Текст книги "Правда смертного часа. Посмертная судьба"

МИХАИЛ ШЕМЯКИН

А друг мой – гений всех времен…

В.Высоцкий

Михаил Михайлович Шемякин – выдающийся русский художник – близкий друг Владимира Высоцкого. И что особенно важно – старший друг.

Шемякин был для В. В., возможно, единственным человеком, который мог сказать «нет». Их познакомил Михаил Барышников, гастролировавший в 1975 году в Париже, – это была «дружба с первого взгляда».

В 1989 году открылась первая в СССР большая выставка Михаила Шемякина, тогда и состоялся наш разговор.

– Что вас прежде всего поразило в Высоцком?

– Необычайная обаятельность и живость. Когда я знакомлюсь с человеком, я прежде всего обращаю внимание на его глаза. У Володи меня поразили абсолютно живые, ироничные глаза, мгновенно все схватывающие и понимающие.

– Можно ли сказать, что это была «дружба с первого взгляда»?

– Да, абсолютно. К этому времени и он, и я были достаточно сложившимися людьми и, в какой-то степени, мастерами. А независимо от того, в какой области мы достигаем чего-то, – этот путь в основном связан с проблемами духовных откровений… Этот путь обостряет внутреннее видение. И никакого процесса узнавания у таких людей не происходит. Когда мы сталкиваемся, все случается мгновенно.

– Совпало ли ваше представление о Высоцком, которого вы знали по песням, с живым человеком, которого вы увидели?

– Да. Но тогда я мало знал его песни. Я интересовался и занимался классической музыкой и джазом, даже играл немного в России. Я услышал несколько песен Галича, которые меня поразили. Потом мы с ним сдружились в Париже. И я прослушал несколько песен Высоцкого– и меня прежде всего потрясла «Охота на волков», Одной этой песни было достаточно для меня, чтобы понять: Володя– гений! Все, баста! В этой песне было сочетание всего. Как говорят художники: есть композиция, рисунок, ритм, цвет– перед тобой шедевр. То же самое было в этой песне – ни единой фальшивой интонации… Все было, как говорили древние греки, в классической соразмерности. Полная гармония, да еще плюс к этому– все было на высоченном духовном подъеме! Это гениальное произведение, а гениальные произведения никогда не создают мелкие люди.

Поэтому у меня не было никакого расхождения, но не было и большого шока – как будто я узнал своего хорошего знакомого.

В Париже я сделал первую и единственную персональную пластинку Алеши Дмитриевича… Моя жена часто вспоминает, как странно мы увиделись. Я приехал в «Распутин» – в ресторан, где пел Алеша, а раньше я видел только его фотографию на какой-то сборной пластинке, и все. Дмитриевич никогда меня в глаза не видел… И он все время подходил к нашему столику и смотрел… Наконец, когда все уже выпили, он долго так смотрел на меня и говорит: «Ну, что ты?!» Я отвечаю: «А ты что?!» И все! Мы обняли друг друга. И с этого вечера, с этой ночи и началась наша дружба, которая продолжалась до самой Алешиной смерти.

Кстати, я их познакомил с Высоцким, который вначале абсолютно не воспринимал Алешу. Он звонил мне: «Ну что ты тратишь деньги? Это же безобразно!» А я ему сказал: «Володя, сядь и еще раз послушай этот диск. Один раз, два раза…» Володя должен был прилететь в Париж буквально через два дня… Звонок в дверь… Он обычно из аэропорта сразу заезжал ко мне – это по пути – чем необычайно злил Марину… Володя обнял меня и сказал: «Мишка, познакомь меня с этим гением! Я понял его!» Я привез его в ресторан и они тоже сошлись вот так – сразу! То же самое.

