Текст книги "Жалитвослов"

Автор книги: Валерий Вотрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

6

В своем кабинете Кметов словно бы очнулся. Он уже подметил эту особенность своего рабочего места отрезвлять, встряхивать. Отсюда, как с капитанского мостика, виделось широко. Светлая, четкая, пролегала генеральная линия до самого горизонта. Ее свет рассеивал клубящийся по сторонам морок, служил путеводным ориентиром, сильным и верным. Все мыслишки, пришедшие ему в голову после разговора с Камарзиным, неуверенность, оставленная посещением архива, истаивали при взгляде на этот ровный чистый свет. Он вдохновлял, поддерживал, настраивал на служение. Все во имя человека, все во благо человека. Наполнив стакан соком из установленного в кабинете крана, Кметов медленно осушил его. Сок был здесь особенный, с добавкой из ананасов, манго и еще каких-то тропических фруктов. Избранничеством пахнуло от него. Пускай напишет еще одну такую – переправлю Домрачееву, решил Кметов. Будут с ним органы разбираться. Это – не глас коллектива. Это – глас одного человека, заблудшего и требующего исправления.

Придя к такому решению, отдал Кметов свой отчет на перепечатку и отправился домой. Было уже поздно. Камарзин, небось, уже вернулся с занятий. Но Кметов даже не посмотрел на его дверь, когда взбегал по лестнице к себе. Завтрашний день он посвятит осмотру склада, подготовит себя к слушаниям. А сегодня надо спать. И Кметов крепко заснул, освещенный теплым светом генеральной линии.

Утром он пришел на работу в свое время, оставил портфель в кабинете, повесил пиджак на спинку стула и не спеша спустился вниз. День стоял зело чудный. Сияло оранжевое, как апельсин, солнце. Трава на газонах была доисторически зелена. Встречающиеся рабочие уважительно здоровались с Кметовым. Кметов тоже здоровался.

Склад был грузен, как собор. Ворота были распахнуты настежь. В темной глубине виднелись какие-то коробки. Кметов, немного робея, вошел и огляделся. Здесь было холодно. Повсюду громоздились штабеля деревянных ящиков с изображением апельсинов. Между ними были оставлены узкие проходы. Высоко вверху виднелись массивные металлические балки, оттуда доносилось голубиное воркование. Пахло апельсинами, деревом и голубиным пометом.

Не зная, куда идти, Кметов медленно шел по проходу, как вдруг какой-то голос завопил откуда-то сбоку:

– Стоять!

Кметов застыл на месте и тут увидел бегущую на него невиданных размеров крысу с апельсином в зубах. Шмыгнув мимо, она попыталась пролезть в узкий просвет между ящиками.

– Именем партреволюции! – завопил тот же голос, и мимо Кметова, грохоча сапогами, пробежал человек в синей спецовке, с винтовкой в руках. На ходу он передергивал затвор. Упав на колено, человек прицелился в крысу. Бахнул выстрел, от ящиков полетела щепа, крыса подпрыгнула и завалилась на бок. Апельсин покатился по полу. Человек подобрал его и, потерев о штаны, сунул в карман. Повернувшись, он заметил Кметова.

– Во что творят, – произнес он удовлетворенно.

Был он невысокого роста, сухой, голубоглазый. Волосы у него были реденькие, рыжеватые, уши топырились. Смотрел он весело.

– Как вы ее, – показал Кметов на крысу.

Человек ухмыльнулся. В передних зубах наблюдался у него ощутимый недостаток.

– Расплодились, – сказал он. – Воруют народное добро. А вы из конторы?

– Кметов. Из отдела жалитв.

– Ага, – сказал человек. – Я так и подумал. На проходной виделись. – Он ткнул себя в грудь: – Пыж я, Василий Степанович. Я тут сторожем.

Он повернулся и за хвост поднял с пола крысу.

– Я сейчас, – сказал он. – Выброшу вот только.

