Текст книги "Правда смертного часа. Посмертная судьба"

Автор книги: Валерий Перевозчиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

М. Сорокин: «В длиннющей ленте, растянутой на километры, многие держали портативные магнитофоны и… зонтики.

Было очень жарко в этот день. А в руках почти у каждого были цветы, и люди зонтиками укрывали их от солнца».

Ю. Любимов: «Сколько было цветов! Жара была дикая, а люди не себя от жары берегли, а цветы укрывали под зонтиками, чтобы они не завяли».

«Прощание…»: «По левой пустынной стороне улицы, сплоченно и обособленно одновременно, своими кланами, они шли стремительно, как на марше, а впереди шагали их капитаны.

Это шли проститься с артистом русские театры.

Шли МХАТ и «Современник», Театр на Малой Бронной и Ермоловой, Малый, Вахтангова…»

В. Золотухин: «В свое время Валерий (Янклович) сделал 10 000 фотографий с автографом. Дал фотографию милиционеру из охраны. Из толпы баба завопила: «Кому вы даете?! Он же милиционер. Дайте мне». Милиционер заплакал: «А мы что, не люди?»

А вот как доходит это за границу… Вспоминает поэт-эмигрант Вадим Делоне (1982 год):

«Знаменитый режиссер Театра на Таганке Любимов принес пачку фотографий Высоцкого. К нему бросилась толпа. И он в отчаяньи, не зная что делать, отдал эту пачку милиционеру! И тут какая-то пожилая женщина в очереди закричала:

– Кому ж ты отдал фотографии Высоцкого?! Менту!

Милиционер бросил форменную фуражку оземь, зарыдал:

– Да что ж я – не человек, что ли!»

В. Янклович: «Это мы сделали для Володи десять тысяч фотографий… Нисанов сделал снимки, потом напечатали на какой-то фабрике… Портрет с автографом. Я еще боялся, чтобы их потом не продавали… Мы их раздавали во время похорон…»

В. Акелькин: «Через зал (верхнее фойе) проходит человек с пачкой больших фотографий и раздает всем, находящимся в зале. На фото – Высоцкий, поперек фотографии – размашистый автограф».

А. Демидова: «Гроб стоял в середине сцены. Володя лежал постаревший (а ему было 42 года!), уставший, неузнаваемый (может быть, оттого, что волосы были непривычно зачесаны назад). Над гробом свисал занавес из «Гамлета»… Слева менялся караул из актеров нашего театра. Вся сцена была завалена цветами. Люди шли и шли. Многие плакали.

…Среди проходящих я увидела Эфроса с Крымовой, перетащила их через толпу за руки в свой угол, и так мы стояли, тесно прижавшись, всю панихиду».

М. Влади: «Я смотрю на твое лицо, я немного загримировала тебя, потому что сегодня утром на рассвете лицо показалось мне совсем белым. Я заполняю свою душу этими дорогими чертами, я запоминаю их навсегда».

«Прощание…»: «Неподвижно, молча лежит он перед полным зрительным залом, – бледный, непохожий, углубленный, словно додумывая о нас обо всех что-то свое…»

Жанна Владимирская: «Сцена была затянута черным. Вся… На сцене, высоко поднятый, стоял – или висел – гроб. А над гробом еще выше – знаменитый гамлетовский занавес, и Володя лежал в черной гамлетовской водолазке. В руках у него был черный розан.

Руки были на груди, перетруженные и беспомощные, – удивительно беспомощные.

В глубине сцены, там, куда он выходил и сидел перед началом «Гамлета», был его портрет– молодой-молодой, студент или десятиклассник. (Фото Саакова, сентябрь 1979 года, Тбилиси. – В.П.) А лицо спокойное. Будто он давно ждал смерти. И не удивился, не испугался, когда она явилась.

Когда начали пускать людей, заиграла музыка, то и дело кричал петух из «Гамлета».

М. Козаков: «И звучало «С миром отпущаеши раба Твоего» и Бетховен, Рахманинов, Шопен. Потом те, что не уместились в зале, а заполнили огромное помещение театра, услышали голос Гамлета – Высоцкого, его голос:

– Что есть человек…»

А. Демидова: «Звучала музыка: «Стабат Матер» Перголези, «Страсти по Матфею» Баха, «Ныне отпущаеши»… Но, может быть, самое неизгладимое впечатление– прозвучавший в фойе за несколько минут до начала панихиды голос Высоцкого: несколько строчек из «Гамлета», переходящие потом в музыку – звукозапись, использовавшаяся в финале спектакля».