– Круг общения Высоцкого в Париже – разумеется, Марина Влади, Шемякин, Дмитриевич…

– Володя Поляков. Его Высоцкий обожал, всегда называл его «старик» – наш старик… У нас было два старика, первый – буддист, учитель – «далай-лама», к которому мы ездили… А второй – это «наш старик», знаменитый цыганский певец, который пел еще в «Яре» – Владимир Поляков! Володя всегда привозил ему приветы от Раневской, которая еще студенткой бегала любоваться им, потому что в молодости Поляков был красавцем… Он и в старости был красив. Он был родным братом знаменитого нашего художника-абстракциониста Сержа Полякова, который до того, как заняться живописью, пел в кабаках… Володя обожал «старика».

Я сделал пластинку «Володя Поляков», и когда она вышла, ему было 96 лет… (Красавец – дико похожий на Хичкока. У меня в мастерской в Нью-Йорке висит его портрет, и все американцы спрашивают: «Это Хичкок?») Так вот, вышла пластинка, он мне говорит, басом таким: «Миша, пожалуйста, не пиши на пластинке, что мне 96 лет… Сделай 94! Я же пою. А то публика придет и скажет… Ну, ты понимаешь…»

– А когда вы начали записывать Высоцкого?

– Володю я начал записывать буквально с первых дней, когда он ко мне пришел. Сразу! Я вырос в Германии, и у меня развито это немецкое, педантичное мышление… И я знал, что это за человек, знал это «шаляй-валяй» Русской державы… А еще я слышал несколько его «сорокапяток» – тогда вышли его пластинки с этим ужасным оркестром… Я сказал: «Володя, нужно работать серьезно». И он сразу это понял. Первые песни были записаны сразу же после нашего знакомства.

А потом Володя в эту работу вошел настолько, что когда он приезжал, то у него в кармане уже были бумаги… Причем на некоторых записях идет слегка шуршание этих бумаг… Надевал очки – в последнее время он плохо видел – ставил бумаги на какой-нибудь мой мольберт– и, перелистывая, пел.

– Вы – первый человек, от которого я слышу про очки…

– Это было очень смешное зрелище – Володя в очках лежит и читает… У меня была большая квартира, а Володя не любил больших пространств. Может быть потому, что его работа была связана с большими залами. Он мне говорил: «Миша, ты любишь большие мастерские, а мне всегда хочется отгородиться, – в уголке, – за столом я чувствую себя уютно».

И у меня была такая комната типа «полуприхожей», и там стоял плюшевый диванчик. Иногда приходишь откуда-нибудь– Володя в очках, при лампе что-то читает И внешне это был совсем не тот Высоцкий… – Пришел такой гигант, ударил по струнам гитары! И Володя любил, чтобы кто-нибудь был рядом… Моя супруга – Рива, она такая тихая женщина – лепит свою статуэтку, а Володя читает. У меня была большая библиотека, – а многое в то время нельзя было читать здесь, в Союзе.

– А Высоцкий работал у вас? Может быть, какие-то вещи он написал прямо в Вашей квартире?

– У меня дома, за моим столом Володя написал… Это не песня, это баллада «Тушеноши». В то время я был в Нью-Йорке, там снимали фильм обо мне– и Володя позвонил мне в отель. А я только что закончил серию «Чрево Парижа»… – Миша, я потрясен! Сижу у тебя целый день– просматриваю все– и пишу. Каждое четверостишие буду читать тебе по телефону. Ты не спишь? – Я тоже не сплю. Буду рад.

И вот каждое четверостишие он читал мне из Парижа в Нью– Йорк по телефону Так что «Тушеноши» – это было написано ночью у меня в мастерской.

А потом, однажды после моего запоя, когда со стен стали приходить «иностранцы» – и Володя видел, как мне плохо… Он полдня провел со мной – пытался как-то помочь. А на следующее утро пришел какой-то радостный и сказал: «Миша, вот тебе за мучения. Только это не поется, а читается…» И прочитал мне полностью эту балладу.

– А какова история снимка, на котором Высоцкий на фоне туши быка?

– У меня была другая мастерская– не у Лувра, а через несколько кварталов – громадная мастерская. И мне привезли громадную тушу быка– 350 килограмм. Дня три мы ее поднимали, вздергивая на веревки, делая распорки… Володя пришел однажды в эту мастерскую, увидел эту окровавленную тушу. Поставил стул с другой стороны, взобрался на него – просунул голову – и сказал: «Мишка, сфотографируй, это– я!»