Он скрылся за углом. Кметов постоял, подождал. Пыж появился уже без винтовки и без крысы, помахал рукой – пошли!

Кметов последовал за ним. Пыж уверенно шел впереди, иногда слегка оборачиваясь и проверяя, идет ли Кметов. Шли вдоль штабелей ящиков, в которых проделаны были небольшие отверстия, словно не апельсины перевозили в этой таре, а каких-то заморских зверей. Пыж вдруг остановился и произнес:

– Вот это, значит, наш склад. Апельсины тут храним. – Он хитро подмигнул.

– И сколько вы их тут храните? – с улыбкой спросил Кметов.

Пыж глянул на него и, подумав, ответил:

– Да кто ж их считал? Поди, миллионы.

Последнее слово он произнес с уважением. Кметов с улыбкой смотрел на него. Переспрашивать не хотелось. Пыж определенно ему нравился.

– А вы к нам с проверкой? – вдруг спросил тот, не двигаясь с места.

– Я? – переспросил Кметов. – Нет. Просто знакомлюсь с территорией, с коллективом.

– Ага. Просто знакомитесь?

– Ну да.

– И не жалуются?

– На вас? Нет.

– Ага. Ну ладно.

И Пыж, явно успокоившись, двинулся вперед. Завернув за угол, они оказались на широкой площадке между штабелями ящиков. Здесь были другие ворота, из которых торчала задняя часть грузового фургона с откинутой дверцей. Двое мужчин в спецодежде споро выгружали из фургона ящики с апельсинами, громоздя из них новый штабель. Закончив, один из них подошел к Пыжу, и тот расписался в бумаге. Мужчина сел за руль, машина взревела и отъехала. Пыж, громко звеня ключами, закрыл ворота и снова подошел к Кметову.

– Вот так и живем, – весело произнес он, собираясь сказать что-то еще. Но тут к нему подошел какой-то низенький мужичок в кепке и, не обращая внимания на Кметова, заговорил на непонятном языке:

– Жмак-то не дали, Степаныч. Юфту еще позавчера в сапог положили, а жмака нету. Куколь сердится.

– Как не дали? – забеспокоился Пыж. – Я же позавчера покадил. Ты у шаманов спроси.

– Я позавчера сам шаманил, – отвечала кепка. – Никто мне ничего не кадил.

– Но-но, ты меня не води за ноздрю-то, – закричал Пыж. – Сказано было – чички сто литров. Столько и отрядил.

– Куколь сердится.

– У шаманов застряло. Кто сменщик был у тебя?

– Пушкарь.

– Чуфыга он, твой Пушкарь! Пихлец дешевый! Это он чичку зажал! Иди и скажи ему, что если не отдаст, Пыж его как врага партреволюции!..

– Ладно.

Человек удалился. Но Пыж никак не мог успокоиться.

– Так и скажи, – закричал он вслед уходящему, – Пыж, мол, его как врага, если не отдаст. Скажи – имеет право!..

– Скажу! – донеслось из прохода.

Взбудораженный Пыж, видимо, только сейчас вспомнил о Кметове, потому что по его лицу пробежала целая волна эмоций. Предупреждая вопрос Кметова, он как можно небрежнее кивнул на проход:

– Это наш, из рабочих. Ведмедев, бригадир. Передовик производства. Слыхали?

– О чем это вы говорили? – полюбопытствовал Кметов.

Пыж мазнул по нему взглядом.

– Да так, о работе, – медленно произнес он. – Ведмедев-то бригадир, он свое дело знает.

Говорить он явно не желал.

– Да ладно, Василий Степанович, – добродушно сказал Кметов. – Вы мне лучше склад покажите.

– А чего его показывать? – почти огрызнулся Пыж. – Сами вот походите. Тут одни ящики да враги партреволюции бегают. Я их, значит, это самое… – Он передернул затвор воображаемой винтовки.

Странная догадка пришла в голову Кметову.

