Текст книги "Разговоры о самом главном. Переписка."

Автор книги: Варлам Шаламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

Переписка с Чеджемовой Е.А

В.Т. Шаламов – Е.А. Чеджемовой[181]

Москва, 12 декабря 1959 г.

Дорогая Елизавета Алексеевна.

Очень рад был получить Ваше милое письмо. Кстати, разрешилась и загадка – кто приходил с рюкзаком за плечами и ушел, не дождавшись меня. Я думал, что кто-нибудь с дальнего юга – от Гали,[182] или с дальнего севера из моих старых знакомых, но все оказалось гораздо ближе. Хорошо, что Вы были с Юлией Георгиевной в последние дни ее жизни. Совсем недавно, в ноябре, она прислала мне открытку, написанную твердым, ясным почерком, ничуть не говорящим о физической или умственной слабости.

Юлии Георгиевне я многим обязан. Она стоит на большом повороте моей жизни. Именно Юлия Георгиевна была тем человеком, который рекомендовал меня на первую в моей жизни настоящую работу – на кожевенный завод. Такое ведь не забывается, хоть я ее и мало знал после.

Отвечаю на Ваши вопросы. Мне 52 года. У меня есть дочь от первой жены, родившаяся в 1935 году. Она окончила строительный институт и вышла замуж. У моей второй жены, Ольги Сергеевны Неклюдовой, есть сын от первого брака – ему 18 лет. Он живет с нами, окончил школу, работает и учится на курсах иностранных языков.

Сам я сейчас не работаю по инвалидности – и инвалидность моя такого сорта, что никаким транспортом я пользоваться не могу и никуда не езжу (болезнь Меньера в числе других болезней у меня). Сижу дома и варю суп. Так что приезжайте лучше Вы.

Разве в грустные минуты хочется бывать на людях? Это зависит, вероятно, от особенностей душевной организации человека. Мне представляется все это иначе.

«Как нужно поступить, чтобы поехать к Гале?» – спрашиваете Вы. На этот вопрос Вы уже ответили – написали ей письмо. Спишитесь и поезжайте. Она человек хороший и устроит Вас всегда.

Скоро будут Чеховские дни и Мелихово зашумит весьма.

Желаю Вам хорошего здоровья, долгой жизни, душевного мира и покоя. Пишите, заходите.

Сердечный Вам привет.

В. Шаламов.

1959

Переписка с Пантюховым А.М

А.М. Пантюхов[183] – В.Т. Шаламову

27/111-61 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Большое спасибо за письмо. Я так рад был узнать, что Вы живы и в Москве. Я все время следил за журналами и искал все вашу фамилию и, откровенно говоря, потерял уже надежду узнать что-либо о Вас. И вдруг приятная, очень приятная неожиданность – ваше любезное письмо с благодарностью.

Как Вы могли даже подумать, что я Вас забыл, наоборот я часто вспоминал вас, но я ведь уехал из Сусумана в 1947 г., а вы оставались там еще, наверное, много, много лет, по крайней мере, до 1954 г. (не менее)…

Я никогда не забуду вечера и ночи, проведенные нами вместе, чтение стихов на память и многое другое, что оставило в душе у меня неизгладимое впечатление и самые лучшие чувства по отношению к Вам. Ведь я тогда еще был совсем юнец. Я так хочу встретиться с Вами. И это вполне осуществимо, пожалуй, в самое ближайшее время. В июле—августе этого года я собираюсь с женой и сыном поехать в Ялту (в Ялте у меня живут двоюродные брат и сестра), и по дороге в Ялту я прежде всего в Москве разыщу вас. Москву я как будто бы немножко знаю, но плохо представляю, где Хорошевское шоссе… Кстати, за эти годы я так часто и много раз был и жил в Москве. После 1947 г. первый раз в Москве я был проездом в 1951 г., потом в 1954 г. жил в Москве почти 3 месяца, в 1955 г. жил весь июль месяц, был в октябре 1955 г. на научном съезде гельминтологов. В 1956 году был в Москве дважды – в мае и октябре, в 1957–1958 гг. был по разу и в 1960 году жил с января по май месяц (в общежитии врачей на Новинском бульваре недалеко от гостиницы «Украина»). Как жаль, что я не знал, что вы живете в Москве. Я так рад за Вас. Сегодня же напишу письмо Борису и поблагодарю его за то, что он сообщил вам мой атрес.