– «Французские бесы» – это написано на документальном материале?

– Обычно я с ним не пил. Но тогда Марина выгнала нас совершенно безобразно… Она звонит: «Володя уже «поехал»… Я приезжаю туда – у них была крохотная квартирка… Володя сидит в дурацкой французской кепке с большим помпоном, – почему-то он любил эти кепки… А я-то его знаю, как облупленного – вижу, что человек «уходит», но взгляд еще лукавый… А Марина– злая – ходит, хлопает дверью: «Вот, полюбуйся!» И она понимает, что Володю остановить невозможно. Пошла в ванную… Володя – раз! – и на кухню, я бежать за ним! Хотя знаю, что вина в доме не должно быть. Но Володя хватает какую-то пластиковую бутылку (у французов в пластике – самое дешевое красное вино), – берет эту бутылку и большой глоток оттуда – ах! И я смотрю, с ним что– то происходит – Володя весь сначала красный, потом– белый! Сначала красный, потом – белый… Что такое?! А Володя выбегает из кухни и на диван– раз! – как школьник… Но рожа красная, глаза выпученные.

Тут Марина выходит из ванной: «Что? Что с тобой?» – она как мама… Я тоже спрашиваю: «Что с тобой?» – молчит. Я побежал на кухню, посмотрел на бутылку – оказывается, он уксуса долбанул! Он перепутал, – есть такой винный уксус, из красного вина – и тоже в пластиковых бутылках. Через несколько минут и Марина увидела эту бутылку, все поняла… С ней уже истерика… «Забирай его! Забирай его чемодан, и чтобы я вас больше не видела!» А Володя по заказам всегда набирал много всякого барахла – и Марина вслед ему бросает эти два громадных чемодана!

Да, Марина… Но я только одно должен сказать, что Володя ей обязан многим. А мы все обязаны Марине тем, что он еще жил, потому что определенное количество лет – довольно большое – она просто спасала его от водки и от смерти…

Так вот я беру эти тяжелые чемоданы, – а Володи нет. Выхожу на улицу– ночь, пусто… Потом из-за угла появляется эта фирменная кепочка с помпоном! Забросили мы эти чемоданы в камеру хранения на вокзале, и Володя говорит: «Я гулять хочу!» А удерживать его бесполезно… Поехали к Татляну… Татлян нас увидел: «Давайте, ребята, потихоньку, а то мне полицию придется вызывать». Мы зашли в какой-то бар, Володя выпивает… Я ему-то даю, а сам держусь. Он говорит: «Мишка, ну сколько мы с тобой друзья – и ни разу не были в загуле. Ну, выпей маленькую стопочку! Выпей, выпей…» Взял я эту стопочку водки – и заглотнул. Но я тоже как акула– почувствовал запах крови – уже не остановишь!

Вот тогда и началась эта наша заваруха с «черным пистолетом»! Деньги у нас были, и была, как говорил Володя, «раздача денежных знаков населению». Но я должен сказать, что в «Распутине» цыгане гениально себя вели. В то время была жива Валя Дмитриевич – сестра Алеши. Другие цыгане вышли… И Володя начал бросать деньги – по 500 франков! – он тогда собирал на машину… И Валя все это собирала – и к себе за пазуху! Пришел Алеша, запустил туда руку, вытащил всю эту смятую пачку – и отдал Володе: «Никогда нам не давай!» И запел. У цыган это высшее уважение – нормальный цыган считает, что ты должен давать, а он должен брать…

А потом Володя решил сам запеть, а я уже тоже был «под балдой»… И вот он запел: «А где твой черный пистолет?..» А где он, этот пистолет? – А вот он! Пожалуйста! – Бабах! Бабах в потолок! И когда у меня кончилась обойма, я вижу, что вызывают полицию… Я понимаю, что нужно уходить: «Володя, пошли. Быстро!» Мы выходим и видим– подъезжает полицейская машина– нас забирать… А мы – в другой кабак. Значит, стрелял я в «Распутине» – меня туда больше не пускали, – а догуливать мы пошли в «Царевич»…

– И тогда же были написаны «Французские бесы»?

