Текст книги "Жалитвослов"

Автор книги: Валерий Вотрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Жалитвослов
(Повесть)

1

Чуть свет ребенок за стеной проснулся и захныкал. Он был голоден и, словно не понимая, что перешел из одной яви в другую, где нужно есть, чтобы существовать, хныкал сначала нерешительно, как будто сомневаясь в своем праве на материнскую грудь. Его тонкий голос делал краткие, совсем осознанные паузы, предназначенные, казалось, для того, чтобы вслушаться, выяснить, услышали ли. После каждой паузы голос его становился все громче и капризнее, пока в какой-то момент не зашелся в захлебывающемся вопле: маленькое существо, отбросив в сторону всяческие экивоки, желало утолить свой голод. Скрипнула кровать, кто-то с вздохом прошел за стеной, заговорил ласково, и тотчас же все это – ласковое «гули-гули», хныканье, скрип кроватки, – потонуло в новом звуке. Были в нем тот же голод, то же нетерпение, та же жажда существовать, но только будто пропущенные сквозь огромный динамик, – на ближней фабрике ревел гудок, созывая людей на работу, и торопливо стали зажигаться окна в соседних домах. Кровать за стеной крякнула, спустя короткое время, когда гудок уже смолк, в ванной кто-то зашелся тяжким утренним кашлем, вполголоса, привычно, ругнул треклятый сок. Был шестой час утра, суконно-серого и волглого.

Неподвижно, с открытыми глазами, лежал в светлеющих сумерках Кметов на своей кровати и думал о том, что еще совсем недавно никто не подозревал о существовании маленького голодного человеческого дитяти. А теперь оно заявляет о своем появлении в мире так громко, что беспокоит за стеной соседей, и те начинают задаваться разными вопросами, в числе которых немалое место занимают размышления чисто философские – о краткодневности, о тщете, о размерах вознаграждения. Еще недавно он ничего не знал о маленьком существе, а теперь знает уже и о том, что его зовут Митя, и что от роду ему два с половиной месяца, и что у него часто болит животик. И с детского пищеварения перескочил Кметов мыслями на сок. В прошлом месяце цены на воду опять подскочили, а на сок упали, что, безусловно, имеет под собой основания. «Экономика? Саботаж?» – думал Кметов, неподвижно лежа на своей кровати и зная, что гудок зовет не его, а рабочих, отца Мити зовет.

Лет Кметову было ровно тридцать. По профессии был он инженер пескоструйных машин, – профессия заметная и уважаемая, и тетка его, Калерия Владимировна, воспитывавшая его до десяти лет, а потом отдавшая его на правах опекунши в интернат, наверное, очень гордилась бы тем, что ее Сережа выбился в люди. Ребенком Кметов частенько расспрашивал ее, кем были его родители, но суховатая Калерия Владимировна лишь показывала ему старые фотографии да скупо роняла: «Они уехали на запад, дитя.» Позднее Кметов узнал, что под этим она имела в виду что-то совершенно другое, его тогдашнему детскому пониманию недоступное. Со своими товарищами по интернату он не раз обсуждал это. Их собственные родители кто пил, а кто прямо не просыхал, от чего некоторые умерли. В случае с Кметовым сошлись на автокатастрофе – было в этом что-то романтическое. Этот ореол окутывал его на протяжении всей учебы в интернате, выделяя его среди одноклассников. Но и сам он держался особняком и больше всего любил машины в котельной – сказывались будущие пристрастия. «Инженером будет», – говорили преподаватели.

На шестом году пребывания его в интернате он пришел навестить тетку, но обнаружил, что в ее квартире живут другие люди, которые объяснили ему, что прежняя хозяйка уехала на запад. Им было жаль его, худого замкнутого подростка в инженерской фуражке, но в квартиру его не пригласили. За их плечами он разглядел теткин буфет с нетронутыми сервизами и висящий над ним портрет зобастого пучеглазого старика, покойного мужа Калерии Владимировны. Потом дверь захлопнулась. Он, помнится, постоял в нерешительности. У тетки никогда не было машины, она и водить-то не умела, так что представить себе, что ее ждала благородная участь быть раздавленной красавцем-автомобилем, было невозможно. Весь вид теткин, ее апоплексичность, пухлые руки, манера грассировать и произносить «пионэр», «дэльфин», – все это так не вязалось с машинами, что он заплакал. Как могла она уехать без него? Она дура, дура, дура!