М. Влади: «Усталость, горе, звуки шагов вызывают нечто вроде галлюцинации. У меня впечатление, что ты дышишь, что у тебя шевелятся губы и приоткрываются глаза. Петя берет меня за плечи. Я прихожу в себя. Надо держаться. Врач – один из друзей – протягивает мне стакан с каплями нашатыря. Я смотрю вокруг, впечатление, что я снимаюсь в фильме, и сцена закончится сейчас коротким режиссерским «стоп!» Толпа продолжает склоняться перед гробом в течение долгих часов…»

Юрий Медведев (актер Театра на Таганке): «Утром я даже колебался: идти мне или нет… Я думал, что будет много любопытствующих, а это очень неприятно. Решил: пойду попрощаюсь и уйду. А когда я пришел, встал у гроба…

Короче говоря, я не ушел, пока Володю не вынесли из театра. Я стоял у изголовья – надо было провожать людей, которые задерживались у гроба: «Проходите, пожалуйста… Пройдите, будьте добры…» Ведь на улице стояли и ждали десятки тысяч. И за эти часы ни одного любопытствующего лица я не увидел – ни одного…»

Ж. Владимирская: «Поражало во всем отсутствие фальши. Скорбь была правдивой и целомудренной. Мужчины плакали открыто, а женщины плакали… ну, как женщины. И все время, через паузы, звучал Володин монолог из «Гамлета» – «Что есть человек…»

Еще удивительно – было множество пожилых людей, даже старых было множество. И это было непонятно и одновременно подчеркивало величину потери.

И еще – поразительный жест, один почти у всех мужчин. Проходя мимо гроба, каждый жал Володину руку, а у меня было чувство, что от такого количества рукопожатий сам Володя обязательно устанет к концу прощания. Жест, рукопожатие – какой-то заговор, присяга на соучастие какое-то, да и не какое-то…»

Анатолий Эфрос: «…И был страшный момент, когда Любимов подошел и произнес, – он хотел сказать: «Разрешите начать панихиду…»– но произнес только: «Разрешите…» И не закончил. И этот сбой «железного» Любимова был для меня сильной неожиданностью.

И вдруг все встали, и воцарилась невероятная тишина».

A. Демидова: «Выступали Любимов, Золотухин, Чухрай, Ульянов, Н. Михалков, кто-то из Министерства культуры. Потом опять Любимов. Говорили о неповторимости личности Высоцкого, о том, как интересно он жил, как он народен. Многие из тех, кто выступал, при жизни Высоцкого и не подозревали о размахе его популярности».

B. Абдулов: «И вот, вы знаете, мне стало немного не по себе… Смотрю – говорят люди… А некоторых из них Володя, ну, мягко говоря, не любил».

В. Туманов: «Выступали люди, которых я никогда дома у Володи не видел. Ульянов говорил хорошо, Любимов…»

Ж. Владимирская: «Любимов два раза говорил. Второй раз он сказал:

– Чтобы понять, кем был Высоцкий, надо было видеть, как он шел по улицам КАМАЗа, как все окна были распахнуты, и как из них через усилители ревели песни Володи. И сквозь собственный голос он шел, как… гладиатор? Победитель? Нет, пожалуй, к нему это не подходит. Он, пожалуй, сквозь все это прошел, как страдавший и сострадающий.

Михаил Ульянов говорил много. Хорошо.

Знаменитые поэты стояли с удивленными, недоумевающими лицами. Они были в шоке, и создавалось впечатление, что за такое каждый поменялся бы с Володей».

«Прощание…». «…Ульянов обвиняюще кричал в застывший зал:

– Сегодня всему русскому искусству нанесена незаживающая рана! Говорят, люди заменимы. А кем мы заменим его? Где возьмем другой, равный ему талант? Где возьмем другой, такой же, голос? Негде!!!»

В. Золотухин «Что я сказал Володе? Кстати, мысль, ответственность и волнение, подбор слов – испортили мне прощальные минуты с Володей. Я больше думал о себе, как и что скажу, и что будут говорить о том, что я говорил. Вот ведь какая фигня».

