Текст книги "Жалитвослов"

Автор книги: Валерий Вотрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Как было уже сказано, эти двое на культуру никогда не покушались: она была в компетенции третьего, того, кто ушел незадолго до прихода Нефедова. Сам Захаров редко протягивал из своего угла руку, чтобы наложить ее на кого-либо из области культуры. Видимо, тот, который ушел, был первоклассным специалистом. Так или иначе, но рамка была установлена. Нефедову оставалось только подтягиваться.

Это был год, когда на деятелей культуры нашел какой-то мор. Не было и недели, чтобы не сообщалось о смерти какого-либо видного актера или писателя. Некрологисты – те еще циники, куда до них врачам. Так вот Нирод, более других приверженный этому профессиональному пороку, шутил, что без специалиста по культуре в такой год остаться все равно что остаться без косаря доброго да проворного в жатву. Нефедов косарь был неважный, ему не хватало опыта, – или это он сам про себя думал. Но ему повезло: сразу трое из его списка, как говорилось на редакционном жаргоне, выбыло один за другим, и двое суток он провел за компьютером и толстыми справочниками в стремлении успеть втиснуть их некрологи в ближайший номер, который выйти должен был вот-вот. Это ему удалось, хотя стоило нервов и напряжения, – но какое счастье он испытал, когда взял свежий, только из типографии, номер в руки и прочел свои некрологи уже в таком, типографском варианте. Он был близок к тому, чтобы понести номер по друзьям, по знакомым, по родственникам, – так велико было ощущение счастья и удачи, наконец-то свалившихся на него. Потом, с выходом других номеров, ощущение это, естественно, поутихло, но Нефедов никогда бы не забыл своей первой публикации, своего первого некролога. Это было похоже на рай.

«Ты у меня талантливый, – сказала Настя, прочитав его некрологи. – Я бы так написать не сумела. А как ты здорово заметил про тех писателей, которые „сгорели без нагара“»!

«Да это клише…»

«А ты у меня и клише применяешь талантливо», – сказала Настя и заботливо прибавила: «Талантище!»

Он посмотрел на нее, но насмешки не почуял. Ишь, как скрывать научилась…

Постепенно он начинал узнавать своих коллег, входить в ритм газеты, созвучный выходу в свет ее номеров. Он узнал, что Нирода зовут Лонгин Тимофеевич. Привелось ему познакомиться и с главным редактором газеты, Кладеем, что само по себе было достижение, – Кладей в газете никогда не появлялся, а лишь задавал ей тон, незримо присутствуя в редакции всегда в письменном и экстренном виде – телеграммой, срочным письмом, факсом. Получалось так потому, что Кладей всегда или почти всегда находился за границей, и когда Нефедов захотел узнать, чем, собственно, занимается за границей главный редактор, ему было отвечено, что он там собирает информацию, поскольку за границей информация чище, свежее, ее там легче собирать. Плоды от этих сборов всегда были наглядны: раз в неделю в редакцию приходил от Кладея толстый пакет с той самой собранной им информацией, и все чуть ли не с гиканьем бросались его открывать, и толпились вокруг, и отпускали замечания, и обсуждали, – тогда как Нефедову казалось, что Кладей этим пакетом просто затыкает рот газете, чтобы много не просили, а сам в это время рассылает гораздо более толстые пакеты куда-то еще, по дальним странам, по чужим землям… Слишком много создавалось впечатлений у Нефедова, и приходилось даже с этим бороться. Так, когда он был наконец представлен самому Кладею, то Нефедов Кладея увидел и разглядел, они перекинулись парой слов в том смысле, что обоим приятно, Кладей оказался вполне ординарным, лысоватым, не очень выразительным человеком в очках, Михал Иванычем впридачу, – но впечатление у Нефедова было, будто Кладей быстро снял с него все данные, чтобы отправить их… не в органы, конечно, что за выдумки, а куда-то очень далеко, за чужие земли, дальние страны. В общем, стало Нефедову немного не по себе, но это тут же прошло.

