Текст книги "Жалитвослов"

Автор книги: Валерий Вотрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

12

Спустя несколько недель он вновь пришел на эту площадь. Был ветреный, сеющий нудным дождиком день. Толпы людей стеклись сюда сегодня поглядеть на двенадцать жалитвенных мельниц, устанавливаемых перед Домом слушаний. Мельницы были огромные, медные, с вложенным внутрь текстом жалитв, среди которых была и написанная им, Кметовым, жалитва. Он стоял в стороне, у часовни, и смотрел, как рабочие заканчивают монтировать огромный жестяной барабан на вертикальный шест. Радость и гордость обуревали его. Весело было смотреть, как напиравшую толпу дружно сдерживают конные казаки. Толпа, впрочем, была настроена дружелюбно, слышался смех, восклицания. Закончив, рабочие отошли в сторону. Из Дома слушаний вышла представительная делегация. Кметов узнал фон Гакке, еще нескольких членов правительства и видных жомоначальников. Министр обратился к толпе с разъяснительной речью. На таком расстоянии было не слыхать того, что он говорил, да и не важно – завтра подробный отчет появится в газетах. Речь министра заглушили аплодисменты, а потом толпа прихлынула к мельницам, огромные барабаны с трудом начали крутиться, повинуясь десяткам вертящих их рук. Не скрывая своего волнения, глядел Кметов на то, как возносится его жалитва к куполу Дома слушаний. Он понимал, какое великое сделано дело. Ведь теперь сотням жомов по всей стране облегчен жалитвенный труд: за них возносить общие жалитвы будут вот эти огромные мельницы. Это ведь наполовину сокращен объем работы! Нет, тут Государственной премии мало…

А мельницы все вертелись, и отсюда было видно, что даже казаки из оцепления не утерпели, подходят и крутят барабаны один, два, три раза. Да что казаки, – сам фон Гакке и еще несколько министров дождались своей очереди, чтобы покрутить мельницы. Небывалая радость затопила Кметова при взгляде на это. Он даже и не подозревал, что видит фон Гакке в последний раз. Так и запечатлелась в его памяти эта картинка: смеющийся министр на фоне огромных мельниц, возносящих к куполу Дома слушаний жалитвы простого люда…

По дороге на работу обдумывал Кметов очередной свой отчет. Не сегодня-завтра новые слушания. Но и отчет почти готов, лежит на столе. Состав его повторял состав предыдущего жалитвослова, однако этот был гораздо тоньше: ведь о многих жалитвах, что вошли в предыдущий отчет, на этот раз позаботятся мельницы перед Домом слушаний. Несмотря на это, были в этом отчете некоторые хитрости. Например, включил Кметов в него жалитву профессора Храмцова, того самого, что недавно отправлен был в отставку за свои либеральные взгляды. Под видом того, что недоволен соком, Храмцов анализирует сложившуюся в стране ситуацию и, наконец, требует проведения в уезде, где он живет, свободных и честных выборов. Полтора с лишним года пролежала эта дерзкая жалитва в разных столах, пока не попала в руки Кметову. А уж он-то даст ей ход. Теперь он не сомневался в том, что под шумок храмцовская жалитва имеет все шансы быть услышанной.

Весь в мыслях об отчете, он поднялся в контору и увидел возле двери своего кабинета старушку. Опрятная, в белом платочке, она сидела на краешке стула, положив на колени узелок.

– Вы ко мне? – спросил Кметов.

Она встрепенулась и с надеждой произнесла:

– Мне бы, милок, с Кметовым Сергеем поговорить.

– Я Кметов.

– Из Куркова я, – заговорила она. – Люди послали. Говорят, в городе радетель появился, в жоме работает, соком наделяет…

– Постойте, – быстро сказал Кметов, отпер дверь и пригласил ее в кабинет. Старушка опустилась на стул. Кметов плотно прикрыл дверь, сел за свой стол и произнес:

– Я вас слушаю.

– Из Куркова я, – повторила она торопливо. – Пенсионерка. Сорок лет на фабрике, сыновей двое. Муж в войну погиб. Вот люди-то меня и послали. Иди, говорят, баба Таня, в город, там Кметов Сергей, за сок заступник. Расскажи ему, что творится.

