Текст книги "Разговоры о самом главном. Переписка."

Автор книги: Варлам Шаламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

Переписка с Вигдоровой Ф. А

В.Т. Шаламов – Ф.А. Вигдоровой[266]

Москва, 16 июня 1964 г.

Ф. Вигдорова.

До глубины души был тронут Вашим письмом. Благодарю Вас за интерес к моей работе, за сочувствие, понимание, наконец просто за тон Вашего милого письма. За Ваши пожелания.

Все это ведь об одном и том же – и стихи и проза. Рассказы я печатал и раньше (в середине тридцатых годов), но тогдашняя манера кажется мне сейчас неприемлемой. Я очень, очень рад, что Вы познакомились с «Колымскими рассказами». Это – тридцать из сотни написанных мной.

Я хотел избежать «внешнего», хотел отметить некоторые закономерности психологические, особенности душевного состояния, часть из которых так точно и верно названа Вами. И я радуюсь, что замысел мой не пропал втуне, что он понят, почувствован, оценен.

В полувопросе Вы хотите знать, почему «Колымские рассказы» не давят, не производят гнетущего впечатления, несмотря на их материал. Я пытался посмотреть на своих героев со стороны. Мне кажется, дело тут в силе душевного сопротивления началам зла, в той великой нравственной пробе, которая неожиданно, случайно для автора и для его героев оказывается положительной пробой.

Растлевающая сила лагерей велика и многообразна. (Даже желание изобразить характеры «устоявших» связано с этой растлевающей силой.)

Опыт лагерной жизни – весь отрицательный. Даже день, даже час не надо там быть. Я видел много такого, чего человек не должен, не имеет права видеть. Душевные травмы – непоправимы. Душевные «обморожения» – необратимы. Остатки мяса на костях колымских «фитилей» – лишь для злобы или безразличия, равнодушия. И вдруг оказывается, что и душевных, и физических сил хватает еще на что-то, что позволяет держаться, жить…

И еще – в «Колымских рассказах» нет осуждения. Моральные барьеры отодвинуты, нравственные масштабы смещены.

Все это надо было показать людям, не знающим этого страшного мира.

Еще раз – благодарю за Ваше письмо.

С глубокой симпатией и уважением.

В. Шаламов

Прошу Вас принять с добрым сердцем «Шелест листьев». К сожалению, и в предыдущей моей книге («Огниво»), и в этой нет главного, самого важного, что было собрано в сборнике «Из колымских тетрадей» (1937–1956) и не нашло еще места в печати.

В. Ш.

В.Т. Шаламов – Ф.А. Вигдоровой

Москва, 12 марта 1965 г.

Дорогая Фрида Абрамовна!

Я поздравляю Вас с днем рождения, выражая чувство глубокого восхищения Вашей жизнью, Вашими поступками, Вашей нравственной твердостью, энергией действенного и деятельного добра.

Я твердо знаю, что, если бы все мои желания сбывались, – ни одному человеку на свете не жилось бы легче, чем Вам. Благодарю Вас за Ваше доброе отношение ко мне, за тонкость и верность Ваших замечаний. Письмо Ваше вспоминаю и перечитываю всегда, когда хочется почувствовать себя человеком, приносящим людям какую-то пользу.

Я многое узнал о Вас уже после нашего знакомства, нашей встречи и не имел еще возможности высказать свое восхищение Вами. Только в этом письме делаю это. Благодарю людей за то, что на свете существуют такие люди, как Вы.

Желаю Вам здоровья и силы душевной и физической на многие, многие годы.

Ваш В. Шаламов.

В.Т. Шаламов – Ф.А. Вигдоровой

Москва, 25 апреля 1965 г.

Дорогая Фрида Абрамовна!

Евгения Самойловна[267] передала мне Ваше письмо и «Листки из блокнота».[268] Сразу скажу: я, волею судеб, в течение многих лет слежу за человеческими делами и действиями, которые из обыкновенных превращаются в героические и наоборот. Я – биоток такого рода дел и твердо повторяю все сказанное Вам в прошлом моем письме. Там нет ни одного случайного слова.

«Листки из блокнота» – не газетная работа. Это – гораздо больше, глубже, серьезней. Весь уровень, этаж не тот. «Листки» производят сильное впечатление: события в центре Москвы, быт и будни людей, живущих рядом с тобой… Становится ли человек, прочитавший «Листки», лучше чем-то. Хоть на самую малую долю лучше? Или (по крайней мере): захотелось ли человеку стать лучше – после того, как он прочел этот «блокнот»? Да, да и да. Я с удовольствием прочел бы Вашу книгу и постарался бы ответить со всей искренностью.