С выпуском номера в редакции воцарялось веселое и озорное настроение, точно по выплате строгого сбора. И сразу же начинали поступать письма от читателей, в основном, того жанра, который Захаров метко прозвал «слезницами»: писали в большинстве своем родственники и друзья умерших, писали о том, как в некрологе было точно подмечено то или иное качество их дорогого покойного, как верно было сказано то-то и то-то, затем следовали долгие влажные благодарности. Бывали и ругательные письма, особенно когда дело касалось военных и ученых. Разбирать эти письма было обязанностью Колпина, он часто зачитывал их вслух и часто же закатывался в смехе. Вообще, Нефедов заметил, что в ходу здесь та самая уморительная классификация человеческих смертей, которой пользовался приснопамятный гробовых дел мастер Безенчук. В редакции этой классификацией пользовались всерьез, добавив в нее своих изменений, и частенько Нефедов слыхивал, как Нирод, отдавая поручение написать некролог на смерть такого-то, попутно уточнял:

«Он сыграл в ящик тогда-то.»

Газета имела дело с людьми представительными, поэтому услышать, что кто-либо «гигнулся» или «перекинулся», было делом редким. Зато выражения «дать дуба», «сыграть в ящик», «преставиться» и «почить в бозе» были настолько затерты, что никто уже не обращал внимания на юмористическую их сторону: они превратились в профессиональный жаргон, и временами Нефедову казалось, что он попал в компанию кладбищенских сторожей. Даже Кладей во время своих редких визитов был не прочь воспользоваться паузой, чтобы весело объявить:

«А слыхали, третьего дня такой-то окочурился?»

К первым снегопадам Нефедов был уже полноправном членом редакции. Он не дружил ни с кем особенно, но с ним начали считаться: к этому он привык со студенческой поры и всегда стремился построить отношения именно таким образом. Работы было много: год заканчивался, и с ним заканчивались многие жизни. По одному старому наблюдению, моры, подобные тому, который постиг культуру в этом году, приходят раз в три года, и следующий год следовало ожидать спокойный. А пока приходилось много работать. По целым дням он писал, дома и на работе. Вскоре он стал вхож и в угол Захарова, куда обычно тот не разрешал заходить никому, – Захаров всегда сам доставал нужный справочник, сам по нему смотрел, что было надо. Пригласили его однажды и на квартиру Колпина, место всегдашних дружеских редакционных посиделок, не проводившихся с тех пор, как ушел тот, третий, предшественник Нефедова.

Он пришел раньше всех, и они с Колпиным успели выпить по первой, как раздался звонок в дверь, и шумно ввалились в комнату какие-то огромные, громогласные люди, облепленные снегом настолько, что поначалу он не смог узнать их. Это оказались Захаров и Нирод. Чуть позже явился и Кладей, притащивший с собой в портфеле факс, – с этим факсом Кладей не расставался ни при каких обстоятельствах. Будучи установлен, факс тут же зазвонил, и из него поползла длинная бумажная лента, снизу доверху покрытая неразбитым на абзацы текстом. Кладей стал его читать, а другие тем временем сели за стол. Нефедов спросил, откуда факс, и Захаров ему ответил, что факс из Лондонского информационного бюро, головного подразделения Международной ассоциации некрологистов, и что Кладей, являющийся членом наблюдательного совета ассоциации, каждый день получает из бюро обновленный Главный мортуарный лист с выбывшими из него фамилиями в виде отдельного приложения. За что и выпили. Тем временем подошел и Кладей, сел за стол, стал кушать.

«Что нового?» – спросил у него Колпин.

Кладей аккуратно доел пирожок, подумал и ответил:

«Так, мелкота разная. Не стоят внимания.»

Захаров налил ему из графинчика, и Кладей так же аккуратно выпил. По правде говоря, выглядел он сонно. Нирод уже давно разговаривал с Захаровым о каком-то нобелевском лауреате, третий день лежащем в больнице подключенным к системе искусственной вентиляции легких, о том, сколько же ему все-таки лет и какие газеты уже заготовили на нобелевского лауреата некрологи. Нирод авторитетно заявил, что год рождения лауреата известен – 1908-й, а вот день и месяц рождения расплывчаты: лауреат родился где-то на Воеводине, когда она была еще частью Австро-Венгрии, метрические записи давно утеряны, сам он своего дня рождения точно не помнит, и не только из-за многолетнего склероза, но еще и потому, что не хочет этого говорить, будучи уверенным, что о писателе должно быть известно немного или почти ничего. Опасное заблуждение.

