как беллетристический вариант известной Вам «Клиники и лечения обморожений» Герасименко – помните Вы эту монографию?

Впрочем, на эту тему можно говорить много, однако вряд ли стоит. Придет время эксгумации «погостного перегноя» – а я верю, что оно придет и не избирательно! – и будут написаны и записаны в анналы истории все необходимые протоколы…

Из фильмов последнего времени меня весьма тронул греческий фильм «Фальшивая монета».[86] Вот и Греция предстала перед нами почти такой, какой ее видел Олдридж[87] в «Деле чести» и о какой даже не подозревали рядовые члены профсоюза.

Правда, для меня это не было большой неожиданностью. Я вспомнил, что еще в начале 30-х гг. прочел единственную (для меня) книгу грека-современника. Она поразила меня и тогда прозрачностью мысли и светлой философией стоического жизнеутверждения, может быть, Вы тоже читали «Апология Сократа», Костоса Варналиса.[88]

Зная такую книгу, нетрудно понять – на чем стоял Белоянис, отдавший предпочтение славной смерти перед бесславным «делоси». Даже если у него не было такого выбора, его поведение чем-то понятно.

На этом заканчиваю. Писал урывками. У меня сейчас идет испытание форсунок, и я, как директор временно годовых пятилеток, день и ночь на производстве. Закоптился, пропах соляркой и охрип от административной деятельности.

Приветствую Вас от имени Лили и Максима. Максим уже ходит в ясли и в этом соц-загоне для молодняка чувствует себя отлично. Он моя единственная запоздалая радость, но и он источник мучительных размышлений, неизвестных мне раньше.

Обнимаю Вас – Аркадий.

А.З. Добровольский – В.Т. Шаламову

15/XII-56-20/XII

Дорогой Варлам Тихонович!

Получил Ваше московское письмо уже давно. Порадовало оно меня чрезвычайно. Ведь в нынешние времена рок, именуемый политикой, редко создает сюжеты с happy endом подобным Вашему. Еще раз примите мои дружеские, по-северному настоящие, поздравления. Поздравляю и Ольгу Сергеевну. Ведь не многие дождались и дождутся…

Конечно, как и всегда, хотел Вам ответить тотчас же, но, как и всегда, моя неорганизованность (у меня она оборачивается занятостью) и крайне плохое состояние здоровья вызвали обычное промедление. Откладывал со дня на день – думал вот лягу в больницу и уж там напишу все – и вот только спустя месяц, действительно лежу в больнице, как и предполагал, и из этого Вы можете заключить о многом, не представляющем, однако, никакого интереса для подробного изложения. Поэтому коротко. О болезни моей я уже Вам писал. Она прогрессирует, и это принуждает меня, независимо от юридического и экономического положения, не позже весны 57 г. покинуть Колыму. В связи с этой необходимостью все чаще думаю о земле моего детства: какая она сейчас, найду ли там пристанище? Мать еще жива, но ее жизни совершенно не представляю; по письмам, с библейской отрешенностью от быта, ни о чем нельзя судить. Но хотя не Вы один советуете мне поскорее ехать в Москву или Киев (в первую зовет Пырьев, во второй – Бажан, Дмитерко и др.), я склоняюсь к другой альтернативе: если мой юридический статус изменится в смысле, предсказываемом Ольгой Сергеевной, – я избираю что-нибудь вроде Подмосковья или киевских окраин; если останется нынешним – еду в отпуск, лечусь и возвращаюсь на Север, только не в высокогорные, а в приморские районы. Конечно, как и всегда, будет ни то, ни другое, а нечто неожиданное третье, но альтернативное решение пока такое…

Варлам Тихонович, Ваша информация о литературных событиях вызвала живейший интерес не только у меня, но у Валентина Португалова. Он в течение нескольких дней послал присланный Вами Бюллетень и познакомил с его содержанием всех членов местного литературного объединения. Правда, с самим романом и то по моему настоянию познакомился лишь несколько дней назад, совершенно справедливо полагая, что дело не в романе, а в возможности таких комментариев к нему. Я прочел с интересом эту вещь задолго до Вашего письма, и это обстоятельство – я ведь далеко не всеяден – убедительно свидетельствует в пользу Дудинцева. Однако согласен с Вами – перегной прошедшего здесь разбавлен до концентраций, не угрожающих потребителям столбнячной инфекцией. Но даже и в этой концентрации, как видите, есть нечто привлекающее читателя и возбуждающее его мыслительные способности, конечно, это только подтверждает правильность, естественность той тоски по настоящему, какая движет Вами (и мною и многими другими) в намерении еще дать бой за правду. Не сомневаюсь, и эта тоска, это намерение имеют самые многообразные аспекты во всех областях нынешней жизни… однако до торжества антитез еще далеко, по крайней мере по мерке моей быстро убывающей жизненной силы. Как ни смутно я выражаюсь, один Вы меня поймете без необходимости уточняющих выражений. Это написано до получения «Лит. газеты» от 15/ХП, в которой начаты атаки на Дудинцева (не но «Известий», поместивших статью Крюковой?) как с таких «густопсовых» позиций, возврат на которые уже казался немыслимым.

