Текст книги "Разговоры о самом главном. Переписка."

Автор книги: Варлам Шаламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)

Если же стихи эти ей не нужны, ничего не говорят и т. д., то и помогать в переписке их не надо. В этом случае я не рискнул бы даже подумать о том, чтобы просить ее тратить на меня время.

И хотя стихи мои безмерно ниже тех образцов, с которыми я мечтал сравниться (и с каждым днем мне это все яснее и яснее), но все-таки это – стихи.

Стихи, из которых очень немногие выглядят как стихотворения. Сборники мои – собрания, а не книги. Все это мне ясно самому до страха. Но уже сейчас я вижу, что одну книжку (из всего того, что написано) я мог бы собрать. Но это предмет особой работы и заботы, для меня не срочной, не существенной.

Дорогая Л.М., очень вас прошу – как только Вы прочтете и стихи и рассказы, напишите мне – что лучше и что – хуже. Да или нет. Никаких подробных замечаний не надо. Я ведь знаю, на чем она написаны.

Сердечный привет

В.

Пишите мне. На почте в Решетникове я еще не был.

Л.М. Бродская В.Т. Шаламову

Боже мой, как я зла на Вас, Варлам Тихонович!

Как же Вы должны не любить меня и не понимать, если Вы могли подумать, что я «исправляю» Ваши стихи! Вы могли меня обвинить в небрежности, в невнимании, в рассеянности – и все это было бы вполне справедливо, и мне оставалось бы только смиренно просить у Вас извинения. Но в «исправлении»!.. Именно это мне всегда мешает – у меня нет критики, т. к. во всяком произведении я всегда вижу «святую волю художника» – и это по отношению к тем, кого я не знаю. Насколько же это сильнее по отношению к художнику, которого знаешь, чьи пути известны и дороги. Даже там, где ничего не понимаешь (Пикассо, Хлебников…), и там говоришь – такова святая воля мастера (конечно, если веришь в искренность).

Были ли Вы на английской выставке? Если нет – пойдите обязательно.

Л. Б.

Стихи не посылаю, чтобы не измять, складывая.

Л.

1954 – 1956

Переписка с Кастальской Н.А

Н.А. Кастальская[117] – В.Т. Шаламову

4/IX-55

Дорогой Варлам,

в быту трудно толковать, на бумаге, выходит, легче.

Потребность остается. Друзья-мужчины – перемерли. Манечка[118] выслушивает, ничего не говорит и забавно переходит на чехословацкую выставку. Не жалуюсь, все-таки выслушивает.

Так вот, если разок испытать ширину дыхания (историческую), то все, что относится к человеческой мысли (я не говорю уж философии), волнует по существу. Мне показалось, что индийский автор[119] необыкновенно совмещает в себе современного человека, в широком значении, и национального мыслителя, интуитивно ощущающего свою нацию и будущее. Не шутка – задать вопрос, почему за 4, 5 тысяч лет не уничтожилась нация и что ее сохранило? Вот тут-то и пойдет: 18, 19 вв. (с начинкой) и 20-й!! (Европа!) На наших глазах (стариков) совершается чудо: все меняется неузнаваемо – но… заметно.

Если мы можем сравнивать с прошлым, то, естественно, мы воображаем и будущее: по аналогии. Беспредметно мечтать мы уже не можем. Жизнь отрезвляет, даже отрезвила.

Все же любовь к тому чудесному у нас, что плодоносило в искусстве, – осталась. Для меня история – в лучшем ее смысле – звучит в искусстве.

Если иногда видишь старичка «классического» или старушку, это тоже почти искусство (пусть это сантимент, я не стыжусь) – это история.

Мне кажется, что испытывать нежность можно и к другому народу, если ты что-то ухватишь в его «душе», и удивительно расширяется мир!! Везде оказывались близкие люди – вот что замечательно.

Вот и Тютчев – индиец!

Вообще, в смысле прошлого, чем дальше, тем ближе. Я уже сколько раз это ощущала.

В нашем «времени» не хватает «потенции» – духовной, конечно. Она должна прийти – но откуда? Думаю, общение с другими народами – вещь громадная. Но до этого пока, по-настоящему, далеко.

