Текст книги "Божественное вмешательство (СИ)"

Автор книги: Валерий Красников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Часть 5

Враги Рима

– Вон, Арес, вон! Пойди прочь! – Зевс в гневе вскинул руку и метнул молнию в кутающегося в черный плащ Ареса. Молния ушла в бездну, отраженная щитом, который Арес с ловкостью фокусника извлек из-под плаща.

– Не гневайся, Громовержец. Что плохого в том, что дикари сожгли Трою? Ведь потом они воздвигли куда больше храмов в твою честь, чем старик Приам!

– Молчи! Иначе прикажу Тифону расправится с тобой! Рим будет возрожден во славу Трои, а дикарей твоих настигнет месть!

– Я ухожу, всесильный Громовержец, а что до дикарей, так в честь твою Эсхил сложил поэму:

...Стоглавое чудовище – Тифона,

Рожденного землей. На всех богов

Восстал он: шип и свист из челюстей

Грозил престолу Зевса, а из глаз

Сверкал огонь неистовой Горгоны,

Но Зевса неусыпная стрела —

Пылающая молния сразила

Его за эту похвальбу. До сердца

Он был испепелен, и гром убил

Всю силу в нем. Теперь бессильным телом

Он под корнями Этны распростерт,

Недалеко от синего пролива,

И давят горы грудь ему; на них

Сидит Гефест, куя свое железо,

Но вырвется из черной глубины

Потоком пожирающее пламя

И истребит широкие поля

Сицилии прекрасноплодной...

Дикарь он или просвещенный человек, достойный милости Владыки Зевса?

– Нет места на Олимпе для того, кто прославлял при жизни Прометея. И тень его поныне бродит в огненном Тартаре.

– А все же, Громовержец, ты его запомнил! – торжествующе воскликнул Арес и сбежал в тень еще до того, как Зевс отправил ему вслед парочку молний.

Глава 17

Неподвижные в синем просторе небес облака отражались в прозрачной глади успокоившегося моря. Септимус Помпа стоял на поскрипывающем причале и смотрел на стремительные триремы (трирема – основной тип боевого корабля Средиземноморья периода Пунических войн 264-146 годов до н. э.), входящие в порт.

Три года пролетели как один день и только сейчас, когда, наконец, сенат Этрурии во главе с Мастамой старшим решили посетить Рим, он с восторгом вспоминал о славных битвах с латинянами, кампанцами и самнитами. Тогда он защищал строящийся Рим, а сенаторы не спешили с помощью. Даже новые земли и дома у Капитолия не прельстили их. Но это было раньше, а сегодня они увидят величие нового Рима. Даже Фурии (греческий город – яблоко раздора с Тарентийской республикой) попросил Рим защитить город от лукан.

Четыре обученных и уже успевших повоевать легионов готовы по его приказу сражаться с кем угодно. Вот только на юг их направить Септимус не решался. Протекторат над греческими городами раздражал тарентийцев. После того как римский гарнизон остался в Фурии, только луканы сдерживали республику от войны с Римом. По этой причине Септимус до сих пор и не расправился с луканами. Он мечтал о плодородных землях долины Пада и этот визит отцов Этрурии должен закончиться небывалой военной кампанией: слишком много золота хотят галлы, слишком долго Этрурия платит им за мир.

Траниты (гребцы верхней палубы) флагманского корабля убрали весла, кормчий умело вел корабль к пристани. Септимус сошел на берег, пропустив на причал швартовщиков. На корабле запела дудка, с кормы в воду полетели якоря, а на причал – канаты. Швартовщики пропустили канаты под балку над опорами пирса, дружно потянули. Трирема качнулась и ударилась бортом о причал. Кое-кто из швартовщиков полетел в воду. Не обращая внимания на барахтающихся в воде товарищей, удержавшиеся на ногах сноровисто привязывали корабль к пирсу.

– Я вижу отца! – услышал Септимус за спиной.

