Текст книги "Жалитвослов"

Автор книги: Валерий Вотрин

Клеофас и Любовь

…твои соборы, твои кафедры проповедников, Гент. Они приводят меня в изумление. Именно оно овладело мною, когда я первый раз попал в Гент. Мне едва исполнилось двенадцать. Детским впечатлениям свойственна обостренность, каковую с годами мы, увы, теряем. И сколь горько мы тоскуем, повзрослев, по тем первым впечатлениям, как хотим вернуть те яркие краски, что явились нам при нашем появлении в мир!

Итак, мальчиком я увидел твои соборы, Гент, и запомнил их на всю жизнь. Они часто являлись мне во снах и, просыпаясь, я был обуреваем желанием увидеть их хотя бы еще раз. Тоска по родине, выливавшаяся в этот образ, как я полагал тогда, являлась единственно возвышенным родом страсти. При дворе я был не один таков, и все мы, происходившие из одних краев, разделяли эту мысль, каковая впоследствии, по крайней мере, для меня, обернулась заблуждением. Так путешественник видит в пустыне необыкновенные миражи и стремится к ним, но лишь напрасно усугубляет свою жажду.

Что сердце, изведавшее любовь, по сравнению с сердцем, изведавшим разлуку? Ибо кратковременная разлука лишь разжигает страсть, а разлука вечная подкашивает и приближает к смерти. Человек не знает, сколько раз ему суждено полюбить. Иной раз ему хочется верить, что эта любовь истинна, и он всеми силами старается утвердить себя в этой мысли. Так мы обольщаемся ложными влюбленностями. Но есть одна и только одна, на всю жизнь, любовь, и когда теряешь ее, становишься подобным живому трупу. О, город Гент, где обретаюсь я, мертвец, пусть еще живой и дышащий!

Сейчас я лишь слабо усмехаюсь, вспоминая, что постигло меня при вести о том, что я никогда больше ее не увижу. Я упал наземь. Боль была настолько мучительна, как если бы меня разрывали надвое. Несколько суток я не приходил в себя, а когда пришел, то исторг потоки жгучих слез. О, воистину жгучих, ибо глаза мои после долго не видели. Мне мнилось, что внутри меня палящий огнь, что я не могу двигаться, что я навеки ослеп и оглох от скорби. Говорят, я кричал.

Все это было со мной, и сейчас я лишь слабо усмехаюсь, ибо уже ничего не чувствую. Неужели то был я? Нутро мое испепелено. Я въезжал в Гент преисполненным надежд, в ярмарочный день, и видел шумящий, принаряженный люд и общее веселье, и радостно было видеть мне эту суету, ведь в Дижоне я был непременным участником всех торжеств и празднеств. Сейчас в моих воспоминаниях они предстают яркими и великолепными, и я понимаю – ибо разум не покидает нас даже во времена скорби – что рядом была она, принесшая мне единственную истинную любовь, ту, что на всю жизнь.

Любовь. Знал ли я ее до того? Я помню лишь, что ее ждал. Я словно знал, что настоящее – впереди, что истинную любовь мне еще предстоит узнать, и ненадолго увлекался, не придавая этому значения. В то время я уже повстречал ее, мы виделись и снова исчезали, а потом снова встречались, иногда случайно. Итак, это не была любовь с первого взгляда, что поражает как молния, – скорее уверенность, что этот человек не исчезнет из моей жизни просто так. Но от этой уверенности становилась так тепло, что со временем я понял, что не проживу без нее. Без нее или без уверенности, что она не исчезнет? О, не знаю. Возможно ли было думать тогда?..

Исчезнет из моей жизни без следа. Не было ни дня за эти два года, что мы были вместе, когда бы я не думал об этом и не трепетал от страха. Ведь каждый любящий хотя бы однажды представлял себе, каков был бы мир без любимого, и содрогался. Ибо мира без любимого нет. Но вот это случилось. Накликал ли я это на себя? Об этом страшно и помыслить. К тому же мысли рассеченного пополам половинчаты.

Помню, я стал метаться. Нас разлучили силою, с этим я не смог смириться. Сейчас смешно думать, что удерживало меня на месте. Государь? Мои обязанности при дворе? Бог мой, насколько пустым выглядит все это сейчас! Год я провел в муках, исполняя – и с честью – свои хваленые обязанности. Мир был черен без нее, мира не было.