Впрочем, обида скоро забылась, потому что учеба требовала от него всех сил. Он их и приложил, да так, что к окончанию интерната ему предложили стипендию и место в университете. «Мы же говорили!» – говорили преподаватели, даже те, которые ничего не говорили. Кметов поступил на технический факультет и носил теперь инженерскую фуражку с полным правом.

Лет ему тогда было семнадцать. У него был тонкий нос и тонкие губы, придававшие его лицу выражение вежливого и согласного внимания. «Его родители погибли в автокатастрофе», – шептались девушки. Кметов, с его замкнутостью и инженерской фуражкой, им нравился. У него были темные глаза с длинными ресницами. Он чуть сутулился – от неуверенности и привычки склоняться перед машинами. С некоторыми однокурсницами он встречался, но это не принесло ему душевного спокойствия. Встретить бы одну, единственную, думал он, глядя на машины. Так, не заметив, он стал лиценциатом и инженером.

Лет ему было двадцать два. В университете он немного набрал мяса и приосанился, во взгляде появилось что-то, что было неведомо Калерии Владимировне, рот сложился в спокойную полуулыбку, – он успел поработать то там, то здесь и даже немного поначальствовать, ведь тогда был недостаток в инженерах. Поэтому к окончанию ему не надо было рассылать бумаги и бегать по присутствиям, он просто пошел на знакомую фабрику, где его сразу приняли помощником главного инженера. Фабрика выпускала военную амуницию, и здесь он проработал три года, успев порядком соскучиться по пескоструйным машинам. Потом фабрику объединили с другой, которая выпускала амуницию для гражданского населения, и он не видел пескоструйных машин еще четыре года. Они даже начали сниться ему по ночам, – сильные, прекрасные создания, способные выбрасывать песок на десятки метров равномерным слоем. Иногда он плакал во сне. Он знал, что вряд ли увидит их, вряд ли притронется. Времена были не те.

Времена и вправду были не те. Родина росла. В своем росте и развитии она оглядывалась и замечала, что другие родины тоже растут. Расти надо было еще. У правительства были большие планы, и в них не было места пескоструйным машинам. На заседаниях правительства принимались широкомасштабные программы по борьбе с дефицитом – и по утрам выплескивались в газеты. Можно и нужно было перегнать всех, – эта установка завладела умами, даже доминошники, праздные люди, резавшиеся в козла, обсуждали в перерывах государственные стратегии.

Лет Кметову было двадцать девять. В один день его вызвал к себе директор фабрики, человек страшного государственного значения фон Гакке. Говорили, что ночи он проводит на важных правительственных собраниях, что его прочат чуть ли не в министры. Когда Кметов вошел, фон Гакке сидел за своим удивительно пустым столом и что-то писал.

– Разрешите, Юлий Павлович? – спросил Кметов.

Директор быстро убрал бумагу в стол и поднялся.

– Входите, входите, Сергей Михайлович, – резко проговорил он. Кметов опустился в кресло и с замиранием сердца стал ждать.

Директор расхаживал по кабинету.

– Вы, наверное, знаете, зачем я вас вызвал, – сказал он, внезапно останавливаясь. Кметов покачал головой. – Партия, – сказал фон Гакке и опустился за свой стол. Поскольку он больше ничего не говорил, Кметов несмело произнес:

– Да, Юлий Павлович?

Директор с внезапным подозрением глянул на него и тут же успокоился.

– Партия, – повторил он, возвышая голос, – наша партия и правительство делают все возможное, чтобы народу жилось легче. Но мы должны слышать его глас. Мы должны принять все меры для того, чтобы его услышать. – Он нагнулся, выдвинул ящик стола и вынул оттуда какую-то бумагу. – Вот, по распоряжению правительства, – сказал он и протянул бумагу Кметову. – Вы нужны нам больше на этом направлении.