А. Демидова: «Я все время стояла на сцене в правом углу, где сидели родственники и близкие Володины друзья… Любимов, как всегда, держался режиссером, деликатно руководил всем, подавал сигнал для начала музыки и так далее, хотя я видела, что давалось ему все это через силу».

М. Влади: «Потом отдают распоряжение вынести гроб. Шестеро друзей несут гроб к выходу. Меня окружают близкие…»

Л. Абрамова: «– Люся, сестра… – сказала Марина».

В. Акелькин: «Весь зал еще раз прошел мимо гроба, после чего все высыпали на улицу».

Ж. Владимирская: «В начале третьего стало ясно, что прощание, если его не остановить, будет продолжаться бесконечно. И тогда толпу обманули Сказали, что временно приостанавливается прощание, но в четыре вынесли гроб…»

По одному из свидетельств (приводится в статье «Прощание отменено…»), кто-то из милицейских чинов вышел и сказал– когда катафалк уже ехал по Садовому кольцу: «Товарищи! Не волнуйтесь! Прощание отменено по просьбе родственников умершего».

Разумеется, это была явная ложь.

В. Золотухин: «Ответственный за крышку гроба» – таким я был в день похорон.»

«Прощание…»: «…Какой-то отчетливый шум у подъезда. Из дверей показывается большая группа людей. В центре идут по трое-четверо двумя маленькими колоннами, удерживая на плечах тяжелую ношу».

М. Влади: «На улице бьет в глаза яркий свет. Волнуется людское море, растянувшееся на километры».

В. Акелькин: «Здесь нас ждало самое большое удивление, и если до того мы сдерживались, то на улице слезы потекли сами собой, да мы и не стеснялись их – вся Таганская площадь, с обеих сторон эстакады была забита людьми. Люди заполнили крыши и окна домов, метро, ресторана «Кама», киосков «Союзпечати», универмага…»

В. Янклович: «Потом я вышел на улицу, – увидел генеральскую машину у метро… И вот тут началось самое главное удивление! Конечно, все знали, что будет много народу, но чтобы столько! Чуть раньше Трифонов сказал в кабинете Любимова:

– Как умирать после Высоцкого?»

Ж. Владимирская: «Тогда не одна я, наверное, думала: «Какое счастье, какая правда в том, что он – не лауреат, не отягощен ни званиями, ни наградами… Что он – народный не именем Верховного Совета, а именем народа… И похороны были народными, а у «них» – ни у кого и никогда – таких не будет. Один старичок сказал, что у Владимира Маяковского были роскошные похороны, а это – похороны народные».

М. Козаков: «И вот его вынесли из главного входа театра. Если бы он смог открыть глаза, он увидел бы только небо между домами, но если бы мог слышать, то вздрогнул бы от этого – «а-а-а-а!..», которое вдруг возникло, как общий выдох, и куда-то улетело».

A. Демидова: «Все возвышения, крыши киосков и соседних домов, площадь, пожарная лестница на стене театра были заполнены народом, и тротуары на несколько кварталов еще запружены людьми».

B. Гордеев: «И вдруг мы услышали негромкую музыку. Потом вдруг – тишина. Замерли люди на крышах. Трое-четверо здоровых парней поднимали на руках высоких девушек… Девушки держали в руках зеркальца от пудрениц…

– Вот вынесли крышку… По-моему, Филатов и Золотухин… Гроб… Белый! Остановились. Нет, не видно, кто несет. Автобус… Ну, такой катафалк…»

«Прощание…»: «С моего места видно, как процессия по чьей-то команде разворачивается, как откидывается нижний люк у обычного автобуса с черной полосой, как загружают… И это – все?!»

В. Смехов: «Любимов попросил всех артистов и актрис унести цветы, – и вот стоп-кадр: цветы уносили-уносили огромными охапками, а они стояли все тем же силуэтом… Я просто не могу представить, сколько это длилось времени – как-будто они откуда-то снизу опять появлялись – эти цветы».

В. Акелькин: «А в зрительном зале по обе стороны сцены – венки, венки… Их потом вывозили на двух грузовиках, по четыре ряда венков на машине».

М. Влади: «Мы садимся в автобус, гроб стоит в проходе, мы все сидим, как школьники, уезжающие на каникулы. Любимов машет большим белым платком людям, собравшимся на крышах, на каменных оградах, некоторые залезли на фонари. Автобус трогается».