– А в чем проблема? – спросил Кметов, расправляя плечи.

– Ой много проблем, сынок. Самое-то главное – сок пьем и пьем, и никуда от него не деться. В кране он, и в магазине он, и в колодце тоже он – от воды им так и шибает.

– Что, плохой сок?

– Почему плохой? Хороший. Вкусный, и детишкам нравится.

– В чем же тогда дело?

– Да ведь, сынок, не наш сок-то этот, – покачала головой баба Таня. – Он ведь из пельсинов, а пельсины эти – заграничные. За границей-то известно какие фрукты. Там ведь, говорят, даже лягушек едят…

– Так мы не из лягушек сок давим, – из апельсинов.

Она задохнулась от возмущения.

– Еще бы из лягушек… прости Господи! Так ведь пельсины эти…

– Что же апельсины?

– Нерусские они, вот что! – сказала баба Таня с сердцем. – Вот если бы вы чернички или там клюквы надавили. Или яблоков с грушами. А то еще пустили бы квасу в кран, глядишь, и народу было бы веселей. А так тошнит уже от пельсинов этих… Помоги, сынок, – тон ее стал просительным. – Народ вон говорит, что ваш жом того… прислушивается. А нам соку бы… черничного!..

Кметов молча смотрел на нее, и в голове бегали разные мысли. Подсадная?.. Или святая простота?.. А может, вот это и есть глас народа, незамутненный, истинный?.. Прислушиваться ли к такому гласу?.. Черничный сок. И тут он все понял.

– А сколько литров? – спросил он.

– Вот! – обрадовалась баба Таня. – Сразу бы спросил. А то – лягушки!.. Литров, стало быть, две тыщи, на полсотни семей. Понравится – еще будем брать.

Кметов взял бумагу, стал писать.

– Куколь кто? – спросил он, глядя в бумагу.

– Так мы ж куколь и есть. Кто ж еще? – удивилась баба Таня.

– Пишу, значит, чички – две тыщи литров…

– И коквы! Столько же!

Кметов удивленно поднял голову. Про кокву он не слышал. Но баба Таня поняла, разъяснила:

– Клюквенного, значит, соку.

– Гм. И коквы – две тыщи… Теперь вот что. Пойдете на склад, найдете там такого Пыжа, Василия Степановича. Отдадите ему эту бумагу, скажете – Кметов распорядился услышать глас народа. Он поймет. Юфту ему отдадите.

– А жмак-то когда? – забеспокоилась баба Таня.

– Это уж Пыж вам скажет.

– Спасибо, милый, спасибо, голубчик! – заговорила она, бочком придвигаясь к двери. – Будешь в Курково – заходи, всегда рады!

– Зайду, зайду, – хмуро пообещал Кметов, закрыл за ней дверь, медленно вернулся к столу. О том, что он только что сделал, не хотелось и думать. Чичка, куколь. Экий мерзкий жаргон, с тоской думал он, глядя в окно. Или язык нового мира. Народ хочет черничный сок, не заграничный. Народ – патриот. А мы – не патриоты? Чью волю мы исполняем? – с тоской думал Кметов, глядя в окно. Ведь строили баррикады, гибли – за сок. Отцы, деды. А нынешние-то, куколи, – черничный сок им подавай. Подавай чичку с коквой…

И не было сил у Кметова встать, замахать руками – кыш, мысли негодные! Они, негодные мысли, пользовались этим и радостно кишели в его ослабевшей голове.

Так, в мрачном и унылом расположении духа, досидел он до конца рабочего дня, ни разу не притронувшись к заветному отчету. Глядел в окно, вздыхал. За окном шел дождь. Серые тучи изливали на жом всенародную скорбь. Сок-сок-сок! – стучали по стеклу дождевые капли. Вот тебе, бабушка, и куколь, тоскливо думал Кметов.