Мне очень хотелось бы, чтобы Борис заехал ко мне в Павлодар, он мог бы это сделать. Для этого нужно 1–2 дня не больше.

Варлам Тихонович! Пока у меня к Вам нет никаких поручений (но они, конечно, будут!!! И, конечно, не будут обременительны для Вас!).

Спасибо за все. Но при случае я воспользуюсь вашей любезностью, но в каком смысле, мне иногда нужно отредактировать рукописи статей для печатания (и я, к сожалению, до сих пор не могу «набить» руку и бойко писать их). У меня имеется очень большой материал, частично уже напечатанный в различных врачебных журналах и научных сборниках, но есть материал еще в разработке и написании.

За последние пять лет я выполнил большую работу по исследованию и изучению проблемы описторхоза в Павлодарской области. Работу я проводил по плану, предложенному мне в институте медицинской паразитологии и тропической медицины. Моим шефом является профессор Н.Н. Плотников (он работал зав. клин, сектором института медицинской паразитологии и тропической медицины). За 5 лет я выполнил работу по биологии и эпидемиологии описторхоза, очень большую по объему и более чем достаточную для оформления ее как кандидатской диссертации.

Но дело в том, что защищать кандид. диссертацию мне, собственно, незачем. (Разве только ради удовлетворения личного тщеславия, а мне это не нужно.) Сейчас я работаю врачом-терапевтом в областной больнице и одновременно заведую гельминтотделением облсанэпидстанции. В городе Павлодаре я живу уже более 11 лет и стал, что называется, уже аборигеном. Город хорошо связан и с Москвой и с другими центрами страны, как жел<езной> дорогой, так и по авиа. Сам город имеет около 130–140.000 жителей, усиленно строится. Я живу в пятиэтажном доме, со всеми удобствами (пока нет только газа), зато есть горячая вода круглосуточно. Район города, где я живу, застроен стандартными 5—4-этажными домами (45–75 и 120 квартирами), вообще, как в Москве.

Ну пока, до свидания.

Желаю наилучшего здоровья и всяческих благ и успехов в жизни. Пишите, чем вы занимаетесь, где работаете, вообще обо всем, обо всем…

Крепко жму Вашу руку,

Ваш Андрей.

Г. Павлодар, КазССР, ул. 1 мая, д. 209, кв. 16.

Пантюхов

1961

Переписка с Боковым В.Ф

В.Ф. Боков[184] – В.Т. Шаламову

Телеграмма

Москва, 5 июня 1961 г.

Дорогой Варлам. Спасибо за чудесную книгу. Читаю со слезами восторга. Собирайте новую, поддержу.

Обнимаю. Виктор Боков.

1961

Переписка со Снеговым С.А

С.А. Снегов[185] – В. Т. Шаламову

2-Ш-62 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Я недавно приехал и потому отвечаю с запозданием.

Наши судьбы во многом, кажется, схожи. Мне была приятна оценка Ваша моего романа. К сожалению, в нем правдивы лишь природа и характеры, но не судьбы: нет лагеря! Давно уже сказано: «…И на устах его печать».

Наша прошлая жизнь пока не начата. Надеюсь, это недолго. Вероятно, когда-нибудь мы – широко мы, не только мы с Вами – порадуем друг друга хорошими по-настоящему произведениями. В меру моих сил я готовлюсь к этому.

Посылаю Вам одну из своих книжиц. Если найдете время прочитать «Учительницу», напишите, как дана природа в ней – главный герой этого произведения. Для меня это важно, потому что Вы нежно и чутко понимаете природу, мастерски ее изображаете.

Всего Вам, всего хорошего!

Ваш С. Снегов.

С.А. Снегов – В. Т. Шаламову

Дорогой Варлам Тихонович!

Недавно приехал в Калининград и застал два письма от Вас и книжку – сердечное спасибо!