Кметов растерянно опустил глаза к бумаге. Цифры каких-то приказов и постановлений, в которые его фамилия была взята, как в кольцо, запестрили у него в глазах.

– Вас переводят в районный жом, – произнес фон Гакке, глядя на него в упор. – Начальником отдела жалитв. Квартира вам уже выделена. С завтрашнего дня приступите к работе.

– Но, Юлий Павлович… – растерянно произнес Кметов.

– Это стратегическое направление, – тихим голосом прервал его фон Гакке. – С недавних пор граждане жалуются на перебои с соком. На его качество. В отдельных районах выявлены случаи саботажа. Вы меня понимаете? Нам нужны идейные люди, способные выявить очаги вредительства. Грамотные инженеры, знакомые с производством, имеющие опыт работы с людьми. Вы меня понимаете?

Кметов уже справился с собой.

– Понимаю, Юлий Павлович, – ответил он, внутренне сознавая, что не понимает. – Однако у меня техническая специальность, я с машинами привык работать. Опыта работы с жалитвами не имею.

Директор не двигаясь смотрел на него. Оказалось, что взгляд его тяжел, как срок.

– Что же, мне написать руководству, что ведущий инженер предприятия не имеет опыта работы с жалитвами? – размеренно спросил он.

Кметов замялся. Его так и подмывало сказать, что именно это директору и следует сделать, но он не решался. Ведь партии, ей виднее. Раз поставили его на жалитвы, значит, выделили, нашли подходящим, дали указание…

– Ступай, Сережа, – устало произнес директор, видя его колебания. – Партия знает, что делает. Я и сам терпеть не могу этот сок… – он осекся и продолжил: – Однако тебе говорить об этом во всеуслышание не советую. Страна в тяжелейшем положении. Каждая его капля обходится нам в копеечку. И если бы в копеечку. В твердой валюте платим. Тяжело обходится нам этот сок. Но и не платить нельзя, – догонят и перегонят. Нам этого нельзя, Сережа. Никак нельзя.

Он поднялся, подошел к Кметову, крепко стиснул его руку и почти выкрикнул:

– Идите!

2

Так жизнь Кметова неожиданно перескочила на стратегические рельсы. Ему отвели квартиру недалеко от нового места работы, в красном трехэтажном доме, похожем на пакгауз, где обитало уже четвертое поколение рабочих бумажной фабрики, что располагалась в квартале от дома. Каждое утро на фабрике вопил гудок, и Кметов, лежа в постели, прислушивался к хлопанью дверьми, лестничному топоту, кашлю, – всему тому, что сопровождает людей, уходящих на работу. Он засыпал накоротко, а потом, точно в положенное время, поднимался и, не позавтракав, шел на службу.

Первый свой рабочий день он встречал в объяснимом волнении. Ранее ему доводилось принимать самые разные решения, в том числе и весьма ответственные, однако здесь перед ним вставало нечто такое, с чем он никогда не сталкивался. И пока он следовал вдоль высоченного кирпичного забора, который отделял заводские помещения жома от окружающего мира, он успел перебрать в памяти многое: слова фон Гакке, годы в университете, Калерию Владимировну и, конечно, пескоструйные машины. Забор был невероятно длинен, он растянулся на несколько кварталов. Казалось, даже для звуков он был препятствием, – ничего не доносилось из-за него. Одного он скрасть не мог – запаха. Аромат свежих апельсинов возникал на первых подходах к жому и уже не отлетал, густея с каждым шагом. На иных участках забора он был такой густоты, что щипало глаза, и тогда Кметов понимал, что здесь давильные цеха прилегают вплотную к забору. Даже небо над жомом, казалось, приобрело цвет апельсинной корки.

На проходной Кметов предъявил пропуск. Дежурный, внимательно осмотрев его, заглянул в какую-то книгу и сказал:

– Вам к Колобцовой. Это в контору, прямо и налево.