Эта привычка появилась спустя полгода после нашего расставания. Ноги сами несли меня куда-то, без участия рассудка. Потом я приходил в себя, находясь в каком-нибудь незнакомом месте. Так, без лошади, в совершенном беспамятстве, я уходил далеко от города и потом не знал, в какую сторону идти, чтобы вернуться. Я забредал далеко в холмы. Бывало, что меня застигал дождь или снег, и приходилось ночевать в хижинах углежогов или находить кров под пологом леса. Не скрою, что я видел множество престранных вещей, однако тогда они не казались мне странными. Впрочем, еще менее странными кажутся они мне теперь. Нет ничего более странного, чем обыденность.

Там, в холмах, я наткнулся однажды на башню. Шел очень сильный, холодный дождь, и я возрадовался, встретив неожиданный кров. Места здесь были дикие, к тому же я опять не помнил, каким образом забрел сюда. При взгляде на башню у меня не возникло никаких сомнений, что она необитаема, ибо вся поросла травой и мхом. И вправду, внутри было пусто, лишь посередине стоял каменный стол, и на нем лежала книга. Подошед, я взял ее в руки, и престранное чувство овладело мною – я понял, что конец моих страданий близок, что я стою у порога и стоит мне открыть книгу, как все мои вопросы будут разрешены. При этом мне достало любопытства оглядеть находку. Это был огромный фолиант с застежками, как у всех латинских книг, которые я доселе видел, с чудесными рукописными миниатюрами, изображающими фигуры животных и людей, все очень живо исполненные. Но самое поразительное, что я не мог прочесть ничего из того, что было написано в этой книге. Сколько бы я ни листал страницы, буквы как бы сливались, пока я не дошел до самого начала. Глянув туда, я увидел, что книга начинается с одной-единственной строки, выведенной ясно и четким почерком. Она гласила: «Gandae invenies amorem»,[1]1
  В Генте найдешь любовь (лат.)


[Закрыть] и словно озарение снизошло на меня. Я осознал, что книга, без всяческих сомнений, обладает чудесными свойствами, и что мне указывается путь. Для верности я пролистал книгу еще раз, и с немалым трудом, ибо фолиант был велик. Но нигде строки не читались ясно, словно были размыты дождевой водой, кроме той, что была в самом начале.

Подозревая, сколь много изумительных пророчеств содержит в себе эта книга, я хотел взять ее с собой, когда покидал башню, ибо дождь уже перестал, к тому же мне не терпелось пуститься в путь, так как я уже замыслил отправиться в Гент. Но книга вдруг показалась мне неописуемо тяжелой, и пришлось опустить ее на стол. Когда же я, собравшись с силами, попытался вновь оторвать ее от стола, сделать это мне не удалось, ибо книга оказалась как будто налитой свинцом. Так я понял, что ее нельзя выносить из этого места, и оставил ее там, в той башне, где она, верно, лежит до сих пор.

Итак, выпросив с превеликими трудами разрешение у моего государя на некоторое время отлучиться от двора, я поспешил в Гент. Не привелось мне знать в то время, что через несколько месяцев бургундцы одержат победу над войсками кайзера Максимилиана, и горько жалею я, что не принял участия в той славной битве, отдав все силы сражениям на ином фронте. В беспамятстве проскакал я весь путь от Дижона до Гента за два дня, и ныне, оглядываясь, я помню лишь скачку да ночь, ибо я не останавливался, пока не добрался до самого Гента, и здесь, в виду города остановившись на первом попавшемся постоялом дворе, проспал мертвым сном целые сутки.

Да, я был словно бы в непрестанном беспамятстве, даже в тот день, когда я въезжал в Гент, точно одержимый одною только мыслью, а именно отыскать свою любовь, ибо не сомневался, что чудесная книга подсказала мне ее местонахождение, и мало обращал внимание на то, что происходит вокруг. При этом ярмарочная суета не прошла мимо меня, ибо трудно было ее не заметить, так шумно и весело проходят в Генте ярмарки – съезжаются со своими товарами крестьяне, и ремесленники выставляют свои напоказ. Там разливают из бочонков пиво, там жарят гусей и разную прочую птицу на вертелах, там кукольник обращается с назидательным словом к зрителям, прежде чем потешить их представлением. Так мы уподобляем происходящее вокруг происходящему у нас внутри, и сколь трудно веселиться в дождливый день, столь трудно предаваться печали среди ярмарочной толпы.

