Текст книги "Жалитвослов"

Автор книги: Валерий Вотрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

9

Кметов поднялся со своего места и с замиранием сердца пошел к трибуне. Однако Манусевич оказался там раньше него. Согнувшись, виляя всем корпусом, он старательно разглаживал страницы жалитвослова, раскладывал какие-то бумажки, налил из графина воды в стакан, – словом, создал Кметову все условия.

– Имя? – донеслось откуда-то, когда Кметов занял трибуну.

– Кметов, – с достоинством произнес он. – Сергей Ми…

Сбоку донеслось шипение Манусевича.

– Сергунька Кметов, господине, – торопливо вступил он, пригвоздив Кметова взглядом. «Чин, чин», – шептали его губы.

– Чти, – приказали сверху.

Кметов положил перед собой жалитвослов, раскрыл его, поднял глаза горе, и у него вырвалось:

– Господи!

Манусевич снова зашипел. Зал заволновался.

– Простите, – сказал Кметов и откашлялся. Превозмогая ком, вдруг вставший в горле, он произнес слова: «Именем партреволюции», – и перешел к предначинательной жалитве, чувствуя, как ком становится все больше и больше. Зал же за спиной успокоился, и Манусевич из пределов видимости пропал – вернулся на свое место. Вот только ком так и стоял в горле – слово «Господи» было им…

Кметов читал. Уже предначинательная жалитва была сказана, и две другие, и к следующей перешел, а все никак не мог он достигнуть того настроения, какое овладело им в его кабинете. Язык, сей член, что мал, да греху от него много, словно взялся всеми силами утверждать эту истину: древние слова жалитв по его прихоти выходили из уст Кметова измененными, недоговоренными, звуки не получались, Кметов с ужасом заметил, что пыхтит, приноравливаясь к глупым, упрямым словам, бьет по ним языком, как бичом, гоня это стадо вперед, но упрямые скоты не слушаются, мычат, блеют, упираются. Дрожа голосом, со слезами на глазах, Кметов дочитал до конца очередную жалитву, сделал паузу, передохнул. Сверху неподвижно взирал на него ряд лиц. Кметов набрал в грудь воздуху, и тут, словно дух, уверенность снизошла на него. Вдруг стало ясно, что произносимые им слова будут услышаны не в ложе наверху, а гораздо выше, – и моментально пропал из его горла ком. Слова стали выговариваться четче, язык больше не заплетался, и было это так замечательно, что ликование наполнило Кметова. Одну за другой прочитывал он жалитвы и видел воочию, как те, без движения пролежавшие в пыльных мешках не один год, птицами возносятся – нет, не к ложе наверху, а гораздо, гораздо выше!

Так подошел он к тому разделу своего жалитвослова, который для себя считал наиболее важным. Этот раздел был хитро запрятан среди других, похожих, и был совсем небольшой, всего четыре жалитовки. Однако авторами этих посланий были бывшие ответственные работники, а ныне пенсионеры. Старики ратовали за чистоту сока, за старые обычаи, за благочестие, за прямую генеральную линию. Упрек их был правительству невыносим, поэтому-то томили их жалитвы в мешках годами, а их самих отключили от пенсии и включили им негодный сок. Прочитать их жалитвы были необходимо хотя бы затем, чтобы сохранить преемственность традиций, подчеркнуть, что это на их, стариков, достижениях держится современное государство, ими приложен генеральный курс, которого перестали держаться жомы на всех уровнях. Это был своеобразный тест для Кметова: если стариковские жалитвы пройдут, то можно будет доносить до правительства и глас остальных, тех, кто томится в мешках, когда пыльных, а когда и каменных. Ведь в том и состоит его обязанность – доносить глас народа. Именно так понимал Кметов принцип равенства, ибо равенство – это когда твой крик доносится до нужных ушей независимо от того, в каком мешке ты находишься.

С волнением приступил он к разделу и удивительно быстро прочел его. Остановился передохнуть, а заодно послушать, уяснить, услышали ли. Ни звука не доносилось сверху, ряд бесстрастных лиц взирал на него из ложи. И Кметов приступил к заключительной части. В этом разделе собрал он жалитвы вдов и сирот, одиноких стариков, людей без гражданства, переметчиков и просто иностранцев, которых судьба занесла в страну, в общем, всех сирых и обездоленных, годами мыкающихся по инстанциям и ищущих правды о соке. Их-то голосами и говорил он сейчас, иногда ловя себя на том, что подделывается то под захлебывающуюся интонацию солдатки Васюченко, то под среднеазиатский акцент беженца Уразова. Читать монотонно не выходило. Он слишком сопереживал для этого. «Господи, донеси», – пронеслось у него в голове, когда он закончил.

