Текст книги "Жалитвослов"

Автор книги: Валерий Вотрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Гримаса сдерживающего смех

Рано поутру, пока солнце еще не взошло и пауки не заплели своими клейкими сетями лесные тропинки, Валентина Андревна отправляется встречать министерского инспектора. Путь ее пролегает через северный лес, по которому давно никто не ходил, и Валентина Андревна с неудовольствием ощущает в темноте – лицом и открытыми частями тела – прикосновения старой паутины, чьи тугие, усеянные росинками струны протягиваются через тропу. Она досадует внутри, что не взяла с собой палки, какую обычно носят все в этих краях, чтобы отбиваться от паутины. Подразумевается, что палка поможет защититься и от собак, но они в этих краях почти перевелись, а те, которых еще не унесли лесные звери и хвори, смирные, не нападают и не лают.

Между стволами скоро забрезжило, и когда она выходит на широкую, с небрежно кинутым ковром из лесных цветов поляну, солнце уже взошло. Становится жарко. Валентина Андревна идет к дальнему концу полянки, по пути удивляясь тому, что не слышно жужжания насекомых. Их, кажется, густое благоухание, источаемое цветами, совсем не привлекает. Оглянувшись по сторонам, она замечает, что деревья по краям поляны оплетены густой паутиной. Ну, конечно. Все насекомые запутались в паутине. Ясно, ведь у них нет палки. Пока Валентина Андревна вспоминает, почему паутина здесь на каждом шагу, а пауков никто не видел, из леса слышится шум. Она быстро оправляет на себе платье, снимает с него последние комки паучьего долгостроя и делает приветливое лицо – ведь инспектора из министерства подобает встречать именно с таким лицом, об этом написано в инструкции. Шум слышится ближе, превращается в невнятные чертыхания, и плотная стена паутины, закрывшая вход на поляну с той стороны, прорывается изнутри сильными ударами палки. Получается солидная дыра, и в нее ступает человек из министерства.

После почти двухчасовых блужданий по лесу, завешенному плотными седыми тенетами, после опасений, что вот-вот он колыхнет какую-нибудь сторожевую нить, и сверху на него бесшумно опустится клыкастая осьминогая тварь, после проклятий по адресу всех интернатов, где он побывал и где еще побывает, а заодно и солнца, которое не взошло и вряд ли уже взойдет, Егупов видит перед собой залитую солнцем полянку и на ней – приветливую женщину в простом домотканом платье, сложившую в ожидании руки на большом мягком животе. Лицо женщины тоже мягкое, с большим мягким носом и ртом, довольно большим и мягким. Егупов с облегчением вздыхает и идет к ней, на ходу приветственно протягивая руку.

Валентина Андревна принимает ее и осторожно трясет, одновременно вглядываясь в его лицо. Попервоначалу она чуть было не оглядывается, следя за его направленным мимо взглядом. Только затем она понимает, что у него невероятное косоглазие. Стараясь не смотреть ему в глаза, Валентина Андревна перемещает взгляд на его нос и видит, что он тоже невероятен – горбат и посажен на лице как-то боком. Когда он улыбается, она видит, что рот его будто разъезжается и обнаруживает торчащие в разные стороны зубы, и темные десны, и шевелящийся где-то там язык. Волосы и платье его все скрыты паутиной, и Валентина Андревна не смотрит на них. В его руке она замечает маленький чемоданчик, единственное, что вызывает в душе хоть какой-то положительный отклик.

– Матюшина, – говорит Валентина Андревна, тряся его протянутую руку, и слышит, как жуткий глухой голос, идущий будто из его чемоданчика и убивающий все положительные о нем, о чемоданчике, отклики, произносит его, инспектора, имя:

– Егупов, Станислав Петрович.

Представившись, Егупов чувствует, что произвел на женщину приятное впечатление: это видно по тому, как она заглянула ему в рот. Вдвоем они шагают через полянку. По пути он размахивается, чтобы забросить свою палку куда-нибудь подальше, но Валентина Андревна мягким движением берет палку из его руки.

– Не нужно, – говорит Валентина Андревна. – Палка нам еще пригодится. Без нее по лесу никуда.