Мастама-младший – легат Первого Римского сбросил на руку пурпурный плащ. Золоченый панцирь и шлем засияли на солнце. На миг Септимусу показалось, что сам Юпитер сошел на бренную землю. Конечно, Септимус тоже увидел Мастаму-старшего, осторожно ступившего на шаткие сходни, но внимание консула привлекла высокая женщина с ребенком на руках, идущая за сенатором.

– Ты видишь ее? Прямо за твоим отцом?

– Да. Это Спуриния, – равнодушно ответил Мариус.

– Жена Алексиуса!

– Его вдова.

"О Боги! Как она красива!" – прошептал Септимус и пошел за Мариусом, бросившимся почти бегом на причал встречать отца.

Сенатор обнял сына. На мгновение в его глазах появилась гордость. Подбородок взлетел вверх так, что складки под ним почти разгладились.

– Аве, консул! – прокричал Септимус.

Мастама услышал его приветствие. Бросил в ответ:

– Аве, – потом, устыдившись, должно быть, испытывая к Септимусу благодарность за сына, повторился, но уже громче: – Аве, консул!

Они обнялись без неприязни, почти как старые друзья, хоть и увиделись впервые.

Спустя пару часов прибывшие на кораблях сенаторы Этрурии, их жены и дети, компаньоны и рабы покинули шумную Остию в паланкинах, пешком и за редким исключением верхом. Гости и сопровождающие их, растянувшись разноцветной змеей на целую милю, двигались по дороге в Рим.

Септимус верхом ехал за паланкином Спуринии, размышляя о том, как вовремя он спровадил Фелицию к тестю и что стоит пригласить сенатора Мастаму в свой дом. Приняв решение, он догнал Мариуса.

– Наверное, ты намерен пригласить отца в свой дом? – пытаясь не выдать волнения, спросил Септимус.

– Конечно! Мой дом больше и богаче, чем у отца. Хочу похвастаться. Он будет рад.

– А ты пригласи его на ужин как-нибудь. Дело в том, что нам с твоим отцом есть что обсудить в спокойной обстановке, наедине. Пусть он поживет у меня. Что скажешь?

Мастама-младший задумался, потом кивнул, соглашаясь:

– Пусть будет по-твоему раз надо. Снова война?

Добившись нужного ответа, Септимус не стал отвечать. Хлопнув друга по плечу, он ускакал вперед к паланкину сенатора, радуясь, что теперь сможет видеть Спуринию когда захочет.

От пыли, поднявшейся под копытами лошади, сенатор Мастама чихнул, но эта мелочь не испортила ему настроения. Он улыбнулся Септимусу. Тот, все больше раздражаясь, осаживал жеребца, так некстати проявившего норов.

Мастама приказал рабам остановиться, и высокий экв, взяв под уздцы лошадь консула, помог Септимусу спешиться.

Рабы подняли паланкин, движение возобновилось. Септимус шел рядом, ведя коня на поводу, и все не решался завести разговор.

– Море было неспокойным. Никогда больше никуда не поплыву! – пожаловался Мастама и рассмеялся: – Но все же я рад, что увижу Рим. Как там сейчас?

– О-о! Я не хотел бы ничего плохого сказать о других городах Этрурии, но наш Рим просто великолепен. Вы сами должны увидеть все то, о чем я мог бы рассказать, – ответил Септимус. – Мы дойдем до Рима к ночи, и я с радостью приму вас в своем доме. А вот с утра...

Приглашая соправителя, председателя сената и консула Этрурии Тита Мастаму Мания, к себе в дом, Септимус все еще не был уверен, что получит согласие. Однако Мастама-старший искренне обрадовался приглашению.

– Как приятно, что ты меня пригласил! Ведь я и сам хотел попросить об этой услуге. Надеюсь, что ты не будешь возражать, если и дочь достойного Спуриния воспользуется твоим гостеприимством?

– Нет! Конечно, нет! – воскликнул Септимус, радуясь, что все так сложилось. Он не заметил встревоженного взгляда Мастамы-младшего, ехавшего за ними.