– А чичка тоже здесь хранится? – как бы невзначай спросил он.

Пыж подскочил.

– Чего? Это кто вам сказал? С шаманами разговаривали?

– Да я пошутил, Василий Степаныч, – поднял руки Кметов.

– А? Пошутил? – Пыж никак не мог успокоиться. – Нехорошие шутки шутите, товарищ. Все говорили – с коллективом познакомиться… а сами проверяете.

– Не проверяющий я. Правда.

– Ладно, коли так… – Пыж совсем успокоился. И вдруг веселая улыбка вернулась на его лицо. – Если уж хотите с коллективом… приходите в обед. Я политинформацию проводить буду.

– Что же вы будете читать?

– А вот посмотрите, – подмигнул Пыж. – Приходите. Вот и Ведмедев будет, он всегда дельные вопросы задает. Придете?

– Приду, – сказал Кметов.

– А по складу не ходите, – предупредил его Пыж. – Можете заблудиться. Пойдемте, я вас до выхода доведу.

7

Выйдя из полутьмы склада, Кметов застыл. Снаружи было так, что дух захватывало. Солнце сияло, и дивные по небу плыли облака. Отлетели от Кметова при виде такого чуда и думы, и недумы, и всяческая промежуточная мысль. Хотелось только приникнуть к горячему песку и зажмуриться. Видно, всплыл давешний сон, и вот уже стали слышны тугие удары по мячу и азартные крики подающего Домрачеева.

Фамилия эта вернула его к действительности. Что-то с ней было связано. А и верно, говорила Колобцова про то, что ждет его к себе жомоначальник Толкунов. И решил Кметов пойти к нему не медля.

Кабинет Толкунова располагался на первом этаже конторы. Длинный коридор вел к нему, в конце намечалась огромная черная дверь. Перед дверью, словно дозор, сидели за столами две секретарши, друг напротив друга. Завидев Кметова, они не выбежали к нему, заграждая проход, как он боялся, а в один голос спросили:

– По какому делу?

– Мне бы до жомоначальника, до Петра Тихоновича бы, – вдруг сробев, произнес Кметов.

– Подождите тут, – сказали секретарши и снова углубились в бумаги.

Кметов присел на стул и прислушался. Из-за двери доносился низкий густой голос:

– Алло?.. Алло?.. Водоканал?.. Полупанова мне. Толкунов говорит. Иван Петрович? Притекли ко мне людишки мои и доводят, что трубы ты опять перекрыл, и сок не идет, а вместо него воду пустили. А?.. Как не отдавал? А кто отдал? Опять дуруешь, чудной человек! Что?.. В суд захотел? Истинно говорю тебе, Петрович, – тать ты. Не у меня – у государства воруешь. Народ? Народ ништо, у него сегодня вода, а завтра другое на уме. А я о державе ревную. Что?.. Да ты, вишь, рожей не вышел в мой сок соваться, лучше за своей водой посмотри…

За дверью грохнули трубкой. Секретарши с жалостью взглянули на Кметова и произнесли:

– Войдите.

За дверью была сводчатая мрачноватая комната. Единственное окно забрано слюдой, света не дает. Вполовину комнаты – огромный стол со стадом телефонов, ворохами бумаг. За столом, в плотной темной одежде, в низком черном колпаке, сам начальник Толкунов, толстый, короткошеий, бородатый, с широким лицом. Когда Кметов вошел, он, зло сопя, что-то писал. Вскинул на Кметова запавшие глаза:

– Кто таков?

Будто что-то толкнуло Кметова, и он, откашлявшись, ответил:

– Твоего, господине, отдела жалитв письменной человек.

– Тот, что за жом читать станет завтре… Добро, что пожаловал. – Хмурое лицо под черным колпаком разгладилось. – Чин знаешь ли?

– Первый раз чту.

– Ништо, Марьяна поправит, да и Богумил подсобит. О другом пекусь…

– Чую, господине.

