Текст книги "Разговоры о самом главном. Переписка."

Автор книги: Варлам Шаламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)

Еще раз тысячу извинений прошу у вашей жены и еще вношу разъяснение: я ничуть не хочу винить вас или маму в том, что вы развелись, вас в том, что вы женились. В этом виновата жизнь. Я так смело говорю, потому что уже несколько лет об этом думаю и считаю, что имею право на то, чтобы сказать.

Но ведь поймите вы оба, что у мамы в жизни не осталось ничего. Я стараюсь по возможности скрасить ей жизнь. И самые светлые минуты бывают у нее, когда она видит, что люди ей на добро отвечают тем же.

Не смейте маму жалеть. Не для того совсем я пишу. Мама сильный духом человек, ей ваша жалость не нужна. Я пишу для того, чтобы спросить, неужели вы забыли такие даты: 1 января, 8 марта, 10 марта, 13 апреля, 27 мая?

Неужели к Новому году вы не можете послать телеграмму по сниженному тарифу людям, которые это заслужили по отношению к вам? Вы скажете – какая глупость! Дело не в деньгах! Так в чем же? Неужели в мещанском мировоззрении на бывших жен (неудобно, жена будет ревновать и т. д.). Этого я не думаю. Мне кажется, что ваша жена могла вам только подсказать такой шаг, но никак не препятствовать ему. Ну пусть маме вы не хотели доставить несколько приятных минут. Ну а Маше, а Марии Иосифовне, а дяде Сереже из Калинина, которые столько для вас сделали в тяжелые для вас дни, а тете Гале Сорохтиной вы хоть пишете? А вы знаете, что умерла тетя Катя[47] в Сухуми? Эх! Сколько таких «а вы…» можно сказать.

И так поступаете вы, человек, столько переживший, человек, которого жизнь так жестоко учила ценить добро и отличать его от зла.

Я хочу, чтобы вы знали, что ни один из перечисленных мною людей никогда со мной обо всем этом не говорил. И если бы мама знала, что я пишу вам такое письмо, она, наверняка, запретила бы его посылать и даже думать так.

Но, к сожалению, я уже достаточно взрослый человек для того, чтобы остро чувствовать все это.

Я пишу, конечно, не для того, чтоб вы моментально всем разослали телеграммы или хотя бы открытки. Впрочем, я уверена, что этого никогда не случится. А ведь у Маши (это мамина сестра) даже есть телефон, это просто 15 копеек. Трудно все это понять. И больно, что с такой бесчувственностью я столкнулась именно в вашем лице. Нам-то уж не пишите, мы переехали. Кстати только поэтому и узнали ваш новый адрес: мама вынуждена была доказывать представителю райисполкома, что она живет в Москве не только с 46 года и что у ее мужа нет для нее площади. И в домоуправлении (Гоголевский, 19, кажется, так?) им сказали, что вы получили квартиру на Хорошевском шоссе. Очень хорошо, мы очень рады за вас. Вы, по-видимому, получили это за все пережитое? А не пришло ли вам в голову, что 10 лет этих переживаний мама делила с вами наравне, а остальные 7 или 8 лет душой за вас изболелась, живя в кибитке и бараке. И как она страдала, что не могла вам уже тут в Москве создать уюта и семейного счастья?! И вашей женитьбе она была искренне рада, была рада, что вы встретили человека, с которым вам хорошо! Эх! Да что вам объяснять?!

Очень прошу прощения у вашей жены, если ей это письмо доставило несколько неприятных минут. Но ведь она человек, говорят, простой и добрый и много переживший, она должна понять меня, как дочь.

Если у вас хватит терпения, дочитать это до конца, то пусть вы не сомневаетесь, что мама ничего об этом не знает. Она живет спокойной счастливой жизнью, мы со Стасиком стараемся, чтоб она была счастлива. И мне только жаль, что ее светлая, чистая жизнь не у всех, ее знающих, вызывает чувства уважения и благодарности.

Лена Шаламова-Янушевская.

Г. Т. Сорохтина – В.Т. Шаламову

Дорогой мой Варлушенька!