Вдруг что-то привлекло его внимание. От цехов шли к воротам темные кучки людей, но, не доходя до ворот, останавливались на стоянке, перед его окнами. В сгущающихся сумерках ему могло это и показаться, но люди смотрели на его окна, вспыхивали огоньки их папирос. Молча они ожидали чего-то. Кметов понял, что что-то произошло, и ему стало жутко. Ведь это рабочие цехов, не народ, принялся он успокаивать себя, отступая в глубину кабинета. Это – свои. Надо свет потушить, билась в голове последняя мысль, из тех еще, негодных, что теперь запрятались по темным углам. И он уже направился было к стене, чтобы повернуть выключатель, как зазвонил телефон.

Он звонил часто, настойчиво, тревожно, и Кметов окончательно убедился в том, что случилось не просто что-то, а это «что-то» – большое и непоправимое.

Он и сам не помнил, как оказался в кабинете Толкунова. Как сквозь сон, ощутил он себя в кругу пристальных глаз. На него смотрел Домрачеев, на него смотрела Колобцова, на него смотрел Толкунов, забившийся в самый угол. Сидели какие-то люди, по виду министерские, и тоже молча смотрели на Кметова. Но главное, смотрел на него сидящий за толкуновским столом бритый желтый человек с мешками под глазами и странными, будто вывернутыми наизнанку ушами, и Кметов сразу же узнал его – то был заместитель фон Гакке, Соковнин. Видно, до его прихода они что-то обсуждали, а теперь вот смотрели на него. Все смотрели на него, молча, и страшно сделалось Кметову.

– Мы позвали вас сюда, Сергей Михайлович, – донесся до Кметова ровный голос Соковнина, – чтобы задать вам несколько вопросов. Как давно вы знаете Юлия Павловича фон Гакке?

– Лет пять, – с запинкой ответил Кметов.

– Лет пять, – как эхо, отозвался Соковнин, а люди вокруг закачали головами: – Лет пять… лет пять…

– Мы работали на одном предприятии, – добавил Кметов, с беспокойством оглядываясь. – Что случилось? Что-то случилось, да?

Вокруг него переглядывались. Толкунов, ощерившись, зверем глядел из своего угла.

– Этого еще нет в газетах, – донесся до Кметова по-прежнему ровный голос Соковнина. – Два часа назад возле Дома слушаний студент Камарзин выстрелом из пистолета смертельно ранил министра фон Гакке.

Страшная новость поразила Кметова в самое сердце. Ведь совсем недавно он видел Юлия Павловича, когда тот наравне со всеми крутил колесо жалитвенной мельницы…

– Как же так, – едва сумел он выговорить. – Я видел его совсем недавно…

– Перед смертью, – продолжал неумолимый голос, – Юлий Павлович просил нас, чтобы послали за вами. «Никого не допускайте до гроба моего, но просите моего убийцу читать по мне нерассмотренные жалитвы. Если же не согласится, то пошлите сей же час за инженером Сергеем Кметовым. Он знает…» Что он знает? Хотя бы еще минуточкой долее прожил, и узнали бы… Вы, верно, обещали ему что-то?

– Обещал? – тупо повторил Кметов. В голове было пусто, только сердце колотилось с неимоверной скоростью. – Ничего я ему не обещал.

– Ну ладно. Как и велел Юлий Петрович, мы просили Камарзина читать…

– Мы умоляли его читать, – подал голос Домрачеев.

– …Но он не согласился, – сказал Соковнин. – Вы, верно, знаете что-то, о чем говорил покойный? Что это?

Кметов силился произнести что-то, но язык его не слушался. Слезы стали в его глазах.

– Да жалитвослов это, – сказал из угла Толкунов. – Что еще он может знать?

– Действительно, – поддержал его Домрачеев. – Он из своего кабинета не вылезает, знай жалитвами занимается.

– Быть по сему, – сказал Соковнин и поднялся. – Обеспечьте ему трудовой отпуск на неделю и завтра приведите его в часовню. Это честь министерства и правительства – исполнить завещание нашего дорогого товарища фон Гакке, ничего не пожалея. И уж если отчитает Кметов три ночи, то получит премию за три года и повышение по службе. А если нет – то над ним самим станут читать жалитвы. Вы, – погрозил им всем пальцем заместитель министра, – станете над ним их читать.