– Ведомо мне, что есть у тебя родственники на западе. Воротишься?.. Вижу, что правда. Да ты не воротись. Родня ближняя ли?

– Отец с матерью, – ответил Кметов, потом вспомнил, прибавил: – И тетка.

– То неладно… Свечку за упокой ставишь ли?

– Не ставлю, – сокрушенно прошептал Кметов.

– Ништо, партия поставит.

Кметов изумленно взглянул на него.

– Слово мое верное, Сергей, – произнес Толкунов. – И молебен закажут, и свечку поставят, и будет родителям твоим хорошо на том свете. Чуешь?

– Чую, господине.

– Что же жалитвы? Много их?

– Пишут люди, того не скрою.

– Воду, што ли, хотят?

– Вестимо, воду.

– Голь неблагодарная, – скрежетнул зубами Толкунов. – Где еще, в какой земле они сок из-под крана получают? Ан воду им давай, соки другие. И Водоканал их подзуживает. То Полупанов, поперечник мой, враг лютый. Пырскает, вишь, на меня, што козел. А не знает, что дело на него уже заведено… Но ты пока никому об этом ни слова.

– Молчу.

– То ладно. Завтре чти хорошо, внятно. Небось, не за себя – за народ чтешь. А теперь иди, дела у меня, да и тебе тут невместно.

Выйдя из кабинета, Кметов прошел несколько шагов и остановился. Радость распирала его. Партия свечку поставит, позаботится! А он-то и не знал, что нужно так, свечку нужно. Он-то думал – отметят, где надо, и не видать ни роста, ни повышения, а может, чего хуже – накажут, сошлют. А оказывается, что это нормально. Что у всех там – у кого брат, у кого сват. Не говоря уже об отце с матерью. Может, у кого и тетка – тоже там. И за всех ставит партия свечу, чтоб было им хорошо.

И вдруг словно кто-то с маху задул его радость. Полезли, нахлынули мысли темные, мысли еретические. Вон у скольких там у кого – брат, у кого – сват, и что-то не видно, чтобы свечи горели. Так ли уж партия готова выделить средства на зажигание свечей? Это сколько воску нужно, и воску особенного, пахучего, чтобы там, на западе, обоняли его сладкий запах родные твои, и становилось им хорошо. Уперся Кметов ногами в пол и замахал руками – кыш, мысли негодные, окаянные! Секретарши смотрели на него с уважением.

На склад он пришел, как и было сказано, в обед. На том же месте, что и в прошлый раз, собралась небольшая группа людей, человек десять. Среди них Кметов увидел Пыжа – тот что-то рассказывал, размахивая руками, и Ведмедева, – тот казался все так же озабоченным чичкой. Видать, неведомый куколь так и не получил причитающегося. Ждали, судя по всему, Кметова. Он подошел к группе, поздоровался. С ним тоже поздоровались. Немедленно притащили деревянные ящики, все расселись, образовав круг, Пыж остался стоять в его центре. Заметно было, что предстоящий рассказ распирает его, вызывает на лице улыбку предвкушения, улыбку осведомленности.

– Ну, давай, Степаныч, не томи, – сказал кто-то, закуривая.

– Говорить сегодня будем, люди, – тут же, словно ждал этого замечания, начал Пыж, – не о политике. Пущай Ведмедев про нее на своих планерках задвигает. Сказывать вам буду историю из книжицы малой, а вернее сказать, повести, что написана во времена древние, летописные. Зовется же – «Повесть о Песколовке и Жижесборнике».

– Эва, – донесся голос Ведмедева, – мудреное название.