Воцарилась тишина, и посреди нее сверху тот же голос, что спрашивал его имя, чуть насмешливо произнес:

– Добро чел… артист…

– Будет на ваши просьбы отвечено! – тотчас же грянул другой голос, и оглушительно, как показалось Кметову, зашелся аплодисментами зал. Его доклад был окончен.

На середине следующего доклада Кметову сделалось плохо, и Колобцова с Манусевичем отвели его в буфет. Здесь, после рюмки рябиновой, бутерброда с семгой и расстегайчиков, к Кметову вернулось хорошее самочувствие, и он даже попробовал рассказать пару анекдотов. Анекдоты, правда, были старые. Манусевич и Колобцова вежливо посмеивались.

– Ничего, ничего, – приговаривал Манусевич. – В первый раз с кем не бывает.

– Артист, – повторяла Колобцова с удовольствием. – Этак они не каждого…

Кметов был им благодарен за поддержку.

Приехали в жом далеко за обеденное время. Кметов направился было в свой кабинет, но Колобцова остановила его:

– Надо бы вам, Сергей Михайлович, к Петру Тихоновичу зайти, он небось беспокоится…

– Да, да, – поддержал ее Манусевич. – Непременно зайдите.

– Хорошо, – неохотно согласился Кметов.

Толкунов был на месте, из-за черной двери раздавался его низкий голос: он опять разговаривал с кем-то по телефону. Секретарши, уважительно назвав Кметова по имени-отчеству, велели, тем не менее, обождать. Кметов прислушался.

– Непременно, Иван Петрович, – говорил за дверью Толкунов несвойственным ему воркующим тоном. – Абсолютно с вами согласен. Вода народу нужнее, а трубы мы найдем. Ага. Главное – вода, я всегда об этом говорил. Да-да, совершенно с вами согласен… Не буду долее отвлекать. Супруге привет передавайте.

Трубку положили, и тут же прежний, низкий и грозный голос Толкунова, в сердцах произнес:

– Драна мышь! – и вслед за этим из кабинета выскочил сам Толкунов. В руках у него был портфель, колпак был надвинут на самые глаза. Вид у жомоначальника был воинственный. Он начал что-то говорить секретарше, но тут заметил Кметова.

– А, письменный… – узнал он. – Чего тебе?

– Да вот, читал я сегодня.

– Знаю, знаю. Артист… Этак они не каждого… Света, внеси в приказ – объявить благодарность. Что, доволен?

– Доволен, Петр Тихонович.

– Вот и ладно. И дальше так продолжай. Кадр ты у нас ценный. Ну все, в министерство еду. Полупанов, вишь…

Поскольку тут он остановился, Кметов осмелился переспросить:

– Что Полупанов, Петр Тихонович?

– Сотона он! – выкрикнул Толкунов почти ему в лицо так, что Кметов отшатнулся. – По моим трубам воду пустил, а министерство его поддержало. Ничего, дело заведено на него… а ты, если скажешь кому…

– Никому не скажу, – испуганно произнес Кметов.

– Добро, – уже более миролюбиво проворчал Толкунов и вышел из приемной.

В своем кабинете Кметов залпом выпил сразу два стакана сока. Он был тут особенный.

10

То, что доклад имел определенный успех, Кметову стало ясно уже на второй день. Вывесили приказ с благодарностью, подняли зарплату, зашел Манусевич, просто так, на чаек, и доверительным тоном долго говорил про то, какой у Кметова необычайно зрелый, полный и сбалансированный отчет и как редко встречаются такие качества у документации, подготавливаемой современной молодежью. Конечно, Кметов не давал себя захвалить, ведь именно этого, как ему казалось, добивается хитрый архивариус и иже с ним, которые сами на жалитвенном поприще могли похвастать лишь тем, что задерживали ответ на жалитвы непозволительно долгое время. Благодарность же в приказе и уважение во взглядах сотрудников было уже нечто более ощутимое. Это был тот необходимый стимул, который подвигал Кметова на дальнейшие шаги в области реформирования жалитвенного дела. Уже в первые месяцы своей работы он понял, что нынешний порядок вещей никак не сообразуется с теми темпами, которое взяло государство в части проведения реформ жизненно важных отраслей экономики, а также социального сектора. Процесс подачи и рассмотрения жалитв был невообразимо затянут. Послания необходимо было ставить в очередь, и рассмотрение их тянулось годами. Нужно было придать соответствующий импульс данному процессу.