Кметов поблагодарил, проследовал прямо, миновал газоны, машины на стоянке, доску почета, и вышел на развилку. Направо гравийная дорожка уводила к древним, похожим на какие-то мегалитические сооружения зданиям цехов. Налево было здание конторы, новенькое, стеклянное, со сверкающими на солнце окнами. Здесь, на развилке, власть была, похоже, конторы, потому что запах апельсинов сюда не достигал. Контора словно излучала свой собственный, нет, не запах, но уверенность, что все запахи рано или поздно прейдут, сметенные чистой, стеклянной, сверкающей волной прогресса, а прогресс не пахнет ничем, кроме самого прогресса.

Впечатление это, однако, исчезло, как только Кметов вошел в здание. Стеклянное великолепие конторы оказалось фасадом, пристроенным к зданию настолько старому, что датировать его не было никакой возможности. После современного холла с фонтаном и парой пальм возникли и потянулись узкие коридоры, которым не хватало только масляных светильников для полного сходства с каким-нибудь приказом времен царя Гороха, в какой-то момент стало сводчато и низко, страшный щербатый паркет грохотал под ногами. Кметов толкнул дверцу и оказался в крохотной келейке, совсем бы темной, если бы не яркая лампа под допотопным абажуром. От стола поднялось к нему бледное лицо, – женщина лет сорока, в непроницаемо черном платье, вглядывалась в него так, что ему стало не по себе. Простая прическа, поджатые губы, нос с горбинкой, – в ней было что-то от игуменьи. Кметов молча протянул ей бумаги, и женщина приняла их, не отрывая взгляда от его лица. Потом, словно решив что-то для себя, сунула ему сухую крепкую руку и коротко представилась:

– Колобцова.

– Кметов, – в свою очередь назвался он, рассматривая ее во все глаза. Никогда доселе в своей жизни не видел он таких людей, как Колобцова. Она была воплощенная стратегия, от макушки и до пят, скрытых массивным столом. Возможно, она жена фон Гакке, думал Кметов, глядя, как она внимательно, словно каббалист, вчитывается в его немудрящие бумаги. Во всяком случае, эти двое составили бы прекрасную пару. Сколько полезного сумели бы они сделать для страны тогда.

«А я? – думал Кметов дальше с каким-то озлоблением. – Что значу я на фоне этих устремленных в прекрасное будущее людей, на фоне их необозримых планов, на фоне повсеместного роста, что значу я, непростительно увлекающийся пескоструйными машинами и собственными мыслями? Нет-нет, надо догонять, надо идти в ногу, надо бросаться в пучину, надо догонять и перегонять самого себя».

И в этот самый момент Колобцова спросила:

– Юлий Павлович говорил, что у вас большой опыт работы. Я так поняла, с жалитвами?

Надо догонять, думал он, ощущая на себе ее острый взгляд, и мысли в его голове перегоняли одна другую.

– Д-да, – сказал он и откашлялся.

– Прекрасно, – сказала она. – Мы получаем их столько, что вынуждены создать целый отдел, правда, пока в составе одного человека. Скажу вам откровенно, – она откинулась в кресле и сделала паузу, – я как начальник управления по работе с персоналом создание целого отдела не одобряю. Однако руководство рассудило, а оно не может ошибаться.

– Не может, – подтвердил Кметов горячо.

– Ну что ж, Сергей Михайлович, – произнесла Колобцова с одобрением в голосе. – Думаю, мы с вами сработаемся. Коллектив у нас простой, открытый. Со временем со всеми познакомитесь. Да квартиру-то вам дали уже?

– Дали, – ответил Кметов. – Вот только с водой проблема.

– Это у всех, – нахмурилась Колобцова. – Отдельные микрорайоны уже перешли на молоко, мешают сок с пайковой водой и даже… давят свой сок. – В ее глазах появился испуг. – И это несмотря на разъяснение, что это временные трудности… что вредительство на местах. – Она овладела собой и твердо произнесла: – Мы справимся. А с вредителями – расправимся.

– Да я ничего, – сказал Кметов, волнуясь. – Дети только… Им вода нужна.