– Название такое, какое деды наши дали, – строго сказал Пыж. – И не в названии суть. Велика мудрость сокрыта в сей повести. Начинается же тако: «Жил в некоих местах Жижесборник, детина справной. Поставлен бысть государем на службу и на той службе зарекомендовал себя грамотным и квалифицированным работником, пользующимся авторитетом у коллектива. Бысть такожде девица в тех краях знатна родом, именем Песколовка. И се возлюбил ея Жижесборник тот, и начат сердцем тужити и скорбети по деве оной. А не мог к ней подступитца, бо худороден да жижею измазан, сия же девица красна лицом и чистый песок пересыпающа. И речет ей Жижесборник: „Может, пообедаем вместе?“ А девица речет тако: „Не по месту мне обедати с тобою, Жижесборник, бо худороден еси да жижею измазан. Место мое с песколовами, а жижеловкою мне николи не бывать.“ И взяла Жижесборника-молодца туга великая, и учал он думати, како к Песколовке подступитца. А оказался тут рядом некий человек юркой именем Отстойник, и сей был бес. И рек тот Отстойник Жижесборнику тако: „На кой тебе служба государева? Жижа та много благ принесла тебе? Едино песком возвысишься и девицу тую сможешь добыть.“ Призадумался тут Жижесборник-молодец, и решил подать рукописание малое о переводе на другую работу. А Отстойник его подначивает: „Ништо, доброй молодец, государь-от тя на другу службу переведет, бо кадр ты ценной.“ А случилося, что вызван бысть Жижесборник ко государю, и государю поклонихся. И рек государь: „Ты что еси, Жижесборник, со службы моей удалитца хощешь?“ И отвечал Жижесборник тако: „Не могу я, государь, боле в жиже маратися. Хощу, государь, чистой песок ловити.“ И рек государь тако: „Не по месту тебе, Жижесборник-молодец, чистой песок ловити, бо худороден и жижею измазан. Будешь, Жижесборник-молодец, песок имати, чистой песок собирати.“ И стал бысть Жижесборник Пескосборником, и стал Пескосборник ко Песколовке подступатися, и вел Пескосборник такие речи: „Между ловить и собирать разница небольшая. Иди, Песколовка, за меня замуж.“ И тако припер ея к стенке, что не ведала Песколовка ни духу, ни продыху, и производительность у нея ухудшилась. Отстойник же зловредный ея подначивает: „Ты подай, Песколовушка, рукописание государю, штоб ен тебя от чину освободил, и тако от Пескосборника избавишься.“ И вняла Песколовка речам подлым, и подала государю рукописание малое о перемене чина. А случилося, что вызвана бысть Песколовка ко государю, и государю поклонилася. И рек государь: „Ты что еси, Песколовка любезная, притекла сюда и мне кланяешься?“ И отвечала Песколовка тако: „Не могу я, государь, вольно песок чистый пересыпати, добиваетца меня Пескосборник, детинушко худородный. Хощу, государь, от него свободитеся.“ И рек государь тако: „Что ты еси, Песколовка, возгордилася? Али думаешь, песок тебе чин придает, песок чистой, песок золотистой? Пескосборник, слуга мой верной, собирал жижу да столько лет, жижу черную, вонючую. А остался тот молодец мне верен да душею чист, и поставлен на место новое, на кормление песочное. А потому, что ты, Песколовка, такая гордая, хощу аз, государь, поставить тя, Песколовку, на сбор жижи, и нарекатца тебе впредь Жижеловкою. И чином вы таперь с Пескосборником равны будете.“ А пошла Жижеловка домой в великом сумнении, и мыслила тако: „Ен, Пескосборник, может, и худородный детинушко, да, вишь, нравом кроток, собою хорош, и мене, Жижеловку, любит. А чином мы с ним таперь равны сделались. Пойду-ка за него, худше не будет.“ И послала Жижеловка мамку, чтобы тое мамка сделала с Пескосборником уговор, а сама засучила рукава и давай жижу яко песок ловить. Поднялася жижа черная, жижа вонючая, побежала по улицам, не поймаешь, не уловишь. Прибегает тут мамка да кричит: „Пескосборник-де мене не принял, собирает-де песок, а ен не собираетца!“ Понасыпался тут песок, песок чистый, песок сыпучий, высыпался на улицы, с жижею смешался, с жижею черною, жижею вонючею, прибежали к государевым полатам. Всполошился государь, учал по полатам бегати. А в полатех жижа поднимаетца, жижа черная, жижа вонючая, с песком намешанная. Туто попадаетца ему, государю, бес Отстойник и речет убо: „Ты еси, государь, поставь тех Жижеловку с Пескосборником обратно, авось, все и наладитца.“ И рек государь: „Да будет так!“ Глядит – Песколовка жижею весь песок замарала, а Жижесборник всю жижу песком замесил. И в полатех жижи не убавилось. И порешил государь тако: „За проявленную халатность при исполнении служебных обязанностей Жижесборника уволить с занимаемой должности. На его место принять Отстойника с повышением оклада и нарекатца ему впредь Жижестойник. Песколовку же отдать тому Жижестойнику в жены.“» Вот и вся повесть, детушки, – закончил Пыж, ласково оглядывая собрание.