Извини меня, так долго не могла собраться написать тебе. Все что-то никак не налажусь с заботами, день мелькает за днем, думаешь сделать надо вот это, это и это, разбрасываешься по мелочи, а на большое уже и сил не хватает. Жизнь-то ведь какая – никчемная, неинтересная, все только о куске, «кушать хочу» – это Вовка как придет первым делом, значит, ему мало всего. Да жизнь наша шиворот-навыворот! Никак никто не наладит, ведь хорошо сидеть у больших кусков, зачем думать о людишках. Не убили бы Колю, может, и мне бы было легче на душе и в жизни. Все хорошие годы прошли в каких-то исканиях лучшего. Сколько лет и все не наладят, до сих пор не имеешь возможности жить нормально, иметь всегда 100 гр. масла для ребенка. Ведь не всякий способен красть, спекулировать и обманывать.

Дорогой мой, как жаль, если вы не приедете нынче, все же отдохнуть на море хорошо. Я очень счастлива и довольна была приезду Лены. Мы с ней жили хорошо. Она умная девушка и простая без всяких вертихвостов. Я рада если она когда-нибудь, если сможет, приедет опять. Вова тоже очень ее полюбил и всем говорит про: «Это же Лена (сейчас живет тоже моей подруги дочка, но она целый день занята своей наружностью и глажением платьев, учится на 3-м курсе инст-та иностран. язык.), она не будет два часа стоять перед зеркалом, когда надо идти» – это он говорит Светлане, собираются в город. Но девчонка тоже неплохая, много читает, развитая.

Тетя Катя пишет, что ей там тяжко. Надя очень черствая и не знает, как добраться до меня. ВН и ЮП шлют тебе привет. Пока закончу, так кто-то опять зовет, да и надо сбегать в город на рынок– яблоки у нас 3 р., помидоры – 5р. Как только смогу, пошлю тебе и Гале посылочку.

Крепко целую всех вас.

Пишите.

Привет от Вовы.

Как твои дела?

Я жду ответа.

Люб. тебя, Галя.

Привет Зине, скоро напишем и ей.

Г.Т. Сорохтина – В.Т. Шаламову

16. II.58

Дорогие Оля, Варлуша, Сережа!

Я глубоко виновата, что так долго не собралась ответить на ваши письма и поблагодарить за деньги. Правда, деньги меня очень огорошили и огорчили, я и сердилась и плакала, ведь у вас у самих столько дыр, вы тогда дали сколько, – что этих денег никак не должны были посылать. 26-го или 27-го уехала Лена с подругами. Питала я ее как могла, чтобы она себя чувствовала хорошо, не знаю, как там вышло на деле. В этот раз она была гораздо оживленнее, чем весной, нет сравнения, может быть, все и пройдет. В ней много, конечно, избалованности, так как все с ней возятся и стараются все сделать так, как ей хочется, но все это пройдет, а больно мне только то, что она как-то равнодушна к тебе, ничего не поняла, сколько ты выстрадал, но я думаю это Галине влияние. Бог с ней, об этом, правда, я с ней никаких никогда разговоров не вела, все равно не поймет, а только оттолкнется. Постарше будет, еще в жизни много будет передряг, тогда разберется. Девочки остались довольны, правда я немножечко устала, много было работы, все перестирала, ведь их было шесть девушек, все очень славные, отзывчивые, приятные и заботливые. Погода стоит у нас распрекрасная для ноября месяца, еще купаются, ходим в летнем платье, окна открыты и двери все, вот сейчас 7 час. вечера и все открыто. На море днем жарко, ходила полоскать свое старое пальтишко, даже поторопилась поскорей вернуться домой, так жарко. Ночью средняя t° 16, а днем 25°. Завтра 7-е, но что-то нынче у нас ничего не вышло, остались при пиковом интересе. Два дня Вова сдавал зачеты – получил 4, я поругала его, ведь может получить пять. 17-го, наверно, уедут на практику в Кутаиси, я буду скучать – ведь одна. Что это такое с Пастернаком? Я читала в газете, страшно огорчена, увижу если когда тебя, ты расскажешь. Как устроилась Оля, я рада за нее, пусть отдыхает, ей это необходимо. Какой ее адрес, я бы черканула ей. Сейчас у меня на несколько дней приехала отдохнуть грузинка Вардо, та, что во время землетрясения привозила, год или 1 1/2 тому назад, всю свою семью – это 200 км. от нас, в сторону Тбилиси. Как уедет, хочется и мне отдохнуть, последнее время ужасно болят ноги в коленках, как деревянные, хотя бы паралич не хватил, может, ревматизм, а вообще-то старость, сколько можно еще жить. Впереди зима, сколько забот опять ляжет на меня, если буду здорова. Сегодня первый день за все лето как сбегала к Ю.П., т. к. мне сказали, что В.Н. болен. Он очень похудел, у него экзема (наверно, от собак), все чешется, и астма, и с Ю.П. все ссорятся, вспоминают о делах давно минувших, ревнует Ю.П. его к Гл. Пав., оба выдавали все секреты, переплевывались, но в день отъезда Г П. помирились, т. к. всем уже за 70 лет, осталось уже немного. Это все Н. Ник, передает, а потом все начинают сначала вспоминать. Юлия Петровна на днях уезжает, она прожила 2 мес., лечилась на наших новых источниках вот уже 2-й год, говорит, ей легче, а ведь ноги у нее ужасные. Что-то Сережа мне ничего не черкнул, как он себя чувствует, как его дела, как товарищи, нашел ли он своего друга, о котором скучал и ждал письма. Его фигурки, что он лепил, у меня не этажерке, смотрю и всегда вспоминаю вас. Почему я такая бедная, а как бы много я всего сделала для вас, если бы в моих руках были денежки, посылала бы вам посылки. «Бодливой корове бог рог не дает!»