– Смотря какие дети, – рассудительно сказала Колобцова. – Маленькие, те пьют молоко. А тем, что повзрослее, можно разъяснить. Что это временные трудности. И про вредителей можно рассказать. Зато – сок. В любой момент, только открой кран. Можно целую ванну напустить, бесплатно. Целую ванну нашего сока.

– Разумеется, – согласился Кметов, думая о воде.

– Разумеется, – повторила Колобцова, словно вслушиваясь в смысл этого слова. – Мы делаем громадное, всенародное дело, – сказала она. – И пусть мы снабжаем соком только этот район, но мы – ячейка огромной сети, раскинутой на всю страну. Это – важно понять. Они там, – показала она куда-то рукой, – не дождутся.

Поскольку тут она остановилась, Кметов спросил осторожно:

– Не дождутся чего?

Колобцова с изумлением посмотрела на него.

– Не дождутся нашего провала, Сергей Михайлович, – произнесла она резко. – Главное – вовремя знать, что думают люди. Вовремя перестраиваться, что означает – вовремя перестраивать людей.

– Я сделаю все от меня зависящее, – искренне сказал Кметов.

Колобцова кивнула.

– Хорошо. Вы пока походите по территории, осмотритесь. Кабинет ваш на третьем этаже, там уже табличка висит. Уж простите, сама провести вас не смогу, загрузка страшная. Юлий Петрович говорил, что вы инженер, машинами интересуетесь. Сложных машин у нас тут нет, прессы разве. Да, я думаю, у вас и времени-то не будет их смотреть. Загрузка страшная, – повторила она и поднялась из-за стола, неожиданно маленькая, кособокая, давая понять, что встреча закончена.

Признаться, у Кметова замерло сердце, когда она упомянула о машинах. Он и сам уже несколько раз пытался представить себе цеха, а вернее, их внутренность. На этаком стратегическом предприятии, должно быть, самое современное оборудование установлено, сложное, нашпигованное электроникой. До такого и дотронуться-то сложно – а ну как оборвешь какой-нибудь тонюсенький проводок, и сейчас запишут тебя во вредители. Газеты только об этом и пишут.

На дворе выяснилась еще одна деталь. Со своим пропуском он не мог заходить в цеха. Зато в его распоряжении оказывались склад сырья, самое большое здание жома и контора. Поглядев на темный хрящеватый горб цехов, Кметов решил, что и это – ничего, авось проберемся. Осмотрев Доску почета, оценив машины на стоянке, еще раз подивившись внешнему великолепию конторы, Кметов пошел осматривать свой кабинет.

Думая найти нечто похожее на темную келью Колобцовой, он здорово обрадовался, обнаружив, что его кабинет располагается в новом корпусе. Правда, открыт он был со всех сторон, но была эта просторная комната светла, уютна, с новехонькими шкафами и столом и удобным вертящимся креслом. Везде, куда ни кинь взгляд, загромождали проход большие бумажные мешки, набитые письмами, – это и были жалитвы. Кметов опустился в кресло и довольно оглянул свое хозяйство. Под рукой обнаружился телефон, он снял трубку, послушал, – басовитый, сытый, шел гудок из трубки.

Кметов положил трубку, сунул руку в ближайший мешок, вытащил конверт, распечатал и стал читать.

3

«Господину жомоначальнику Петру Тихоновичу Толкунову Мишка Рябцов, да Петька Голутвин, да Юшка Портков, ордена Красного Знамени Забельского глиноземного комбината работные люди, челом бьют. Ведаешь ли, господине, какие дела творятца негде стало воды испить ни начерпать а сок пить никак нельзя кислит и смердит. А били мы, сироты, челом директору нашему Григорею Лядову, а он, Григорей, над нами, сиротами, стал смеятца, пейте де што партия и правительство велят. А ведомо нам, холопем, какие деньги за тот сок плачены, и мы, холопи, в том перед Григореем уперлися, а он, милостивый господине, Григорей, повелел нам, сиротам, за то воду отключить напрочь да сок худой гонит нарочно, штоб пили, а впредь тот сок нам, сиротам, пить невмочь. Повели, милосердный господине, водою снабжать нас исправно, а сок, как он есть худой и ино бабы с детишками воротятца, отвести от нас совсем, и защити нас, пресветлый, и помилуй, яко благ и человеколюбец. А к писмишку сему Ондрюшка Меркулов работной человек ученой того же комбината руку приложил.»