«А ведь это – секрет Полишинеля! – смеясь, заключил Нирод. – Вон Михал Иванычу лондонское бюро давно сообщило и день, и месяц рождения его как по новому, так и по старому стилю, и наша газета, думаю, единственная, кто обладает такими точными сведениями. Так что ты, Андрей Викторович, – повернулся вдруг Нирод к Нефедову, – изволь поскорее написать о человечке этом удивительном. А сведения понадобятся, – вот к Михал Иванычу обращайся, он много чего вообще знает.»

Сонный Кладей кивнул, сказал, что он-то всегда думал, что секрет бывает не Полишинеля, а Паганеля, все засмеялись, разговор продолжился, и Нефедов тотчас же вспомнил, о чем хотел спросить только что, покуда его не перебили. Он повернулся к Захарову и спросил:

«Выходит, все дело в быстрой реакции. Вот сейчас этого, нобелевского, отключат от его установки, и начнется газетная гонка – чей некролог быстрее выйдет. А как же быть с предчувствием?» – он не хотел говорить этого слова, но все-таки произнес его против своей воли: – «Баньши?»

Разговор моментально прервался, повисла пауза.

«Ты это…» – сказал Колпин.

«Ты не бери себе за манеру такими словами бросаться, – тихо перебил его со своего места Кладей. Сонным он больше не выглядел. – У нас уже был один такой… баньши редакционный. Все что-то предчувствовал.»

«Нет, у него действительно дар был, Михаил Иванович», – запротестовал Захаров.

«Я знаю, был, – спокойно подтвердил Кладей. – Поэтому я его и уволил. У нас серьезное издание. Правильно тут кто-то сказал насчет быстрой реакции. Мы оперативно реагируем на событие, в нашем конкретном случае – на самое главное событие в жизни человека. Во многом именно мы формируем взгляд на жизнь, ибо в нашем распоряжении редкий шанс – подвести итог. При жизни итог подвести никому никогда не удастся. Мы – новостное издание, Андрей. И ничего более. Я и так вздрагиваю каждый раз, когда мне ветер дома занавески колышет. Каждый раз, брат. Почему? А потому что знаю, с чем наше дело связано. Мы у порога ходим. У самого порога. А Лявонов нас пытался за этот порог провести. За ручку взять и провести. Своими предсказаниями, своими встречами. Обычного, рутинного сверхъестественного, с которым он ежедневно сталкивался, ему было мало, он будто не понимал, что ничто не может быть сверхъестественней смерти. А он дальше полез, ему было не страшно.»

«А вам, Михаил Иванович? – спросил Нефедов. – Вам страшно?»

Кладей поглядел на него и отвернулся, потянулся за графинчиком.

«У него был дар, – убежденно произнес Колпин. – Он прямо чувствовал смерть. Уж не знаю чем. Вот моей теще предсказал – день, час, причину. Все сошлось! Уж так я его благодарил!»

«Да она, наверно, от испуга померла», – сказал Захаров.

Колпин неодобрительно на него глянул.

«А не выпить ли нам, друзья?» – предложил Нирод и принялся наполнять рюмки.

«Он притягивал неприятности, – вдруг произнес Кладей. – Он был баньши, верно. С ним было жутко находиться в одной комнате. У всех есть профессиональные риски и способы их обойти. Шахтеры вот с собой под землю какие-то специальные комплекты берут, респираторы. А у нас нет никакого спасения, потому что наш риск – это встреча с самой…».

Он произнес это, и в комнате настала тишина. Нирод застыл с графинчиком в руках.

«Не к ночи вы это, Михаил Иванович», – сказал Колпин.

«Я знаю, что говорю, – настойчиво произнес Кладей. – Известно – стучись, и откроют. Лявонов ногами колотил в ту дверь. Все думал, до тайны достучится. А колотить в нее не надо, тихонько постучи – и с той стороны отворят.»

«Он все повторял – я назначил встречу с черным человеком; он зайдет за мной по пути», – сказал Колпин.