Желаю Вам здоровья, долгих лет работы, освещенной тем же светом высоких нравственных требований. Евгения Самойловна сказала, что передала Вам первую книгу моих рассказов. Две другие Вы, кажется, знаете. Я буду посылать Вам новое, что напишется. Еще раз – самый сердечный привет.

С горячей симпатией

В. Шаламов.

1964 – 1965

Переписка с Сучковым Ф.Ф

Ф.Ф. Сучков[269] – В.Т. Шаламову

Дорогой Варлам Тихонович!

Я, конечно, усиленно буду рекомендовать в своей рецензии

на вашу рукопись стихотворение «Об одном и том же». Но мне кажется, что едва ли в нем пройдут слова:

Освобождения (Преображенья) песни ждем

(О песне громкой)

О слове вольном думал он.

и две строфы: «и на ветру скрипят ворота…», «…сведенный судорогой рот».[270]

Поэтому я рискую просить Вас, чтобы Вы до передачи Ваших стихов начальству, дали другой вариант двух слов «освобождения», «вольном» и отказались ради напечатания всего стиха от приводимых мною двух строф. Если бы Вы согласились с моим предложением, я бы не стал как-то извиваться в своей рецензии, в том месте, где буду писать об этой чудеснейшей вещи.

Вот, что я хотел Вам сказать.

До свидания.

Ф.С.

Сообщите свое мнение по тел: Д-1-15-00, доб. 4-73 – мне. Что Вы не услышите моих слов, не важно. Главное, чтобы я услышал, что Вы думаете по этому поводу (моему предложению).

В.Т. Шаламов – Ф.Ф. Сучкову

Москва, 5 марта 1964 г.

Дорогой Федот Федотович.

Я согласен с Вашим выбором («Бивень», «Вернувшись в будни деловые», «Ледоход», «Меня застрелят на границе…»), хотя «Архимед»[271] мне очень хотелось бы опубликовать.

«Вернувшись…» много теряет от снятых двух строф.

Просьба у меня будет только одна: проследить самым тщательным образом соответствие с моим текстом буквально. Ведь я не имею возможности видеть гранки. Просьбу эту особенно подчеркиваю потому, что прошлый раз (в номере 12) вашим корректором было испорчено одно из самых музыкальных, тщательно инструментованных моих стихотворений. Речь идет о стихотворении «Замшелого камня на свежем изломе». Я добивался особой выразительности, текст – тысячный вариант главного. В последней строфе, раньше это была третья строфа, четвертая к вам не попала, первая строка читается так:

Что он занесет на столичные карты…

Что кто-то пораньше, чем я

Склонялся здесь в авторском неком азарте

Над черным узором ручья.

Бдительный корректор (сверившись на всякий случай с Далем) исправил «занесет» на «нанесет» и убил стихотворение. Туг нельзя «нанесет», ибо получается четыре «н» подряд, звуковая выразительность утрачена, поэтическая неряшливость очевидна.

Но мало этого. Звук «з» в этой строке связан с «с» из слова «столичные» в той же строке – здесь повтор, рифма, гармония. Все пропало из-за чрезмерной бдительности корректора. Если бы дело шло о прозаической вещи, статье, научной работе, там можно было или согласиться с корректором, или не соглашаться – ибо «занесет» на карты, в списки – вполне допустимо и в живой картографической речи применяется давно и постоянно, и строгость Даля тут не поможет. Вообще словарь Даля – это оправдание, но вовсе не окончательные границы значения любого слова. Словарь Даля – это допустимость, а не клетка железная.

Для стихов же от корректора требовалась большая чуткость. Корректор «Советского писателя» С. С. Потресова, более связанная с поэтическими и звуковыми проблемами, конечно, оставила «занесет». Это стихотворение есть в сборнике. Зачем я Вам все это пишу – чтобы показать всю тонкость, всю хрупкость поэтических сооружений. Как легко разрушить стихотворение недостаточно чуткому корректору. О том, что можно в языке и что нельзя, мы знаем лучше любого корректора и отвечаем за свою работу. Что было бы, если бы в «Сельской молодежи» печаталось стихотворение «Бухта». Содержание этого стихотворения я излагал (вкратце) в течение получаса – а ведь вся суть стихов в их крайней экономности, сжатости и так далее. Пример с корректорской ошибкой при правке слова «занесет» – это пример различия между стихами и прозой. Корректор должен спросить себя: допустимо ли слово «занесет»? Или это описка, ошибка, погрешность, неграмотность, наконец. Пусть «нанесет» точнее и удостоверено Далем, но «занесет» допустимо или нет? Вот о чем должен был думать корректор.