В ответ раздались возгласы:

– Темна твоя повесть, батько!

– Истолкуй, недомекали!

– Притча сия сложной только кажется, – отвечал Пыж с тихой улыбкой. – Не жену надо любить, а службу. И какая бы ни была служба трудная да грязная, исполнять ее следует честно. И не метаться от чина к чину, ибо партия сама знает, куда тебя направить.

– Так ведь государь в сей повести поставил этих двух не на свои места, да и нарекаться им велел разно? – задал вопрос Ведмедев.

– То верно, бывают перегибы, – гнул свое Пыж, – и государь, случается, поступает неверно. Однако он един, а нас, сирот, многоватенько. Авось всем миром и поправим.

– Как бес Отстойник убо? – вопросил Ведмедев с умыслом.

– И беси поступают правильно, – ласково подтвердил Пыж.

– Оне, вишь, непрофессионалы были, – пробасил кто-то. – Тебя вон поставь жижу месить – небось, потонешь.

– Притча сказана верно, – вмешался Кметов, – однако толкуете вы ее по-своему.

– Толкую я, мил человек, не по-своему, – улыбнулся Пыж и ему, – а так, как партия велела. Тому же, кто сомневается, – тут его взгляд затвердел, и холодком взяло изнутри Кметова, – предстоит испытать ее верный смысл.

Снаружи коротко бамкнул сигнал: обед закончился.

– Политинформации баста! – протянул кто-то, и тут же стали расходиться. Кметов повернулся к Пыжу, чтобы спросить его о чем-то, но того уже не было.

8

Холодок, вызванный словами Пыжа, не прошел и когда Кметов пришел в свой кабинет. Пиджак мирно висел на спинке стула, на столе лежали перепечатанные экземпляры жалитвослова, а внутри, словно предчувствие, сидел комок чего-то холодного. Испытывать верный смысл притчи на себе не хотелось. Кметов вообще остерегался разных пророчеств. Из истории он знал, что испытывать верный смысл пророчеств на себе приводится именно тем, кто оспаривает их правоту. Однако там было ясно, чье пророчество изрекает избранный. Здесь же источником его сомнения было именно незнание того, чьих уст слово доносил до них сегодня Пыж. Книжица малая могла быть и частью официального, сверху одобренного канона, а могла быть и апокрифом, за чтение которого можно и в тюрьму угодить. Истина, содержащаяся в таком апокрифе, сильно отличается от официальной истины. Эту-то разницу обнаружить и есть самое опасное, ибо зазор между истинами оставляет место толкованию. Впрочем, Пыж был политинформатор, а значит, человек властями одобренный. Он и растолкует только то, что должно быть растолковано; темное должно оставаться для простецов темным.