С удовольствием прочла «Три товарища», что бы еще такое почитать? Дрелька, Степа, Руслан, Джильда и Пират – все шлют привет и желают, чтобы вы их не забывали и почаще писали.

Крепко вас всех целуем, дорогие мои, милые друзья. Пожелаю вам здоровья и благополучия.

Дорогой Варлуша, как твое питание, не забывай о калориях, необходимых для тебя.

Еще раз всем желаю счастья.

Люб. вас Галя.

Г.Т. Сорохтина – В.Т. Шаламову

Мой милый, дорогой Варлуша!

Что-то давненько о тебе нет весточки, и терзаюсь думами, здоров ли ты? Погода, такая не установившаяся, то тепло, то холодно, особенно вечерами. Правда у нас нынче не было ничуточки снега, но все равно холодновато. Деревья все уже отцвели, кругом много зелени, цветут кусты жасмина, ирисы и т. д. Сегодня на рынке уже появилась клубника. Помидоры высажены у некоторых, как наши соседи, уже цветут и в парниках огурцы. Ноги мои все еще болят, особенно когда потаскаю тяжести или поколю дрова, ничего не поделаешь – старость не радость, иногда так хочется, чтобы и обо мне так позаботились, как делаю я, но это мечта.

Писала ли я тебе, что получила с Ухты письмо, там горе, у Стасика – мужа Леночки, умерла мать. Днем она была в кино и на вечер купила билеты Лене и Стасику, а сама осталась с детьми, кстати, ты теперь дедушка двоих внуков – близнецов, очень милые хорошие детки! Вадик и Костя. И вот когда Лена пришла из кино, звонят, стучат, слышат, дети плачут, никто не открывает. Тогда дверь взломали. Сидит Map. Ив. у стола, подперев рукой лицо, и уже мертвая. Смерть красивая, легкая, но все же жаль ее, ей ведь вот-вот должно было исполнится 60 лет, могла бы еще пожить, была здорова и приехала посидеть и помочь Лене и сыну в хозяйстве. Стасик очень хороший, прекрасный человек, он у меня два раза отдыхал, вообще чудесный парень, большая умница, ему 28, он занимает ответственную должность главного инженера строительства и т. д.

Не знаю, писала ли тебе сама Лена, но она очень переживает отчуждение, которое поняла, и хочет тебя видеть. Девочка она умная, работает инженером и семья, здоровье тоже не особенно, после той болезни.

Насчет книг я тогда ужасно огорчилась, что так на почте у нас, воровство, стыдно в наше время, и взяла и написала министру связи в Москву, что ты послал мне к 60-летию подарок – книги и они пропали, как это можно.

Москва сейчас же мне письмо, что будут разыскивать, потом послали в Тбилиси, а оттуда сюда, пришли ко мне из гл. почты и нашей начальник, что, мол, послано простой бандеролью, почта не может отвечать, а тогда, говорю, значит, нельзя принимать простые бандероли, стыдно за вас. Наш начальник почты просил написать, что я претензий к нему не имею, правда, это, конечно, не у нас украли. Вообще все они жулики. Меня уж очень возмутило, что все надо застраховывать, иначе пропадет, где же честность и порядочность, о кот. на каждом шагу твердят. Воруй кому не лень!