«Прощание…»: «Меня вместе со всеми выносит к автобусам. Дверцы распахиваются, люди занимают места…

Мы едем по цветам. Они летят из окон, с балконов, с бровок тротуаров…»

В. Туманов вспоминает, что уже когда сидели в катафалке, Марина Влади, обращаясь к нему, сказала:

– Вадим, я видела, как хоронили принцев, королей, но ничего подобного я не видела.

М. Козаков: «Когда процессия выехала на Таганскую площадь, чтобы затем направить свой путь по Садовому кольцу, под машину, которая везла его, полетели цветы».

«Прощание…»: «Гроб с его телом на руках бы понесли до Ваганьковского, передавая с плеч на плечи, как величайшую ценность, и всю оставшуюся жизнь вспоминали бы этот миг, как честь и счастье.

Но у этих, на Таганской площади, отняли все – даже горький праздник прощания…»

Ю. Карякин: «И когда автобус с гробом отъехал от театра, люди долго-долго махали вслед автобусу руками, цветами. А мальчишки выпустили в небо голубей».

«Прощание…»: «Откуда-то поднялись в воздух сотни голубей и теперь, кружась, уходят все выше вверх по невидимой винтовой лестнице».

С. Дерков (из письма в Театр на Таганке): «Люди провожали маленький автобус, который увозил от них очень многое. Кто-то в толпе сказал:

– Кусочек свободной России умер».

В. Смехов: «Один из важных военных чинов, наблюдавший за рекой скорби 28 июля, молвил знаменитому писателю:

– Ну а вы-то зачем сюда подались? Зачем сюда пришли? Хоронят антисоветчика… Что? Кто хоронит? Да такие же, как он…»

Ж. Владимирская: «Вот помните у Маяковского: «Если в музее выставить плачущего большевика…» Я видела плачущих большевиков – в жизни, в кино, в театре. А вот плачущих милиционеров видеть как-то не доводилось… А здесь– увидела. Запомнился молоденький-молоденький, плакавший, не стесняясь, чуть не в голос».

В. Смехов: «Потом длинная кавалькада машин пошла вразрез Садовому кольцу. В нас была какая-то злая гордость, что олимпийские машины стоят, а Высоцкий едет… Машины шли по левой стороне, все прочие стояли, – все было оцеплено…»

«Прощание…»: «…От толпы… отделяется кучка молодых ребят и мчится вслед за процессией. Машины прибавляют ходу, ребята по одному отстают, продолжает бежать только какой-то совсем еще мальчик в черном кожаном пиджачке. Улица уходит вниз, толпа вдоль мостовой редеет. Уже становится виден Курский вокзал, а он все бежит.

…На него страшно глядеть: он мертвенно бледен, кажется, сейчас грохнется оземь…

…Если бы совесть могла в тот день каким-то чудом воплотиться в человеческом облике, я знаю, она была бы этим мальчиком в черном пиджачке!»

М. Влади: «…Часть огромной толпы бежит за автобусом до самого кладбища. Меня охватывает истерический смех, потому что из-за рытвин на дороге гроб подпрыгивает и твое тело соскальзывает. Нам приходится укладывать тебя обратно».

A. Штурмин: «На кладбище я ехал в катафалке, напротив сидела Марина. Там были родители, Туманов, Любимов… В книге Марины Влади написано, что тело выскользнуло из гроба… Ничего этого не было».

B. Гордеев: «Катафалк отъехал… Довольно быстро сняли оцепление… Мы подошли к театру. В окне какой-то «Фотографии» – портрет Владимира Семеновича в черной рамке. Вся улица перед театром – в цветах… Я подобрал на память две гвоздики».

По поводу этой фотографии Высоцкого в траурной рамке в витрине «Фотографии № 1» приведем начало уникального документа:

ПРИКАЗ

по Московскому городскому фотокинообъединению

Мосгорисполкома.

г. Москва, № 20226 августа 1980 г.

В «Фотографии № 11» цеха № 2 без разрешения администрации цеха и без согласования с художественно-техническим советом было нарушено оформление витрины «Фотографии».

На основании изложеннного, приказываю:

1. Фотографу «Фотографии» Стрижевскому А.Е. и заведующему «Фотографией» Герасименко В.А. за самовольное оформление витрины объявить выговор.

2. Начальнику цеха № 2 Борисенкову Н.С. и мастеру участка Розанову Н.А. указать на слабый контроль за оформлением витрин и интерьеров подведомственных предприятий…

Директор фотокинообъединения Ю.Тарасов.