Обычно мы, соприкасаясь с инолитературой, например Лу-Синь,[120] подводим к какой-либо эпохе (ведь это чудесный, замечательный Чехов), но Индию – не подтянешь!? Клюев.[121] Евразия – предощущение таланта (чудесника, колдуна) – не зря.

Мой письменный орнамент прорывает, но для меня он связан. Не знаю, как Вам? «Так вот я и говорю», что «Я» стало широкое, поэтому та серая пленка (Кино-), что тянется, перед глазами каждый час, не имеет (в моих глазах) решающего значения: сбоку, или сверху, даже издали.

Я прочла, по невежеству, первый раз (несколько лет назад), как были найдены в середине 19 в. следы «допотопных» зверей на морском песке. С этого и началось. Ведь это свобода! Дыхание моря, солнце, без двуногого. Пусть это кому-нибудь смешно– как говорится – «не играет значения».

Велик мир. Вот это есть у древних. Они «понимали». Целостный мир. Может быть, сейчас мы «невольно» к этому стремимся? Поживем – увидим. Вот, мне кажется, и мыслить надо отсюда. Глаза – обманчивы. Не смейтесь над Эзопом, он еще службу служит. Желаю здоровья. Купите валидол и не терпите боли, это ни к чему. Может быть, чудом, в 13 аптеке валидол есть? 2 капли на 1 кусок сахару.

Танька все тщетно хочет потолковать с Вами. Это трудно? Ваша преданная Н. К.

Маня меня косвенно ругает за несвязность слов (мыслишки-то, может быть, и есть), но, если высказывать гвоздем прибитые положения, то это вызывает ненужные и пустые споры.

Я с детства боюсь «слов», ибо это кандалы.

Читала и перечитывала Некрасова; вначале никак не лезет. Потом полез. Я понимаю, что это совестливый человек, дума у него большая, но не люблю слез, соплей и прочие передвижничества.

Прихожу к тому же выводу: искусство должно делать человека счастливым, пусть даже путем смеха (Мольер, Гоголь, Рабле и т. д.). Уж если бить, так чувствительно. (Все это, грубо говоря, и о форме.) Некрасов – эпоха русская и, в конце концов, недолгая! Этим нельзя жить (в искусстве). Блок – тоже эпоха, более объемная, как ни странно, оба с потенцией.

Ваша преданная Н. Кастальская.

Н.А. Кастальская – В.Т. Шаламову

11/Х

Что касается литературы, то все же основным условием, по-моему, является новизна: мира, видения, ощущения.

Как актер, играющий по-своему. Музыкант, слышащий по-своему то, что слышано сто раз.

Рождение голоса. Вот Толстой: перегибает, но у него есть это видение заново: суд, люди, все «гражданское». Иногда кажется, что пойдя по этой дорожке, он «подвирает» – ибо уже не лезет.

А описательство – так же как современная живопись, – нужно только для «карьеры» – пишущих «это» и читающих «это же». Вообще об этом толковать не стоит.

Я писала про любовь и ненависть в искусстве? Помните?

Перечитала старое письмо. Раз и навсегда: искусству не предписывают, а разбирают (его) постфактум. Следовательно, рассуждения, кабы да кабы – лишние. Вы пишете: «красота горя» – но… только в искусстве, следовательно, тоже – радость. Ибо радость и красота – ведь одно и то же, Вы не схватили мой иероглиф: условность, как сжатость, рамки, как свободы, понятно? Чем сжатее тема, тем труднее, насыщеннее, полнее. Рафаэль этим не грешит. Греки не были сжаты (кроме архаики), наоборот, законченные, самодовлеющие, посему, может быть, и отцвели, распустившись в полной мере. (Все не о литературе, которую я знаю плохо или почти совсем не знаю.)

Очевидно, радость от искусства не всем дана?

Счастливы радующиеся бескорыстно. «Спор с художником»– мерка, предвзятость, косность. Речь идет о великих мастерах.

Разве «Фауст» – не восторг? «Ричард II» – уже не совсем восторг. А «Лир» – не восторг?

Предисловий, по-нашему, не должно быть.

Литература – это больше, сложнее, сразу не схватишь, а потом – любишь, срастаешься, радуешься, обогащаешься.

Литература – разговор не прямой, ее условность менее (алгебра, кроме, может быть, поэзии). (Ваши слова.)