После этого Москва мне снова прислали, что будут относиться построже. Все это ерунда, а книжки пропали и денежки ты затратил, а их и так мало. Я тебе, кажется, писала, что Вова работает на производстве, на «Электроприборе» около рынка – Работает механиком и сварщиком. Производство новое, денег плохо дают, вот уже 2 мес. нет жалованья. Банк не отпускает, пока не будет продукции. Map. Фран. работает напротив их и узнает, когда и что. Там обеды и повар. 19 лет Валерик, моей крестницы брат, мать бывшая – Квасова, у кот. мы купили наш участок и где Сергей рядом живет, так вот Валерик Вове отпускает обед как родственнику, считают они нас родными. Что-то давно от Вадима нет письма, здоровы ли все они?

Зина тоже написала, что все болеет и переход на пенсию страшит, будет скучно, но и устала с той работой, я ее звала, но у нее давление, в жару боится, но у нас меньше жары, чем у вас, по-моему, у нас море, ионы, все это облегчает, вот Ел. Пант. у нее 240 бывает, но она не чувствует так себя плохо. А В.Н. и Борис накупили себе (да и многие) аппараты (наз. ионизированный воздух) и теперь у них у всех в комнатах горный свежий воздух, особенно у кого астма и сердце. Купите и вы, пожалуйста, себе. Если буду жива летом, то заработаю вам на аппарат. Борис говорит: я стал себя прекрасно чувствовать, потом он пьет какое-то маточкино пчелиное молоко, и В.Н. говорит, когда работает в комнате эта штука, то, говорит, легко дышать, помогает от стенокардии (так, что ли, называется это). Здесь сейчас этих нет в магазинах, сразу все раскупили, но, наверно, будут. Как Оля, Сережа? Как они себя чувствуют? Привет им, что-то Сережа никогда не напишет.

Целую вас всех. Будьте здоровы.

Галя

P.S. Не сердись, может, что и не так написала – «стар, что мал!»

В.Т. Шаламов – Г.Т. Сорохтиной

Догорая Галя.

Поздравляю Вову и Любу от всего сердца, желаю счастья, согласия, мира.

Может быть, тебе будет полегче с хозяйством. В книге Бенка отмечается особым образом большая положительная – культурная, нравственная – роль русских миссионеров на Алеутских островах. Это же подчеркивается и в редакционных примечаниях. Вениаминов, о котором идет речь в книге, как о выдающемся ученом-этнографе – православный священник, будущий (в середине XIX века) митрополит Московский Иннокентий.

Крепко целую.

В.

Переписка В.Т. Шаламова с родственниками вводит читателя в круг больших и малых интересов семьи – от знакомства с Б.Л. Пастернаком и стихов самого Шаламова до семейных ссор, болезней, планов на огородничество в Сухуми и т. п.

Думается, чтение переписки будет понятнее, если обрисовать родственные семейные связи.

Первая жена В.Т. Шаламова – Гудзь Галина Игнатьевна (1910–1986 г.), брак их длился с 1934 по 1956 г. Юридически Галина Игнатьевна развелась с мужем, когда он был в заключении.

Некоторые имена принадлежат подругам и близким людям родных Шаламова. К сожалению, нет источников для их комментирования: Александра Борисовна, Варвара Павловна, Алла, Мария Алексеевна, «Дядя Сережа» и Мария Иосифовна из Калинина, Владимир Николаевич, Юлия Петровна, Марина и другие… Эти люди входили в окружение родных.

Упоминается в письмах вторая жена В.Т. Шаламова – Ольга Сергеевна Неклюдова (1909–1989), писательница, брак с Шаламовым 1956–1965 г. Сережа – ее сын, Сергей Юрьевич Неклюдов.

1954 – 1968

Переписка с Добровольским А.З

В.Т. Шаламов – А.З. Добровольскому[48]

13 августа 1954 г.

пос. Туркмен.[49]

Дорогой Аркадий Захарович.

Премного благодарен за несколько любезных фраз, уместившихся на открытку казенного формата. Мне было бы надо начать с извинений, поскольку, кажется, уехавший должен первым писать на старые адреса. И в этом отношении любезность Ваша вполне мной оценена. Однако, по небрежности ли просто или в силу скептицизма в отношении летательных аппаратов тяжелее воздуха Вы послали эту открытку земным и морским путем, и она добралась до меня лишь 2 дня назад, а ведь писана была в двадцатых числах июня. Кроме того, по адресу Редкино, Озерки писать уже бесполезно, я сменил место работы и жительства, и теперь адрес такой: ст. Решетниково Окт. ж. д. Калининской обл., п/о Туркмен, до востребования. Ответ не задерживайте, пишите скорее, больше.