– Нет-нет… Володя вернулся в Москву – и здесь написал «Французские бесы». И когда он утром – радостный! – прочитал это Марине… Она сказала: «Ах, вот как! Я мучилась, а песня посвящена Шемякину?!» Они поскандалили – Марина улетела в Париж… Володя бросился вслед за ней. Прилетел, и сразу ко мне. Вот тогда он и спел эту песню.

– Высоцкий никогда не говорил с вами о желании остаться на Западе?

– Нет, никогда. Ведь Володя все прекрасно понимал и все видел… Он видел это на примере Галича, который жил при этом и умер при этом… Кстати, Володя не очень любил Галича, надо прямо сказать. Он считал Галича слишком много получившим и слишком много требовавшим от жизни. А я дружил с Сашей, очень дружил. Они с Володей – совершенно разные структуры.

– А Высоцкий никогда не пробовал у вас рисовать?

– Да-да… Он частенько что-то «чирикал», правда, потом все это истреблял… Но у меня сохранилось несколько его рукописных стихотворений – не посвященных, почти все поэты посвящают свои стихи – это одно, – а написанных по поводу наших загулов. Или, допустим, «Осторожно, гризли!» – ведь многие не могут это расшифровать… И Володя почти всегда что-то рисовал на этих бумагах – они у меня остались. Он, в общем, ни хрена не понимал в изобразительном искусстве, но чувствовал нутром… Я однажды показал ему моего любимого художника– Павла Сутина. Он говорит: «А что это такое страшное? Эти куски мяса кровавые? Но как здорово!» – «А это наш соотечественник – великий художник Сутин». – «Ты знаешь, Мишка, никогда не видел и не слышал, но как здорово! Я ведь профан в этом деле…»

У меня есть одно письмо, где он пишет: «Мишка, я – неуч. Ты меня образовывай».

– А отношение к вашим работам?

– Я не знаю, насколько глубоко он их понимал, я знаю только, что он их чувствовал.

– Во Франции вы куда-нибудь ездили вместе?

– Нет. Володя часто уезжал из Парижа, но у меня, в общем, жизнь-то адская. Из-за контрактов, из-за всей моей побочной работы, которой я занимаюсь как издатель книг и пластинок… Я улетал то туда, то сюда.

У Володи была мечта: «Я знаю, что может исцелить меня!» – он где-то прочел в рекламном листке, что есть такое путешествие через всю Америку. Оно не очень дорогое: «Мы сядем на лошадей и пересечем всю Южную Америку! У нас будут разбиты задницы, будут болеть позвоночники, мы будем ночевать в пампасах и прериях… Но мы вернемся абсолютно здоровыми и уже никогда не вспомним о «зеленом змии». Но это так и не осуществилось…

– Вы были на концертах Высоцкого во Франции?

– Я был на одном концерте… Этот концерт был как раз в тот день, когда погиб Саша Галич. Володя был после большого запоя, его с трудом привезли… Никогда не забуду – он пел, а я видел, как ему плохо! Я и сам еле держался, буквально приполз на этот концерт– и Володя видел меня. Он пел, и у него на пальцах надорвалась кожа (от пьянки ужасно опухали руки). Кровь брызгала на гитару, а он продолжал играть и петь. И Володя все-таки довел концерт до конца. Причем, блестяще!..

– А были ли во Франции приватные концерты, для ограниченного круга людей?

– Нет, ничего такого не было. Он однажды пел за городом для каких-то коммунистических организаций, но вернулся чем-то расстроенный. А я особенно не вдавался в детали… Володя тогда знал, что мне плоховато, и старался не навешивать мне еще и свои проблемы.

– Вы говорили о смерти?

– В последние два года – постоянно. Он не хотел жить в эти последние два года. Я не знаю, какой он был в России, но во Франции Володя был очень плохой. Я просто уговаривал его не умирать.