«Дурак он был, – повелительно произнес Кладей. – И поэтому был уволен. У всех некрологистов правило – слово „смерть“ в своих заметках не употреблять. Грубо это и пошло. Вон и Чайкин в своей книге об этом пишет, а по мне выше Чайкина никого нет. У Лявонова же через слово – „смерть“, „смерть“, „сме…“» – он осекся и закончил: «Вот и накликал.»

«Он что, выбыл?» – испуганно спросил Колпин.

«Да нет, – поморщился Захаров. – Я недавно узнавал. Дома сидит, без работы. Жена его никуда не пускает. А среди людей репутация у него очень скверная. Кликуша, говорят.»

«Люди всегда это говорят», – сказал Нефедов.

«А вы вот рыбки попробуйте», – угощал Колпин Нирода.

«Что-то мы, ребята, все о грустном, – встряхнулся Кладей. – Анекдот что ли пусть кто расскажет.»

«Умирает старый еврей…» – начал с ходу Колпин.

«Тьфу!» – дружно плюнули все.

«Ну так, – сказал после этого Кладей и поднялся. – С вами, друзья, хорошо, а мне завтра раненько в аэропорт. В Лондоне заждались.»

Вслед за Кладеем засобирались и остальные. Видно было, что все подавлены, и опять у Нефедова возникло чувство, – он устал от этих бесконечных впечатлений, которыми он поверял окружающую его жизнь, – что именно так всегда и заканчивались посиделки у Колпина, что вообще собирались, чтобы очередной раз удостовериться в лояльности друг друга к избранному пути, точно члены некоего тайного общества, повязанные неким знанием.

Домой он вернулся поздно, потому что еще с час после приезда просидел на скамейке возле дома, никак не умея привести в порядок свои мысли. Очнувшись, он увидел, что идет снег. Тогда он встал и вошел в подъезд.

«Что-нибудь случилось?» – осторожно спросила Настя, пока он раздевался.

«Нет, а что?»

Она не ответила, во все глаза разглядывая его. После того случая в ванной она избегала неосторожных выражений и вообще изменилась по отношению к нему. Вряд ли он это заметил. Он всегда был чуточку отстраненный. Но Настя никогда не видела его настолько погруженным в себя, как в этот раз. Он был как слепой, и она была уверена, что, ткни в него сейчас иголкой, он и не почувствовал бы.

Позднее, в постели, когда он уже спал, она тихонько прикоснулась к нему. Он был рядом, живой и теплый. Ей было неважно, что днем и вот сейчас, ночью, он пребывает где-то, откуда иногда возвращается и смотрит на нее удивленными, чужими глазами. Она любила его за то, что он все-таки возвращается. Осторожно, чтобы не разбудить его, она пристроилась к нему под бочок.

Все утро Нефедов думал и даже не сумел вспомнить в метро по дороге на работу, позавтракал он или нет. Что-то в желудке лежало, но это могло быть нехорошее воспоминание о вчерашнем разговоре. Впрочем, многое из вчерашнего он тоже позабыл. Он так задумался, что пришел в себя только от того, что кто-то сзади потряс его за плечо.

«Извините, молодой человек», – почти прокричали ему на ухо. – «Вы сходите?»

Он торопливо и смущенно извинился и отошел в сторону, уступая дорогу. Заодно он мельком оглядел выходящего. То был пожилой человек в шляпе и в темном пальто, прихрамывающий и поэтому опирающийся на толстую палку, и когда он повернулся в профиль, Нефедов узнал в нем одного известного, очень заслуженного актера, игравшего во многих старых фильмах – и входящего в список Колпина. Обычно личные мортуарные списки держатся в секрете, но чудак Колпин вывесил свой прямо над своим рабочим столом и против каждой «выбывающей» фамилии ставил галочку, а иногда обносил ее траурной рамкой. Старый актер был в этом списке, третьим или четвертым, – впрочем, фамилии располагались там по алфавиту. Нефедов знал, поскольку Колпин об этом рассказывал, что актер болеет и часто лежит в разных больницах, но несмотря на это, продолжает много играть и сниматься в фильмах. Колпин заготовил некролог на него три месяца назад. Недели две назад актер был удостоен Государственной премии – и это было единственное исправление, внесенное Колпиным в свою заметку. Общего тона оно не меняло, а лишь прибавляло значительности, – но дело было совсем не в этом. Нефедов часто сталкивался с людьми, занесенными в чьи-нибудь мортуарные списки. Их и по телевизору показывали. Просто в этот раз Нефедов глядел на человека, стоящего перед ним и дожидающегося, когда откроются двери, и знал, что сегодня ночью, возможно, ближе к утру, человек этот умрет. Нефедову было спокойно-холодно на душе, он не паниковал, хотя знал, что паниковать следует. Он напрягся и увидел, что актер умрет во сне, просто остановится старое его сердце. Смерть такая везде считается мирной, безболезненной, и только баньши знает, что никакая смерть безболезненной не бывает, а смерть во сне ужасна, она сопровождается жуткими и тягостными сновидениями, граничащими с физической болью, умирающий во сне жестокой волей свыше лишен главного – права на голос: он просто не может подать его, чтобы спасти себя…