13

Не разбирая пути, спотыкаясь, брел Кметов домой. «Он знает», – шептал он слова, произнесенные перед смертью фон Гакке. Я знаю? – спрашивал он себя. Да полно вам, что вы такое говорите. Ниоткуда он не мог узнать, что я знаю. Потому что я ничего не знаю. Ничегошеньки.

Пришедши домой, он разделся и, стуча зубами, забрался под одеяло. Волны холодного озноба накатывали на него. Где теплый песок, где зной, где полосатые зонтики? Пляж был сер и мокр, тучи свинцовой пеленой застили небо, прибой смыл весь песок в море, и оголились острые черные камни. Нужно возвращаться. Партия дала новое задание, – и сейчас часовня встала перед ним. Ряды горящих свечей. Закрытый гроб стоял посередине. Так тихо, что слышно было, как потрескивают свечи. Со страхом приблизился он к аналою. Раскрытая книга лежала там. Оглянувшись дико по сторонам, стал он читать, голос его громко возносился к куполу, отдавался в углах. «Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене. Помилуй мя, Господи, яко немощен есмь, исцели мя, Господи, яко смятошася кости моя.» Да что за книгу он чтет? Это не жалитвослов, это – псалтирь! Ты не выполнил указаний партии. Что ты скажешь своему министру? Вот он, клацая зубами, встает из своего гроба! «Отступите от мене, вси делающии беззаконие, яко услыша Господь глас плача моего: услыша Господь моление мое.» Приближается, сверкая мертвыми очами! И нет с собой мела, и не очертишь круг. Господи! Господи!

Он очнулся. Казалось, каждая волосинка на теле стоит дыбом. Еще не веря тому, что проснулся, повел он глазами по сторонам. Была глубокая ночь. Ни звука не доносилось с улицы, только за стеной хныкал ребенок, и ласковый голос матери утешал его: «Гули-гули… Спи, Митенька, усни… В доме погасли огни… Митя-Митенька, усни…»

Полежав немного, Кметов встал с постели, босиком прошел в ванную и здесь налил себе соку, освежиться. Но не донеся стакан до рта, брезгливо отстранился. За последний месяц сок стал совсем скверный. Он уже не кислил, – навозной жижей несло от него. Вот о чем они все пишут. Вот когда становишься ближе к народу. Боясь уснуть, Кметов закутался в одеяло и стал ходить по комнате. Только сейчас до него дошло, что теперь он знает. Знает, что делать. Пусть только придет рассвет.

Еще не рассвело, а Кметов, имея с собой необходимые бумаги, был уже у ворот крепости. Нужно было торопиться. Сегодня первую ночь читать. Мощные стены нависали над ним. Из бойниц торчали грозно жерла пушек. Всюду серый камень, и острые углы, и штыки часовых. Только особо опасных государственных преступников держали здесь.

На входе он предъявил свои документы.

– Кметов, – прочел усатый жандарм зевая. – К кому?

– К заключенному Камарзину.

– Бунтовщик, государственный преступник… Не положено, – безразлично сказал жандарм, возвращая документы.

– По поручению правительства и лично замминистра Соковнина, – задержав его руку, значительно произнес Кметов.

Жандарм с сомнением оглянул на него и завел внутрь. Долго, лязгая замками, отпирали какие-то двери перед Кметовым, вели узкими, сводчатыми проходами. Наконец, пришли в крошечную комнатушку с бойницей вместо окна, велели подождать.

Спусти некоторое время ввели Камарзина. Его нельзя было узнать: лицо разбито, левый глаз совсем заплыл, передвигался он с трудом, еще и потому, что ногах были надеты тяжелые кандалы. Кривясь, одним глазом он попытался рассмотреть Кметова.

– А, Сергей Михайлович! – узнал он.

Кметов поднялся, не зная, что сказать.

– Хорошо меня, да? – выручил его Камарзин и на этот раз, с трудом усаживаясь на стул.

– Господи… Кто вас так?

– Органы, кто еще… Курить есть?

– Нет.

– А вот это худо.