Огромное наслаждение доставил мне недавно роман Ремарка. Если Вы еще не прочти это во многих отношениях замечательное произведение (№ 8, 9 и 10 «Иностранная литература». «Время жить и время умирать»), бросайте все и принимайтесь за чтение. Это – вещь! Пожалуй, никто еще за последние годы не создал произведение, с равной силой отрицающее мессий «справа» и «слева» и зовущее опомниться, пока не поздно… И что бы это ни было – лирический натурализм или эпический варизм – это настоящая литература середины XX века!

Ваши мысли о литературе и кино, как и всегда, разделяю. Однако все мои попытки сделать что-нибудь настоящее в том или в другом все еще или пока безуспешны. Боюсь образовавшейся душевной контрактуры уже ничем не преодолеть. Несмотря на всякие понукания местных товарищей – все не могу слепить что-нибудь стоящее для здешней печати. Сценарий, посланный мною в Москву, ничего, кроме тяжелого осадка в душе, после себя не оставил. Извожу блокнот за блокнотом заготовками, задачами, а производства наладить не могу! И еще один грозный признак – местные товарищи все чаще обращаются ко мне как критику! Вот и сейчас лежу в больнице, а мне притащили повесть одной журналистки и сценарий горного инженера для того, чтобы я завтра на районном совещании молодых писателей (Вы чувствуете масштабы литературного процесса?!) выступил с их критическим разбором… Уже договорились с главврачом о разрешении вытащить меня для этого для участия в этом культурн. мероприятии. Таким образом, меня приучают к мысли о лаврах районного рецензента. Так обстоят мои литературные дела.

Теперь о Ваших здесь. Я не смог побывать на совещании в Магадане и поэтому не имел возможности справиться о судьбе присланного Вами. Завтра если буду на совещании – поговорю обязательно с главным редактором магаданского издательства (и альманаха) Козловым. Он будет принимать участие в совещании. Может быть, Козлов что-нибудь по этому поводу скажет. Если и да, напишу еще в этом письме.

Между прочим, недавно вышел V альманах «На Севере Дальнем» – из всех наиболее интересный. В числе поэтических произведений – строк 500 из поэмы Валентина «Колыма». Кроме Вальки – еще 5 человек ягодинцев. Поэзия и проза. Среди прочего – превосходная публицистическая статья Мелонова (Вы его знали? – истории архитектуры что ли) об «Особенностях северной архитектуры». Рядом отличнейший очерк геолога Устьева (тоже из привезенных – кажется, сын академика Флоренского[89]).

Словом, альманах свидетельствует о серьезных местных возможностях и поэтому мне очень хочется, чтобы в следующем № появилось что-нибудь Ваше и мое. Всего вероятнее, я выступлю с несколькими маленькими рассказами, почти эссе. Удивим. А сейчас буду ставить точку. Уже 2 часа, и дежурный врач смотрит на меня осуждающе.

Продолжаю на следующий день. Только что вернулся с совещания, на котором с основным докладом о состоянии областной литературы, издательской деятельности и издательских перспективах выступал Козлов – главный редактор магаданского издательства и главный редактор альманаха.

Наибольший успех выпал на долю Валентина. Козлов расточал ему не только всяческие похвалы (он делал это с удовольствием особым потому, что задолго до реабилитации Валентина и задолго до положительной рецензии из секретариата ССП – кажется, Семена Маркова – один против всех магаданских литературных бонз отстаивал такую точку зрения: поэма является мастерски сделанным и значительным произведением становящейся литературы северо-востока…), но и пророчил скорейший выход в большую литературу…

В общем, дело Валентина сделано. Он реабилитирован и в магаданском издательстве ему обеспечены широкие возможности издания…

Говорил о Вас с Козловым. Однако как ни напрягал Николай Владимирович память – вспомнить о чем-либо в портфеле редакции, связанном с Вашим именем, не смог. Из этого мы сделали вывод, что ничего из посланного Вами к нему не попало, т. к. память у него хорошая и ко всем бывшим колымчанам (Наровчатов, Семенов, Колесников[90] и др.) сам Козлов относится очень внимательно. Более того, он заявил нам официально, что на предложение Яшина, Луговского и др. присылать что-нибудь в Магадан, ответил отрицательно, т. к. весь листаж предназначается только для местных авторов или людей, связанных в прошлом с Севером и разрабатывающих северную тему.

Поэтому, Варлам Тихонович, Вам советую настоятельно слать что-нибудь снова лично Козлову Николаю Владимировичу. Напишите ему письмо и можете сослаться на Португалова и разговор о Вас, имевший место в Ягодном 15–16 декабря.