– Мне ее выдали в министерстве, – говорит Егупов. – Вместе с командировочным удостоверением.

– Палку выдают всем инспекторам, – говорит Валентина Андревна. – Иногда мы даже печать об убытии ставим на палке, а не на удостоверении. По ошибке, конечно.

– Я не инспектор, – говорит Егупов. – Я ученый. Психолог. Приехал понаблюдать за вашими детьми.

– Тогда вам обязательно нужна палка, – уверенно произносит Валентина Андревна.

– Что вы! – говорит Егупов. – Я никогда не прибегаю к таким методам. Я знаю, в некоторых интернатах…

– Нет, нет, вы не так поняли, – улыбается Валентина Андревна. – В лесу без палки никуда.

Они перестают разговаривать, потому что входят под полог леса, и Валентина Андревна начинает мягкими, но уверенными движениями палки прокладывать себе и ему путь, когда просто перерубая пересекающие тропу под разными углами нити, а где они становятся гуще, – и наматывая их ловко на кончик палки.

– От порезов помогает, – отвечает Валентина Андревна на его молчаливый вопрос. – Здесь все ее собирают. Говорят, даже скоро за границу начнем продавать. – Детей, – тут же отвечает она на другой его молчаливый вопрос. – Дети бегают по лесу да режутся. А иногда колются о сучья. Тогда их ранки мы обрабатываем паутинкою. А недавно, – продолжает Валентина Андревна, не прерывая своих монотонных, но очень ловких движений, – один мальчик сильно обварился. Играл в котельной и нечаянно угодил в чан с кипятком. – Она останавливается и выразительно смотрит на него. – Ну да, – соглашается в ответ на еще один молчаливый взгляд Егупова. – Мы одели его в паутину, знаете, поместили в такой большой кокон, и повесили его в лесу. В смысле, кокон. Через три дня все прошло.

У Егупова много вопросов, но он решает подождать с ними, пока не придут на место. Постепенно тропинка оборачивается неширокой лесной дорогой со следами тележных колес. Будто обрадовавшись такому неожиданному подарку, дорога немного играет и водит их петлистыми извивами, а потом, точно заскучав, выкидывает в виду черных, украшенных безликими статуями ворот, за которыми виден большой парк. Постамент одной из статуй украшает дощечка: «Особый среднеобразовательный специализированный приют № 6.» Над воротами висит другая дощечка, видом посолиднее. «Специализированный интернат для особых детей», – гласит надпись на ней.

Валентина Андревна становится так, чтобы видеть лицо инспектора. Что он там ей ни говори, а он все-таки инспектор. Что она, психологов не видела? И даже если он говорит, что психолог, то при взгляде на их таблички все равно проявит себя инспектором. Ведь это она придумывала эти таблички и сама их приколачивала там, где они сейчас. Еще на прошлых проверках она заметила, как действуют они на министерских людей. Так действуют, что те сразу требуют их переделать, а уж почему так, ей было невдомек. Она в курсе, что их интернат в министерстве называют иначе, но как, она не помнит. Да и не интересно ей это. Просто, если начнет кричать да требовать переделки, значит, инспектор. Если нет – значит, стойкий. Катаньем будем его.

Егупову не терпится видеть детей. До этого он был всего в двух интернатах. Но то были не особые заведения, как этот, – обычные приюты. Этот особый, и у Егупова холодок пробегает по коже от особого же чувства, что здесь он найдет то, что ищет.

– А где дети? – спрашивает Егупов, пока они идут по дорожкам парка. Вокруг стоят огромные безлистые деревья, а между ними стоит тишина.

– Дети в лесу, – отвечает Валентина Андревна. Он невольно оглядывается, и она быстро взглядывает на него. – Они должны вот-вот возвратиться, – добавляет Валентина Андревна. – Пасутся, – отвечает на его молчаливый вопрос. – Вам в министерстве должны были сказать. Пищеблок наш давно закрыт. Мы выпасаем детей в лесу: там есть грибы, ягоды, мох съедобный. – Съедобный, съедобный, – заверяет она его в ответ на его нахмурившиеся брови. – Даже за границу хотят его отправлять, потому как такого у них там нет.