* * *

«Этот неугомонный старик липнет, как рубаха на вспотевшее тело!» – сетовал Септимус. Любой бы на месте Мастамы в его-то возрасте, после столь долгого путешествия попав под крышу, уснул бы, а этот потребовал вина и зрелищ. С утра его раб разбудил Септимуса: «Сенатор Мастама хочет осмотреть Рим». Пришлось показывать. Он ходил по широким улицам города пешком, осматривал дома и храмы, что все еще строились, разговаривал с прохожими, интересуясь абсолютно всем, что Септимусу и в голову не могло прийти. Потом он захотел посмотреть на военных. Пришлось тащиться за три мили в лагеря. Трубить тревогу и устраивать смотр первому и четвертому легионам, тренирующимся неподалеку от Рима. И лишь сейчас, когда Гелиос покраснел и приготовился к прыжку в бездну, Мастама выразил желание перекусить только в компании своего соправителя, консула Этрурии Септимуса Эмилия Помпы. Септимусу, надеющемуся, что хоть во время вечерней трапезы он сможет снова увидеть Спуринию, едва удалось скрыть разочарование.

Мастама почти ничего не съел. Он попивал вино и терпеливо ждал, пока Септимус разделается с тушеным поросенком. Когда раб налил консулу вина в кубок, Мастама приказал ему удалиться. Септимус, недоумевая, взглянул на сотрапезника. Тот положил перед ним на стол золотой статер (античная монета, имевшая хождение в Древней Греции и Лидии в период примерно с начала V века до н. э. до середины I века н. э., также имела большое значение для кельтских племён). Септимус предполагал, что за ужином Мастама может начать разговор об оккупации сенаторами Этрурии земель, принадлежащих Риму. Во все времена часть земли была собственностью города-государства; она не обрабатывалась и считалась общей – ager pubiicus – общественное поле. Ее можно было оккупировать от слова – занимать, внося государству небольшую арендную плату. Этим правом оккупации государственных земель широко пользовались патриции. Увидев перед собой золотую монету, он решил, что таким образом его соправитель хочет начать разговор именно на эту тему. Взяв статер в руку, Септимус почувствовал, как сжалось сердце, капелька пота потекла по виску, вторая повисла на кончике носа. Он смотрел на монету и узнавал профиль своего командира Алексиуса Спурины.

– Это он, Алексиус Спуриний Луциус, чудесным образом восставший из Тартара бренном инсубров – Алаталом. – Голос Мастамы звучал глухо. Септимус поднял глаза и прочитал на лице соправителя торжество. – Ты тоже узнал его!

– Это он, – ответил Септимус. – Боги! Как это возможно?!

– Хороший вопрос. И только боги могут ответить на него. Он появился у бойев уже как бренн из-за Альп. Заручившись поддержкой Хундилы из Мутины, отбил у лигуров Мельпум, разорил их землю, помог сенонам укрепиться от Фельсины до Колхиниума (в современной Черногории – Ульцинь, в 163г. до н. э. римляне завоевали город и стали называть его Олциниумом). Он дал инсубрам порядок и закон, стал чеканить монету и ведет торговлю с Карфагеном, отчего на пшеницу Этрурии уже второй год подряд падают цены, а алчные сеноны и бойи требуют все больше золота и серебра. Я приехал в Рим потому, что сейчас они отвергли кубки, блюда, столь любимые ими торквесы, которые наши ювелиры стали делать полыми, и потребовали денег. Много денег, – Мастама умолк.

Септимус начал кое-что понимать.

– Ты привез Спуринию не просто так? Не так ли?

– Теперь я понимаю, что твоя карьера – не дело случая, – ответил Мастама. – Ты умен. Сенат хочет, нет, требует, чтобы ты выгнал сенонов из Фельсины и Атрия и гнал их до иллирийских опидумов. А потом взялся и за боев. Их Мутина – город тусков! А Спуриния с сыном пусть будет всегда при тебе, на случай если бренн инсубров Алатал захочет вступиться за своих друзей. – Обычно румяный Септимус, слушая Мастаму, побледнел. – Да что с тобой? Ты испугался дикарей-галлов? Сенат Этрурии даст тебе еще два легиона и денег на набор кампанцев и латинов! С такой армией ты смог бы потягаться и с македонцами во времена их славных побед! Полагаю, ты не разочаруешь сенат и народ Этрурии?