Кметов помнил, какую острую жалость вызвало в нем первое, прочитанное им письмо, в какой тупик его поставило. Будто слитный, полный неизбывной боли стон донесся до него. Сок, о котором с таким триумфом возвещали, чье качество и вкусовые свойства возносили до небес, чьим бесплатным снабжением дразнили другие державы, – этого самого сока, оказывается, было лишено огромное число людей, обладающих неотъемлемым на него правом. Когда-то их отцы и деды положили свои жизни в борьбе за то, чтобы грядущие поколения не называли апельсиновый сок дефицитом. Что же, эти жизни были положены напрасно? Загублены зря? Но как же тогда памятники, установленные в скверах и на площадях, – суровые лица, руки, сжимающие винтовки? Вот и возле их жома воздвигнут памятник местным героям, когда-то взявшим штурмом фруктовый склад и отдавшим ценный продукт цинготным. Это был совершенно бесстрашный поступок, нарушающий все законы того трудного времени, когда абсолютно все было объявлено дефицитом, – и герои поплатились за свое бесстрашие жизнью. Один из них был инженер, автор оригинального проекта соковыжималки. Нет, реабилитация их после войны не приносит никакого успокоения. Как нужны они сейчас живые – утолить печали всем страждущим, всем стонущим без сока, сделать так, чтобы стоны их были услышаны, донесены до ушей тех, кто волен принять ответственное решение. А ведь в том и состоят его обязанности – доносить глас народа до ушей власть предержащих, об этом и фон Гакке говорил, будущий член кабинета.

На следующее утро Кметов отнес в приемную Толкунова целую стопку тщательно отобранных жалитв – на рассмотрение.

Ближе к вечеру телефон на его столе зазвонил. Кметов снял трубку. Резкий недовольный голос на том конце произнес:

– Домрачеев говорит. Поднимитесь ко мне.

Леонид Иванович Домрачеев был не так давно назначен заместителем Толкунова. Как объясняла Колобцова, курировал он, среди всех прочих, связи с общественностью. Растяжимое это понятие вбирало в себя все, особенно если учитывать, что пришел Домрачеев в жом из секретной полиции. Кметов внутренне сжался. Будучи куратором по связям, Домрачеев наверняка уловил связь между порывом Кметова донести стон до ушей и ворох жалитв, поступивший утром к Толкунову.

Заместитель жомоначальника располагался в кабинете, что один занимал почти весь второй этаж. Мужиковатая, широкая в плечах секретарша встала и, смерив Кметова взглядом, не без усилия толкнула перед ним тяжелые резные двери. Кметов вошел в просторную, с низким сводом палату. Широкие лавки вдоль стен были пусты. Темноватые росписи покрывали свод: птицы с человеческими головами, лепестки цветов. В скупом, лившемся сквозь слюдяные окошки свете виднелся в глубине стол с сидящим за ним человеком. Кметов двинулся к нему, шаги гулко отдавались на дубовом полу. Стол приближался, а с ним – человек, в упор разглядывающий подходящего Кметова, – лощеный, седой, в золотых очках, в прекрасном заграничном костюме.

Сделав жест садиться, Домрачеев произнес:

– Вы ведь недавно у нас работаете, Сергей Михайлович?

– Две недели, – смутившись, ответил Кметов.

– Две недели… – повторил Домрачеев. – Вот и я так подумал. Вы ведь инженер по профессии?.. Марьяна Николаевна говорила, что у вас есть опыт работы с жалитвами.

«Марьяна Николаевна… – пронеслось в голове Кметова. – А, Колобцова!»

– Я работал главным инженером на фабрике, – не совсем впопад ответил он.

– И много жалитв к вам поступало? – с любопытством спросил Домрачеев, подаваясь вперед.

– Мало, – помедлив, сказал Кметов. – Мы производили качественную продукцию…

Он споткнулся, поняв, что допустил оплошность. Домрачеев с улыбкой наблюдал за ним.