Про интернат Егупову в министерстве говорили. Теперь он его видит воочию. Здание, к которому они приблизились, тоще и желто, как ведомственный формуляр. Оно будто пряталось до времени за стволом одного из огромных деревьев парка, а сейчас выступило из-за него и заглядывает в глаза Егупову с тем выражением голодной укоризны, с каким ветхие здания смотрят на реставраторов, сворачивающих свои леса по причине нехватки бюджета. Еще Егупову, для которого все на этом свете имеет свое выражение, кажется, что здание интерната страдальчески морщится, будто сдерживая чих, его тусклые окна слезятся, дверь криворото зевает своим проемом. У него пропадает желание входить, – ему кажется вдруг, что он станет той соринкой, от которой старый дом оглушительно чихнет и развалится.

– А вот и наши дети, – говорит за его спиной ровный мягкий голос Валентины Андревны.

Дети возвращаются из лесу.

– Они выглядят счастливыми, – снова за его спиной ее голос.

Бегут к интернату, звонко перекрикиваясь, ничего нельзя разобрать из их слов.

– Они вам понравятся, – в ее голосе ни капли сомнения.

Первые уже достигли ее, запрыгали вокруг, следом подбегают другие, и вот вокруг нее столпотворение, маленькие человечки в одинаковой синей форме кишат у ее ног с одинаковыми улыбками на лицах, звонко кричат, прыгают, Егупова не замечают. Внезапно раздается резкий, почти писклявый крик:

– Косой!

Взрыв хохота, на него указывают пальцами, подхватывают обидное прозвище, она пытается их урезонить, бесполезно. Инспектор, видимо, смущен, его глаза съезжаются к переносице еще больше, что только добавляет веселья, дети совсем разошлись. Он ставит свой маленький чемоданчик на землю и делает шаг к детям. Страшное его лицо искажается, обнажаются зубы, на них невозможно смотреть.

– Я Бармалей, – тихо, но отчетливо произносит Егупов.

Дети издают дружный вопль ужаса, их глаза расширяются, но блаженная улыбка странным образом не исчезает с их побледневших лиц. Потом, точно по команде, они разбегаются, вот уже никого не осталось. Егупов и Валентина Андревна встречаются взглядами.

– Пойдемте, – говорит Валентина Андревна, в ее голосе слышно удовлетворение. – У меня в кабинете тише, мы сможем спокойно поговорить.

В кабинете Валентина Андревна спрашивает Егупова:

– На сколько вы к нам?

Прежде чем ответить, Егупов оглядывает кабинет. Он больше похож на врачебный: все белое, у стены обтянутая клеенкой кушетка. Стоит даже стеклянный шкаф с лекарствами. Кабинет в свою очередь смотрит на Егупова, смотрит недоверчиво.

– До завтрашнего утра, – говорит Егупов и задает вопрос: – Сколько у вас детей?

– Количество постоянно меняется, – отвечает Валентина Андревна.

– Вы тут и врачом? – задает вопрос Егупов.

– И врачом, – отвечает Валентина Андревна, – и воспитателем, и директором. Вам в министерстве не говорили?

– А в среднем? – спрашивает Егупов. – Просто на заметку.

Валентина Андревна барабанит пальцами по столу.

– Это не простой интернат, Станислав Петрович, – отвечает она. – Они – гадкие утята.

– И из гадкого утенка может получиться прекрасный селезень, – говорит Егупов.

– Они трудные дети, – ровно произносит Валентина Андревна, и звучит это как приговор. – Они не слушались своих пап и мам. Гримасничали. Вам это должно быть известно, как никому другому. Если уж вы инспектируете наш интернат…

– Я не инспектор, – говорит Егупов. – Я приехал посмотреть ваших детей.

– Если вы приехали излечить наших детей… – говорит Валентина Андревна.

– Я приехал не излечить их, – говорит Егупов, – а посмотреть. Понаблюдать за их гримасами.

Валентину Андревну передергивает.