Засим будьте здоровы.

Ваша Н. К.

В.Т. Шаламов – Н.А. Кастальской

[1955 г. ]

Дорогая Наташа, благодарю за чудесное письмо, на которое отвечаю с великой охотой, отвечаю, как могу, и понимаю, и прошу заранее извинений, если в терминологии что-нибудь будет не так. Я ведь учился не то что «на медные деньги» (это выражение тоже иероглиф, правда?), а гораздо труднее, воровски почитывая кое-что в библиотеках без всякого порядка и подсматривая все на выставках и в музеях.

1. Иероглиф в искусстве, конечно, правомерен, но не кажется ли Вам, что эта конденсация творческой речи, общение со зрителем путем традиционных символов есть все же изложение понятий, звеньев логических категорий, а не эмоциональная непосредственность, которая ведь и есть предмет искусства. Так в той же «Сикстинской мадонне» глубочайшая и разностороннейшая типизация материнства – это фигура мадонны с ее тревожным и решительным взглядом и испуганные глаза ребенка. А иероглиф здесь – ангелочки и – расширительно – Сикст и великомученица Варвара.

2. Не кажется ли Вам, что Рублев преодолевает иероглифы и в этом его сила – в утверждении индивидуального, а не в усложнении повести, да не повести, а целого ряда романов вроде «Человеческой комедии», которую художник пытается рассказать убористым почерком.

3. Разве фреска не отрыв от иероглифа в сторону жизни и природы?

4. «Мадонна Литта» Леонардо – тоже преодоление иероглифа, уход от него.

5. Обязательность мотива, или, как Вы пишете, традиционность, диктует художнику усиленные поиски сочетания красок, музыки их, и этим, вероятно, силен Рублев. «Вероятно» я пишу потому, что после моего конфуза с Рафаэлем на Дрезденской выставке потерял всякую веру в репродукции.

Репродукции эти – чепуха, поэтому и Шаляпина-то стали ставить ниже Робсона, ибо несовершенство грамзаписи заставляет отдавать преимущество могучести, ибо гениальная тонкость исполнения теряется.

6. Разделяя Ваше требование лаконизма в искусстве, я не могу принять его условности. Давненько уже пришел я к мысли, что идеальный рассказ (я беру область, более мне близкую) должен быть простым, кратким, даже конспективным изложением события, расцвеченным одной-двумя деталями, выписанными свежо и подробно, убеждающими нас в силе художника. Тогда рассказ нас убеждает в правоте автора. Условность есть ненужное усложнение, мешающее прямому разговору.

7. В Дрезденской галерее Вы, наверное, помните дурацкую балетную позу возносящегося Христа в одной из картин, автора не помню. Это – пример неудачного преодоления иероглифа. Натурализм, влетевший в условность.

8. Не могу согласиться, что «Сикстинская мадонна» только «истолкование». Это такой взрыв сложнейшего чувства, показ такой глубины главного, может быть, в жизни (в мозгу у меня, пока я стоял перед картиной, все время вертелась известная индийская или персидская сказка о мудреце, который писал для царя историю человечества, сокращал, сокращал с каждым годом и у постели умирающего царя уложил ее в три слова). Истолкование не может волновать.

9. Иероглиф в живописи – не нагнетание эмоций. Он – их перечисление. Остальное достигается вопреки иероглифу.

10. Согласен, что живопись – это сгущение виденного «без слов, без разъяснения, без указующего перста». (Что и пытался в наше время сделать Чуйков в «Гималаях».) На одних идеях передвижничества не построишь искусства, в эти рамки не вместишь ни Врубеля, ни Куинджи. Беспомощность соцреализма в живописи и музыке ощутимее всего.

11. Вы пишете: «сначала радость, потом въедание, потом чувство самой кисти художника». Нет, не так, нет, не так. Прежде всего это тревога, смятение, взволнованность, ведущие или к радости, или к горю (ведь есть же красота горя), или к другим, более сложным эмоциям, – спор с художником, личный опыт, поставленный против или за художественное ощущение мира.

12. Почему никто из побывавших на Дрезденской выставке не пишет, не говорит мне о Рейсдале. Почему? Эта чистая поэзия живописи, лучшие стихи которой я там прочел.