Поезд замедлил ход, а Нефедов продолжал смотреть на старого актера, того не видя, ибо смотрел он теперь в себя. Новая правда о себе парализовала его. Он смотрел в себя и не видел, что могло разбудить дар, спавший в нем с самого рождения. Он никогда не заглядывал в приюты для умалишенных или клоаки, не пробовал ни наркотиков, ни галлюциногенов, так как чувствовал, что это даст ему возможность заглянуть за ту грань. Он нес себя по жизни с такой осторожностью, точно знал в себе какую-то трещину или, точнее сказать, некий густой, горький остаток, – ему трудно было подобрать верное клише. Множество неразборчивых мыслей и смутных образов проносились в его сознании, и он даже не составлял труда поймать или различить хоть один из них. Он был прохвачен насквозь.

Он пришел на работу и сел за свой письменный стол. Прямо напротив висел на стене список Колпина: имя актера – оно, и верно, было в списке третьим – галочкой обозначено еще не было.

«Ты что такой грустный с утра? – спросил его Колпин. – Вчера недопил, что ли?»

«Ага, недопил», – быстро ответил Нефедов. Ему показалось, что это кто-то другой за него сказал.

Колпин с готовностью на это захохотал, а потом вздохнул и потянулся.

«Эх! – произнес он. – Работы нет, а впереди день такой длинный… Вы глядите, какой снег на дворе.»

«У тебя завтра работа появится», – опять сказал кто-то за Нефедова. Колпин застыл на зевке. Из своего угла выглянул Захаров.

«Что-то мне это напоминает», – произнес он.

Нефедов опомнился.

«Голова болит с утра, – обычным своим голосом пожаловался он. – Вчера я, похоже, действительно перепил.»

«Ну, Лонгин тебя домой не отпустит, – заметил Колпин, разглядывая его. – Скажет – план, начало недели…»

«Не думай баньшевать, – вдруг посоветовал из своего угла Захаров. – Кладей тебе этого не простит.»

«Он же под Чайкиным был, – тут же возразил ему Колпин. – У того это принцип. Он и Лявонова вон спутал.»

Захаров встал, взял стул, поднес его к столу Нефедова и сел рядом с ним. Немного помолчав, как бы собираясь с мыслями, он спросил:

«Когда это случилось? Вчера?»

«Сегодня», – ответил Нефедов.

«Тогда послушай. Не ты первый. Но от тебя зависит, как ты это воспримешь. Если тебе такое понятие – грань – до фонаря, то можешь объявить, что у тебя есть дар. Но на самом деле, как всякий дар, это болезнь. Ты болен, Андрей.»

«Мне нужно лечиться?» – попробовал пошутить Нефедов.

«А как ты себя чувствуешь?»

«А вот так – сейчас, если как следует поднапрягусь, то скажу тебе, когда ты умрешь.»

«Болезнь твоя развивается агрессивно, – сказал Захаров. – Тебе нужно перестать об этом думать. Хорошее средство – церковь. Запах ладана имеет успокаивающее действие. Кроме того, ты женат. Расскажи обо всем жене. Женщины знают, как лечить подобные недуги», – Захаров вдруг ему подмигнул.

«Я знаю, когда она умрет», – произнес Нефедов. Какое-то истерическое состояние овладевало им, хотелось визгливо хохотать и прыгать.