– Знаете, Станислав Петрович, – говорит Валентина Андревна, – я здесь работаю уже девять лет. Всякого насмотрелась. Ничего интересного в их гримасах нет. Нет и нет! – отвечает Валентина Андревна запальчиво на его молчаливый вопрос. – Они упрямые, непослушные дети. Мы проводим им комплекс специальных процедур, чтобы они избавились от своих гримас, выгуливаем в лесу, – природа, знаете, все лечит, – водим на речку. Ни капли благодарности, Станислав Петрович, не получаем мы взамен. Одни гримасы, еще страшнее прежних.

– Они строят вам рожи? – спрашивает Егупов.

– Ого-го какие рожи, Станислав Петрович! – отвечает Валентина Андревна. – Вы таких и во сне не видали.

– А обычно? – спрашивает Егупов. – Какие у них гримасы, когда они думают, что вы на них не смотрите?

Валентина Андревна постепенно успокаивается.

– Обычно? – говорит Валентина Андревна. – Обычно они все время улыбаются.

Вдруг она пристально вглядывается в него.

– Вы ищете какую-то особую гримасу, Станислав Петрович? – спрашивает Валентина Андревна.

Егупов не отвечает. Он задумчив. От задумчивости глаза его косят еще больше, точно безобразный его нос магнитом притягивает их к себе.

– Покажите мне мою комнату, – говорит Егупов.

Валентина Андревна вздыхает и поднимается. Ведет показывать ему его комнату.

Комнате Егупов не нравится с первого взгляда. Сама она небольшая и грязноватая, ее единственное окно выходит на кочковатое поле с пасущимися на нем тощими козами, – но держится комната с пятизвездочным достоинством. «А мы с разбором!» – будто заявляет она всем своим видом. На Валентину Андревну это напускное достоинство действует разительно. Она как-то сникает перед порогом и переступает его уже сникшая, готовая лебезить и просить.

– А вот и ваша комната, господин инспектор! – громко говорит Валентина Андревна, словно знакомя его с кем-то сиятельным.

Комната в ответ поводит углами, как плечами.

– Видали и получше, – презрительно откликается комната.

Егупову такое заискиванье противно.

– Комната для инспектора, – с усмешкой говорит Егупов, стремясь вложить эту усмешку в каждое слово. Его усмешка на вид ужасна. Комнату передергивает. От возмущения она не находит, что сказать, и словно поворачивается к Валентине Андревне за помощью.

– Здесь не очень уютно, – извиняющимся тоном говорит Валентина Андревна. – Здесь мы селим всех наших гостей.

Так-то она и всем инспекторам отвечала, по очереди. Ну что ж.

– Ну что ж, – произносит Егупов, открывает створку шкафа, огромного, как пожарный автомобиль, ставит туда свой чемоданчик и резким движением захлопывает ее, тем самым затыкая рот комнате, которая как раз порывалась что-то сказать. Комната обескуражено затыкается. Смотрит на Валентину Андревну. Этот – не инспектор. Кто-то другой, но не инспектор.

– Ну, а перекусить у вас найдется, Валентина Андревна? – весело говорит неинспектор.

Стол накрыт в отдельной палате. На вид палата мертвая. Только если сильно приглядеться, можно заметить слабую жизнь в ее застывших чертах. Эта палата – в коме. Здесь пусто и светло. Здесь обедают. Подает на стол лысый, с безволосым одутловатым лицом человек в белом халате.

– А это наш повар, Булдурген, – говорит Валентина Андревна. – Из казахов.

Поименованный кидает на нее быстрый взгляд раскосых глаз. Взгляд какой-то восточный.

– Салат не забудь, Булдурген, – говорит Валентина Андревна. С поваром она обращается не то что с комнатой, ни следа не осталось в ней прежней угодливости. Булдурген приносит и расставляет на столе тарелочки с моховым салатом под майонезом. Здесь же засоленные грибы, какие-то палочки и веточки в уксусе. Большой кувшин с жидкостью, похожей на компот, компотом и оказывающейся. На горячее чье-то затушенное тельце, наполовину скрытое в кусочках овощей и травяных пучочках. Это, по словам Валентины Андревны и молчаливому уверению Булдургена, заяц. Егупов без лишних вопросов его съедает. Валентина Андревна за этим внимательно следит. Сама она еле притрагивается к салату. При притрагивании лицо ее не может скрыть кислой гримасы. Егупов за ней внимательно следит.