Тем днем мне удалось снять дом, небольшой, но красивый и хорошо обставленный, на Багаттенстраат, что недалеко от аббатства святого Петра, и, немного передохнув, я отправился на поиски. Скажу сразу, что в тот день им не суждено было увенчаться успехом, хотя я обошел весь город и многое впервые увидел, ибо не был в Генте долгий срок, и город успел измениться. Побывал я на ярмарке, и в кабачках, и в храмах, и в порту, и всюду расспрашивал, осторожно и приличествуя своему достоинству, но главное, смотрел, ибо полагаться на людскую память неразумно там, где можно увидеть все воочию.

Так, в одной таверне увидел я знатную даму, ликом белую и миловидную, одетую в белое одеяние, которая, заметив меня, улыбнулась и поднялась мне навстречу и, приблизившись, поприветствовала меня. Я же, почувствовав, что она может что-то знать, спросил ее, о чем спрашивал всех. Она же спросила:

«Знаешь ли, кто я, Клеофас?»

«За честь почту узнать, моя госпожа», – отвечал я.

«Я – Любовь», – молвила она.

Услышав, что это самое Любовь, я бросился к ее стопам и принялся молить, чтобы она указала мне, где моя любовь. Она же, слегка нахмурившись, отвечала:

«Я могу указать тебе десятки мест, и всюду ты найдешь любовь.»

«О нет, госпожа моя», – молил я, – «укажи мне, где та, единственная.»

«Но единственная – я», – возразила она с улыбкою, способной вскружить голову и святому.

Поняв, что она ничего не знает, я учтиво попрощался и вышел, как показалось, оставив ее в недоумении, и направился прямо в порт, где еще не был, но и в порту ее не нашел.

Так продолжалось и в последующие дни. Я спрашивал капитанов в порту и купцов на постоялых дворах, спрашивал горожан, был в храмах и спрашивал священников, искал ее не переставая. Через какое-то время я вновь встретил Любовь, она была в обществе нескольких молодых людей, изысканно одетых и неутомимо ее обхаживавших, а она милостиво принимала их внимание. Увидев меня, она сделала знак своим спутникам подождать, а сама приблизилась и сказала мне:

«Что ты ищешь, Клеофас?»

«Госпожа моя», – отвечал я, – «предмет моих поисков остался неизменным.»

«Клеофас», – молвила она, – «ты уже нашел, что искал.»

«Воистину, сударыня, я продолжаю поиски», – отвечал я.

Грустно покачала она головой, и тут нас окружили те самые молодые люди и увлекли ее разговором.

Прошел месяц в бесплодных поисках, и я начал уверяться, что пророчество, содержавшееся в книге, не сбылось. Разные мысли приходили мне в голову, и среди них та, что книга, возможно, была наваждением, и мне вовсе не следовало удаляться от двора и от государя, а ждать, запасясь терпением. Горше всего было лежать без сна и думать об этом. Припомнилась мне и одна миниатюра из книги, на которой изображен был старый шут, печальный и седой, и себе стал я казаться таким постаревшим забавником, сбитым с пути нечистым наваждением. Все больше мнилось мне пророчество выдумкой пустого случая, насмешкою судьбы.

Через какое-то время дошли до меня известия о бургундской славе. Пристыженно слушал я повесть о доблести воинов и смелости герцога, государя моего, и скорбел в своем сердце, что не привелось мне быть там, где требовал быть мне мой долг. В ту пору я прекратил свои поиски, ибо ни к чему они не привели, к тому же про меня уже начали ходить по городу слухи, и многие уже показывали на меня пальцем. Знаю, что надо мной смеялись за моей спиной. Не лучше ли, сказал я себе, терпеливо ждать в месте, на которое было указано книгою? Ибо, по здравому разумению, не наваждения случилось мне стать свидетелем, но чуда, а, следовательно, вещи необъяснимой и божественной.