Вы, именно Вы должны были понять, как хочется мне поделиться и сомнениями, и радостями с Вами – потому что в целом свете у меня нет человека, который бы лучше Вас, с полным знанием дела мог оценить любую сторону моего бытия, поведения, ощущения в силу сходности нашей личной судьбы. Это Вам, я полагаю, ясно. Поэтому прошу писать немедленно и много. То, что я 7 месяцев не даю о себе знать, находит тысячи извинений, которые Вы также обязаны принять. Встреча с миром, который успел сделаться если не чужим, то иным для меня, чем был когда-то. Встреча с женой, которая (встреча) наряду с глубочайшими радостями и великим удовлетворением нравственным, кое в чем звала (и не могла не звать) и к раздумьям и диктовала какие-то новые, не предвиденные мной решения. Время ведь шло и шло, она сражалась с жизнью одна, в меру своего разумения и своей, только своей, а не нашей силы. То, что было ее гордостью, могло и не быть гордостью для меня. Кое в чем надо было уступить, на чем-то настоять, а ведь все – урывками, на улицах, в метро, на людях. Это нелегкая штука, поверьте, и требует большого нравственного напряжения. А важность ее неизмерима. Я ведь имею смелость считать подвиг моей жены не ниже деяний русских героинь 20-х годов прошлого столетия. Это– первое. Второе – это дочь, которую я вовсе не видел, и – что гораздо серьезнее – она вовсе не видела меня. А ведь ей 19 лет, это взрослый человек. Этот орешек тоже надо было разгрызть, и нельзя сказать, чтобы я не поломал зубов при этой операции. Наконец, встреча с Б[орисом] Леонидовичем на второй же день моего приезда – встреча, которой я живу и сейчас и которая была для меня оправданием всей моей жизни. Даже встреча с родным городом, с камнями, площадями, домами, деревьями, улицами может взволновать, целый ряд проблем поднять и поставить и т. д. и т. п. Я думаю, что материала для извинений у меня слишком, и я уверен в Вашей снисходительности.

На этом вступительная часть заканчивается, и я могу перейти непосредственно к письму. Вы просите меня писать со всей обстоятельностью, иронически добавляя: «свойственной Вам». Я не знаю, свойственна ли мне обстоятельность, но, дорогой Аркадий Захарович, эта обстоятельность требует личной встречи и неустанной беседы в течение многих дней. Поэтому не огорчайтесь, если желаемой подробности я дать Вам сразу не смогу – просто из-за того, что и эпистолярный стиль имеет тоже рамки и границы, как и любая литературная форма, может быть, даже более тесные. Еще одна оговорка – мне очень хотелось бы знать все о Вас – и планы Ваших работ (сюжеты, аспекты, возможности) в наиподробном, специально литературном плане. И все мелочи жизни Вашей – постройка дома, женитьба, книги, которые Вы читаете, все, все. Мне очень жаль, что новых моих работ (не тех неуклюжих стихов, при рождении которых Вы чуть ли не играли роль повивальной бабки) мне не удается Вам показать. Впрочем, если Вас заинтересует, я могу прислать Вам. Там есть кое-что, заслуживающее внимания. Очень бы хотелось, чтоб Вы познакомились с большим романом Б.Л. (роман в прозе) и его новыми стихами, небольшая часть которых была напечатана в апрельском номере «Знамени».[50] Я живу твердой надеждой, что мне удастся сделать что-нибудь стоящее. Не напечатать, конечно, но дело ведь не в этом, и притом Вашу когдатошнюю точку зрения насчет столбовых дорог я по-прежнему не разделяю.