Есть еще пример. В «Огниве» в стихотворении «Ода ковриге хлеба» есть строфа:

И вот на радость неба,

На радость всей земле

Лежит коврига хлеба

На вымытом столе.

Только догматик может исправить падеж в слове «небо» – «на радость небу».

Поправка испортила бы стихотворение. Это почувствовала корректор журнала «Москва», где впервые напечатали это стихотворение, и издательский, когда готовилась книжка «Огниво».

Разве слово «камнелом» (стихотворение «Гнездо орлицы») встречается в словарях Даля или Ожегова?

В «Огниве» несколько раз встречалось слово «заметь». Это от «метели», слова, которое Есенин всегда писал «мятель», точно так же и «замять» – это есенинское правописание, но отнюдь не закон. Я всегда писал «метель». Здесь нет погрешности против русского языка, написал и «заметь». И не один раз. Дискуссия по этому поводу с корректором издательства закончилась в мою пользу – доводы мои были приняты во внимание.

А вот пример положительного вмешательства того же корректора «Советского писателя» С. С. Потресовой в мою работу. Стихотворение «Вырвалось из комнатного плена» разве читается так:

«Вырвалось писательское слово…..в облака

Читка на квартире Телешова Нынче романисту не рука…»

Казалось, надо произносить именно «Телешов». Однако эта фамилия – исключение, и корректор Потресова самым энергичным образом все это мне доказала, не ограничиваясь сверкой у Даля и опровергая мои аргументы, что «ов» скрытое «ев», как Кудашев, и, следовательно, слог этот тянет за собой ударение: как завороженный, обожженный, гнезда, седла, звезды, цвел и т. д. Обратила мое внимание на неправильное ударение в фамилии «Телешов», приходящееся к тому же на окончание строки, на рифму. Пришлось коренным образом переделывать всю строфу и напечатать так, как она выглядит в сборнике «Шелест листьев». Нельзя писать «Пушкин» ни в рифме, ни в строке.

1964

Переписка с Копелевым Л.З

Л.З. Копелев[272] – В.Т. Шаламову

Переделкино, 28.XII.64

Дорогой Варлам Тихонович!

Одним из самых значительных событий нашей жизни вообще и особенно нынешнего истекающего года было знакомство с Вами. Мы очень благодарны судьбе, что довелось узнать Вас, и благодарим Вас за все, что Вы написали, пишете и напишите, – совершенно уверены в том, что и неизвестное нам (пока), достойно самой горячей благодарности. Трудно писать Вам, потому что сознаешь, как тусклы и бессильны любые праздничные слова перед суровой живой силой и пронзительным светом Вашего слова, Ваших стихов и прозы. И все же сейчас на рубеже годов, следуя доброй традиции, хотим написать Вам, чтобы высказать искреннюю любовь и глубочайшее уважение к Вам лично и к Вашему творчеству.

В будущем году и на многие-многие будущие годы желаем Вам доброго здоровья, неиссякаемых творческих радостей, побольше светлых часов, дней, месяцев, поменьше печальных минут и всего самого хорошего Вам и тем, кто Вам дорог.

Сердечно Ваши.

Р.Д. и Лев Копелевы

P.S. А себе желаем встречать Вас в новом году, читать Ваши новые стихи, рассказы, очерки…

N.B. Сейчас мы живем в Переделкино, на даче семьи Всеволода Вячеславовича Иванова (ул. Павленко, 4, рядом с дачей Б.Л. Пастернака). Тел.: Г-9-60-00, доб. 1-18.

Л.З. Копелев – В.Т. Шаламову

1965 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Пусть наступающий год принесет Вам побольше хороших дней, добрых мыслей, всяческих радостей Вам и всем, кого Вы любите. Рад поводу снова сказать Вам, что мы (Р.Д. и я) чтим и любим Ваше могучее дарование, благородные Ваши стихи и суровую, но такую необходимую – душевно необходимую всем нам, и детям, и внукам нашим – прозу. Будьте здоровы. Обнимаю Вас.

Ваш Лев Копелев.

В.Т. Шаламов – Л.З. Копелеву

Москва, 8 мая 1965 г.

Дорогой Лев Залманович.

Наталья Ивановна[273] сказала мне вчера, что Вы написали мне письма – и не получили ответа. Это – невероятно, невозможно для меня – поступить так в отношении человека, к которому я отношусь с давней и искренней приязнью, вспоминая всегда тепло.