В те дни я снова встретил Любовь, когда бродил в унынии в районе портовых кабачков, и с первого взгляда не узнал ее. Одета и накрашена она была как непотребная девка, и были с нею двое английских матросов. Заметив меня, она выступила вперед с некоторым вызовом и взглянула мне в глаза.

«Что, Любовь?» – спросил я ее.

Громкий, визгливый смех раздался мне в ответ. И в смятении бежал я с того места, отправившись прямиком к себе в дом, где и заперся. Долгое-долгое время не покидал я своего убежища. Знаю, многие разыскивали меня в то время, стремясь возвратить меня ко двору, однако же я положил себе не возвращаться, ибо постыл мне стал двор и постыла мне стала жизнь.

Однажды в дверь мою раздался стук. Нимало не сомневаясь, что это очередной гонец из Дижона, призывающий меня пред лицо моего государя, я открыл. Но на пороге стоял какой-то англичанин. Удивило меня то, что на лице его отображалась скорбь, так что мне показалось, будто я гляжу в зеркало. Тихим голосом он попросил меня последовать за ним. Ни слова не говоря, я оделся и последовал за этим нежданным посланником. Странные предчувствия обуревали меня. Мы шли какими-то улицами, и я с удивлением оглядывался, ибо не узнавал их. Все было словно в тумане. Меня охватило чувство точно такое же, какое вселилось тогда, при взгляде на ту башню, где нашел я книгу. Мой же провожатый молчал.

Так мы добрались до какого-то дома, похожего на храм, и вошли внутрь. Там на столе, в обрамлении свечей, наряженное в подвенечное платье, покоилось тело некоей дамы, и я, приблизившись, увидел и осознал, что это – Любовь. Никого не было вокруг, даже мой провожатый исчез. Молча, пораженный, стоял я над ней, вглядываясь в ее лицо, прекрасное и светлое.

Так я понял, что моя возлюбленная умерла.

Умерла.

Я – Клеофас ван Дорп из Дендермонде, кимвал звучащий, ибо любви не имею, медь звенящая, ибо любовь утерял там, где, согласно слову писаному, должен был ее обрести. Долготерпит, милосердствует. А мне не дано. Не завидует, не гордится. Но не дождался. Не раздражается, не мыслит зла. Лишен покоя. Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Да, моя любовь.

Разлука смертная – горчайшая из разлук.

 
Открылось мне: жизнь без любви есть сон.
С тех пор в ночи тоскую недреманно,
Тебя одной алкая, словно манны,
Сдержать порой не в силах тяжкий стон.
 
 
Я стал разлукой горькой закален,
И все же петь готов тебе осанну
Во всякий миг, и славить не устану
Тебя, мой свет, любовью упоен.
 
 
Ты сон мой в сан незримо обратила,
В сень, что скрывает сладостный секрет,
В синь, что объемлет вечное светило.
 
 
Бессонницы такой милее нет, —
Когда мне сон нейдет вдали от милой,
Я к ней пишу бессонный мой сонет.
 

Сколько таких я написал, когда она была еще рядом. Но и теперь ночи мои бессонны. Всечасно оплакивая свою возлюбленную, я говорю вам словами апостола – любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Хотя и будут суесловить о смерти Любви, ей-же-ей, она воскреснет. Она воротится ко мне, вернется сюда, к твоим соборам, Гент, где я буду ждать ее, о Гент, мой…

Шишов и Справедливость

…гнет, навалившийся подобно камню.

Суд закончился. Истец, Федор Иванович Шишов, преподаватель истории на пенсии, пожилой, седой, благообразный, сидел, закрыв глаза, в быстро пустеющем зале суда и держался за сердце. Казалось, нестерпимая тяжесть навалилась на него. Только что мимо проследовал ответчик, Глотов, и с высоты своего роста нехотя, нагловато улыбнулся ему. Суд решил в пользу Глотова, даже не приняв во внимание доказательства истца, на стороне которого, казалось, стояло все, включая показания соседей. От такой несправедливости немой вопль поднялся в Федоре Ивановиче. Это она, несправедливость, придавила его, сдавила и так больное сердце.