– Ты прав. Я не боюсь. Наверное, погода портится. Душно мне. Быть дождю, – Септимус налил кампанского в кубок, и осушил его, не разбавив вино водой. – Она знает?

– Спуриния о муже? – Мастама налил и себе на самое дно. Долив до половины в кубок воды, сделал глоток. – Нет. И не должна знать. Она по-прежнему любит Алексиуса. И это хорошо. Говорят, что он взял в жены дочь Хундилы и родил девочку. От Спуринии у него сын! Если он ее и забыл, то сын – это кровь от крови. Какой отец навредит сыну?

– Ты прав.

Мастама видел, как хмурится Септимус, как поникли его могучие плечи и опустилась голова, но счел это признаком сосредоточенности консула на грядущих делах, связанных со сбором легионов и подготовкой к войне с галлами. Он допил вино, поблагодарив Септимуса за стол и кров, удалился.

Когда в атриум вошел раб, Септимус с криком: "Вина мне!" – запустил в беднягу кувшин и рухнул на пол без сознания.

Глава 18

«Во славу Конса! Хороших консуальных праздников!» – слышалось с утра на улицах Рима.( Древние римские жители торжественно отмечали окончание жатвы праздником консуалий, посвященном древнеиталийскому богу земли и посевов – Консусу) В этом году консуалии (по легенде, основоположником праздника являлся Ромул, он якобы нашёл алтарь, посвящённый богу, в земле, именно во время проведения консуалий римляне украли сабинянок) совпали с приездом важных гостей из Этрурии, и жители Рима ожидали грандиозных торжеств на открытии алтаря.

Пастухи гнали по улицам скот, украшенный цветными лентами и венками из цветов, к строящемуся цирку. Там уже с утра толпился народ. Разглядывая квадриги (двухколесная колесница, запряженная четверкой лошадей), люди судили о том, кто может победить на луди рценсес (гонках колесниц).

Септимус Помпа уже знал, кто победит в гонке, и именно сегодня, когда, наконец, Мастама-старший с утра ушел к сыну, Септимус решил покорить сердце Спуринии блеском консульской славы и золота. В подарок Спуринии к консуалиям он приготовил расшитую золотом столу (надевалась поверх туники) и пару браслетов с самоцветами. Что подарить ее малышу, Помпа не знал, и как только Мастама попрощался с ним, Септимус отправился к Ослиным воротам (Porta Asinaria), где обычно торгуют финикийцы и греки.

В это время Тит Мастама Маний прогуливался в обществе Мариуса Мастамы по парку у дома сына и дивился амбициям новых патрициев Рима: парк занимал площадь не меньше югера (2518 кв. м.). В городах Этрурии таких огромных домовладений не было.

– Сын мой, я знаю, что был слишком строг к тебе, но, клянусь Юпитером, моя строгость пошла тебе на пользу, коль ты стал легатом и живешь в таком доме!

Мариус, покраснев от удовольствия, ответил:

– Ах, отец, если бы не твоя помощь всем нам тогда, когда мы посчитались за вероломство с Прастинием и Септимус стал консулом, то сегодня я не был бы легатом и не владел бы этим прекрасным домом.

– Вот об этом я и хотел бы поговорить с тобой, – они присели на каменную лавку у фонтана с рыбами, Тит Мастама продолжил: – Ты радуешься, что стал легатом и имеешь прекрасный дом? А безродный Септимус Помпа нынче консул Этрурии и сенат просит его!

– Отец! – Мариус резко поднялся с лавки. – Септимус спас всех нас!