В один день Кметов прибежал к Манусевичу. Старый архивариус, как водится, разбирал какие-то бумаги.

– Богумил Федосеевич, как поживаете? – с порога закричал Кметов.

Старик поверх очков взглянул на него.

– Поживаю ничего себе. Что случилось? Вы вступили в законный брак?

Кметов бухнулся перед ним на стул.

– Я решил проблему долгого рассмотрения жалитв, – сообщил он.

– Вы – что?

– Решил проблему долгого рассмотрения.

– И как же? Я, помнится, даже и не брался за это. Ведь есть официальные сроки, молодой человек.

– Я знаю, Богумил Федосеевич. Но есть и гораздо менее затратный способ.

– Какой же?

Кметов сделал паузу, радость просто распирала его.

– Нужно установить перед Домом слушаний жалитвенные мельницы.

Манусевич молча вытаращился на него. Молчание затягивалось.

– Вы с ума сошли! – наконец заворчал старик. – Это что же, каждый может подойти, покрутить мельницу, и его жалитва пойдет в соответствующую инстанцию?

– Вот именно.

– Вы с ума сошли!

– Ничуть не больше, чем те, кто годами разбирает одни и те же письма.

– Но вы представляете, каково это – каждый раз вырезать на мельнице тексты жалитв?

– Не совсем так, Богумил Федосеевич. Каждая третья жалитва слово в слово повторяет главную просьбу – чтобы сок был соком, а не той, извините, дрянью, что течет из крана. Есть и другие распространенные просьбы. Вот их-то, с известной степенью усредненности, и следует поместить внутрь мельниц, и пусть население знает, что эта жалитва день и ночь возносится к ушам соответствующих органов. Мы же будем рассматривать другие жалитвы, так сказать, пооригинальнее.

Манусевич глядел на него, очки медленно сползали на кончик его носа.

– И что же, вы думаете… – начал он и недоговорил, вместо этого поправил очки.

– Да, – серьезно ответил Кметов на этот незаданный вопрос и тут же, не совладав с бушующими внутри чувствами, радостно и широко улыбнулся.

– Надеюсь, – проворчал Манусевич, – вы сумеете внятно и доходчиво изложить сей прожект а докладной записке.

– Не беспокойтесь, Богумил Федосеевич. В ближайшие дни она будет подготовлена.

Но не в ближайшие дни – тем же вечером отправил Кметов докладную записку на имя жомоначальника Толкунова. Она содержала, в частности, текст основной жалитвы, подлежащей запечатлению на будущих жалитвенных мельницах, – ведь текст ее давно уже сформировался в его голове. Жалитва была такова:

«Пресветлые господа жомов, припадая, вопием вам: ущедрите нас от великой милости своей и подайте сок, яко заповедано пророками земли нашей, павших в жестокой борьбе; и очистите сок от всякия скверны, а души наши – от грешных побуждений; и погасите пламень вожделений наших, яко нищи есьмы и окаянны.»

Несмотря на некоторое осовременивание старой формы, Кметов остался доволен своей жалитвой. Он и не ждал, что его формулировка будет принята в окончательной редакции, – слишком много инстанций впереди, слишком много подписей надобно собрать. Однако первый шаг сделан, и на этот раз сделан правильно, – именно местному жомоначальнику следовало по всем канонам первому ознакомиться с проектом.

Еле скрывая нетерпение, принялся Кметов ждать. Но выяснилось, что Толкунов убыл в трехдневную поездку по району, Домрачеев в стационаре, что-то с желудком, и три дня подряд возвращался Кметов домой ни с чем. Звонил, правда, Манусевич и сообщил, что записка Кметова лежит на толкуновском столе и будет жомоначальником сразу же по прибытии рассмотрена. Однако Кметову в его нетерпеливом ожидании было от этого не легче.

На третий день, вернувшись домой с работы, Кметов едва успел поставить портфель на стул, как кто-то позвонил в дверь. Кметов открыл. За дверью стоял Камарзин и какая-то незнакомая девушка. По обычаю нахмурясь, Камарзин спросил:

– Мы вот к вам. Можно?

– Входите.

Они вошли, без стеснения оглядываясь.

– Квартира большая у вас, – сказал Камарзин.

– И у вас такая же.

– Не, у вас больше.