Полтора года назад в соседнюю, через стенку, квартиру вселился новый жилец. И тотчас же стало понятно, какой тихой жизнью они жили до этого. Новый сосед выкупил всю лестничную клетку, за исключением их квартиры, и затеял то, о чем с недавнего времени достаточно наслышались супруги Шишовы, – евроремонт. Круглые сутки за стенкой делалось страшное: долбот, грохот, шум каких-то обвалов, визг пил и сверл, под который происходило поистине вселенское событие – объединение двух квартир в одну. Скоро Федор Иванович, спускаясь за почтой, столкнулся и с зачинщиком всего этого шума – громадного роста лысый мужчина поднимался по лестнице, прижав к себе два объемистых пакета. На Федора Ивановича он не взглянул, и его зычный голос раздался сверху на весь подъезд:

– Эй, работные! Жратва приехала!

Так Федор Иванович познакомился с Николаем Глотовым, предпринимателем и владельцем сети магазинов. Тот был, судя по всему, поклонником давней идеи разрушения старого мира и возведения на его месте своего, глотовского. Ибо как можно было заключить по производимому шуму, прежний мир в виде двух отдельных трехкомнатных квартир был подвергнут аннигиляции. Что возникло на его месте, Федор Иванович не знал и не тщился узнать. Его волновало лишь то, что касалось в первую очередь его самого.

Его волновали поползшие по углам и по стенам глубокие трещины.

Квартира у Федора Ивановича была двухкомнатная. Ремонт сам делал: побелка, обои, – хоть и давно, но даже теперь хоть куда. И вот появились эти трещины. Сначала Федор Иванович пытался их замазать. Вроде бы получилось, но через два дня выяснилось, что лопнул и разошелся угол над окном – черная узкая дыра была с первого взгляда незаметна, но с ее появлением появился в доме и запах какой-то крысиной вони. Что делать – тряпкой дыру затыкать? Надо к нему сходить, решил Федор Иванович, посоветовавшись с женой, Любовью Евгеньевной, бывшим юристом. Не по закону такое.

Дверь долго не открывалась, а потом вдруг как-то неожиданно распахнулась. Но на пороге стоял не хозяин квартиры, а внушительных размеров дама с прической в виде скрученной на макушке большой дули. Одета она была в длинное синее платье, в каких когда-то появлялись на концертах жены ответственных обкомовских работников. Женщина без выражения смотрела на них, сложив жирные руки на животе.

– Мы Глотова Николая хотели бы видеть, – произнес Федор Иванович, поздоровавшись.

Женщина продолжала смотреть на них так же без выражения.

– Глотов дома? – переспросил Федор Иванович уже настойчивее. – Муж ваш?

Женщина раскрыла рот.

– Не муж он мне, – сказала она неожиданно писклявым голосом. – И дома его нет.

Федор Иванович и Любовь Евгеньевна переглянулись.

– А когда он будет? Мы соседи, – поторопился объяснить Федор Иванович, показывая на свою полуоткрытую дверь. – По поводу ремонта хотим поговорить.

– Трещины по потолку пошли, – вставила Любовь Евгеньевна.

Женщина без выражения смотрела на них. Пришлось повторить:

– По поводу ремонта.

– Не знаю, когда будет, – сказала женщина.

– А вы кто? – спросила тогда Любовь Евгеньевна.

Женщина, помолчав, со значением сказала:

– Я – дворецкая.

Федор Иванович и Любовь Евгеньевна опять переглянулись.

– Вы ему тогда передайте, – сказал Федор Иванович, – что мы этого дела так не оставим. Потолок весь в трещинах, в углу дыра. Вы ему передайте.

– Он нескоро будет, – сказала дворецкая Глотова, и не успели они раскрыть рот для ответа, как дверь захлопнулась перед ними. Пришлось возвращаться домой ни с чем.

Этим вечером они по очереди дежурили у глазка, чтобы проследить появление соседа. Однако никто так и не появился. В глазок видна была только дверь – высокая, черная, с нелепым бронзовым кольцом для стука.

Не вышло ничего и на следующий день – дверь им попросту не открыли. Зато к вечеру подстерегала их неприятность – из дыры, помимо вони, вышел вдруг громкий голос Глотова, невесть как проникшего к себе в квартиру:

– А? Опять приходили?