– Сядь! – дождавшись, пока сын, успокоившись, присел рядом, Тит Мастама не сразу заговорил снова. – То было. Мудрый человек должен предполагать о том, как повернутся события в будущем и какие возможности в этом будущем не следует упускать, – Мариус внимательно слушал отца и тот, воодушевляясь, уже сам поднялся с лавки. – Сенат решил вернуть Этрурии земли от Пада до Альп и не платить больше дикарям-галлам золотом. Септимус поведет легионы на север. А как ты знаешь, не всегда полководцы выигрывают сражения. Поражение хотя бы в одном может обернуться для консула Помпы не лучшим образом, если сенат будет иметь выбор. Мне бы хотелось, чтобы молодой легат, сын патриция, случись такая необходимость выбора для сената, был бы готов возглавить легионы Этрурии.

– Я понимаю, о чем ты говоришь. Я не желаю Септимусу поражений, но твое доверие готов оправдать.

– Прекрасно, сын! – Мастама-старший, потирая ладони, снова присел на скамейку. – А чтобы сенат не сомневался, то, когда придет время, я позабочусь о том, чтобы два новых легиона были отданы волей сената под твое командование, и помогу тебе серебром для укрепления верности солдат. Ведь вы с Помпой все так смогли провернуть потому, что имели верность легиона и серебро. Не так ли?

Мариус вспомнил о событиях трехлетней давности и вдруг понял, что нынешним успехом он обязан не Септимусу, а себе. Именно он предложил Септимусу план и не только предложил, но и по большей мере обеспечил ему успех.

– Так, отец. Три легиона сегодня – это гораздо больше, чем когда мы решились "попросить" сенат о справедливости.

– Я слышал, что твои друзья по контубернию нынче тоже неплохо устроены?

– Да, отец. Руфус, как и я, легат. Мамерк командует умбрийцами. Нумерий – трибун у Руфуса...

– Достаточно, я знаю об этом. Кем бы сейчас был Септимус Помпа, не будь у него таких друзей? Помни об этом. Сейчас наш консул будет очень занят, – Тит Мастама улыбнулся, будто замыслил что-то, но рассказывать об этом не собирается. – А ты обязательно навести своих друзей, угости вином, поговори о том и сем.

– Конечно, отец. Помнишь, ты говорил: "Друзья как тень. В солнечную погоду не отвяжешься, а в дождливую – не дозовешься", – это неправильные друзья. Мы друг друга в беде не бросим.

Тит Мастама нахмурился, но тут же снова улыбнулся.

– Это хорошо, когда есть такие друзья. Когда-нибудь ты поймешь, что даже такие друзья со временем и от обстоятельств меняются.

* * *

Народ Рима спешил занять места в Циркус Максимус, строящемуся в долине между холмами Палатин и Авентин. Собственно, строились пока белокаменные ворота, а лавки для зрителей, карцеры (лат. сarceres – клетки для старта квадриг) и меты (лат. missus -приспособление для учета туров) еще пахли деревом и краской. По весне на арене жители Рима в этом году сажали огороды.

Олимпийской славы жаждали все. Особенно цари и императоры, полководцы и стратеги, вожди и тираны. На главные состязания эллинов они спешили не затем, чтобы бегать по стадиону или вступать в кулачную схватку. К всеобщему восхищению их вела дорожка ипподрома.

Септимус Помпа впервые увидел гонки квадриг в Таренте, после чего идея проведения подобных состязаний и в Риме овладела им. Часами он слушал рассказы Мариуса Мастамы о гонках на квадригах, что устраивались в Этрурии и на Олимпийских играх в Греции.

Склонившись к уху Спуринии, чтобы не перекрикивать шумящих зрителей, он рассказывал все, что узнал о гонках сам: "У Архидама была дочь по имени Киниска, которая с величайшей страстью предавалась олимпийским состязаниям и первая из женщин содержала с этой целью лошадей, и первая из них одержала победу на Олимпийских играх. После Киниски и другие женщины, особенно из Спарты, добивались побед в Олимпии, но никто не заслужил из них такой славы своими победами, как она".