Не могу и передать, как меня порадовал Ваш отзыв о «Взрыве» и «Учительнице» – мнение человека с Вашим вкусом да еще столько лет прожившего на Севере – очень дорого! В четвертом номере «Знамени» выходит новая моя повесть «Иди до конца» – если найдете время, взгляните (между прочим, там – большой цикл новых стихов А. Вознесенского).

Все это, конечно, не то, о чем хотелось бы писать. Вы совершенно правы, что о нашей жизни как-то по-серьезному и не собрался писать (то есть, вероятно много написано, но мы не нами). В «Новом мире», говорят, идет рукопись какого-то Солженицына о лагере – о нем утверждают, что новый Лев Толстой, дай-то Бог! Разрешения на ее печатание пока нет.

Я давно задумываю роман в четырех частях о нашей эпохе: 1924–1960 гг. Нет возможности – материальной, конечно – уйти в него на глубину. Пока написал серию рассказов (39–44 гг.) о лагере, дал знакомым, оставил в одном журнале. Читавшие говорят, что лучше, чем я обычно пишу. Но движения – нет. Очевидно, надо ждать, как ЦК решит с Солженицыным, которого упрямо пробивает Твардовский. Мне очень хотелось бы познакомить Вас с этими рассказами, но это, видимо, придется оставить до следующего приезда в Москву. Я собирался рассказы отдать Твардовскому, он ко мне хорошо относится и одно время хотел печатать меня еще при Сталине, когда я был в ссылке, – ничего из того, конечно, не вышло тогда. Но, узнав, что у него Солженицын, я раздумал – о двух вещах он хлопотать не будет, тем более когда у него уже есть по-настоящему первоклассная вещь. А так хочется сказать urbi et orbi всю правду – суровую, мужественную, по-своему, высокую. Нам нечего стыдиться этой правды, искушения нас не сломят!

Дорогой Варлам Тихонович, снова с наслаждением перечел Вашу книжку.[186] Что же сказать? Мне жаль, что Слуцкий[187] не написал о ней того, что мне представляется самым в ней пленительным – удивительного, проникновенного ощущения природы. Со времени Тютчева я не знал другого поэта, который бы так пантеистически, так полнозначимо воспринимал ее, конечно, Тютчев – Тютчев, а Шаламов – Шаламов, у которого – свой путь, но здесь вы пересекаетесь, тут в философской глубине природоощущения вы – родня и, повторяю, единственная в истории нашей литературы такая близкая родня. Спиноза когда-то различал natura naturans и natura naturata (это различие использовал М. Кузмин – помните в «Форели»? Я в лагере написал целый сборник стихов под названием «Natura naturans») – у Вас всегда «природа природствующая», нераздельная от человека, но вовсе не так для его любования, я полностью согласен с Вами о том, что природа – активна и «неравнодушна». Меня попросту покоряет Ваше понимание природы, оно близко моему собственному. Я давал Вашу книгу многим друзьям, тем она явилась «Линзой для увеличения. Невидимых доселе тел».

О Вашей книжке можно говорить много. Она «томов премногих тяжелей». И не только о пантеизме, но и о философии человека, и общества, и литературы – она многостороння и дает все основания всестороннего рассмотрения. Уверен, что когда-нибудь это произойдет и в нашей скучной официальной критике, боящейся глубины, как черт кадила.

Недавно я высказал свое восприятие «Огнива» Л.И. Скорино.[188] Она выслушала с интересом и сказала, что знала Вас еще до войны как даровитого поэта.

Крепко жму руку.

Ваш С. Снегов.

3-IV-62 г.

Над чем Вы сейчас работаете? Какие у Вас перспективы выдать в свет законченные вещи? Как бы хотелось с ними познакомиться!

Посылаю Вам роман «В ноябрьской ночи». Он был написан еще при Сталине и печатался в «Новом мире» в 57 г. Правда в нем – характеры людей и природа. О социальных коллажах пришлось умолчать. Меня иногда приводит в отчаяние эта наша никому не нужная полу – и четверть правда! Я старался, по крайней мере, чтоб не было прямой лжи, как у Ажаева. Если не найдете времени прочитать все, пролистните стр. 346–380 – пургу стр. 177–208 – шугоход.