Писклявый голос что-то произнес неразборчиво.

– А пускай их, – сказал голос Глотова, – пусть хоть каждый день ходят. Я законы знаю.

Федор Иванович и Любовь Евгеньевна переглянулись.

– В ЖЭК надо идти, – сказала Любовь Евгеньевна.

Начальника ЖЭКа, Талова, Федор Иванович знал хорошо, приходилось бывать по разным надобностям. Тот относился к Федору Ивановичу уважительно, проблемы решал мигом. Да разве то были проблемы? Так, отопление вовремя включить да трубы заменить. И не сравнишь даже. Но Федор Иванович и Любовь Евгеньевна настроены были решительно и явились в ЖЭК с утра. Сюрприз ожидал их сразу же – табличка на двери оповещала, что начальник ЖЭКа сменился: теперь начальником их ЖЭКа была какая-то Р.Ф. Дубинина. Отсидев длинную очередь, они, наконец, вошли – и остолбенели.

За столом сидела уже знакомая им дворецкая Глотова. Те же габариты, та же прическа в виде дули, те же сонные глазки. Только одета она была сейчас в строгий темно-серый костюм. Молча, без выражения, как давеча, смотрела она на них. Они подошли, присели у стола.

– Мы по поводу трещин, – выдавил из себя Федор Иванович. – Жалоба у нас.

Начальник ЖЭКа молчала, жирная ее рука нехотя ворошила лежащие на столе бумажки.

– Жалоба, – повторил Федор Иванович.

Жирная рука вытянула из груды бумаг одну.

– Мы уже получили жалобу, – сказала Дубинина неожиданным басом, потряхивая бумагой. – От квартиросъемщика Глотова Н.М. на соседей Шишовых, при ремонте квартиры допустивших отрещевление.

– Что допустивших? – не поняла Любовь Евгеньевна.

Начальник ЖЭКа значительно молчала.

– От кого жалоба? – не понял Федор Иванович.

– Отрещевление, – пробасила Дубинина. – Трещины пошли у него, значит. По потолку и иным местам, а именно стенам.

– Да мы ж ремонта не делали! – воскликнул Федор Иванович.

– От Глотова, – сказала Дубинина.

– Как же от Глотова, если это он делал ремонт, он нам всю квартиру расшатал, – в сердцах воскликнула Любовь Евгеньевна.

Начальник ЖЭКа молча смотрела на них.

– Ремонта не делали, а отрещевление налицо, – произнесла она наконец. – Но мы это еще проверим.

Федор Иванович и Любовь Евгеньевна переглянулись.

– Как? – в один голос спросили они.

Дубинина опустила глаза к бумагам, принялась ворошить их, и, немного подождав, они поняли, что прием окончен. Однако у самой двери настиг их ее голос:

– Комиссию назначим.

Так стали ждать они комиссию. Дыра тем временем расширилась, стала заметной. Вонь из нее прекратилась, перестал доноситься и голос Глотова. Осталась сама дыра. Словно черный глаз, смотрела она на супругов Шишовых. Федор Иванович постоянно чувствовал этот взгляд на себе. Несколько раз он пробовал закрыть дыру, но сделать это не позволяли ее размеры. Дыра стала большой.

Комиссия появилась на третий день. Раздался звонок в дверь. За дверью стоял длинный сутулый человек в кепке, похожий на водопроводчика.

– Комиссию вызывали? – сипло осведомился он.

– Вызывали, – в один голос отозвались Федор Иванович и Любовь Евгеньевна.

Человек, не снимая обуви, прошел в гостиную, огляделся.

– Которые трещины? – спросил он.

– Да вот же, – стали показывать они. – Вон, на потолке. И стены.

Человек сел на диван и стал из этого положения разглядывать потолок. Смотрел он долго.

– Это разве трещины? – наконец сказал он и закашлялся. Кашлял он долго. – Вот у других трещины – это да, – закончил он, прокашлявшись.

– У кого – у других? – сердито вопросил Федор Иванович.

– У людей, – сквозь зубы ответил человек и поднялся. – Осмотр, значит, произведен. О результатах сообщим.

– Это как же произведен? – возмутилась Любовь Евгеньевна. – А это вы видели? – и показала на дыру.