А потом… Мне же никто не мог сообщить, что Володя умер. Я узнал об этом совершенно случайно. От одной американки, с которой я был в то время в Афинах… Уже газеты написали, уже Володя был похоронен… Мы сидели в ресторане, и она что-то стала меля спрашивать, сильный ли я человек. – «Вы, русские, – сильные?» Я что-то не понял: «Все мы сильные…» Но что-то меня насторожило… Она еще раз спрашивает: «Но ты – сильный?» Я схватил ее за руку: «Володя?!» Она его знала и сказала– «да». Она прочитала в газете и боялась, прятала эту газету. Это было ночью в Афинах. Потом мы все выяснили, она говорит: «Помнишь ту ночь, когда ты не мог спать, тебе было душно, ты бегал… Это было тогда».

– Сейчас много говорят, что жизнь Высоцкому укорачивало еще и официальное непризнание. Он страдал от этого?

– Я не думаю, чтобы непризнание как-то укорачивало ему жизнь. Он был достаточно упрямым, – в высоком смысле… Ему многое укорачивало жизнь, и сам себе он ее укорачивал. Но – непризнание?.. Не думаю.

Хотя… Меня поразила в одном из «Огоньков» фраза Евтушенко… Ну, безусловно – Высоцкий большой талант и прочее, и прочее… «Но для меня он– Зощенко в поэзии…» Ну, тогда для меня «Евтушенко– это Глазунов в живописи!» Сказать так о человеке, который написал такие страшные, трагические вещи, и иронически-хлесткие, и шутливые. Володя мог обнажать свою душу– разорвал грудную клетку и показал внутренности! – он мог доходить до совершенно феноменального героизма! И вот взять и похлопать по плечу: «Зощенко в поэзии…» Хотя Володя считал его большим мастером, и я очень уважаю Евтушенко – это действительно большой мастер. Но надо быть достойным самого себя.

– Михаил, извините за банальный вопрос, каким другом был Высоцкий?

– Каким другом? Как сам Володя говорил – с ним можно было пойти в разведку. Все! Другого не скажешь. Мало того, что он был верным другом… Вернейший и мужественный человек, он мог в дружбе, даже в приятельских отношениях заботиться о каких-то мелочах. Он приезжал ко мне и начинал объяснять, что кого-то ему надо женить, кого-то срочно выдать замуж. Я даже на него наорал: «Володя, ты занимайся творчеством! Ну чего ты носишься?!» Хотя, в общем, я и сам такой…

– А когда вы решили выпустить свой альбом, вернее даже не альбом, а собрание дисков?

– Это мы решили с Володей еще когда только начинали работать. А альбом я решил делать тогда, когда найду настоящего специалиста-мастера. И я нашел Михаила Либермана, который много лет проработал на «Мелодии», получал медали… Вот тогда можно было действительно на самом высоком уровне все это собрать, смонтировать, сделать. В работе большое участие принимал Аркадий Львов – редактор и составитель трехтомника Высоцкого. Я не хотел делать это, когда начался нездоровый ажиотаж. А вот когда чуть-чуть все улеглось, вот тогда мы спокойно это сделали. Это памятник Володе.

– Вы уже сказали, что считаете Высоцкого гением, а в нормальном человеческом общении это чувствовалось?

– Для меня оценка человека как гения – прежде всего по его произведениям, а не по поведению. Поведение людей, которых мы называем суперталантливыми, гениальными, – оно, в принципе, неподконтрольно… Для меня важна еще – при всей гениальности и бесшабашности – его колоссальная работоспособность. Как сказал один из философов: «Гений, который себя не обуздывает и не работает над собой, подобен разлившемуся потоку. Сначала он заполняет собой все, а кончает мелкими лужами».