Я возвращаюсь к обстоятельствам недоразумения, отыскивая не оправдание (виноват только я), но смягчение объяснения. После первого письма Вашего я ведь был у Вас дома и был встречен Раисой Давидовной и Вами с большой радостью и симпатией. Мы расстались с тысячей взаимных обещаний. Солженицын должен был на другой день передать Вам мою пьесу. Я ждал от Вас открытки, получили ли Вы эту пьесу. Это было время, когда я ответа из Малого театра еще не получил, и хотя бы беглое суждение со стороны об «Анне Ивановне» было мне важно. Через какой-то большой промежуток времени – два-три месяца – Солженицын сказал, что передал Вам пьесу не позднее, чем обещал и хотел. И опять прошел не один месяц. А письма (О встрече? О пьесе? О продолжении разговора, начатого на ул. Горького?) я не получил и отчаялся уже ждать известия от Вас. Прошло еще какое-то время – вдруг новогоднее поздравительное письмо. Это письмо я получил в новогодних обвалах моей личной жизни, в тысяче принимаемых и отменяемых решений. Я был непростительно небрежен, пробежав это письмо глазами. Сейчас я перечел письмо. Я благодарю Вас за незаслуженные похвалы по моему адресу. Я знаю, что Вы давно следите за моей попыткой как-то исполнить свой долг, сохранить свое лицо, отвоевать себе хоть крошечное место.

Мне очень стыдно, что по моей вине вдруг оборвался на полуслове так хорошо начавшийся разговор. С Раисой Давидовной и с Вами мы расстались так тепло. Очевидно надо быть постоянно готовым развеять мираж, искажающий истинные отношения людей между собой, и это – упрек в мой и только в мой адрес.

Я глубоко благодарен Наталье Ивановне за решительное ее вмешательство и совет.

Я прошу прощения за недоразумение, камнем лежащее на моей душе. Ни одной минуты моей жизни я не испытывал к Вам ни неприязни, ни досады. Я рад буду видеть Раису Давидовну[274] и Вас на Хорошевском шоссе – я вряд ли этим летом поеду на дачу. Рад буду и приехать к Вам. Сердечные извинения Р.Д.

С уважением

В. Ш.

1964 – 1965

Переписка с Домбровским Ю.О

В.Т. Шаламов – Ю.О. Домбровскому[275]

[1965 г. ]

Дорогой Юрий Осипович!

Поздравляю Вас с Новым годом! Горячо желаю, чтобы вторая часть «Хранителя древностей», повести, о замысле которой Вы рассказывали с такой экспрессией, была опубликована, напечатана в новом этом году, который решит многое в литературных судьбах (и не только в литературных). Отлична словесная ткань «Хранителя древностей». Несколько сложна, но, вероятно, это входило в замысел. Во всяком случае, внутренняя тревога общества и человека тех лет – чудовищных и в то же время обыденных, – живых людей того времени передана в «Хранителе» хорошо. Я вообще-то сторонник прозы простой, очищенной до предела, где только деталь, символ, подробность должны высветить со всей неожиданностью замысел, но хорошая проза бывает и непростая. Жму Вашу руку. Рад знакомству, прошу звонить, писать, приезжать.

В. Шаламов.

Ю.О. Домбровский – В. Т. Шаламову

[1965 г. ]

Дорогие друзья, был счастлив, получить Ваши добрые письма. Вы знаете, как я люблю прозу В. Шаламова (стихов еще не видал). Для меня он буквально великое открытие. Сейчас я нахожусь в Голицыне и этим объясняется некоторое запаздывание с ответом, и то, что я не могу зайти и поблагодарить лично. Приходится ждать до 20-х чисел. Насчет «Хранителя древностей»: я вполне согласен, что всякая проза должна быть проста и ясна. Более того, для меня всякая сложность (человека, книги, прибора, теории, организма) – безусловный порок. Великий палеонтолог В. Ковалевский писал, что мы не знаем ни одного организма, эволюция которого шла бы в сторону усложнения, а не упрощения. Сложность – это либо результат того, что не все додумано, либо того, что цельная вначале вещь разбита и распалась на множество кусков. Вот богатство вещи иное дело, но ведь оно не вид сложности, а антитеза к ней. Теперь о «Хранителе». Тут дело обстоит так. «Хранитель» (по замыслу) обыкновенный цельный человек, его окружают все трогательные и простые ценности заштатного прошлого – и оказывается, что у захолустного г. Верного тоже были свои праведники, страстотерпцы и одержимые. Отсюда рассказ о двух творцах собора – об рисовальщике Хлудове, о краеведе Кастанье. Это все люди, влюбленные в человека и во все дела его. И хранитель тоже такой, только он старше их на полвека, и поэтому смотрит на них с любовной иронией. Так это длится до тех пор, пока не «пришел подлец и нарушил течение жизни». И отошло все. Улетела ясность, наивность, напевность. Лицом к лицу встала костяная морда жестокого и безмозглого Настоящего. Мозг и мысли конфискованы. Начинаются события, и они так же голы, жестоки и неразумны, как и боги, вызвавшие их. Начинается борьба. Таков был один из моментов замысла. Только один и не главный, а вот как это удалось… ну это уже иное дело. Тут уж судья Вы, а я только ответчик. Теперь великая просьба – разрешите показать Вашу книгу моему другу – писателю Ю. Давыдову (Кандалакша) и писателю Ю. Корейцу (Карлаг). Если это не встретит возражения, то позвоните Н.И.С.,[276] а я у нее возьму. Без этого не решаюсь. Крепко, крепко жму Вашу руку и друзья тоже поздравляют с праздником. В 65 г. и я верю!!!