13. Пикассо. Я должен Вам сознаться, что не разделяю ни преклонения, ни ненависти в отношении этого художника. Правда, в бывшей Щукинской галерее был его небольшой холст «Свидание», который хорошо запомнился. Но мудрствование над душой музыки, ей-ей, мне не по сердцу. Кстати, вот какое замечание: напрасно у нас так ругают формалистов. Ведь формалист в западном, что ли, обществе есть прежде всего неприятие окружающего мира, и неудивительно, что и Пикассо, и Матисс стали членами коммунистической партии, как это ни плохо рекомендует их логические способности.

14. А что это за «женофобство» Пикассо? Портрет Фернанды обошел весь мир.

15. Голубь мира, рисованный Пикассо, – это ведь сознательно выбранная заправилами движения церковная эмблема с тем, чтобы не оттолкнуть религиозных людей, которых еще так много, а им, организаторам, – все равно.

Вот мои скромные замечания на Ваше интереснейшее письмо. Сердечно Вас за него благодарю, жду писем. Вашей знакомой скажите, что я приеду в субботу днем, часа в три, и могу с ней повидаться. Если успеете ответить мне – напишите, только знайте, что письмо из Москвы ко мне идет три—четыре дня.

Ваш В.

Н.А. Кастальская – В.Т. Шаламову

Дорогой Варлам,

Совершаю служебное преступление и пишу:

Иероглиф, по моему мнению, не есть окончательность или «предписание» – это форма сугубо насыщенная, понимаемая условно.

Я говорю о себе, о том, как я чувствую это, беру за символ. Это начало – возможно, будет и концом (искусства). «Традиция»– это безымянность, народность, бескорыстие у лучших творцов – ибо гениальность пробьет форму. (Рублев, Грек, Ушаков, Дионисий.) Строгость, сжатость искусства (живописи) формой и определяет его «взрывчатость».

«Мало – трудно» (всегда).

О литературе я не говорю, так как мало знаю древность.

О «Сикстинской Мадонне» я остаюсь, конечно, при своем. Сикст, Варвара и ангелочки никак не «иероглифы» – это быт земной и небесный, и ничего в них нет, только указание места действия. Хорошо, что дошла «Сикстинская» – значит, дойдет и другое.

По пунктам:

Рублев – эллинист, хоть и византиец, тем он – «индивидуалист», что любит «человека».

Цель: минимум средств – максимум впечатления – такой высокий закон.

Фреска (она скована стеной, ее формой, она монументальна, плоска, говорит цветом, композицией): – разная. Посмотрите Египет, Ассирию, Италию, Джотто (13 в.) – нашу фреску (14–15 вв.).

С Возрождения падает краткость и вступает «гуманизм» – со всеми человеческими деталями, даже обожествленными.

Леонардо – поздний ренессансист – к нему не относится древнее искусство.

Вы пишете: традиционность – как нечто, требующее преодоления – в сторону свободы цвета и т. п. Нет, это способ выражения, помощь творцу. Традиционность у нас: благоговение к теме, любовь, (иконопись) бескорыстие.

Требований лаконизма мы предъявлять не можем, ибо он требует громадного, всеобъемлющего содержания, которое давно потеряно и распылено.

Литература: Данте: он ведь не лаконичен. Прочтите его сонеты – они так завуалированы (принятая тогда форма), что форма и содержание сливаются в какое-то нежное облако, туманное, чуть светящееся. (Пер. А. Эфроса[122] Vita nuova (новая жизнь) 36 г.)

Я говорю только о своем горячем чувстве восприятия – никому не навязывая.

Радость, да радость и только радость. (Не говорю наслаждение, хотя, может быть, это и вернее.) Это остается (может быть, таким образом изображает искусство и музыку), выше этой радости или «счастья» – я не знаю. Восстанавливает равновесие – утерянное.

Вы не совсем (или совсем не) представляете себе иероглифа в живописи; о Пикассо: если Вы видели старого Щукина (17–18 гг.), то там была бездна Пикассо. Скрипки его – не мудрствование, но – философия «разъятая» (за 40 лет до разложения атома). Это– что человек «знает» о скрипке, но не то, что «видит». Это – «познание» «вещи», разложения ее, ее душа улетела, таинственная. Это – сложно. Портрет Фернанды – не знаю.