В человеческом смысле, на службе, я был принят больше с интересом, чем с отчуждением. Общая линия смягчения и конституционности, обусловленная международными успехами, сказывается в высокоорганизованном и дисциплинированном обществе до самых глухих углов. Личных симпатий и антипатий не существует. Медицинской работой мне заниматься не пришлось, т. к. фельдшером не дали работать из-за отсутствия диплома, а медсестрой разрешил Калининский облздрав, но из-за материальной стороны дела я занялся другой, мало знакомой мне работой, сделал быстрые успехи, дошел до тысячерублевого оклада и был спешно заменен. Получай бы я поменьше, не пришлось бы менять место работы. Живу я в 7 километрах от ст. ж. д., раза 2 в месяц видаюсь с женой. Работа моя в беспрерывных разъездах, и выбрать время даже для порядочного письма трудно, не говоря уже о серьезной литературной работе, и это мучит меня больше всего.

Нигде пока я не встречал какой-либо придирчивости, какого-либо обостренного интереса к прошлому и т. д. Соблюдается строго формальная сторона дела, а думать о возможностях всяких подводных течений и готовиться к ним у меня нет ни сил, ни интереса, ни времени. Денег здесь уходит больше, чем уходило у меня на Севере, и что-нибудь скопить или купить путное я не могу, хотя ряд месяцев я получал здесь больше, чем на Левом. И семье почти не помогаю. И газет не выписываю. Природа здесь– типичная природа русского Севера – не может быть, конечно, сравнена с расточительной, грозной и пышной природой Севера Крайнего. Вся эта сосредоточенность на немногих породах, мощность и чистота красок – этого здесь нет. Но зато лето – первое мое здешнее лето – необычайно длинное, уже прошли все, кажется, сроки, а все кругом в зелени, овощей, фруктов – полно. Но все это вовсе не дешево.

Ну, вот, для первого письма достаточно.

Горячий привет Лиле.

Жду скорого ответа.

Ваш В. Шаламов

В.Т. Шаламов – А.З. Добровольскому

23 января 1955 г., Туркмен.

Дорогой Аркадий Захарович.

Сегодня получил Вашу телеграмму и, как видите, немедля отвечаю, не ссылаясь ни на занятость, ни на нездоровье. Я, находясь на Севере, всегда энергично осуждал людей, которые, уехав, не пишут, пытаясь в самом простом оборвать связь с прошлым, со страшным, не понимая, что к этому прошлому человек привязан на всю жизнь и смерть и нет людей (или это не люди), которые ушли бы от власти льда. Да это и не нужно. И там нам есть чем гордиться и там нам есть чего желать. Разрывать с прошлым – значит рвать с самим собой, с натурой, поставленной когда-то в условия испытательные, когда она может показать себя целиком во всей своей слабости или силе. Это все – старое, постоянное мое исповедание. Трудности огромны, моральные барьеры – высоки. Вы можете вспомнить соответствующие мучения Веры Фигнер[51] по выходе из Шлиссельбурга. А ведь, казалось бы, жизнь в Шлиссельбурге по сравнению с Севером – ребячьи игрушки. Я напомню Вам еще, что Чехов не однажды писал, что вся его жизнь поделена на две части. Одна – до поездки на Сахалин и вторая – после поездки, когда уже он был не в силах написать ни одного юмористического рассказа. «Если раньше, до поездки, – пишет он, – «Крейцерова соната» казалась мне событием, то сейчас она кажется мне пустяковой и бестолковой».[52]

Вот стало быть чем для Чехова были три, всего лишь три месяца наблюдений. Повторяю – душевно очень трудно, очень. Я так понимаю Калембета, Миллера[53] и еще кое-кого из людей, покончивших с собой через год после возвращения в число «чистых». На съезде писателей[54] я не был. Можно было, конечно, приложить усилия и удостоиться лицезрения так называемых писателей, но уже подготовительная работа к съезду (о которой Вы, вероятно, составили представление по литгазете) выяснила, что никаких собственно тем-то у съезда и нет. Ибо вопрос о положительном герое – это не тема для съезда писателей.

Грубовато, но довольно здраво прозвучал выпад Шолохова против Симонова – мне особенно приятный, ибо я Симонова в его любой ипостаси считаю бездарным.

Доклад о поэзии делал Самед Вургун, боже мой, боже мой.

Все, кто в предсъездовских дискуссиях пытался чуточку фрондировать (Сельвинский, Асеев), даже не были допущены к трибуне.

Перед съездом было (в «Л. Г.») любопытно письмо группы писателей о «малой пользе С.П. для литературы» и как же это мигом было растерзано энергично перьями (Наровчатова, Безыменского, Ажаева и др.). А письмо это подписали Казакевич, Гроссман, Паустовский, Каверин, Луконин – т. е. то немногое писательское, что еще осталось «в рядах».