В. Гордеев– «По дорогам пошли первые машины, но у театра и особенно у метро – еще много людей. Метро работает только на вход. Милиция в свои «матюгальники»:

– Товарищи, просьба – пройти в метро!

– Товарищи, не мешайте движению автотранспорта!

– Товарищи, разойдитесь!

Толпу у метро стала теснить конная милиция… Одна старушка сказала:

– Ну, прямо девятьсот пятый год! Сейчас нагайки вытащат…

Вдруг люди у метро стали скандировать:

– Позор! Позор!

И хлопать в такт. Оказалось, что попытались убрать портрет Высоцкого в окне второго этажа. Портрет вернули…»

Э. Рязанов: «На фасаде театра висел портрет Высоцкого. Потом по чьему-то распоряжению (о, неисправимость страха!) этот портрет вдруг убрали. Толпа начала волноваться, скандировать:

– Позор! Позор! Портрет! Портрет!

Через некоторое время, опять по чьему-то указанию, портрет появился».

М. Козаков: «Перед Красной Пресней движение замедлилось. Здесь его (Высоцкого) тоже ждали, и чем было ближе к цели, тем больше становилось людей и тех, что в синих олимпийских рубашках. К Ваганьковским воротам кортеж подъезжал медленно».

Д. Гельфонд: «На кладбище первой подъехала милицейская машина сопровождения. Потом катафалк и много-много машин. Но машины не пустили к кладбищу… Часть толпы прорвалась к могиле, опрокинули заграждения…»

М. Козаков: «У последнего его приюта людей оказалось сравнительно мало. Палило яркое солнце».

М. Влади: «Мы приезжаем на кладбище, на песчаную площадку, где в последний раз можно тебя поцеловать. Мне все труднее справляться с нервами. От вида искаженных болью лиц мне снова хочется захохотать. Может быть, я слишком много плакала?»

Д. Гельфонд: «Прощались у могилы. Сама процедура прошла довольно быстро».

М. Влади: «Я последняя наклоняюсь над тобой, прикасаюсь ко лбу, к губам».

М. Козаков: «У могилы было решено не говорить. Сказал кто-то один, кому это было доверено».

А. Крылов: «Говорил Дупак. Что он говорил, я не слышал – передо мной было семь-восемь человек. И говорил он тихо».

М. Влади: «Закрывают крышку. Удары молотка звучат в тишине».

М. Козаков: «Потом – то, что страшно всегда: глухой стук молотков…»

A. Крылов: «Молотками стучали громко – сразу несколько человек».

М. Влади: «Гроб опускают в могилу, я бросаю туда белую розу и отворачиваюсь. Теперь надо будет жить без тебя».

B. Янклович: «Могила… Помню, что Марина сказала мне:

– Помоги…

Наклонилась, взяла горсть земли с могилы и увезла домой».

Ж. Владимирская: «Володина могила была как бы и не на кладбище. Место – будто между кладбищем и городом. Первый ряд. Чтобы виднее мы ему были. А он – нам».

A. Демидова: «Он жил на юру и похоронен у самых ворот при входе на кладбище. Мне вначале было жаль, что на таком открытом месте мы его хороним. Но сейчас я понимаю, что, наверное, лучшего места и не сыскать».

B. Гордеев: «Вечером Москва обсуждала похороны Высоцкого… На улицах говорили, что Высоцкий похоронен в хрустальном(!) гробу… Что в могиле – магнитофон, который будет звучать, пока не кончатся батарейки…»

Еще по Москве в те дни ходил упорный слух, что в одном из храмов по Высоцкому была отслужена панихида…

«Нью-Йорк тайме», Крэйг Уитни: «Вечером, спустя несколько часов после этих событий, толпа из двухсот-трехсот человек еще стояла вокруг театра, но все знаки траура были убраны и портрет г. Высоцкого был удален. Рядом стояла пожарная машина. Полиция, теперь более спокойная, говорила людям:

– Проходите, собирайтесь где-нибудь в другом месте».