«А некролог на нее не хочется написать?» – вдруг спросил из-за спины Захарова Колпин.

«Н-нет», – ответил Нефедов и пришел в себя.

«Ну и живи себе, – сказал Колпин. – Я вот две недели из запоя не выходил – а потом сам удивился, зачем я в него вошел. Ну и жил бы себе с этим знанием. Как бог, понимаешь?»

«А насчет тещи?»

«А насчет тещи я все уже до Лявонова знал. Хоть и крепкая была старуха, прости Господи. Вот если бы меня тянуло некролог на нее написать – тогда все, пиши пропало. Мистику, брат, в наше дело примешивать опасно – рассудка можно лишиться.»

«А сейчас?»

«А сейчас что? Я тоже могу сказать, когда ты умрешь. Но я же об этом не ору на каждом углу. И ты не ори. Только скажи, этот актеришка точно сегодня ночью в ящик сыграет?»

Разговор этот как будто вселил в Нефедова новые силы. На следующее утро он пришел на работу в писательском раже – и написал три некролога кряду для готовящегося номера. А к обеду к нему с проходной позвонил Швец, бывший его однокурсник. Они не виделись с самой защиты.

«Можешь спуститься?» – спросил Швец.

«Сей минут», – весело ответил Нефедов. Что-то с голосом у него…

На проходной он просто ахнул. От Швеца осталась половина. Вещи на нем болтались, даже очки, и те еле держались на костлявом носу.

«Что с тобой случилось, Вадим?» – обеспокоено спросил Нефедов.

Швец оглянулся по сторонам и отрывисто произнес:

«Давай выйдем, я тут где-то рюмочную видел.»

В рюмочной он заказал большую стопку водки и ни слова не говоря выпил. Нефедов смотрел на него.

«Я насчет своей работы», – сказал Швец, переведя дыхание.

«Ты работаешь?»

«Недавно устроился. В вечерней газете веду отдел некрологов.»

«Да? Поздравляю. Не знал, что ты устроился.»

Швец посмотрел на него как на сумасшедшего.

«Ты с чем меня поздравляешь? – спросил он. – Ты что, разве не видишь?»

«Н-ну, допустим, вижу.»

«Ни черта ты не видишь, – сказал с горечью Швец. – Да от меня половина осталась! И все благодаря проклятым этим некрологам. Они из меня жизнь тянут!»

«Как это?» – не понял Нефедов.

«А вот так. Джона Донна читал? Или Хемингуэя?» (Он произнес «Хемингуея»).

«Ты про колокол?»

«Нет, выше. Это, собственно, Донн. Я вспомнил про него только недавно, когда это начало происходить. Он сказал, что смерть каждого человека умаляет и тебя. Это потом про колокол. Я знаю, что он звонит по мне. Смерть каждого, Андрей, про кого я пишу каждый день, меня умаляет. Скоро от меня ничего не останется.»

«У тебя температура, Вадим, – сказал Нефедов, стараясь быть спокойным. – Ты должен отлежаться. Смотри, снег какой, а ты в такую погоду ходишь по улице с непокрытой головой.»

«Снег! – повторил Швец и вдруг рассмеялся очень громко. От соседних столиков на них оглянулись. – Да ведь если волной смоет в море береговой утес, то меньше станет Европа. А от меня, Андрей, уже отмыло половину, и скоро ничего не останется. Меня захлестывают волны – а ты говоришь, что я хожу с непокрытой головой.»

«Хорошо, – сказал Нефедов. – Чего ты от меня хочешь?»

«Не знаю, – сказал Швец, не глядя на него. – Убей меня Бог, не знаю. Я недавно даже в обители святой был, у старца. Он сказал – брось свое занятие. А я не могу.»

«Ты знал, когда спрашивал у него, когда умрет этот старец?»

«Нет, – сказал Швец. – У меня дара такого нет, это еще Борис Владимирович говорил. И старец тут ни при чем. Дай ему вообще Бог здоровья, – он внезапно взглянул на Нефедова с подозрением. – А чего это ты спрашиваешь?»

Нефедов смутился. Швец продолжал смотреть на него.

«А ну, – приказал он, – говори, когда я умру.»