– Я, собственно, по поводу фон Гакке…

– Ясное дело. Зачем бы вы еще пришли сюда… Что, говорили уже с вами?

– Говорили, вчера.

– И со мной говорили. – Кривая улыбка тронула разбитые губы Камарзина. – Только я их послал куда подальше.

– Да, и теперь они меня…

– Что, читать заставляют?

– Вы это бросьте усмехаться! – внезапно закричал Кметов. – Это вы его убили. Это ваших рук дело.

– Ну да, убил, – подтвердил Камарзин. – Потому что это он, хищный аспид, сделал так, чтобы цены на воду опять поднялись. Он подселил в каждый жом по гэбэшнику, чтоб они надзирали да доносили на людей. Вот она, ваша чиновная революция…

– А где Вера? – тихо спросил Кметов.

– Убили Веру, – равнодушно ответил Камарзин. – Она рядом была, подала мне знак, когда министр вышел. Эти бросились с испугу палить во все стороны, человека три случайных прохожих положили, ну, и ее.

Кметов молчал.

– Бросьте, Сергей Михайлович, – сказал Камарзин. – Мученица она теперь. Но и дело сделано.

– Дело сделано, – повторил Кметов. – Верно. Вы дело сделали – и в сторону.

Это, видимо, задело Камарзина.

– Неправда это, – горячо заговорил он. – Я сам сдался. Они уже были готовы меня всего изрешетить, а я крикнул: «Сдаюсь!» Потому что это я, я один в ответе. Я так им и сказал… а они все сообщников добиваются. Нет у меня сообщников. Вера была одна, да уж нет ее.

– Что же вы тогда не хотите читать?

Камарзин насупился.

– Как вы не понимаете? – произнес он. – Он же того и добивается. Нужно было убивать человека, чтобы доделывать все за него. Извините, Сергей Михайлович, тут я – пас.

Сделав над собой усилие, Кметов накрыл его руку своей. Камарзин дернулся.

– Нет!

– Прошу вас, Алексей, голубчик, – попросил Кметов. – Я не смогу.

– А я смогу? – зло крикнул Камарзин ему в лицо. – Он же только того и ждет!

– А вы возьмите с собой мелок, – уговаривал Кметов. – И вообще, чего вам бояться? Он ведь не поднимется, потому что побоится народного слова. Это пустая формальность, понимаете? Отчитаете – и вас отпустят. А не то – повесят в этой самой крепости.

– Хорошо, – внезапно сказал Камарзин. – Если вы дадите мне одно обещание.

– Какое?

– Я стану читать эти три ночи, – заикаясь, проговорил Камарзин, – если вы на следующем слушании зачитаете все написанные не по форме жалитвы и объявите анафему правительству.

Кметов остолбенел. Меньше всего ждал он такого условия.

– Правительству? – проговорил он.

– Обещаете?

Кметов медлил. Баба Таня мелькнула у него в голове. Быть ближе к народу…

– Обещаю, – выдавил он из себя. – А вы?

– Обещаю, – твердо сказал Камарзин.

В эту минуту в комнату вошел жандарм.

– Свидание окончено!

– Фон Гакке сказал про вас: «Он знает…», – сказал Камарзин, вставая. – Что он имел в виду?

Кметов тоже поднялся, взял свой портфель.

– Я знал, что вас можно уговорить, – сказал он, пряча глаза. – Наверное, это.

– Помните, – сказал Камарзин, и тут впервые страх промелькнул в его глазах.

Кметов, чувствуя громадное облегчение, кивнул ему и вышел.