Человек мельком глянул в указанном направлении.

– Что же вы, гражданка? – произнес он, со смаком выговаривая слово «гражданка». – Кто ж на такое смотрит? Это же вентиляционное отверстие!

Федор Иванович и Любовь Евгеньевна оторопели.

– А почему его раньше не было? – воскликнул, справившись с собой, Федор Иванович.

– Было, было, – сказал человек, направляясь к выходу. – Внимательнее надо бы, граждане. Мы вас, значит, о результатах известим.

– Чувствую я, какие там результаты, – сказала Любовь Евгеньевна.

Ночью ровный невыразительный голос послышался Федору Ивановичу. Его даже не удивило, что голос, что-то зачитывающий, доносится из дыры:

– Слушали: жалобу Шишова Ф. И. на отрещевление. Постановили: трещин в квартире гр. Шишова не находить, дыру, образовавшуюся во исполнение ремонтных работ члена комиссии Глотова Н. М., признать вентиляционным отверстием, впредь обращаться с ним как с таковым.

Федор Иванович раскрыл было рот, чтобы возразить, но в это время из дыры выпал милицейский свисток. Он поднял его и громко засвистел. Из дыры полезла желтая рука. Федор Иванович понял, что сейчас свисток у него заберут, и засвистел еще громче. Рука сжалась в кулак, погрозила ему.

Он очнулся. Это был сон.

Повторяя «Глотов в комиссии! Глотов в комиссии!», он спустился за газетами. В почтовом ящике обнаружился конверт. Он распечатал его прямо на лестнице, стал читать, сразу пропустил заголовок «Протокол собрания комиссии ЖЭКа №…», впился глазами в состав комиссии. Фамилии Глотова там не было, и он с некоторым облегчением принялся читать дальше. Дальнейшее его не обрадовало. В пункте «Слушали» стояло: «Жалобу Глотова Н. М. по поводу повреждения имущества, другие вопросы.» В пункте «Постановили»: «Жалобу признать правомерной, возместить расходы за счет ЖЭКа. Другие вопросы принять во внимание.»

Брови Федора Ивановича вздернулись.

– Так мы, значит, «другие вопросы», – прошептал он с горечью. – Слава Богу, что хоть приняли во внимание.

Любовь Евгеньевна долго читала бумагу. Закончив, она подняла глаза на Федора Ивановича и произнесла:

– К Павлу Петровичу обращаться надо, Федя.

Федор Иванович вздохнул.

Павел Петрович Гутов был их бывший проректор. Несколько лет назад его пригласили на работу в мэрию, ведать там чем-то хозяйственным, чему никто особенно не удивился, – связи у Павла Петровича всегда были хорошие, всегда-то он мог все достать, кого-то пристроить, только обратись. Многие к Павлу Петровичу и обращались, в том числе, по слухам, сам ректор и его супруга. Не пользовался услугами Гутова один Федор Иванович. Ему, в общем-то, ничего такого не требовалось – квартиру он получил как заслуженный работник образования, машину тоже купил без труда, сын поступил и выучился сам, вот недавно кандидатскую защитил. Получалось, что ничего Федору Ивановичу от Гутова не нужно было, и Гутов поэтому проникся к Федору Ивановичу искренним уважением. Встречались – обязательно Гутов останавливался, куда бы ни спешил, о здоровье справлялся, обязательно спрашивал, не нужно ли чего. И неизменно Федор Иванович отвечал, что нет, благодарствует, ничего не нужно. Вот уж не думал, что придет время, когда ему от Гутова что-то понадобится.

Так что набирал номер Гутова он с тяжелым сердцем. Звонить пришлось по служебному – домашний свой номер Гутов никому никогда не давал. После короткого разговора с секретаршей в трубке раздался знакомый гутовский голос:

– Ба, Федор Иванович, вот ведь не ожидал!

Голос его был полон такой искренней радости, что Федору Ивановичу показалось, что Гутов действительно рад его слышать. Однако по рассказам он знал, что так Гутов разговаривает со всеми.

– Здравствуйте, Павел Петрович, – сказал он. – Звоню вот справиться о здоровье вашем …

Ему было мерзко выговаривать эти слова, но они сами выговаривались, словно без этого было нельзя.