– Ну да, ну да, – произнес он. – Военные заводы! Там у вас и дисциплина другая, и следят за качеством будь здоров. У нас тут и контролю поменьше будет, а дисциплины, той и вообще нет. – Он перестал улыбаться. – Вот к нам, – его рука опустилась на стопку бумаг, в которой Кметов узнал свои жалитвы, – поступили бумаги. Поступили из вашего отдела, на утверждение. Мы внимательно ознакомились с этими письмами, этими жалитвами трудящихся. И мы вправе спросить вас как начальника отдела жалитв – чего ждут от нас эти граждане и вы лично?

– Письма адресованы начальнику нашего жома, – волнуясь, произнес Кметов. – Граждане ждут, что на их сигнал отреагируют…

– Правильно, – перебил его Домрачеев. – Однако не думали ли вы, когда несли сюда эти письма, что вы обращаетесь не по адресу? Что существует процедура?

Кметов раскрыл было рот, но Домрачеев снова перебил его:

– Я понимаю, две недели. Не сориентировались еще. Все это мы понимаем, Сергей Михайлович. Но нельзя же, ей-богу, вот так бездумно, сплеча… Поговорили бы с Марьяной Николаевной, с Манусевичем, нашим архивариусом, они бы вам объяснили. Ведь стратегическое направление, Сергей Михайлович. А?

Он укоризненно смотрел на Кметова из-за своих золотых очков. Кметов потупился.

– Письма были адресованы начальнику нашего жома, – тихо проговорил он.

Домрачеев покачал головой.

– Опять вы из пустого в порожнее, – произнес он, и в его голосе появились те самые недовольные нотки, которые Кметов уловил по телефону. – Да поймите вы, что ни Петр Тихонович, ни я не рассматриваем жалитвы! Для этого существует ваш отдел, – вы разбираете их, следите, чтоб все было по форме, докладываете мне, когда написано не по форме, и передаете оформленные жалитвы по инстанции… Понимаю, не объяснили, – нетерпеливо повторил он в ответ на недоуменный взгляд Кметова. – Не сказали, какая форма должна использоваться. Вот послушайте, – он вытащил из стопки бумаг листок тонкой голубоватой бумаги, – что пишет здесь этот… гражданин. – Он стал читать: «Милостивый государь Петр Тихонович! Обстоятельства, подвигшие меня к написанию данного обращения, заслуживают самого настоятельного вашего внимания, ибо касаются они вас и вашего драгоценнейшего ведомства. Смею доложить вам, милостивый государь, что сок, поставляемый вашим ведомством, основательно потерял в природных своих качествах и ныне, несомненно, представляет собой опасность для здоровья человека. А именно, из всех жильцов нашего квартала только у двоих сок пахнет апельсином, и эти двое, милостивый государь, работают в вашем уважаемейшем ведомстве. В остальные дома поступающий сок весьма дурен и пить его нельзя ни при какой возможности. Войдите в это дело, Петр Тихонович, и вы увидите, что я говорю вам совершеннейшую правду…». Далее он приводит разные нелицеприятные детали, пишет, что подал еще три подобных прошения наверх, причем приводит свою фамилию, адрес, словом, все. Вот, – потряс Домрачеев бумагой, – что должно привлекать ваше внимание. Полное попрание всех существующих норм и уложений, сословных правил, обращение не по форме, непонимание целей и задач государственного строительства! И это – учитель! Чему он может научить нашу молодежь?

– Он учитель? – спросил Кметов.

– В средней школе. – Домрачеев не скрывал своего возмущения. – Нет бы выявить очаги вредительства, нет – он пишет жалитву, целых четыре жалитвы, да еще в какой форме! Вот этого нельзя спускать. Вы оставьте мне эту бумагу, мы с ней сами разберемся. А эти жалитвы пустите по инстанции, как положено. Проведите через архив, составьте квартальный жалитвослов. В общем, как положено. Только, ради Бога, больше никакой самодеятельности. Помните, Сергей Михайлович, – Домрачеев откинулся на спинку кресла, – мы делаем огромное, всенародное дело.