Еще раз – всего хорошего!

С.А. Снегов – В. Т. Шаламову

6-Х-62 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Посылаю Вас свою повесть в стихах. Почти все они там написаны в годы, о которых речь – конце сороковых – начале пятидесятых годов. Я отводил душу за столом. Туманность иных строк объясняется жесткостью тогдашней погоды. К сожалению, время для них не пришло, похоже, и сейчас. Недавно мне сообщили, что сборник рассказов о лагере 39–43 гг. – единственное, мне кажется, по-настоящему хорошее, что я написан – видимо, будет отвергнут журналом: нужно идти с ними в ЦК, а на это не решаются.

Стихов, что я посылаю Вам, до Вас еще никто не читал – Вы их первый судья.

Крепко жму руку!

Ваш С. Снегов.

В.Т. Шаламов – С.А. Снегову

Москва, 14 марта 1965 г.

Дорогой Сергей Александрович.

Простите, что не ответил на Ваше теплое новогоднее послание.

Дела мои примерно в том же положении, что и у Вас – договоров нет, а выход стихов в «Знамени» – № 3.

Через восемь лет после первой моей встречи с журналом – стал возможен после очень тяжелых переговоров, отбора из сотни стихотворений, многих задержек и т. д. О сборниках моих много рецензий. Но ни в одной, ни в единой не был отмечен тот новый мотив мой, мой вклад, как мне кажется, а именно, «природствующая природа». Только Вы с Пастернаком отметили это важное обстоятельство.

Сейчас, размышляя над своими стихами, и вспомнил это. И захотелось пожать Вашу руку.

Ваш В. Шаламов

1962 – 1965

Переписка с Солженицыным А.И

В.Т. Шаламов – А.И. Солженицыну

ноябрь 1962

Дорогой Александр Исаевич!

Я две ночи не спал – читал повесть,[189] перечитывал, вспоминал…

Повесть – как стихи – в ней все совершенно, все целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал. И столь нужного – ибо без честного решения этих самых вопросов ни литература, ни общественная жизнь не могут идти вперед – все, что идет с недомолвками, в обход, в обман– приносило, приносит и принесет только вред.

Позвольте поздравить Вас, себя, тысячи оставшихся в живых и сотни тысяч умерших (если не миллионы), ведь они живут тоже с этой поистине удивительной повестью.

Позвольте и поделиться мыслями своими по поводу и повести, и лагерей.

Повесть очень хороша. Мне случалось слышать отзывы о ней – ее ведь ждала вся Москва. Даже позавчера, когда я взял одиннадцатый номер «Нового мира» и вышел с ним на площадь Пушкинскую, три или четыре человека за 20–30 минут спросили: «Это одиннадцатый номер?» – «Да, одиннадцатый». – «Это где повесть о лагерях?» – «Да, да!» – «А где Вы взяли, где купили?»

Я получил несколько писем (я это говорил Вам в «Новом мире»), где очень-очень эту повесть хвалили. Но только прочтя ее сам, я вижу, что похвалы преуменьшены неизмеримо. Дело, очевидно, в том, что материал этот такого рода, что люди, не знающие лагеря (счастливые люди, ибо лагерь – школа отрицательная – даже часа не надо быть человеку в лагере, минуты его не видеть), не смогут оценить эту повесть во всей ее глубине, тонкости, верности. Это и в рецензиях видно, и в симоновской, и в баклановской, и в ермиловской. Но о рецензиях я писать Вам не буду.