И у Володи было все, что необходимо для этого «коктейля гениальности». У него была феноменальная работоспособность, колоссальное умение расслабляться… Вот некоторые думают: а-а, он был алкоголиком… Да ни черта подобного! Все его нагрузки по накалу точно совпадали – он безумствовал, когда он пьянствовал, но когда он работал, то нагрузки, которые он нес, тоже были колоссальными! Создать и отточить такое творчество!.. Это были супернагрузки. Потому что он преодолевал как бы экстерном те пробелы в знаниях, которые у него были…

Для меня Высоцкий– прежде всего, гениальная личность, цельная, как каменный якорь!

– Вы общались в Париже, а по телефону часто разговаривали?

– Да, часто… И очень смешно… Внешне казалось, что он грубый человек. И действительно, когда ему был кто-то неприятен, то Володя никогда этого не скрывал. У него появлялась такая ершистость, он мог так «запулить», что иногда даже мне – человеку довольно невоспитанному – становилось неловко. Он мог, как говорят в России, «обрезать»…

Но с другой стороны, если он кому-то открывался… Для меня Володя был одним из нежнейших людей, физически я крупнее Володи, а тогда я еще занимался спортом… Но он однажды услышал, как моя жена называет меня «птичкой», и Володе это страшно понравилось… Звонит телефон: «Птичка моя, как живешь?»

– А какова история стихотворения Высоцкого, обращенного к вам, которое лежало в июле 1980-го на вашем столе?

– Я о нем ничего не знал… Он просто написал это стихотворение и оставил. Оно лежало на столе. И когда я вернулся, я его нашел. А говорили мы с ним буквально за несколько недель до смерти. Я ему сказал: «Володька, давай жить назло». Он ответил: «Попробую». Сел в самолет и улетел.

У меня было такое… с моим отцом. Отец не знал, что меня выгоняют из России, что я уезжаю навсегда… Он занял у меня три рубля, похвастался новой формой – у него было пожизненное право ношения военной формы – и сел в такси. Он жил в Пушкине, а я на Загородном… А я-то знал, что уезжаю навсегда, и думаю: запомнить! И сделал такой стоп-кадр– вот отец… эта шинель, фуражка, погон блеснул… Ведь, может быть, я вижу отца в последний раз… Так оно и случилось.

И когда я в последний раз обнял Володьку… Я улетал в Грецию, он – в Москву, он ехал в одной машине, а я – в другой… Володя был в такой желтой курточке… Я помахал ему и думаю: «Последний раз вижу или нет?» Оказалось, что последний…

 
Вспоминай всегда про Вовку,
Где, мол, друг-товарищ?..
 

– Кроме тех стихотворений, о которых вы говорили, у вас хранятся еще какие-нибудь рукописи Высоцкого?

– Нет. Когда мы работали над трехтомником, то пользовались только копиями. После смерти Володи Марина отдала мне его так называемые «дневники». Но, в общем, там не было никаких дневников… Обрывки фраз, записи по 2–3 строчки… Там я нашел забавное: «Без зверей мы бы озверели». Но к архиву Володя относился серьезно. Он видел, что я все собираю… У меня все подписано, в папках. Мой порядок его поражал всегда. И однажды я ему сказал: «И ты точно так же должен относиться к своему творчеству». Он согласился: да, я должен все собирать, систематизировать и прочее…

– Я видел ваш альбом с такой надписью: «Драгоценному певцу Русской идеи Володе Высоцкому от Володи Шемякина». Почему от Володи Шемякина?

– А-а… Несколько раз, когда мы попадали в какие-то газеты (и даже после Володиной смерти) – то почему-то часто писали: Михаил Высоцкий и Владимир Шемякин. Мою мать напугали… Один француз позвонил ей из Москвы и сказал: «Я не хочу Вас расстраивать, но вот сейчас появилось сообщение о смерти… Я не совсем понял, но вроде бы там написано, что скончался… ваш сын». У матери была истерика.

У меня до сих пор хранится газета – когда-нибудь я вам покажу – там снимок… Мы сидим с Володей друг против друга, и написано:

«Сегодня скончался большой бард России – Михаил Высоцкий».

А почему певец Русской идеи? Потому что для меня Володя и есть певец Русской идеи! В нем была эта несгибаемость духа!