Придя к такому выводу, Кметов раскрыл перепечатанный набело жалитвослов, полистал страницы. Удивительным образом вместе с рукописными знаками, завитушками и росчерками, замаранными словами и непременными ошибками исшел из книги некий дух, и теперь перед ним был обычный отчет, вылитый в одинаковые машинописные строчки, которые напечатаны были на желтоватой канцелярской бумаге. Но не менее удивительным образом эти одинаковые строки, в которых запятые были расставлены, где надо, а ошибки выправлены, утверждали собой истину в конечной редакции. В них уже нельзя было внести поправки. Они не позволяли увидеть зазор. Они были раз и навсегда. Они были канон. И он, Кметов, этот канон составил.

Потрясенный и одновременно окрыленный этой мыслью, Кметов расправил плечи, взял жалитвослов на руки и звучным голосом стал читать. Читал он немного нараспев, как требовала традиция, не громко, но и не тихо, внятно проговаривая слова и ощущая внутри небольшое радостное удивление такой своей внятности и твердому голосу. Почитав так от силы десять минут, он сложил все три экземпляра отчета в свой портфель и отправился домой, ступая неторопливо и ощущая вес машинописных жалоб и стенаний в своей руке. Завтра он предаст их гласности, и будет на них отвечено.

Ночь он спал удивительно спокойно и проснулся от звука остановившейся машины под окном. Он выглянул: машина была там, черная, правительственная. Он наскоро оделся, побрился, пригладил волосы и с портфелем в руках выскочил из дому. В животе было пусто и холодно.

В машине было тоже холодно. Холодом веяло от обширных кожаных сидений, в просторный салон сквозь тысячи невидимых глазу дырочек врывались, свистели колючие сквозняки. Кметов сидел, прижав портфель к животу, – так ему казалось теплее. Машина бесшумно неслась по улицам.

Дом слушаний располагался на одной из центральных городских площадей. Это было неуклюжее, испещренное бороздами здание цвета земли, издалека похожее на кротовину. Кметов всегда думал, что там располагается какой-то музей. Сейчас у здания сгрудились правительственные машины, группы людей поднимались по ступеням. Машина затормозила у входа, Кметов, все еще прижимая портфель к животу, выбрался наружу и тут же увидел Колобцову: она стояла неподалеку и разговаривала с каким-то мужчиной. Заметив Кметова, она кивнула своему собеседнику и приблизилась. Одета она была в то же платье, только черная косынка скрывала прическу.

– Ну что же, Сергей Михайлович, – весело произнесла она, оглядывая Кметова, – вижу, подготовились вы тщательно. Пойдемте, вот-вот начнется.

Кметов проследовал за ней через мраморный вестибюль с портретами каких-то государственных деятелей во френчах и оказался в громадном сводчатом зале. Пробитые под потолком окна пропускали нещедрый свет. Ряды колонн уходили в глубину, и где-то вдалеке, почти под самым сводом, можно было различить нечто похожее на ложи. Пронизывающий ветер гулял по залу, хлопал полотнищами и занавесями, что в достатке висели повсюду, закрывая собой какие-то ниши, и входы, и отверстия лож. Повсюду – между колоннами, в простенках, перед входами, в ложах и галереях – находилось великое множество статуй. Генералы, епископы, нищие, женщины с веслами, пионеры с горнами, коленопреклоненные странники, фигуры на крышках гробниц, разбросанных там и сям, составляли густое и подчас жутко живое население этого зала. Но были меж них и действительно живые, и было их не меньше. Зал полнился гулом голосов. Степенные мужи в мантиях расхаживали между колонн, парами и группами, о чем-то рассуждая. Пробегали похожие на дьяков люди в высоких колпаках с бумагами под мышкой. Прямо на полу сидели писцы, что-то быстро, стараясь успеть, строча на длинных листах. Ближе к ложам, там, где ряды сидений подходили к самой стене, виднелись плечи и головы, плечи и головы, шелест и невнятное шушуканье доносилось оттуда. Там стояли и кафедры, походящие на трибуны, и в некоторых тоже виднелись сидящие фигуры людей.