Достоевский ведь это не только искусство – это Новейший Завет, с нажимом, не всеми принимаемым. Может быть, больше, чем искусство. Разъедающий свет, луч во все двери, почти микроскоп душевный – тоже – разъятие, пророчество, вне всяких «форм». Водопад мыслей и чувств нескованных.

Если б Вы видели китайские иероглиф с расшифровкой, то восхитились бы юмором и простотой.

Видимо, суть в том, что с 19 в. искусство должно становиться «популярным», разъяснительным.

Раньше оно было для «посвященных» и не было самоцелью. По сути – оно всегда – для посвященных, только их, с течением времени, должно становиться все больше и больше.

Простите за разбросанность: жарко, работала на столе, нет времени подумать.

В «живописи» вообще иероглифа нет. Даже в иконописи. Там – цели мудрые и т. п. Наше искусство, 18–19 вв., вообще, только начало «быть» – тут же его и прихлопнули. (Все о живописи.) Были леваки, которые шли от древнего искусства, – их судьба известна.

Вот у Рублева, Грека (Феофана) все начинается с радости: нельзя понять сразу, в чем дело. Потом, вглядываясь, начинаешь понимать. Искусство требует тишины. Оно ее создает.

О Рейсдале: романтик, музыкант, Шуман. (Я говорю о «Кладбище», остальное плохо помню.) (1629–1682). Рассказывает.

О литературе я просто не могу говорить, так все обрыдло, как «передачи». Дыхать нечем.

Нельзя до старости все учиться ходить, наконец убежишь в лес. «Органики» нет, одна аптека.

Вот Манечка все учится, на меня сердится, а я считаю за потерянное время большинство из чтива. В «Иностранной литературе» будет Хемингуэй «О чем звонит колокол» – интересуюсь! Он – честный и обжигающий. Я дошла до того, что мне кажется, «литература» – это вроде оперы, которую я не люблю. Я знаю, что для Вас, наоборот, существует одна литература.

Когда-то каждая написанная вещь делала эпоху: в юности даже Леонид Андреев, хотя и тогда быстро поставили на свое место.

Меня интересует сейчас все самое натуральное, где надо отрывать, копаться, думать, находить. Жвачка – надоела.

Ну, хватит.

Будьте повеселей, авось.

Ваша Haт. Ал.

Красота горя тогда, когда горе переходит в «красоту», то есть своеобразную робость. Замкнутое горе – ни для кого, ни для себя.

Я презираю воду и многословие – если это не органическая потребность.

Н.А. Кастальская – В.Т. Шаламову

1. Дорогой Варлам, т. к. я не умею излагать дневные события (так же и «сюжеты» книг и фильмов), то перейдем к «метафизике», а именно к искусству.

Мое внутреннейшее убеждение, в результате всяких эмоций, таковое – когда-то (в 17 г. первый раз, в 46-м году – 2-й раз) я ощутила необычайный восторг и ощущение истины смотря на нашу иконостась. Тогда, по сути дела, я видела ее впервые. В юности я много видела музеев: Лувр, Мюнхен[123] и т. п. и на всю жизнь запомнила «мастеров».

2. Теперь на Дрезденской, через 40 с лишним лет, произошла интересная внутренняя перемена. (Читая кое-что по Египту, Ассирии и «прочему Древнему Востоку», я влюбилась в иероглифы, как кратчайший и суммированный путь изъяснения своих мыслей, слов. И я поняла, что древняя жизнь этих иероглифов имеет живой смысл, несет «жизнь».) Простота Рублева, сжатость, краткость, так называемая «традиционность», есть «конденс»: чувства, мысли, сдержанности того и другого и – гениальность, музыка цвета.

Люди, побывавшие уже в Кремле, рассказывали о впечатлениях о Рублеве в Архангельском

соборе и об Ушакове – в Благовещенском.

Восхищенные Рафаэлем, они говорили (совершенно справедливо), что эта наша живопись, по силе, простоте (лаконизму), цвету намного его выше – я всегда это чувствовала. В окружении старой архитектуры – являет собой гармоническое чудо.

Надо и Вам побывать. Счастье нисходит на душу, так это великолепно.