– Здоровье прекрасное, – радостно сказал Гутов. – Все прекрасно. Как вы сами-то? Как почтенная Любовь Евгеньевна?

Гутов никогда не забывал ничьих имен.

– Потихоньку, – выдавил Федор Иванович, бросив взгляд на тревожно застывшую рядом жену. – Я вот, собственно, Павел Петрович…

Но тот уже все понял.

– Фе-одор Иванович! – с укоризной протянул он. – Ну что вы так-то, по телефону? Приезжайте прямо сейчас. Я на работе допоздна. Посидим, потолкуем.

Федор Иванович бросил взгляд на жену, та быстро кивнула.

– Где-то через час буду, – решительно произнес он.

– Вот и отлично, – обрадовался Гутов. – Ну, жду.

– Поезжай, Федя, – напутствовала Любовь Евгеньевна, когда он положил трубку. – Авось решится что-нибудь.

Федор Иванович вздохнул.

Приблизительно через час он был уже у здания мэрии. Кабинет Гутова помещался на втором этаже. Гутов встретил его, словно родного, даже приобнял. На столике уже их поджидал поднос с кофе и маленькими воздушными печеньями. Гутов не изменился – плотный, лысый, усатый, с многоопытными глазами.

– Вижу, что-то у вас, Федор Иванович, стряслось, – сказал он почти сразу же. – Вы никогда ко мне не обращались, и я, признаться… буду откровенен до конца… я ждал. Всем что-то нужно. Ко мне сейчас кто только не обращается. Откровенно скажу, помочь могу не всем. Но помочь все же могу, все же могу.

Он с улыбкой смотрел на Федора Ивановича, ожидая, что тот скажет.

Федор Иванович откашлялся и сказал:

– У меня, собственно, с соседом возникла проблема.

– Да?

– Да, с соседом. Ремонт он затеял, что-то перестраивал, стены растряс, так у нас вся квартира в трещинах.

Гутов наморщил лоб, будто что-то припоминая.

– А кто этот сосед? – спросил он, и Федор Иванович вдруг заметил в его голосе какое-то безразличие.

– Да бизнесмен один, – ответил он, внимательно наблюдая за реакцией Гутова. Тот отпил кофе из чашечки, поставил ее на поднос и переспросил:

– Бизнесмен? А фамилия его как? Я вам откровенно скажу – знаю всех без исключения бизнесменов в городе.

– Ну, такого Глотова вы знаете? – спросил Федор Иванович и увидел, что Гутов знает. Мало того, по глазам ли, по выражению лица, но Федор Иванович понял, что Гутов ничего сделать не сможет. И еще увидел Федор Иванович, что Глотов уже был здесь до него. Все это он сумел понять за пару секунд. Поэтому его не удивили слова Гутова:

– Не стану скрывать, что знаю. И довольно хорошо, ведь у нас с Николаем общее дело.

– Общее дело?

– Ну, партнеры мы, так сказать. По бизнесу.

– А я думал, – проговорил Федор Иванович, – что госслужащим запрещено заниматься бизнесом.

Гутов бросил на него изумленный взгляд.

– Так что же, что запрещено, – сказал он. – Откровенно вам скажу – сейчас им все занимаются, если, конечно, по уму. А так, ясное дело, запрещено.

– Так вы, значит, с Глотовым партнеры? – перебил его Федор Иванович. – Тогда мой долг предупредить вас – он очень непорядочный человек. Он может вас обмануть.

Гутов изумленно глядел на него.

– Ну вы даете, Федор Иванович, – наконец произнес он и рассмеялся. – Такое, по правде говоря, редко услышишь. А кто ж сейчас порядочный? Сейчас ухо остро надо держать.

Федор Иванович помолчал, а потом поднялся.

– Пойду-ка я, – сказал он. – Вы вот что, Павел Петрович, – увидите Глотова – передайте, что я этого дела так не оставлю. Я бы ему это сам сказал, но никак не получается, хоть и живу с ним на одной лестничной клетке.

– Не надо, Федор Иванович, – сказал Гутов. – Не затевайте вы этого. Николая многие знают, и он многих знает. Вы меня понимаете? Замажьте вы себе эти трещины потихоньку…