«Тоже мне, бином Ньютона», – произнес внутри Нефедова какой-то незнакомый, глумливый голос, и он было хотел эти слова повторить и продолжить, но уперся, не повторил и не продолжил.

«Я… не скажу тебе, Вадим, – с запинкой проговорил он. – Но у меня есть мысль…»

Высказав эту свою мысль и собираясь уходить, Нефедов спросил его внезапно – Швец как раз заказал себе вторую стопку:

«Так ты знал, когда он умрет? Тот святой старец, ты знал, когда он умрет, и сказал ему?»

Швец сидел, уставившись пустым взглядом в стол. Свою стопку он уже выпил.

«Я знал это, как только его увидел, – ответил он. – Но не говорил ему, потому что думал, что так лучше. А он сказал, что это от дьявола, что я во власти темных сил. Хееее! – вдруг засмеялся Швец блеющим смешком. – Я разъярился на него тогда и сказал ему. Он так испугался… Приказал мне уходить и больше никогда не появляться в обители. Он велел мне бросить мое занятие как можно быстрее… Но я не во власти темных сил, Андрей», – прибавил он жалобно, взглядывая на Нефедова.

«Нет, – сказал Нефедов. – Конечно, нет.»

Он вышел из рюмочной, перешел дорогу и вошел в подъезд редакции. На часах было полвторого – время обеда. Он отсутствовал целый час. Наверху он застал одного Колпина: он быстро-быстро набирал что-то на компьютере. Нефедов сел за свой стол и застыл.

«Андрей! – позвал его Колпин, и Нефедов очнулся. – Тот актер…»

Он не договорил, да это было и не нужно. Нефедов уже глядел на список и видел, что фамилия старого актера, которого он встретил в метро, обведена траурной рамкой.

«Когда ты узнал об этом?» – спросил кто-то за Нефедова.

«Уже все газеты говорят, – ответил Колпин, уважительно и в то же время жалостливо глядя на него. – Тебе надо что-то делать срочно, Андрей. Так дальше жить… одно мучение, поверь.»

Нефедов сидел и смотрел мимо него. Колпин поднялся, подошел к нему и шутливо провел рукой у Нефедова перед глазами. Нефедов встряхнулся и дико на него взглянул.

«Я говорю, что так дальше…» – произнес Колпин.

«Пойду к Чайкину. За советом», – сказал Нефедов и увидел, что у Колпина округлились глаза.

«Подожди, – сказал тот. – Да ты и вправду ничего не знаешь. Чайкин-то вчера…» – Колпин запнулся, будто забыв нужное слово, но Нефедов и так уже знал, что тот пытается применить к Борису Владимировичу… пытается классифицировать… втиснуть его в рамку… много разных мыслей одновременно пронеслось в голове Нефедова.

«Умер, – наконец решился Колпин. – Чайкин вчера умер.»

Не столько был Нефедов этим известием оглушен, сколько удивлен. Он прислушался к своему новоприобретенному дару.

«Не могло этого случиться, – убежденно сказал он. – Нет. Я бы почувствовал. Знаешь, у меня сейчас такое чувство, что от меня ничего не ускользает.»

«Это иллюзия, – сказал Колпин. – Со мной точно так же было. Чувствуешь каждого обреченного, каждого умирающего. Я был уверен, что знаю по именам всех в Заире, кто отходит в это время на небеса от очередной тамошней эпидемии.»

«Жалко его, – помолчав, произнес Нефедов. – Столько всего недоделанного. Может, стоило его предупредить?»

Колпин хмыкнул.

«А что ты хмыкаешь? – спросил Нефедов. – Небось, сам пробовал…»

«Пробовал, – сказал Колпин. – Да только вот не поспевал.»

«Это как?»

«Ну, ты увидишь, если попробуешь… Хоть я тебе и не советовал бы. Чего доброго, ее встретишь.»

«А вот этого я меньше всего боюсь… Где там у Захарова книга эта?»

«Там, на полке, где книги по некромантии.»

Нефедов с удивлением обернулся.

«Он что, некромантией занимался?»

«Это у него был одно время пунктик такой, – объяснил Колпин. – Узнать, точно ли Аэндорская сивилла вызывала пророка Самуила или это позднее припутали. Он считает это ключевым событием в древнееврейской истории. Вот и решил вызвать ее самое.»

