Текст книги "Жалитвослов"

Автор книги: Валерий Вотрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– Суд замажет, – неожиданно для себя дрожащим голосом выкрикнул Федор Иванович. И вышел вон из кабинета.

Не хотел вот кричать, а крикнул. Досадуя на себя за такой промах, шел он к дому – и постепенно остывал. Легко сказать – «в суд подам». До суда еще всяческие инстанции необходимо пройти, попытаться замириться. Глотов, небось, тоже не дурак, на рожон не полезет. А ну как позвонит ему сейчас Гутов, расскажет об их разговоре, о том, что он, Федор Иванович, настроен решительно, что в суд намерен подавать, – и одумается Глотов, не станет доводить до суда. Дело-то плевое. С его деньжищами отремонтировать квартиру ничего не стоит.

На том они с женой и сошлись – подождем малость, поглядим, во что дело выльется. Но неделя прошла, не принеся изменений, а дыра продолжала тревожить Федора Ивановича по ночам, – то ему казалось, что она разрослась шириною с окно, то вода из нее льется, то что-нибудь еще.

И пошли они по инстанциям.

Снова побывали в ЖЭКе. Были в министерстве коммунального обслуживания. Были в департаменте мэрии. Были у человека с нерусской фамилией Омбудсман. Встречали их по-разному. Где-то разводили руками. Где-то советовали написать подробнее. Где-то советовали написать кратенько, по существу. Они и писали – подробно и кратенько, писали сухо и писали эмоционально, а под конец стали писать возмущенно – тут и ответы перестали приходить. Что было делать?

– В суд надо подавать, Федя, – сказала тогда Любовь Евгеньевна.

Стали готовить документы по исковому заявлению. Любовь Евгеньевна попросила свою бывшую студентку Надежду Лядову, адвоката по гражданским делам, защищать их интересы в суде. Лядова, небольшого роста, с бледным, слегка одутловатым лицом и бесцветными глазами, согласилась. Несколько недель собирали бумаги, свидетельства соседей, – получилась объемистая папка. Наконец, подали. Лядова позвонила, сказала, что все идет как надо. Стали ждать. Дыра молча разевала на них пасть. По ночам лезли из нее усатые, угрожающего вида тараканы.

Уж это ожидание суда! Федор Иванович физически ощущал, как раскрывают его папку чужие руки, как чужие, равнодушные глаза за толстыми стеклами очков вчитываются в каждое слово его заявления. Куда передадут его дело чужие руки? Что там, на дне этих чужих глаз? Жизнь его стала ожиданием. И хоть и не судился никогда Федор Иванович, не тягался ни с кем, не сутяжничал, а вот сразу и привычно влез в шкуру истца и даже впрямь, как утверждают бессмертные классики, сам того не замечая, начал сыпать юридическими словечками, говоря «наказуется» вместо «наказывается» и с удовольствием произнося слова «вчинить иск».

Тогда-то, когда выражение это произнесено было в квартире Шишовых в тысячный раз, и пришла повестка явиться такого-то числа в суд.

Что ожидание суда перед самим судом! Ожидание тянется долго. Почтальон становится лучшим другом, его зовешь к себе, угощаешь чаем с конфетами, – ведь он должен принести важное известие. И когда это, наконец, случается, он поднимается к тебе торжественно, неся перед собой повестку, словно императорский эдикт. Тогда понимаешь, что ожидание кончилось и что дело твое близко к завершению.

Однако как же быстро, как непозволительно быстро, если сравнивать его с ожиданием, завершается твое дело. Не успел явиться, назвать имя-фамилию, настроиться на долгий разговор, определиться с симпатиями и антипатиями, – а приговор уже оглашен, и тебя приглашают оплатить судебные издержки.

Вот так произошло и с Федором Ивановичем. И даже произошло еще быстрее. Потому что как только он вошел в зал суда и бросил взгляд на судейское кресло, то сразу понял, что дело его швах. Ибо в кресле восседал, обряженный в судейскую мантию, не кто иной, как дворецкая Глотова. И тут же, подтверждая догадку и погашая последнюю надежду, раздалось:

– Всем встать! Председательствует судья Дубинина. Слушается дело…

И упало у него сердце.