14

Чуть свет ребенок за стеной проснулся и захныкал. Он был голоден и, словно не понимая, что перешел из одной яви в другую, где нужно есть, чтобы существовать, хныкал сначала нерешительно, как будто сомневаясь в своем праве на материнскую грудь. Его тонкий голос делал краткие, совсем осознанные паузы, предназначенные, казалось, для того, чтобы вслушаться, выяснить, услышали ли. После каждой паузы голос его становился все громче и капризнее, пока в какой-то момент не зашелся в захлебывающемся вопле: маленькое существо, отбросив в сторону всяческие экивоки, желало утолить свой голод. Скрипнула кровать, кто-то с вздохом прошел за стеной, заговорил ласково, и тотчас же все это – ласковое «гули-гули», хныканье, скрип кроватки, – потонуло в новом звуке. Был в нем тот же голод, то же нетерпение, та же жажда существовать, но только будто пропущенные сквозь огромный динамик, – на ближней фабрике ревел гудок, созывая людей на работу, и торопливо стали зажигаться окна в соседних домах. Кровать за стеной крякнула, спустя короткое время, когда гудок уже смолк, в ванной кто-то зашелся тяжким утренним кашлем, вполголоса, привычно, ругнул треклятый сок. Был шестой час утра, суконно-серого и волглого.

Неподвижно, с открытыми глазами, лежал в светлеющих сумерках Кметов на своей кровати и думал о том, что еще совсем недавно никто не подозревал о существовании маленького голодного человеческого дитяти. А теперь оно заявляет о своем появлении в мире так громко, что беспокоит за стеной соседей, и те начинают задаваться разными вопросами, в числе которых немалое место занимают размышления чисто философские – о краткодневности, о тщете, о размерах вознаграждения. Еще недавно он ничего не знал о маленьком существе, а теперь знает уже и о том, что его зовут Митя, и что от роду ему два с половиной месяца, и что у него часто болит животик. И с детского пищеварения перескочил Кметов мыслями на сок. В прошлом месяце цены на воду опять подскочили, а на сок упали, что, безусловно, имеет под собой основания. «Экономика? Саботаж?» – думал Кметов, неподвижно лежа на своей кровати и зная, что гудок зовет не его, а рабочих, отца Мити зовет.

Вставать не хотелось, – в квартире было холодно. Но и внутри у Кметова было холодно. Вот уже неделю чувствовал он этот холод внутри, с того дня, когда пришел к партийной часовне и увидел, что вход в нее наглухо заколочен досками. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. В крепости, куда он прибежал вслед за тем, и слыхом не слыхивали о государственном преступнике Алексее Камарзине, а газеты ни словом не обмолвились о покушении, лишь мелким шрифтом пропечатано было, что на трудовом посту после долгой и продолжительной болезни скончался министр овощной промышленности Юлий Павлович фон Гакке. Однако могилы его Кметов так и не смог отыскать.

Обещание же оставалось. Каждый раз проходя мимо опечатанной двери камарзинской квартиры, Кметов повторял это обещание про себя. Сейчас он уже был не рад тому, что уговорил Камарзина читать вместо себя. Три ночи читать – не велика задача. Отчитал – и шутка ли, отсыплют тебе три премии. Испугался? Но не пугается ли он сейчас, зная, что идет на что-то заведомо более страшное? Нет, знал вор и еретик Алешка Камарзин, на что толкал его…

С тяжелым сердцем спускался Кметов по лестнице к ожидающей его машине. Портфель в руке был тяжел: множество неправильных жалитв, подлежащих оглашению сегодня, выгреб он из дальнего ящика своего стола и собрал в увесистый том. Он направился было к машине, как вдруг что-то толкнуло его заглянуть в почтовый ящик.

В ящике лежала одинокая открытка. Кметов вынул ее и в следующую секунду узнал четкий, круглый почерк матери. Затряслась державшая открытку рука.

«Милый сынок наш Сереженька! – писала мать. – С волнением и радостью получили мы от тебя весточку. Уже и не чаяли мы, что когда-нибудь ты откликнешься, найдешь способ дать о себе знать. Милый наш, прости нас с отцом за то, что оставили тебя одного. Судьба так распорядилась, и Бог свидетель, как много слез пролили мы, как сильно страдали при мысли об этом. Но теперь связь наладилась, и мы надеемся, что скоро увидим тебя. Жаль только, что тетушка твоя Калерия Владимировна тебя не увидит; скончалась, бедная, три года назад. Умоляем, Сереженька, не задерживайся. Мы тебя очень любим.»

Белый город у моря был изображен на открытке. Слезы навернулись на глаза Кметову. Он глубоко запрятал открытку на груди и пошел к машине.