– Ну, не буду спорить. Присаживайтесь.

– Угу.

– С девушкой познакомите?

– Это Вера, – представил Камарзин. – Учимся вместе.

Кметов пожал маленькую твердую руку.

– Мы тут вот что… – сказал Камарзин решительно и немедленно смолк.

– Мы хотели с вами поговорить, – подхватила Вера. У нее были тонкие, правильные черты лица, светлые волосы и брови вразлет. Как и у Камарзина, она немного хмурилась при разговоре.

– Это кто – мы? – улыбнувшись, спросил Кметов.

– Мы, организация, – серьезно сказала Вера. – У нас свои источники. О вас говорят как о стороннике реформ.

– Вот как?

– Это все говорят.

– И что же говорят эти ваши все?

– Говорят, что вы симпатизируете народу. Мы хотели привлечь вас на нашу сторону.

– Вы тоже симпатизируете народу?

– Мы боремся за его права, – вмешался Камарзин. – Наше правительство забыло о народе. Поит его дрянью вместо сока. Не прислушивается к нуждам. Килограмм апельсинов стоит триста рублей, это неслыханно! – Совсем разволновавшись, он начал заикаться. – Нам нужна ваша помощь.

– В чем же она будет состоять?

– Мы хотим устроить манифестацию. Опубликовать Книгу памяти. Провести митинг, – вразнобой начали говорить Камарзин и Вера.

– Постойте… Книгу памяти, говорите?

– Там будут опубликованы имена всех тех, кто не дождался ответа на свои жалитвы, – выпалила Вера.

– Вон что. А манифестация… или митинг?

– На городской площади. Уже весь наш курс решил пойти.

– Вас разгонят, а некоторых посадят. Надолго.

– Видишь? – обрадованно обратился Камарзин к Вере. – А ты говорила, что он ничего не сможет нам посоветовать!

– Я ничего не советую, – терпеливо произнес Кметов. – Просто затея ваша плоха. Что вы станете делать, если всю вашу… хм… организацию пересажают?

Оба нахмурились.

– Мы пойдем другим путем, – глухо проговорил Камарзин.

– Интересно, каким же?

– Вы об этом узнаете.

– Слушайте, Алексей, – устало сказал Кметов, – у нас с вами какой-то ненатуральный разговор получается. Если вы думали, что я дам вам данные по жалитвам, вы ошибались. Я не имею права их выдавать. И потом, почему вы обратились именно ко мне? – Этот естественный вопрос как-то не пришел Кметову в голову сразу.

– Нам сказали, что вы симпатизируете народу, – убито произнесла Вера.

– Ну да, симпатизирую. И делаю для его блага все от меня зависящее. Более того, я хотел бы посоветовать вам как части этого самого народа не выступать с антиправительственными демонстрациями. Ведь это ни к чему не приведет.

– А что, лучше молчать в тряпочку? – с вызовом спросила Вера.

– Никто и не молчит в тряпочку, – внезапно рассердился Кметов. – Вы, горячие головы, думаете, что можно пикетами проблему решить. Однако революция уже происходит. Чиновная революция, на всех уровнях. Проводятся реформы. Поднимаются голоса. И ваши необдуманные действия могут только повредить общему делу.

– Видишь? – спокойно сказала Вера Камарзину. – Я же говорила, что он начнет изворачиваться.

– Да, – глухо сказал Камарзин и поднялся. – Извините, что потревожили.

– Подождите, – обеспокоенно произнес Кметов, тоже вставая. – Я совсем не к тому говорю.

– Мы тоже не к тому говорили, товарищ Кметов, – сказала Вера, протягивая ему руку. – До свидания.

– До свидания, – сказал Кметов, снова пожимая маленькую твердую ладонь. Не оборачиваясь, они вышли, причем Вера пропустила Камарзина вперед. Дверь захлопнулась. Кметов почувствовал себя полным идиотом. За стеной ожесточенно плакал ребенок. «Откуда он там взялся?» – подумал Кметов, яростно сорвал с себя галстук и пошел ставить на плиту чайник. Снаружи совсем стемнело.

11

Над пляжем сгущались тучи. Волны сильнее набегали на песок, оставляя после себя клочья шипящей пены. Поблекли яркие полосатые зонтики. Домрачеев больше не подавал, а молча лежал рядом, задумчиво пересыпая в пальцах песок. У сетки была Вера. Маленькая, пружинистая, легконогая, отбила в прыжке мяч и засмеялась, откидывая волосы. Тучи совсем сгустились, в их толще посверкивало, заурчал гром.