Борис Леонидович не был на съезде. Его и в Москве нет. Он зимует на даче. Болеет, как передает жена. Я его не видел уже давно, давно.

Я пишу по-прежнему много стихотворений, наверно уже около тысячи написано, но путного ничего нет. Сейчас вожусь с короткими рассказами – я давно их не писал, отучился, но с десяток все же состряпал. Конечно, не для того, чтобы их отправлять в какой-либо журнал, а так, для себя. Имел я на Севере последние годы тайную надежду, что, если будет милостива судьба, напишем-ка с Вами вдвоем хорошую книгу, не мемуары, а такую выдумку, в которой наш личный опыт дал бы нам умение лучше показать людей и дал бы нам право судить людей. Во многих пунктах мы сходимся, причины несходства понимаем. Одному очень трудно, знаете. Память, как и чувство, слабеет, тает.

Теперь многих возвращают, прощают, даже кокетничают этим.

Посылаю Вам, оно из вчерашних, еще неправленых стихотворений, просто для того, чтобы Вы уразумели мое нынешнее настроение. Простите за несвязное письмо. Спрашивайте – я своевременно и охотно буду отвечать.

Привет Вашей жене.

В.

Ворвавшись в будни деловые,

Я не нашел, чего искал,

И о тайге моей впервые

Я не шутя затосковал.

Там измерять мне было просто

Все жизни острые углы,

Там сам я был повыше ростом

Любой базальтовой скалы.

Где люди, стиснутые льдами,

В осатанелом вое вьюг

Окоченелыми руками

Хватались за Полярный круг.

Там поднимали к небу руки

Мои умершие друзья,

С какими я не знал лишь смуты

Из всех мучений бытия.

И где текли мужские слезы,

Мутны, покорны и тихи,

Где из кусков житейской грязи

Лепил я первые стихи.

В.Т. Шаламов – А.З. Добровольскому

12 марта 1955 г., Туркмен.

Дорогой Аркадий Захарович.

Получил я дней пять назад Ваше сердечное большое письмо и не нахожу слов для изъявления благодарностей и симпатий. Мерки жизни, которые отстоялись в душе в северное время и которые, естественно, кажутся многим людям непонятными, а подчас вовсе не нужными в широтах иных, сохраняют тем не менее всю свою власть, силу и значение, и так важно знать, что пользуешься ими не один. Я бы ответил на письмо тотчас же, но услали в командировку, вернулся только вчера. Был в Ленинграде, в городе, в котором, стыдно сознаться, я никогда не бывал раньше. Смешно, конечно, но так ведь и прожил всю журналистскую жизнь, не побывав там, где надо было побывать обязательно, и обязательно в юности. Был там всего сутки, бродил по улицам в смутном восторге, в какой-то тревоге, в каком-то тревожном очаровании, узнавая каждый дом, припоминая все, что для меня было связано с этим городом. Я только теперь, вчера понял, чего мне всегда не хватало в Москве (вернее, чего Москве не хватало для меня). Мне не хватало двух веков русской истории, 18-го и 19-го веков русского искусства, науки, русского рабочего движения – ведь вся, собственно, русская история вложена в эти два века.

Я приехал в пять часов утра и бродил по улицам пустого еще ночного города, улыбался памятникам, которые в войну прятались, как люди, спасаясь от смерти в каких-то подземельях, и опять заняли свои насиженные, известные всему миру места.

Город, где каждый дом и каждая улица напоминают мне книги, по которым я учился жить, людей, биографии которых я завидовал, – все лучшее, все самое близкое для меня было в этих нарочито прямых улицах Ленинграда, как говорил Достоевский, – проспектах. Эти ленинградские лирические отступления Вы мне простите – это было, как личное знакомство с кем-то, с детства почитаемым и любимым, с тем, кто согласился, наконец, на живую встречу со мной под конец моей жизни, прожитой без него, но по его мыслям, по его идеям, по его ощущениям. Я так понимаю этот искренний, сердечный ленинградский патриотизм.

Москвичей ведь нет вовсе. Так называемый московский патриотизм – он с лучшей стороны закреплен в образе, более широком, – всей страны, а с худшей (и таких стихов, рассказов, романов, пьес очень много) напоминает восторги самодовольного дельца, только что удачно выменявшего московскую квартиру и показывающего ее своим знакомым провинциалам. Он и о далеком прошлом Москвы говорит, как о старинной картине, попавшей в его руки по дешевке, а картина-то, может быть, и не подлинная, а лишь копия, подделка.