Повесть эта очень умна, очень талантлива. Это – лагерь с точки зрения лагерного «работяги» – который знает мастерство, умеет «заработать», работяги, не Цезаря Марковича и не кавторанга. Это – не «доплывающий» интеллигент, а испытанный великой пробой крестьянин, выдержавший эту пробу и рассказывающий теперь с юмором о прошлом

В повести все достоверно. Это лагерь «легкий», не совсем настоящий. Настоящий лагерь в повести тоже показан и показан очень хорошо: этот страшный лагерь – Ижма Шухова – пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака. Это тот лагерь, где работяг на лесоповале держали днем и ночью, где Шухов потерял зубы от цинги, где блатари отнимали пищу, где были вши, голод, где по всякой причине заводили дело. Скажи, что спички на воле подорожали, и заводят дело. Где на конце добавляли срока, пока не выдадут «весом», «сухим пайком» в семь граммов. Где было в тысячу раз страшнее, чем на каторге, где «номера не весят». На каторге, в Особлаге, который много слабее настоящего лагеря. В обслуге здесь в/н надзиратели (надзиратель на Ижме – бог, а не такое голодное создание, у которого моет пол на вахте Шухов). В Ижме… Где царят блатари и блатная мораль определяет поведение и заключенных, и начальства, особенно воспитанного на романах Шейнина и погодинских «Аристократах». В каторжном лагере, где сидит Шухов, у него есть ложка, ложка для настоящего лагеря – лишний инструмент. И суп, и каша такой консистенции, что можно выпить через борт, около санчасти ходит кот – невероятно для настоящего лагеря – кота давно бы съели. Это грозное, страшное былое Вам удалось показать, и показать очень сильно, сквозь эти вспышки памяти Шухова, воспоминания об Ижме. Школа Ижмы – это и есть та школа, где и выучился Шухов, случайно оставшийся в живых. Все это в повести кричит полным голосом, для моего уха, по крайней мере. Есть еще одно огромнейшее достоинство – это глубоко и очень тонко показанная крестьянская психология Шухова. Столь тонкая высокохудожественная работа мне еще не встречалась, признаться, давно. Крестьянин, который сказывается во всем – и в интересе к «красилям»,[190] и в любознательности, и природном цепком уме, и умении выжить, наблюдательности, осторожности, осмотрительности, чуть скептическом отношении к разнообразным Цезарям Марковичам, да и всевозможной власти, которую приходится уважать, умная независимость, умное покорство судьбе и умение приспособиться к обстоятельствам, и недоверие – все это черты народа, людей деревни. Шухов гордится собой, что он – крестьянин, что он выжил, сумел выжить и умеет и поднести сухие валенки богатому бригаднику, и умеет «заработать». Я не буду перечислять всех художественных подробностей, свидетельствующих об этом. Вы их знаете сами.

Великолепно показано то смещение масштабов, которое есть у всякого старого арестанта, есть и у Шухова. Это смещение масштабов касается не только пищи (ощущение), когда глотает кружок колбасы – высшее блаженство, а и более глубоких вещей: и с Кильгасом ему было интереснее говорить, чем с женой и т. д. Это – глубоко верно. Это – одна из важнейших лагерных проблем. Поэтому для возвращения нужен «амортизатор» не менее двух-трех лет. Очень тонко и мягко о посылке, которую все-таки ждешь, хотя и написал, чтоб не посылали. Выживу – так выживу, а нет – не спасешь и посылками. Так и я писал, так и я думал перед списком посылок.

Вообще детали, подробности быта, поведение всех героев очень точны и очень новы, обжигающе новы. Стоит вспомнить только невыжатую тряпку, которую бросает Шухов за печку после мытья полов. Таких подробностей в повести – сотни – других не новых, не точных вовсе нет.

Вам удалось найти исключительно сильную форму. Дело в том, что лагерный быт, лагерный язык, лагерные мысли не мыслимы без матерщины, без ругани самым последним словом. В других случаях это может быть преувеличением, но в лагерном языке – это характерная черта быта, без которой решать этот вопрос успешно (а тем более образцово) нельзя. Вы его решили. Все эти «фуяслице», «…яди», все это уместно, точно и – необходимо.

Понятно, что и всякие «падлы» занимают полноправное место и без них не обойтись. Эти «паскуды», между прочим, тоже от блатарей, от Ижмы, от общего лагеря.