Кметов открыл глаза. На улице хлестал дождь, холодные струи заливали стекло. Воспоминание о гудке завязло в ушах. Кметов опустил ноги на пол и почувствовал босыми ступнями холод пола. В ванной пахло апельсинами. Он принял душ, побрился. Уже выходя из ванной, в одном полотенце, вспомнил о том, что не выпил сок, вернулся, набрал себе стакан. И с первого глотка почувствовал, что сок не тот. Еле явной кислинкой отдавал он, так, что не сразу различишь. Но пропал такой знакомый аромат роскоши. Сейчас вкус сока напоминал что-то совсем другое. Показалось, наверное, подумал Кметов, одеваясь. С утра во рту какой-то металлический привкус…

В своем кабинете он обнаружил на столе огромный букет роз, к которому была приколота записка с одним-единственным словом: «Благодетелю». У него потеплело на душе. Все-таки приятно, когда за труды твои приходит от людей благодарность. Ведь все во благо человека и все во имя него. Так поблагодари делающего добро: ему будет очень приятно.

Не успел он сесть за стол, как зазвонил телефон. Кметов снял трубку.

– Сергей Михайлович, – сказал протяжный, с ленцой, голос Домрачеева, – зайдите к Петру Тихоновичу. Я сейчас у него.

Сердце у Кметова екнуло. Как оно могло одновременно подсказывать, что звонок касается мельниц, и так сильно екать, Кметов не представлял.

Толкуновские секретарши при его приближении вскочили и согласно распахнули перед ним двери. Та, которую звали Светой, ему еще и улыбнулась – просительно.

Кметов вошел в кабинет. Толкунов сидел за своим столом, – колпак низко надвинут на глаза, лицо хмурое. Напротив него, нога на ногу, – Домрачеев, изящный, светский, только глаза за стеклами очков – колючие, недобрые.

При виде Кметова Толкунов что-то буркнул, и Домрачеев произнес, словно переводя:

– Присаживайтесь, Сергей Михайлович.

Кметов сел, весь во власти дурных предчувствий.

– Мы ознакомились с вашим предложением, – произнес Домрачеев и сделал паузу, видимо, ожидая, что Толкунов продолжит за него, однако тот насуплено молчал. – Надо вам сказать, – продолжил тогда Домрачеев, – что для ваших лет идея эта очень и очень неплоха. Настолько, что мы решили поставить в известность министра. – Домрачеев опять сделал паузу, но Толкунов продолжал угрюмо молчать. – Юлий Павлович немедленно одобрил этот проект, – с выражением неодобрения на лице произнес Домрачеев. – Я заметил, что он вообще относится к вам с симпатией.

Кметов откашлялся.

– Мы работали с Юлием Павловичем на одном предприятии, – проговорил он.

– Оно и видно, – откликнулся Домрачеев. – Военные заводы, а?.. Помню, помню. Ну, в общем, резолюцию свою министр поставил. Там, правда, есть кое-какие замечания.

Он передал бумагу Кметову. Поправки были внесены в последнюю фразу. Теперь она звучала так: «И погасите пламень вожделений врагов земли нашей, яко нищи суть и окаянны.»

– Разница есть, не правда ли? – заметил Домрачеев, наблюдая за его реакцией. – На мой взгляд, замечание верное.

Кметов молча кивнул, отдал ему бумагу. Замечание и впрямь было верное, но радоваться было рано. Кметову все казалось, что главное еще впереди.

– Вот и ладно, – довольно произнес Домрачеев, принимая бумагу и передавая ее Толкунову. – Не так ли, Петр Тихонович?

Тот опять что-то буркнул.

– Я совершенно того же мнения, – наклонил голову Домрачеев и снова повернулся к Кметову: – Нечего и говорить, Сергей Михайлович, что вам полагается некоторая компенсация за это дельное предложение: ведь вашими стараниями наш жом выделился и стал передовым. Однако я вижу, что у вас есть способности, и кто знает… – он многозначительно помолчал.

– Спасибо, – выговорил Кметов, у него начало отлегать от сердца. – Я рад… счастлив служить, – и поймал насмешливый взгляд Толкунова.

– Можете идти, – перевел этот взгляд в слова Домрачеев. – Мы будем держать вас в курсе.

Только в своем кабинете смог Кметов прийти в себя. Им овладело благодушно-ворчливое настроение, находящее обычно на него после какого-нибудь удачного дела. Хотелось хмыкать и беззлобно брюзжать.