Спуриния внимательно слушала, аромат розы от ее волос кружил консулу голову. Протрубила буцина, по арене погнали разукрашенный скот. Затем рабы внесли алтарь, и началась служба во славу Конса, а Септимус, словно испив из источника вдохновения, самозабвенно излагал о македонских царях, чьи квадриги на протяжении последних десятилетий неизменно побеждали на всех состязаниях.

Желая произвести впечатление на прекрасную Спуринию, он похвастался, что для участия в консуалиях приобрел возницу и лучшую четверку лошадей именно в Македонии.

Когда квадриги заняли места на старте, Септимус увидел блеск позолоты на доспехах одного из участников. "Мариус! Почему он ничего мне сказал? Зачем ему это?" – Септимус глотнул вина.

Спуриния почувствовав его озабоченность, спросила:

– Что вдруг встревожило тебя?

Внимание женщины согрело сердце Септимуса. Он решил проявить благородство.

– Мой друг Мастама решил управлять квадригой сам!

– О! Это опасно? Ты рассказывал, как много возниц гибнет на этих состязаниях!

– Именно так, прекрасная Спуриния! Мариусу придется состязаться с лучшими возницами юга. На консуали в Рим приехали и сицилийцы, и калабрийцы. Правда, сицилийцы, на мой взгляд, – лучшие. Они побеждали даже на Олимпийских играх еще со времен Гелона. Я думал, что буду сражаться за победу с возницей уважаемого Амилькара, а теперь беспокоюсь о друге.

– Я помолюсь за него, – пообещала Спуриния, а Септимус уже и не знал: радоваться ему или продолжать негодовать по поводу столь вероломного поступка Мариуса.

Ипподром взорвался воплями – народ требовал старта. Септимус поднялся с лавки, ипподром погрузился в тишину. На какое-то мгновение стал слышен лошадиный храп. Стоило Септимусу уронить платок (mappa), как буря голосов и рукоплесканий накрыла долину.

Когда несколько колесниц, запряженных четверками коней, сделали очередной поворот вокруг расположенного по центру ипподрома ограждения, именуемого "спиной", гул голосов стал похож на грохот гигантского прибоя. Зрители скрежетали зубами, вскакивали с мест, запрыгивали на скамьи, а соседи сталкивали их оттуда, поскольку те закрывали обзор.

Квадрига Септимуса неслась первой, за ней летела четверка Мариуса Мастамы, третей шла сицилийская, Амилькора.

Септимус стоял на ногах и уже ничего вокруг не замечал. Спуриния, хоть и не поддалась всеобщему безумству, но щеки ее покрылись румянцем, она рукоплескала мастерству возниц, всем без исключения, когда квадриги проходили поворот.

На четвертом круге квадрига Септимуса встала на одно колесо, и чуть было не опрокинулась. Македонец натянул поводья, лошади встали как вкопанные, развернув колесницу. Мариус Мастама начал сдерживать коней еще до поворота, а взбешенный сицилиец, напротив, подгонял свою четверку. Кони сицилийской квадриги прошли мимо повозки Мариуса, и над ареной раздался треск ломающегося дерева. Сицилиец взлетел над четверкой Мариуса и упал под ноги коней. Сам Мариус не удержался и, бросив поводья, соскочил на песок ипподрома. Шум над ареной стих. Мариус с ужасом смотрел на приближающихся лошадей. Квадриги шли на него колесо к колесу, бежать от них не имело смысла. И все же он решился, сорвавшись в отчаянном рывке к разделительному барьеру.

Септимус радовался победе своего возницы, заканчивающего пятый, финальный круг, но эту радость омрачил друг Мариус. Спасти его жизнь могло теперь разве что Божественное вмешательство. Он почти успел добежать к "спине", когда его настигла четверка из Неаполя. Лошади сбили его с ног, и по нему проехалась колесница. Толпа взвыла снова. Кто-то от скорби, а кто-то в безумном ликовании.

Септимус тяжело опустился на лавку, Спуриния, напротив, поднялась, закрывая лицо руками.