Когда голод утолен, Егупов утирает рот и говорит:

– Да.

Валентина Андревна отрывается от рассматривания грибка на кончике вилки.

– Да? – спрашивает Валентина Андревна. – А что – да?

– Я ответил на ваш давешний вопрос, – поясняет Егупов. – Я ищу особую гримасу.

Валентина Андревна хмыкает и кончиком пальца сбрасывает в миску грибок с кончика вилки.

– Здесь вы найдете всякие гримасы, – говорит она. – Мы их, правда, зовем рожами. Вот вы как психолог ответьте: вам в детстве родители говорили, что если будешь строить рожи, лицо таким и останется? Говорили вам?

– Видите ли, Валентина Андревна… – говорит Егупов.

– Нет, вы скажите как психолог, – настаивает Валентина Андревна. – Родители плохого не посоветуют.

– Дети протестуют, – говорит Егупов. – Это протестная форма поведения.

– Да, но улыбка, – настаивает Валентина Андревна, – улыбка-то у них остается. Они могут строить рожи, дразниться, косить глазами… – тут она осекается, но потом заканчивает: – А под этим – улыбка.

– Это фоновая гримаса, – объясняет Егупов. – Она бессмысленна, лицевые мышцы даже не напрягаются, изображая ее. Такие гримасы встречаются повсеместно, у детей и стариков в особенности. У политиков, у тех гримасы другие.

– Мы хотим, чтобы они перестали улыбаться, – говорит Валентина Андревна. – Вернее, даже не мы, – так хотят их родители. Мы им всего лишь помогаем. Вам, наверное…

– Да, в министерстве мне показывали статистику, – подтверждает Егупов. – Они перестают улыбаться в 87 процентах случаев. Совсем перестают улыбаться. С их лиц исчезает фоновая гримаса.

Валентина Андревна вглядывается в него.

– Что-то не пойму, – говорит Валентина Андревна. – Вы нас в этом вините, Станислав Петрович? Да, показатели у нас низкие…

Егупов устало трет глаза.

– Я занимаюсь детьми всю жизнь, Валентина Андревна, – говорит Егупов. – И я понял, что у них есть душа.

С минуту Валентина Андревна смотрит на него. Просто смотрит на него, лицо ее неподвижно.

– Душа? – наконец переспрашивает Валентина Андревна. – Вы это что, серьезно? Я здесь девять лет, с хвостиком, а хвостик месяцев на шесть потянет. И до этого с детьми работала. Я заслуженный педагог края. У меня одних дипломов четыре штуки. И никогда я прежде не слыхала, чтобы у детей была душа. Да как вы смеете такое утверждать? – внезапно кричит Валентина Андревна.

– Я смею так утверждать, – говорит Егупов, – потому что я не люблю детей.

Услышав эти слова, Валентина Андревна успокаивается. Появляется Булдурген, убирает пустые тарелки, ставит на стол самовар и вазочки с какими-то пирожными. Валентина Андревна невидящим взглядом наблюдает за его ловкими движениями.

– Да кто ж их любит! – говорит Валентина Андревна. – Но насчет души вы это перегнули. Или это новая установка министерства?

– Министерство здесь при чем постольку, – говорит Егупов, – поскольку в минсельхозе, – а они, как вы знаете, с нами в одном здании, – недавно пришли к выводу, что душа есть у козы и у лошади. Читали статьи?

– Ну, – говорит Валентина Андревна, на лице ее напряженное внимание.

– Так вот, – говорит Егупов, – там мои коллеги пришли к этому выводу на основании длительных наблюдений за работой лицевых мышц у этих животных. Вы замечали, наверное, что козья морда очень выразительная, она может отражать самые разные эмоции, каковые есть движения души, об этом пишут отцы церкви. Лошадь же вообще разумна, здесь они просто научным образом подтвердили истину. Теперь на этот счет имеются и министерские инструкции.

Валентина Андревна подносит руку ко рту.

– А собака? – спрашивает Валентина Андревна. – Я не раз видела, как у собаки брови двигаются, и улыбаться она может…

– По собакам будет другая инструкция, – говорит Егупов. – Собаки нас, в общем, не касаются.