– Для моих лет! – ворчал он, расхаживая по кабинету и посмеиваясь. – А чего вы хотели?.. Я головой думаю или нет?… У нас на военных заводах так.

Он вдруг представил, как было бы славно рассказать о своих достижениях родителям, как гордились бы они им, как мама целовала бы его, а отец похлопывал по плечу, – и вдруг острая нестерпимая тоска по ним нахлынула на него. Как он жил без них все это время?.. Как плохо ему без них!.. К тоске подмешивалось сомнение. «Да поставили ли они свечку в их память? Да выделили ли средства? Сегодня же после работы лично проверю», – решил Кметов.

Партийная часовня, небольшое белое здание с забранным решеткой входом и единственным круглым окном над ним, притулилась под боком у Дома слушаний. Как всегда, здесь было полно нищих, и Кметова немедленно облепили со всех сторон. Под ногами вились грязные дети, крича взрослыми голосами: «Дяденька, подайте на сок сиротинушке!». Дорогу преградил огромного роста мужичище с бородой лопатою, взревел страшным голосом:

– Ветерану интернационального долга подай на пропитание, человек честной!

Кметов, извинительно улыбаясь, протиснулся ко входу и постучал. За решеткой появился сторож, тихий испуганный человек без одной руки, и Кметов сунул ему свой рабочий пропуск.

– Кметов, – шепотом прочитал фамилию сторож. – Кто у вас?

Сначала до Кметова не дошло, а потом он ответил:

– Родители. И тетка.

– Родители, – прошептал сторож и, виновато отведя глаза, подставил ладонь. Кметов опустил туда монетку.

– Ветерану интернационального долга! – рявкнул у самого уха голос, но Кметова уже впустили внутрь.

В часовне было темно. От самой двери уходили в глубину, к еле видимым знаменам и стягам, ряды горящих свечей. На стенах, где виднелись мемориальные плиты с именами павших героев, мерцали лампады. У самых стягов потрескивали пудовые свечи в тяжелых литых подсвечниках.

– Вы походите, поищите, – прошептал сторож за его спиной. – Тут их много, всех не упомнишь.

– А вы не помните? – спросил Кметов.

– Память человеческая коротка, – прошептал сторож, отводя глаза.

Кметов догадался и сунул ему еще монетку.

– Да ведь у меня списки есть, – оживился сторож, исчез и снова появился, неся какие – то бумаги. – Тут все по алфавиту.

Кметов внимательно просмотрел списки, но фамилий родителей там не было.

– Нет их тут, – вздохнул он, отдавая бумаги сторожу.

Сторож тоже вздохнул.

– Средств не хватает, – прошептал он. – Ведь их, на западе, вон сколько, а средства ограничены.

– Но мне обещали! – воскликнул Кметов. – Как передовику… как заслуженному работнику производства!

– Заслуженных работников вон сколько, – прошептал сторож, отводя глаза, – а средства ограничены.

– Подождите, – сказал Кметов решительно и, поймав его руку, вложил туда банкноту. – Вот вам. Этого хватит? Вот еще.

Сторож поднял на него благодарные глаза.

– Этого хватит, – чуть слышно прошептал он. – Как звали их?

– Отца – Михаил Александрович. Маму – Елизавета Сергеевна. И… еще Калерия Владимировна.

Сторож прошел вперед, к стягам, и вытащил откуда – то короткую толстую свечу. Повернувшись, он поманил Кметова.

– Вот, – сказал он, вручая ему свечу. – Зажгите и поставьте сюда. Я табличку с именами потом установлю. А сейчас – скажите им, что хотите.

Комок встал в горле Кметова.

– А они услышат? – едва сумел он выговорить.

Сторож значительно кивнул.

– Отсюда – услышат.

Кметов обратился лицом к стягам. И вдруг слезы хлынули из его глаз.

– Господи!.. – вытолкал он из горла душивший его ком. – Мамочка… Папочка… Я так тоскую без вас… Так тоскую…

Долго стоял он перед чужими стягами, утирал слезы, сморкался. Потом пошел к выходу. Сторож торопливо открыл ему решетку.

– Да будет Господь к ним милостив! – прошептал он, как напутствие. – А вам спасибо, господин хороший.

Кметов с благодарностью кивнул ему.

– Так не забудьте про табличку, – напомнил он.

– Не забуду, – серьезно ответил сторож, и Кметову почему-то стало легче. Медленно пошагал он домой.