Необычайно правдивой фигурой в повести, авторской удачей, не уступающей главному герою, я считаю Алешку, сектанта, и вот почему. За двадцать лет, что я провел в лагерях и около них, я пришел к твердому выводу – сумма многолетних, многочисленных наблюдений – что если в лагере и были люди, которые несмотря на все ужасы, голод, побои и холод, непосильную работу сохранили и сохраняли неизменно человеческие черты – это сектанты и вообще религиозники, включая и православных попов. Конечно, были отдельные хорошие люди и из других «групп населения», но это были только одиночки, да и, пожалуй, до случая, пока не было слишком тяжело. Сектанты же всегда остались людьми.

В Вашем лагере хорошие люди – эстонцы. Правда, они еще горя не видели – у них есть табак, еда. Голодать всей Прибалтике приходилось больше, чем русским – там все народ крупный, рослый, а паек ведь одинаковый, хотя лошадям дают паек в зависимости от веса. «Доходили» всегда и везде латыши, литовцы, эстонцы раньше из-за рослости своей, да еще потому, что деревенский быт Прибалтики немного другой, чем наш. Разрыв между лагерным бытом больше. Были такие философы, которые смеялись над этим, дескать, не выдерживает Прибалтика против русского человека – эта мерзость встречается всегда.

Очень хорош бригадир, очень верен. Художественно этот портрет безупречен, хотя я не могу представить себе, как бы я стал бригадиром (мне это предлагали когда-то неоднократно), ибо хуже того, что приказывать другим работать, хуже такой должности, в моем понимании, в лагере нет. Заставлять работать арестантов – не только голодных, бессильных стариков, инвалидов, а всяких – ибо для того, чтобы дойти при побоях, четырнадцатичасовом рабочем дне, многочасовой выстойке, голоде, пятидесяти-шестидесятиградусном морозе, надо очень немного, всего три недели, как я подсчитал, чтобы вполне здоровый, физически сильный человек превратился в инвалида, в «фитиля», надо три недели в умелых руках. Как же тут быть бригадиром? Я видел десятки примеров, когда при работе со слабым напарником сильный просто молчал и работал, готовый перенести все, что придется. Но не ругать товарища. Сесть из-за товарища в карцер, даже получить срок, даже умереть. Одного нельзя – приказывать товарищу работать. Вот потому-то я не стал бригадиром. Лучше, думаю, умру. Я мисок не лизал за десять лет своих общих работ, но не считаю, что это занятие позорное, это можно делать. А то, что делает кавторанг – нельзя. А вот потому-то я не стал бригадиром и десять лет на Колыме провел от забоя до больницы и обратно, принял срок десятилетний. Ни в какой конторе мне работать не разрешали, и я не работал там ни одного дня. Четыре года нам не давали ни газет, ни книг. После многих лет первой попалась книжка Эренбурга «Падение Парижа». Я полистал, полистал, оторвал листок на цигарку и закурил.

Но это – личное мнение мое. Таких бригадиров, как изображенный Вами, очень много, и вылеплен он очень хорошо. Опять же, в каждой детали, в каждой подробности его поведения. И исповедь его превосходна. Она и логична. Такие люди, отвечая на какой-то внутренний зов, неожиданно выговариваются сразу. И то, что он помогает тем немногим людям, кто ему помог, и то, что радуется смерти врагов – все верно. Ни Шухов, ни бригадир не захотели понять высшей лагерной мудрости: никогда не приказывай ничего своему товарищу, особенно – работать. Может, он болен, голоден, во много раз слабее тебя. Вот это умение поверить товарищу и есть самая высшая доблесть арестанта. В ссоре кавторанга с Фетюковым мои симпатии всецело на стороне Фетюкова. Кавторанг – это будущий шакал. Но об этом – после.

В начале Вашей повести сказано: закон – тайга, люди и здесь живут, гибнет тот, кто миски лижет, кто в санчасть ходит и кто ходит к «куму». В сущности об этом – и написана вся повесть. Но это – бригадирская мораль. Опытный бригадир Куземин не сказал Шухову одной важной лагерной поговорки (бригадир и не мог ее сказать), что в лагере убивает большая пайка, а не маленькая. Работаешь ты в забое – получаешь килограмм хлеба, лучшее питание, ларек и т. д. И умираешь. Работаешь дневальным, сапожником и получаешь пятьсот граммов, и живешь двадцать лет, не хуже Веры Фигнер и Николая Морозова держишься. Эту поговорку Шухов должен был узнать на Ижме и понять, что работать надо так – тяжелую работу плохо, а легкую, посильную– хорошо. Конечно, когда ты «доплыл» и о качестве легкой работы не может быть речи, но закон верен, спасителен.