Ваш Домбровский.

1965

Переписка с Жигулиным А.В

А.В. Жигулин[277] – В.Т. Шаламову

10.1.65 г.

Дорогой Варлам Тихонович!

Я давно знаю и люблю Ваши стихи. Примите от меня в знак признательности одну из худеньких моих книжек. Резали ее жестоко и редакторы, и цензура. Пробоины пришлось латать вещами не новыми и далеко не лучшими. Прочитайте, пожалуйста, второй, «северный», цикл. И в нем далеко не полная правда, и в нем попадаются декларации не совсем верные, но прошли и некоторые труднопроходимые вещи: «Кострожбги», «Бурундук» и другие.

Будьте здоровы! Всего Вам самого доброго.

Еще раз спасибо Вам за Ваши великолепные стихи, за книгу «Шелест листьев».

Ваш Анатолий Жигулин

1965

Переписка с Рубанцевым А. А

А.А. Рубанцев[278] – В.Т. Шаламову

23/Ш.65

Добрый день, Варлам Тихонович!

Прежде всего представлюсь: Рубанцев Александр Александрович.

Я несказанно обрадовался, встретив Вас в 3-м номере журнала «Знамя». В справочной узнал адрес и решил написать. Я часто с болью вспоминал о Вас, а память ассоциировала с тем образом, который я унес при нашей последней встрече на Левом берегу. Он в какой-то части совпал с Вашими же словами: «Удерживал слезы на площади стоя…» Мне и Лиле Федоровне очень хотелось бы Вас повидать.

Хотя я и уверен, что это действительно Вы, Варлам Тихонович, но все же прошу это подтвердить. И тогда договоримся, если у Вас, конечно, есть желание.

Мне нужно писать так: Снигири, Моск. обл., ул. Ленина, д. 22, кв. 7.

Можно позвонить: АД-8-98-88, доб. 3-23.

Если у Вас есть телефон – сообщите.

Если Вы отзоветесь – я сообщу и Трауту – он в Жданове и пишет нам часто.

А повидать нам Вас очень хочется!

А. Рубанцев.

В.Т. Шаламов – А.А. Рубанцеву

Москва 25 марта 1965 г.

Дорогой Александр Александрович!

Я бесконечно был обрадован Вашим письмом. Несколько раз спрашивал при встрече с колымчанами – никто не знал ничего. Я пробыл в лагере 17 лет, и за это время встретил очень мало людей – буквально единицы – людей, которые при столкновении с действительностью, с живой жизнью нашли в себе мужество изменить то предвзятое мнение, с которым эти люди приехали на Колыму, – и не только сумели изменить мнение, но и сочли своим нравственным долгом активно действовать в соответствии с новым, более глубоким пониманием вещей. Я никогда не забуду и надеюсь еще много написать о нашем знакомстве с Вами, и о Лиле Федоровне, и о всей этой левобережной, такой своеобразной жизни. Вы и Ваше поведение – как раз тот случай, который укрепляет веру в людей. Желаю Вам и Лиле Федоровне крепкого здоровья, душевного мира и покоя. Как сын Ваш, напишите. Буду рад в любое время видеть Вас и Лилю Федоровну. Только я оглох после Колымы и говорить с Вами будет кто-нибудь другой, а лучше – письмо. Еще раз самый сердечный привет Вам и Лиле Федоровне. Отвечайте скорее.

Ваш В. Шаламов.

1965