«Вызвал?» – поинтересовался Нефедов, ища книгу.

«Не говорит. Пил после много и некромантию забросил.»

«Эта?»

«Их там две, одна адаптированная… Посмотри, каким издательством выпущено. Должно быть издательство „Колон“, они достали подлинник и переводчика нашли отличного, такого Евгения Бялого. А „Апокриф“ переводил с хеттского фальсификата, с позднейшими сирийскими вставками, – ну уж белиберда получилась! Кладей, кстати, ее потом рецензировал, разгромил, так теперь ее в Киеве выпускают», – Нефедов тут вытащил из шкафа здоровенную книжищу, всю в коже и золоте, с металлическими застежками. Ее он с трудом возложил на ближайший стол и раскрыл.

«Она самая, – удостоверил Колпин, подходя к нему. – Смотри, оформлена как здорово. Все-таки научились у нас книги делать.»

«Это ее святой Иоанн упоминает?»

«Ну да.»

«Постой, – сказал Нефедов. – Тогда она должна была быть запечатана.»

«Она и была запечатана, – сказал Колпин. – В целлофан. Мы ее с Арсением на развале покупали, последние деньги на нее угробили… Хоть и научились у нас книги делать, но зато за полиграфию последнюю шкуру дерут.»

«Так оно и должно быть, – сказал Нефедов. – Настоящая книга должна быть дорогая.»

Они принялись листать книгу и не заметили, как вошел Захаров.

«Что ищем?» – спросил он.

«Андрей решил проверить, можно ли было кое-кого тут предупредить», – сказал Колпин.

«Конкретнее – Чайкина?» – сказал Захаров, проходя к своему месту.

Нефедов кивнул, продолжая искать.

«Надо было тебе с Кладеем поговорить, – произнес Захаров. – Но он тоже никого не предупреждает года три.»

«Он эту книгу смотрел?» – спросил Нефедов, отрываясь от своего занятия.

«Да нет, – рассмеялся Захаров. – Эту книгу смотреть – жизни не хватит. Ему же каждый день факс приходит, на что ему книга. Она у нас тут как собрание сочинений классиков марксизма-ленинизма – для обстановки. А смотреть ее смерть как неохота. Да и незачем это, Андрей.»

«Не могу найти», – упрямо произнес Нефедов.

«В конец не смотри, – посоветовал Захаров. – Если уж на то пошло, это должно быть в середине. И ищи по алфавиту не только фамилию, но и имя. Имена родителей и место рождения тоже не забудь.»

«Нашел, – сказал Нефедов после этого. – Вот. Чайкин Борис, сын Владимира, сына Петра, сына Федора, сына Чайки Ивана, сына Тимофея… Да тут вся генеалогия!»

«А ты думал, – сказал Колпин. – Кто составлял-то. Родословие – это их конек. А дальше Тимофея?»

«Сына Петра, сына Егора, сына Богдана, сына Микиты…»

«Никиты», – поправил Захаров.

«Нет, Микиты, тут так написано.»

«Ну ладно, – сказал Захаров. – И дата там тоже стоит?»

«Стоит, – упавшим голосом сказал Нефедов. – Абсолютно правильная… Но тогда ничего не стоило…»

«Нет, Андрей, – сказал Захаров. – В том-то и дело. До этого очень сложно найти правильную статью. Кладей четыре раза предупреждал не тех людей. Только испугал их почем зря. Становится понятно только после.»

Нефедов, продолжавший во время его слов смотреть в книгу, вдруг вскрикнул.

«Что там?» – в один голос спросили Колпин и Захаров.

«Лявонов», – сказал Нефедов.

«Это не тот», – отмахнулся Колпин и тут же спросил:

«Уже?»

«Нет, – ответил Нефедов. – Сегодня.»

«А когда, там сказано?»

«Нет, только день.»

«Я не пойду, – тут же сказал Захаров. – У меня куча дел, и я в это не верю.»

«Да ты никогда не ходил, – произнес Колпин с осуждением. – А дело это божеское, святое.»

«Дело божеское, святое… – усмехнулся Захаров. – Что это за лексика у тебя появилась? Ты что, по святым местам ходил?»