Л. Абрамова: «Все было как-то неясно и беспокойно, если бы не вмешательство Кобзона, наверное, и не нашлось бы человека, который бы так уверенно и разумно организовал стол… Еду, вино, посуду на полтораста человек…»

А. Демидова: «Дома у Володи. Длинный стол без стульев. Близкие друзья и родственники. Говорила мать о том, что Володя был хорошим сыном. Потом отец говорил, что в детстве Володя всех звал по имени-отчеству, что его приняли сразу во все театральные институты… Они гордились сыном. Говорил его близкий друг (В. Туманов. – В. П.) о том, какой это был непростой человек– Володя, и как не надо сейчас об этом забывать…»

В. Туманов: «Часто вспоминаю веселое Володино: «Народу было много!» Раньше, когда я не очень в этом разбирался, – встречая его с концерта, всегда спрашивал: «Ну как, – народу было много?» И вот Володи сегодня уже нет, – а народу было много. Очень много».

В. Янклович: «Поминки… Это продолжалось дня три… Уже начались разговоры о наследстве, о комиссии по творческому наследию…»

В. Золотухин: «На панихиде (поминках. – В.П.), доставая вилкой краба, Семен Владимирович, активно жуя, сказал мне: «Между прочим, дорогой Валерка, я с наслаждением слушал сегодня тебя, молодец, умница…»

Г. Епифанцев (друг Высоцкого времен школы-студии МХАТ): «На поминки я поехал к Люсе (вероятно, это было уже вечером. – В. П.). Дети еще немного побыли на Малой Грузинской – и вернулись домой…»

20.00. В Театре на Таганке – спектакль «Мастер и Маргарита». Во время сцены «оплакивания Христа» в зале послышались рыдания…

Ю. Карякин: «Тихие поминки были по Володе на Таганке. Собрались уже в двенадцать часов ночи, после спектакля, наверху, в старом здании… Были Володины песни и гамлетовский монолог о смерти. Был Володин стакан, полный до краев водки…

Был Володин портрет, тот что висел на гамлетовском занавесе в зале над его гробом: светлая спортивная рубашка, скрещенные на груди руки, усталый тоскливый взгляд в упор… И каждый, кто говорил, обращался прямо к нему, переводя глаза с горького его стакана на его портрет».

Ю. Любимов: «Похороны… Какой-то день был в Москве необыкновенный. Все поняли, что умер поэт. Я еще больше зауважал москвичей– как достойно они проводили своего поэта!»

Д. Гельфонд: «Поминки были в театре. Их разогнал полковник Белоусов, заместитель начальника Ждановского РУВД – приказал обесточить театр. А выключили чуть ли не весь Ждановский (ныне Таганский. – В. П.) район».

Ю. Карякин: «После поминок на Таганке я шел пешком по Москве. Из многих освещенных окон слышался его голос… Читаю, перечитываю сотни (многие сотни!) телеграмм, полученных Таганкой в те последние июльские дни. Здесь вся география страны, все основные профессии, все возрасты сознательные. Никакого сценария – стихийный порыв в общей беде и сострадании…»

26. Шевченко, Мангышлакской.

«Не верю. Подтвердите».

Без подписи.

26. Нижнекамск.

«Очень обидно. Не хочется верить».

Олег.

26. Новосибирск.

«Скорбим. Другого такого не будет».

Все, любившие его в Академгородке.

26. Ташкент.

«Мои дети и дети моих детей будут слушать, понимать и любить его песни. Вечная память».

Без подписи.

26. Смоленск.

«Плачем вместе с вами. Берегите его наследие».

Березовы.

26. Воронеж.

«Скорбим вместе со всей Россией».

Костенко, Рачинский, Давидович.

26. Москва.

«Потрясена трагедией. Пожалуйста, помните его всегда».

Коршунова.

27. Киев.

«Знаем, помним, любим. Скорбим вместе с вами».

Без подписи.

27. Ленинград.

«Горюю вместе со всеми, кто знал, любил, ценил дорогого Володю».

Иосиф Хейфиц.

2… Комарово, Ленинградской.

«Никогда не забудем Володю. Глаза, улыбку, голос, песни, игру…» Раиса Орлова, Лев Копелев.

27. Теплоход «Нахимов».

«Какая горькая потеря. 25 говорили об этом с Булатом Окуджавой. Закончилась эпоха Высоцкого. Пришла мысль, наверное, не мне одному, создать поэтический спектакль на его стихи».

Феликс Дашков.

28. Свердловск.

«Потрясен. Очень стало пусто».

Без подписи.

28. Петровск, Свердловской.

«Мы все осиротели».

А.Верин.

1992–1994