Очень рад Вашим оценкам итальянских работ в кино. Это лучшее, на мой взгляд, из того, что показывают на наших бедных экранах. Я смотрю их как зритель, со всей непосредственностью взгляда. Вы-то, вероятно, смотрите как профессионал. Но, поверьте, я и романы, и повести, и рассказы, и стихи (если все это настоящее) могу читать как самый честный читатель, вплоть до навернувшихся слез. Лучшим фильмом считаю «Под стенами Малапаги».[55] Только ведь, дорогой Аркадий Захарович, на всех, буквально на всех итальянских фильмах лежит налет натурализма в его нынешнем толковании. Кстати, и Хемингуэй тоже натуралист, конечно. А еще более, кстати, я позволю Вам напомнить о герое мопассановского рассказа, который с полной логичностью упрекал Господа Бога в натурализме.

Нет, я не знал, что Хемингуэй получил Нобелевскую премию, и благодарю Вас за это сообщение. Очень, очень я доволен, рад и тому, что мог читать его вещи и восхищаться, и волноваться вместе с вами. Роман «Иметь и не иметь» на английском языке я держал в руках. Это ведь правда: «человек не остров, человек – часть континента» и т. д. и т. д.

Теперь о главном. С год тому назад вздумалось мне перечесть те несколько моих рассказов, которые были напечатаны в 36-м, в 37-м году («Октябрь», «Литературный современник», «Вокруг света»). Перечел с крайним отвращением, не со стыдом, а просто унизительно было как-то думать, что они и принимались в журнал, и прессу имели хорошую. Не так, не это, не об этом надо было мне писать. Я не знаю, что такое работа над романом. Это вроде какого-нибудь первовосхождения в Гималаях. Я как-то представить себе не могу архитектуры подобного сооружения. Вы когда-то советовали мне приступить к поэмам – и этот жанр не для меня. Но о рассказах я думал много, о своих и о чужих, и тот строй рассказа, еще не написанного, не осуществленного, который рисуется мне в идеале, выглядит так. Никаких неожиданных концов, никаких фейерверков. Экономная, сжатая фраза без метафор, простое грамотное короткое изложение действия без всяких потуг на «язык московских просвирен» и т. д. И одна-две детали, вкрапленные в рассказ, – детали, данные крупным планом. Детали новые, не показанные еще никем. Вот самое короткое изложение формальных задач при рассказе, если только они вообще существуют для писателя. Ведь то, что толкается изнутри, не ищет для себя формы. Оно ищет только бумаги, а поиски формы – это второстепенное дело, – если не можешь не написать, то волей-неволей будешь писать, волей-неволей будешь искать и форму. Штука-то ведь в том, что человеческая речь не передает всех мыслей и уж конечно – безмерно ничтожна по сравнению с богатством и оттенками человеческих чувств. Вам как кинематографисту должна быть известна простая штука – живое человеческое лицо, – разве есть такой роман, такой литературный период, который может передать богатство ощущений, выраженное единовременно на человеческом лице. А разве человеческое лицо передает все в ощущении человека – оно ничтожнейшую часть передаст. В этом-то, между прочим, залог бесконечного развития художественного слова от находки к находке – до бесконечности. Прошу извинить за термин «развитие». Правильнее было бы «движение». Искусство ведь не знает развития в том понимании, как знает его, например, наука. Но об этом как-нибудь после, в другом письме. Так вот эти «предпосылки» и заставляют меня удивиться двуплановости в Вашей литературной работе. Я останавливаюсь на месте, где Вы говорите о рассказах первого и второго порядка. Мне кажется, есть один лишь порядок, а все, что вне его, то вне и литературы, как бы талант ни пробовал приспособить себя к желаемому. В стихах это особенно беспощадно ясно. Стихи это такая штука, которая не терпит грана халтуры, и степень таланта тут вовсе ни при чем. Поэзия ускользает, и стихи перестают работать. Теперь об Антонове и других рассказах. Антонов – писатель способный, учившийся у Чехова, лучший из молодых. Но большим писателем он не будет, в нем нет того страстного, что кидает человека к бумаге, заставляя его торопиться высказаться, бормоча и косноязыча. Потом он будет править, отделывать фразы.