3. В 46-м г. я видела выставку Русской древней фрески, сделанную художницей Толмачевской,[124] которая отдала этому делу

25 лет. 12, 13, 14, 15, 16, 17 века явились чудесами искусства. Каждый век имеет свою музыку; 16-й – уже барочный (усложненный), 17-й – витиеватый, 18-й – подражательно-сладкий, о 19-м говорить не приходится – это мануфактура.

Монументальность – вот слово нужное, как Бах.

Через восторг я поняла еще, что искусство (Tart – по-фр.), добавлю лаконично, условно, надо уметь читать его иероглифы. Меня на Дрезденской сразил Тинторетто (1512–1594) – «Борьба Михаила», – по красоте тона, композиции, где страшная насыщенность динамики дает, тем не менее, впечатление необозримого пространства воздуха, неба и, как ни странно, прямым трактом связывается с русской фреской: по цвету и по насыщенности, хотя тут все объемно, не так как у нас, но это уже 16-й век, Поздний Ренессанс, и Италия. Экспрессия – вы слышите свист разящих крыльев, сделанных одним взмахом сухой кисти с белилами. Вблизи видно – как! И «Похищение Арсинои» из темницы – мраморной, обнаженной полубогини с рыцарем, отклонившаяся назад под тяжким поцелуем (Средневековье!).

4. С этой точки зрения рафаэлевская Мадонна меня никак не устраивает. Недаром в «сороковатые гг.» она служила «Символом» Креста – «вообще». Она понятна, популярна, доступна – одно из проявлений «гениальной середины» – в ней нет потенции, ни в живописи, ни внутреннего огня, нет любви, пророчества – там только «истолкование», данное «теплым» художником.

Тот же темперамент, который есть у Феофана Грека, огненный (см. Третьяковка, картина «Преображение») русский музыкальный смысл.

5. Троицы – Рублева, композиция цвета и фигур – Дионисия (кажется, конец 15-го?) – ничего больше, кажется, и не нужно. Т. е. нужно очень много, но это – великая основа. Те нагнетенные эмоции, которые в них содержатся, они, несомненно для меня, проявились и в дальнейшей нашей истории. Потоки мира, чистого равновесия, благодарности за жизнь – все оно там есть. О подробной и внешней религии я не думаю. Это объединенные чувства, живые, деятельные.

6. Вообще живопись – это конденсат без слов, без разъяснений, без указующего перста. Сначала радость, потом въедание, потом чувство самой кисти художника, т. е. как сделано (вблизи: что водило рукой человека – только вблизи) и потом уже все идет в какие-то внутренние склады, где и живет.

С этой точки достаньте журнал За мир,[125] там есть интересные статьи о живописи – пусть короткие, но мне близкие. Особенно, Пикассо: его принято ругать – это и понятно, ибо все «непонятное» надо ругать.

7. Я его свободно «читала» и угадывала в нем огненную душу художника и страдальца, каковым только и может быть творец вообще. (Кажется, за исключением Гете, которого, кстати, «сравнивают» с Рафаэлем.)

Пикассо «искал» и «ищет» всю свою жизнь. Он – иероглифист; современную жизнь он видит «марками», т. е. людскую особь. Вещи он «разложил» на составные части, дефетишировал их. Презрел. Людей же, особенно женщин (насколько мне удалось видеть его последние (или предпоследние) рисунки) он изображает краткими формулами, едкими и «простыми». Простим ему женофобство.

8. В нем большая взрывчатая сила: мысли и ненависти. О любви – не знаю. Но век наш – пока век разделения, и он пророк нашего века. Кстати, он испанец по происхождению, живет уединенно, собой не торгует, как особый анахорет.

Искусство, конечно, им не ограничивается – и в нем должна быть борьба, немой спор, немая битва.

11. Этот художник не ищет «красоты» – она его ищет, приходит и поселяется навеки в его вещах. Это все еще любовь.

Ну, не влезет в конверт.

Поищите книгу «Русская древняя фреска» (фамилию забыла), не толмачевская. Это – вещь. Достать ее не могу. Может быть, у Лидии Максимовны есть?

Следующий раз поищу бумагу получше, прямо мазня получилась.

Будьте.

Ваша Наталья

Индусы сказали после Третьяковки: Рублев и Врубель!

1955