Колобцовой, кажется, видеть все это было не впервой. Быстро оглядевшись, она ухватила Кметова под руку и повлекла вперед, к кафедрам. Тут и Кметов увидел, что из рядов машет им Манусевич, его седая борода белой манишкой выделяется на длинной черной мантии.

– Я вам уже целый час машу, – сердито произнес он, не дожидаясь их приветствия. – Тут место есть, и удобное, прямо перед царскими вратами.

Кметов сообразил, что так зовутся ложи. Насколько можно было рассмотреть за развивающимися занавесями, они были пусты. Целый ряд их уходил высоко, под самый свод.

– Отчетик принесли? – обратился Манусевич к Кметову.

– Принес, – ответил Кметов, показывая на портфель.

– Вы не волнуйтесь так, – неожиданно добродушно сказал Манусевич. – Все через это проходят. Я вот, пока вы не появились, шесть лет сюда ездил, четыре раза в год. Это, доложу вам, было испытание…

Но тут речь Манусевича был прервана. Громовой голос раздался под сводами зала:

– Слушаются жомные жалитвословы. Председательствующий – вице-премьер правительства Александр Кочегаров.

Моментально в зале настала тишина. Кметов поднял глаза к ложам и увидел, что в одной появился ряд бледных лиц. Среди них он узнал фон Гакке. Внутри екнуло. Значит, слухи о приглашении директора фабрики в правительство были верны. Нахлынуло столько мыслей, что, когда эта волна схлынула, оказалось, что на ближайшей трибуне уже стоит человек и читает монотонным голосом:

– «…почище скотского запах, и течет, господине, не жидко, а как бы слизко, и мы, сироты твои сидельцы Упояшского острогу, оттого весьма скучны и исправляемся, господине, худо, а токмо и мыслим, как бы кого, господине, удавить, а надзиратель наш, Федор Мыкин, нам этот сок что ни день сует и лает хульно, и мы, господине, его, того Федьку Мыкина, однажды имали да дали ему сок тот пить, и он, господине, Федька Мыкин, пил да блевал много, а мы, господине, через то страдаем, потому он, Федька, затаил на нас с того дня и поит нас, господине, нарошно тем соком почасту…»

«Господи, – подумал Кметов и перестал слышать монотонный голос, и вздохи зала, и тихий разговор его спутников. – Господи, дай отчитать мне. Дай мне силы огласить о нуждах людей, об их скорбях. Господи…». Острый локоть потыкал его в бок. Кметов очнулся. Слева в ухо шептал ему Манусевич:

– Я, стало быть, оглашу, вступлю перед вами, а вы потом, того, продолжите… А как станут выспрашивать, тут молчите, я за вас скажу, я знаю, что говорить, я скажу…

Справа молча кивала Колобцова, лицо бледное, тонкий горбатый нос нацелился на трибуну.

– «…и аз, господине, многолетний твой слуга, сирота и работник органов, – продолжал монотонный голос с трибуны, – ныне хоть и на пенсии, а все одно рвение имею, и сыскал, господине, хто те подметные листы раскидывает, а теи люди есть рабочие прокатных станов Митька Елисеев да Гаврило Хромов, а листы они, господине, ночью у себя на дому печатают, а днем, господине, мутят народ да листы те разбрасывают, а в листах тех лают правительство и в соке сомневаютца…»

Манусевич и Колобцова переговаривались:

– Этот, вишь, хваткой… понатыкал изветов.

– То-то его уже в четвертый раз первым читать вызывают…

– Понатыкал, вишь… а благолепия-то и нет.

– И верно.

Так сменилось несколько чтецов, и неподвижно взирал на них сверху ряд лиц. После каждого отчета громовой голос откуда-то сверху возглашал: «Будет на ваши просьбы отвечено!», чтец кланялся и исчезал, а зал хлопал.

Господи, вновь подумал в один момент Кметов, но тут острый локоть ткнул его в бок. С обеих сторон смотрели на него Колобцова и Манусевич, и обернулись на него с первых рядов.

Настала его очередь.