– Да, да, – легко соглашается Валентина Андревна. – Их в этих краях и не осталось уже.

– Но к детям, – продолжает Егупов. – Меня, откровенно признаться, вдохновили опыты моих коллег. И я решил применить ту же методику к детям. – Да, да, – подтверждает он в ответ на ее округлившиеся глаза. – С этой целью я посетил уже два интерната, таких же, как ваш. Там дети тоже улыбаются. Признаюсь, иногда это выводит. Но я верю, что душа у них есть, просто они ее скрывают. Как корова. У нее на морде тоже написано полнейшее безразличие ко всему окружающему. Но эта гримаса – фоновая. Впрочем, по коровам тоже будет другая инструкция, – обрывает Егупов сам себя.

– Так какая же гримаса вам все-таки нужна, Станислав Петрович? – задает Валентина Андревна вопрос, когда он задумывается.

Егупов встряхивается.

– Гримаса сдерживающего смех, – отвечает Егупов. – Видите ли, Валентина Андревна, открытое проявление эмоции не есть доказательство существования души, так же как блеск молнии не доказывает существования бога. Только сдерживание эмоции, только напряжение мускулов, здесь лицевых, указывает на наличие той внутренней силы, каковая есть душа. Душа – это разум. Ребенку хочется улыбаться, но он себя сдерживает. Это – разум. Такое не везде встретишь.

– У нас две палаты, – объясняет Валентина Андревна, когда они идут по коридору. – Одна палата – общая, она для большинства наших детей. Которые улыбаются, – кивает она на молчаливый вопрос Егупова. – Другая – для других. У которых другие гримасы, отличные от гримас большинства, – отвечает Валентина Андревна на другой вопрос Егупова.

Они входят в палату. Она небольшая и озабоченная. Здесь четыре койки, и палата нагнулась над ними и глядит на лица спящих детей. Вошедших она замечает, только когда те уже на ее середине. Палата с невнятным вздохом распрямляется и встает перед ними с прежним озабоченным видом. Егупов не понимает ее озабоченности. Сейчас мертвый час, спят дети с обычными гримасами и дети с гримасами необычными. Так положено по инструкции. Но тут он замечает, что одна койка пуста и что окно в лес раскрыто.

– Опять утек, – всплескивает руками Валентина Андревна. – Ну никак не уломаешь его спать после обеда. Опять утек в лес! – Витя Катков, – отвечает Валентина Андревна на молчаливый вопрос Егупова и добавляет: – Его гримаса более всего похожа на ту, что вы описываете.

Егуповское сердце делает небольшой ёк и замирает.

– Если вы докажете, что и у него есть душа, – продолжает Валентина Андревна, – тогда я просто не знаю…

– Докажу, докажу, – бормочет Егупов и обращает взгляд на спящих детей. Палата подходит и становится с ним рядом, думая услышать от него что-нибудь дельное. – Ролевая игра, – шепчет Егупов. Палата недоумевающе на него смотрит. Она так не думает.

Дети крепко спят, и во сне гримасы сползли с их лиц, точно платки. Остается только гадать, что это были за гримасы. Егупов недовольно морщится. Валентина Андревна замечает эту гримасу.

– Вы посмотрите на них, когда они проснутся, – говорит Валентина Андревна. – Они не улыбаются, как другие. Вот у этой девочки, у Маши, на лице изумление, она всегда на все смотрит с таким изумлением, знаете, глаза раскрыты, рот раззявлен, тьфу! – плюет вдруг с ожесточением Валентина Андревна. – И пугали ее, и лекарства кололи, – все без толку. А вот этот мальчик, Саша, сердитый. Он будто сердится все время, брови нахмурены, рот сжат… Дурак! – с сердцем бросает Валентина Андревна. – Показывали ему мультфильмы про Тома и Джерри, думали ими снять его гримасу, они такие смешные. И что вы думаете – не берет! Упрямые, непослушные дети!.. А это вот Паша, – продолжает Валентина Андревна, – он глазами косит, скоро совсем косой станет, – Валентина Андревна осекается, осторожно смотрит на Егупова.