Каким-то концом это новая для Вашего героя философия опирается и на работу санчасти. Ибо, конечно, на Ижме только врачи оказывали помощь, только врачи и спасали. И хотя поборников трудовой терапии и там было немало, и стихи заказывали врачи, и взятки брали – но только они могли &;lt;спасти&;gt; и спасали людей.

Можно ли допустить, чтобы твоя воля была использована для подавления воли других людей, для медленного (или быстрого) их убийства. Самое худшее, что есть в лагере – это приказывать другим работать. Бригадир – это страшная фигура в лагерях. Мне много раз предлагали бригадиром. Но я решил, что умру, но бригадиром не стану.

Конечно, такие бригадиры любят Шуховых. Бригадир не бьет кавторанга только до той поры, пока тот не ослабел. Вообще это наблюдение, что в лагерях бьют лишь людей ослабевших, очень верно, и в повести показано хорошо.

Тонко и верно показано увлечение работой Шухова и других бригадников, когда они кладут стену. Бригадиру и помбригадиру размяться – в охотку. Для них это ничего не стоит. Но и остальные увлекаются в горячей работе – всегда увлекаются. Это верно. Значит, что работа еще не выбила из них последние силы. Это увлечение работой несколько сродни тому чувству азарта, когда две голодных колонны обгоняют друг друга. Эта детскость души, сказывающаяся и в реве оскорблений по адресу опоздавшего молдавана (чувство, которое и Шухов разделяет всецело), все это очень точно, очень верно. Возможно, что такого рода увлечение работой и спасает людей. Надо только помнить, что в бригадах лагерных всегда бывают новички и старые арестанты – не хранители законов, а просто более опытные. Тяжелый труд делают новички – Алешка, кавторанг. Они один за другим умирают, меняются, а бригадиры живут. Это ведь и есть главная причина, почему люди идут работать в бригадиры и отбывают несколько сроков.

В настоящем лагере на Ижме утреннего супа хватало на час работы на морозе, а остальное время каждый работал лишь столько, чтобы согреться. И после обеда также хватало баланды только на час.

Теперь о кавторанге. Здесь есть немного «клюквы». К счастью, очень немного. В первой сцене – у вахты. «Вы не имеете права» и т. д. Тут некоторый сдвиг во времени. Кавторанг – фигура тридцать восьмого года. Вот тогда чуть не каждый так кричал. Все, так кричавшие, были расстреляны. Никакого «кондея» за такие слова не полагалось в 1938 году. В 1951 году кавторанг так кричать не мог, каким бы новичком он ни был. С 1937 года в течение четырнадцати лет на его глазах идут расстрелы, репрессии, аресты, берут его товарищей, и они исчезают навсегда. А кавторанг не дает себе труда даже об этом подумать. Он ездит по дорогам и видит повсюду караульные лагерные вышки. И не дает себе труда об этом подумать. Наконец он прошел следствие, ведь в лагерь-то попал он после следствия, а не до. И все-таки ни о чем не подумал. Он мог этого не видеть при двух условиях: или кавторанг четырнадцать лет пробыл в дальнем плавании, где-нибудь на подводной лодке, четырнадцать лет не поднимаясь на поверхность. Или четырнадцать лет сдавал в солдаты бездумно, а когда взяли самого, стало нехорошо. Не думает кавторанг и о бендеровцах, с которыми сидеть не хочет (а со шпионами? с изменниками родины? с власовцами? с Шуховым? с бригадиром?). Ведь эти бендеровцы – такие же бендеровцы, как кавторанг шпион. Его ведь не кубок английский угробил, а просто сдали по разверстке, по следовательским контрольным спискам. Вот единственная фальшь Вашей повести. Не характер (такие есть правдолюбцы, что вечно спорят, были, есть и будут). Но типичной такая фигура могла быть только в 1937 году (или в 1938 – для лагерей). Здесь кавторанг может быть истолкован как будущий Фетюков. Первые побои – и нет кавторанга. Кавторангу – две дороги: или в могилу, или лизать миски, как Фетюков, бывший кавторанг, сидящий уже восемь лет.