У Дома слушаний была толпа. Так стало с недавних времен, как установили здесь жалитвенные мельницы. И каждый день великое множество паломников со всех сторон приходило сюда, чтобы покрутить мельницы и вознести свои жалитвы. Воздух колебался от стона, детского плача, вселюдского ропота. Скрипели, вращались мельницы. Это было похоже на стан какого-то неведомого племени. Людей было так много, что стоянку машин пришлось перенести подальше и сделать для служащих отдельный вход.

На счастье Кметова, он прибыл сюда раньше Колобцовой. Быстро оглянувшись и убедившись, что ее поблизости нет, он приблизился к мельницам. И опять ему повезло: очередная волна паломников только что схлынула. Приблизившись к крайней мельнице, он крутанул огромный барабан. Со стороны это выглядело так, что очередной жалитвенник обращается со своим посланием к властям. Один Кметов знал, чего он ищет. На медном боку мельницы обнаружилась тонкая, почти незаметная глазу щелка. Кметов колупнул ее, поддел, и открылась потайная дверка: через такую обычно засовывали внутрь мельницы футляр с текстом жалитвы. Каково же было его изумление, когда он обнаружил, что внутри мельницы ничего нет. Для верности он пошарил рукой – ничего. Он чертыхнулся, еще раз огляделся, достал из портфеля жалитвослов и быстро вложил его внутрь мельницы. Легкий щелчок, – и дверца снова слилась с поверхностью. Отойдя в сторону, Кметов видел, как снова с натугой закрутился огромный барабан, который толкали десятки рук. Неправильные, опальные, потянулись его жалитвы к куполу Дома слушаний.

Сделанное им только что открытие поразило его в самое сердце. Мельницы, оказывается, были полыми. Он не тешил себя иллюзией, что лишь одна из них пуста. Партия, когда у нее это получалось, была в своих действиях довольно последовательной. Зачем же тогда было устанавливать эти истуканы на центральной площади? К чему это лицемерие? Он терялся в горьких догадках. Только у сердца, там, где лежала открытка, была тепло.

– Доброе утро, Сергей Михайлович, – сказал рядом голос Колобцовой. – Готовитесь к выступлению?

– Д-да, – ответил он, думая о другом.

– Ну, пойдемте…

Он повлекся за ней, не смотря по сторонам. Как и в прошлый раз, громадный зал был полон народу. Манусевич уже занял для них место в первых рядах.

– Что-то вы сегодня кислый какой-то, – заметил он Кметову вместо приветствия. – Случилось что?

– Родители вспомнились, – ответил Кметов.

– Эх, эх, – вздохнул Манусевич сочувственно. – Читать-то готовы?

– Готов, – ответил Кметов и вдруг понял, что читать он не готов. Он же засунул жалитвослов в мельницу. Что же он читать будет? И тут же вспомнил, что много ему сегодня читать не надо, а надо всего лишь выполнить обещание, данное Камарзину. Холодный пот прошиб его. Трясущимися руками он полез в портфель и вытащил оттуда одну-единственную бумажку с текстом анафемы. Взглянул наверх: ложа еще была пуста.

И тут новая мысль буквально прошила его насквозь. Да не насмехался ли над ним покойный, пользуясь его, Кметова, неопытностью? Ведь анафематствовать требуется целым собранием, тогда и сила такого группового проклятия сильнее. А один воин не может послать проклятие целому полю. И тут сверху раздалось:

– Слушаются жомные жалитвословы. Председательствует вице-премьер правительства Георгий Соковнин.

При словах этих вздрогнул Кметов. Когда же успели убрать Кочегарова? Но тут с обеих сторон подтолкнули его, несколько голосов шепотом произнесли его имя.

Сегодня он читал первым.

На подгибающихся ногах Кметов пошел к трибуне. Сверху взирал на него ряд бледных лиц. Ему казалось, что в них сквозит удивление тому, что в руках у него одна-единственная бумажка. И он держал ее перед собой, как щит их удивлению. У трибуны его уже дожидался Манусевич, взгляд его тоже был прикован к этой бумажке. Кметов молча отодвинул его от трибуны и утвердился в ней. Поднял взгляд кверху. Оттуда, из ложи, словно водопад, лилось на него молчание, утопившее в себе весь зал, и Колобцову, и Манусевича. Единым строем воздвигалось молчание вокруг Кметова.