– А четвертый? – спрашивает Егупов. – Как вы сказали… Витя? Что у него?

– Он меняет свои гримасы, – решительно заявляет Валентина Андревна. – Он еще больший озорник, чем остальные. Мы и в карцер его сажали, и в угол ставили, и без сладкого оставляли, в общем, применяли к нему все научные методики. Ничто его не берет. Мы даже оставили его один раз в лесу на ночь, но ему лес так понравился, что он теперь оттуда не вылазит.

– А где мне его найти? – спрашивает Егупов куда-то в сторону, и получается, что спрашивает он у палаты. Та уже было раскрывает рот, чтобы ответить, но Валентина Андревна ее опережает.

– В лесу, – отвечает Валентина Андревна и пожимает плечами.

Оставив ее заниматься хозяйственными делами, Егупов идет вон из здания, идет через парк в лес. Свысока смотрят на него деревья в парке. Солнце занимается тем же, что и всегда. Егупов выходит из ворот и идет по дороге, помахивая палкою и напевая. Дорога, видя палку, отказывается от затеи поиграть с ним и выводит его в нужное, в давешнее место, послушно после этого исчезая, готовая вновь появится по малейшему его приказанию. В лесу Егупов оглядывается.

Лес большой. Ходить по нему трудно из-за спутанного валежника и паутины: это Егупов проверил на себе еще утром. Тропинки в лесу лукавые, своевольные: не понравишься – могут завести в такую чащу, что и не выберешься. Остается только идти по знакомой тропе и стараться не навесить на себя больше паутины, чем обычно. Да свистеть громко – в лесу свист слышен далеко.

Так Егупов добирается до поляны, где встречала его Валентина Андревна. Здесь он останавливается и стоит немного, свистит, говорит чуточку сам с собой. Поляна глядит на него, как дикая: она успела отвыкнуть от людей и не понимает его языка.

– Ну что, выйдешь из кустов? – вдруг говорит Егупов негромко, прерывая свист.

В кустах едва слышное шевеление и треск.

– Выходи, мне поговорить с тобой нужно, – добавляет Егупов.

После некоторой паузы на тропинку выходит Витя Катков, худенький беленький мальчик с большими оттопыренными ушами. Его одежда изодрана, на ногах – что-то стоптанное до неузнаваемости. Его лицо изображает крайнее изумление – глаза выпучены, нижняя челюсть отвисла, – вид довольно идиотический. Его тихий голос с этим видом не вяжется:

– А я уже давно за вами слежу, – говорит Витя. – Вы кто?

Егупов нагибается к нему, его страшное лицо почти на одном уровне с головой Вити.

– Я Бармалей, – говорит Егупов. – Не бойся.

– А я и не боюсь, – тихо отвечает мальчик.

– Ты что здесь делаешь, в лесу? – спрашивает Егупов почти ласково.

– Играю, – говорит Витя. – Это я Машкину рожу украл.

– Это у тебя игра такая? – спрашивает Егупов.

– Ага, – отвечает Витя. – Хотите, Сашкину покажу?

– Хочу, – говорит Егупов.

Гримаса изумления исчезает с лица Вити, и на ее месте появляется сердитое выражение – брови нахмурены, рот поджат.

– Это когда они меня без сладкого оставили, – говорит Витя.

– А не страшно в лесу одному? – спрашивает Егупов. – Волков не боишься?

– Тут волков нету, одни протелы, – отвечает Витя, сердитая гримаса не сходит с его лица, отчего получается, что он будто сердится, что настоящих волков в лесу не осталось. – Они земляные – норы копают и в них живут. Они не страшные.

– А еще какие рожи у тебя есть? – спрашивает Егупов.

Сердитая гримаса быстро исчезает с Витиного лица, он скашивает глаза, как-то сморщивает нос и становится похожим на Егупова. Егупов будто смотрит на свое отражение в детстве и видит себя таким, каким его всегда дразнили дворовые пацаны.

– Косой! – доносится до него из прошлого их истошный крик.