В тридцать восьмом году убивали людей в забоях, в бараках. Нормированный рабочий день был четырнадцать часов, сутками держали на работе, и какой работе. Ведь лесоповал, бревнотаска Ижмы – такая работа – это мечта всех горнорабочих Колымы. Для помощи в уничтожении пятьдесят восьмой статьи были привлечены уголовники – рецидивисты, блатари, которых называли «друзьями народа», в отличие от врагов, которых засылали на Колыму безногих, слепых, стариков – без всяких медицинских барьеров, лишь бы были «спецуказания» Москвы. На градусники в 1938 году глядели, когда он достигал 56 градусов, в 1939–1947 – 52°, а после 1947 года – 46°. Все эти мои замечания, ясное дело, не умаляют ни художественной правды Вашей повести, ни той действительности, которая стоит за ними. Просто у меня другие оценки. Главное для меня в том, что лагерь 1938 года есть вершина всего страшного, отвратительного, растлевающего. Все остальные и военные годы, и послевоенные – страшно, но не могут идти ни в какое сравнение с 1938 годом.

Вернемся к повести. Повесть эта для внимательного читателя – откровение в каждой ее фразе. Это первое, конечно, в нашей литературе произведение, обладающее и смелостью, и художественной правдой, и правдой пережитого, перечувствованного – первое слово о том, о чем все говорят, но еще никто ничего не написал. Лжи за время с XX съезда было уже немало. Вроде омерзительного «Самородка» Шелеста[191] или фальшивой и недостойной Некрасова повести «Кира Георгиевна». Очень хорошо, что в лагере нет патриотических разговоров о войне, что Вы избежали этой фальши. Война полностью говорит там трагическим голосом искалеченных судеб, преступных ошибок. Еще одно. Мне кажется, что понять лагерь без роли блатарей в нем нельзя. Именно блатной мир, его правила, этика и эстетика вносят растление в души всех людей лагеря – и заключенных, и начальников, и зрителей. Почти вся психология рабочей каторги внутренней ее жизни определялась, в конечном счете, блатарями. Вся ложь, которая введена в нашу литературу в течение многих лет «Аристократами» Погодина и продукцией Льва Шейнина – неизмерима. Романтизация уголовщины нанесла великий вред, спасая блатных, выдавая их за внушающих доверие романтиков, тогда как блатари – не люди.

В Вашей повести блатной мир только просачивается в щели рассказа. И это хорошо, и это верно.

Вот разрушение этой многолетней легенды о блатарях-романтиках – одна из очередных задач нашей художественной литературы.

Блатарей в Вашем лагере нет!

Ваш лагерь без вшей! Служба охраны не отвечает за план, не выбивает его прикладами. Кот!

Махорку меряют стаканом! Не таскают к следователю.

Не посылают после работы за пять километров в лес за дровами.

Не бьют.

Хлеб оставляют в матрасе. В матрасе! Да еще набитом! Да еще и подушка есть! Работают в тепле.

Хлеб оставляют дома! Ложками едят! Где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в свое время.

Сразу видно, что руки у Шухова не отморожены, когда он сует пальцы в холодную воду. Двадцать пять лет прошло, а я совать руки в ледяную воду не могу.

В забойной бригаде золотого сезона 1938 года к концу сезона, к осени оставались только бригадир и дневальный, а все остальные за это время ушли или «под сопку» или в больницу, или в другие еще работающие на подсобных работах бригады. Или расстреляны: по спискам, которые читались каждый день на утреннем разводе до глубокой зимы 1938 года – списки тех, кто расстрелян позавчера, три дня назад. А в бригаду приходили новички, чтобы в свою очередь умереть или заболеть, или встать под пули, или издохнуть от побоев бригадира, конвоира, нарядчика, надзирателя, парикмахера и дневального. Так было со всеми забойными бригадами у нас.