Он приблизил бумагу к своим глазам и начал читать. Вначале тонкий, дрожащий, голос его постепенно окреп, а вместе с ним крепло и становилось зримым молчание, что, словно вертеп о шести столпах, выросло вокруг него. И, вознося свой голос к куполу сего вертепа, Кметов понял окончательно, что не совладает, не справится один с проклятием целому правительству. Его анафема будет жидкой, разбавленной этим вселенским молчанием. Его голос не будет гласом целого народа, а лишь гласом одного человека, заблудшего и требующего исправления. И одного человека лишь имеет он право проклянуть. За спиной постепенно нарастал шум.

Так он добрался до того места, где нужно было назвать имя. Он остановился. Родители пришли ему на ум, белый город у моря.

– Георгию Соковнину анафема! – возгласил он неожиданно для самого себя и услышал наверху как будто облегченный вздох. – Да будут дни его мали и зли, – продолжал он дальше по тексту, – и жалитва его да будет в грех, и да изыдет осужден…

На секунду подняв глаза, он увидел, что в ряду бледных лиц одно выделяется своей меловой белизною, а другие лица вроде отстранились от него. Опустив глаза, Кметов продолжал:

– Да будут ему каиново трясение, гиезиево прокажение, иудино удавление, Симона волхва погибель, ариево тресновение, Анании и Сапфири внезапное издохновение…

Ропот за спиной нарастал, перешел в сдавленные крики. Стал приближаться шум многих ног, полукольцом охватывающий его. Стойко продолжал Кметов читать, прочел:

– Да будет отлучен и анафемствован и по смерти не прощен, и тело его да не рассыплется и земля его да не приимет, и да будет часть его в геенне вечной, и мучен будет день и нощь…

И из последних сил пропел:

– Анаааафема!

Шум за спиной усилился. «Не гляди!» – шепнуло внутри, но он не утерпел, оглянулся. И тут же все, что до времени стояло за спиной, – черные клобуки, когти, искривленные лица, все великое множество населяющих зал людей и статуй, – кинулось на него и подмяло под себя.

* * *

– …Вот и вся повесть, детушки, – закончил Пыж, оглядывая собрание. – А что правда это истинная, то Ведмедев подтвердит.

– Ты хорошо рассказал, хорошо, – кивнул Ведмедев.

– А что же стало с Кметовым, батько? – спросил какой-то молодой рабочий.

– Разное говорят, – отвечал Пыж. – Кто говорит, что услали его в Сибирь, на песчаные рудники. А некоторые говорят, что уехал он на запад и воссоединился с родителями. Говорят, неплохо устроился, стал инженером по песколовкам. А мельницы его так и стоят. Но в какую мельницу сунул Кметов свой жалитвослов – нам то неизвестно.

– А что же Соковнин? – спросил Ведмедев.

– Да ты что же, газеты не читал? – переспросил Пыж. – Скончался вскоре после этого в паразитологии первого стационара. Вместо него теперь снова Кочегаров.

– А хто сейчас в квартире Кметова живет? – пробасил кто-то. – Или пропадает жилплощадь?

– Живет там Чижов, инженер очистных сооружений по профессии, – ответил Пыж с тонкой улыбкой знатока, – и он у нас исполняющим обязанности начальника отдела жалитв. Это он предложил добавлять в сок чернички. Умный человек. Патриот!

Снаружи коротко бамкнул сигнал: обед закончился.

– Политинформации баста! – протянул кто-то с жалостью, и тут же стали расходиться.

– Батько! – позвал Пыжа тот же молодой рабочий. – А как же партия? Ставит ли она за Кметова свечку?

– Партия, – произнес Пыж со значением, – за всех ставит свечку. А теперь марш на работу!

И, щелкнув затвором, пошел по проходу, зорким взглядом выискивая врагов партреволюции.