– У меня их много, – говорит Витя, довольный впечатлением. Он надувает щеки, что-то делает со лбом и становится поразительно похожим на Валентину Андревну. – Она так злилась, – говорит он ее голосом. – Засадила меня в карцер. Так я в лес сбег.

– Тут еще кто – нибудь живет, в лесу? – спрашивает Егупов.

– Еще пацаны живут, наши, интернатовские, – говорит Витя. – Наших тут много. Мы костры жжем и с пауками воюем.

– А к родителям не хочешь? – спрашивает Егупов.

– Они мне не давали рожи строить, – говорит Витя. – Обещали меня в цирк отдать. А я в цирк не хочу, там животных мучают и рожи у всех ненастоящие.

– У тебя, значит, настоящие? – спрашивает Егупов.

– А я знаю, какая рожа вам нужна, – радостно объявляет Витя и вдруг отступает назад. – Мне пацаны рассказали, они вас под матюшиной дверью подслушали.

– Покажи! – просит Егупов, делает шаг к нему. Получается жалобно, он не ждал такого от себя, удивляется.

– Не-а, – говорит Витя радостно и делает еще шаг назад. – Это моя любимая рожа, она у меня всегда, когда никто не смотрит.

– Покажи! – просит Егупов, протягивает к нему руки. Витя звонко смеется и бежит по тропинке. Егупов бежит за ним, но скоро его теряет – солнце уже садится, лесом завладевают тени.

Возвращается Егупов в интернат затемно, возвращается мрачный и облепленный паутиной: палку он потерял по дороге. Комната встречает его темнотой, в ней чувствуется враждебность, но он не обращает на это внимания: все комнаты в темноте выглядят враждебно, а эта враждебность вполне может быть направлена на руководство интерната, которое никак не расплатится за электричество. Егупов долго обливается водой. В дверь стучат. С полотенцем на плечах он идет открывать. На пороге Валентина Андревна с керосиновой лампой.

– Лампа вот, – говорит Валентина Андревна. – Если что записать захотите.

– Спасибо, – говорит Егупов.

– Есть не хотите? – спрашивает Валентина Андревна – А то бы червячка заморили.

– Нет, я лягу, – говорит Егупов. – Устал.

– А, ну ладно, – говорит Валентина Андревна. – Спокойной ночи.

Она в каком-то широком платье и в ночных шлепанцах. Егупов закрывает дверь, слыша, как она шаркает ими по коридору. Он ставит лампу на стол, подкручивает ее, чтобы не коптила, достает из своего чемоданчика в шкафу блокнот и начинает писать в нем. Витя Катков не выходит у Егупова из головы. А вдруг это не собака – философское животное, как считал Платон, а ребенок. От этого сумасшедшего вывода Егупов пропотевает. Он быстро строчит в своем блокноте. Ложится заполночь и во сне всю ночь идет куда-то под несмолкаемым дождем, что ест ему глаза, как пот.

Наутро и впрямь идет дождь. Валентина Андревна встречает его, одетая в дождевик, в огромных резиновых сапогах, залепленных грязью. Егупов спрашивает ее, как спалось, и Валентина Андревна отвечает:

– А я и не ложилась.

Стаскивает с себя дождевик, Булдурген приносит ей что-то горячее в кружке, Валентина Андревна говорит:

– Мы с Булдургеном так и не ложились, правда, Булдурген?

Булдурген кивает, что-то бормочет.

– Ну да, – громко подтверждает Валентина Андревна и с торжествующим видом поворачивается к Егупову:

– Можете доложить в министерстве – все пойманы. – Дети, которые скрывались в лесу, – отвечает Валентина Андревна на егуповский молчаливый вопрос, добавляет: – И Катков тоже.

– Вы мне его покажете? – спрашивает Егупов, стараясь не выдать своего волнения.

Валентина Андревна довольно смеется.

– Конечно, дорогой Станислав Петрович, – говорит Валентина Андревна.

Егупов смотрит на часы.

– В десять поезд, – говорит Егупов. – Мы успеем?

Валентина Андревна удивлена.

– А, – осторожно начинает Валентина Андревна, – вы разве не посмотрите нашу отчетность. Все инспектора смотрят нашу отчетность. Она у нас в порядке, – торопливо присовокупляет Валентина Андревна.