Дело слушалось недолго. После Лядовой, выступившей, на взгляд Федора Ивановича, донельзя плохо и неубедительно, сказал несколько слов адвокат Глотова, Шмаров, гладкий, уверенный в себе, довольно известный в городе пройдоха. Этим все и кончилось. Суд удалился на совещание, длившееся ровно четыре минуты. После этого огласили приговор – иск Шишова отклонить, с возможностью подачи дела на апелляцию.

Вот и все.

Давно уже все разошлись, а Федор Иванович еще сидел, приложив руку к сжавшемуся сердцу. Довольная ухмылка Глотова не выходила у него из головы. Рядом сидела Лядова, оба молчали.

– Надежда, – наконец вымолвил Федор Иванович, – что теперь делать-то, Надежда?

– Апелляцию подавать, – безнадежно откликнулась Лядова.

– Апелляцию?

– Да. Будете подавать?

– Буду.

Лядова удивленно посмотрела на него.

– Вы серьезно?

Он кивнул, упрямое выражение появилось у него на лице. Лядова еле заметно пожала плечами.

Горечь чувствовал во рту Федор Иванович, тяжесть в груди. Кое-как добрался он до дому.

Любовь Евгеньевна молча выслушала его и ушла в спальню. У Федора Ивановича не было сил ее утешать. Он просто лег на диван. Дышать было тяжело, он чувствовал, что он на грани, что надо успокоиться, но ухмылка Глотова стояла у него перед глазами.

Открыв глаза, он увидел, что наступил вечер. Сердце немного отпустило. Кряхтя, он поднялся, прошел в спальню. Любовь Евгеньевна уже спала. Он разделся и лег.

И сразу же из дыры послышался цыганский хор: «К нам приехал наш любимый Николай Марленыч да-ара-агой!» Вслед за этим раздался звон стекла – из дыры выпала и разбилась рюмка. «За наш суд, самый справедливый в мире», – сказал пьяный голос Глотова. «Пей до дна! Пей до дна!» – загремел хор. Федор Иванович задохнулся. Во что бы то ни стало заткнуть ненавистную дыру, ненавистные голоса! Он кинулся к дыре и наступил на осколки. Острая боль пронзила ногу.

Он очнулся. Это был сон.

На часах было семь утра, звонил телефон. Федор Иванович прошел в гостиную, снял трубку.

– Алло? – раздался в ней голос Лядовой. – Федор Иванович, это Надежда. Я звоню по поводу апелляции.

– Да? – произнес Федор Иванович, и сердце его вновь сжалось.

– Я подумала, – сказала Лядова, – что вам не надо ее подавать. Я вам другой способ хотела подсказать, – тут неуверенность проскользнула в ее голосе, – только вы, пожалуйста, больше никому не говорите… и не говорите, что это я вам сказала.

– Как же без апелляции? – не слушая ее, произнес Федор Иванович. – Я просто хочу восстановить справедливость.

– Не нужно ее восстанавливать, – сказала Лядова. – Она ведь никуда и не девалась. Вы вот что сделайте…

– Как же не нужно… – запротестовал было Федор Иванович.

– Вы погодите, не перебивайте. Знаете здание Высшего арбитражного суда? Сегодня в четыре часа подойдете туда, войдете через главный вход, свернете направо и дойдете до конца коридора. Там есть дверка под лестницей, туда и постучитесь. Вас будут окликать – ни в коем случае не отвечайте и не оглядывайтесь. Это все.

– А кого спросить?

– Справедливость, – ответила Лядова и повесила трубку.

– Справедливость? – задумчиво повторила Любовь Евгеньевна, когда он пересказал ей этот разговор. – Я слышала еще в институте разговоры, что ее можно найти. Неужели Надя знает, где? Ты сходи туда, Федя.

– Ты что, серьезно?

– Сходи, Федя, вреда не будет.

Но до двух часов Федор Иванович еще колебался. А потом и сам не заметил, как оказался на улице, с портфелем, в котором лежали документы и копия судебного решения. В метро он думал о справедливости.

Остановить его попытались еще на входе – некий то ли вахтер, то ли швейцар с криком выбежал из кабинки, но Федор Иванович быстро прошел мимо и с удивлением обнаружил, что тот не бежит за ним, не требует пропуска.

Он завернул в коридор, и тут строгий человек в очках спросил его, куда он направляется. Федор Иванович проигнорировал и его. Человек окликнул его, приказал остановиться, но Федор Иванович, как ему и было говорено, не обернулся и не остановился. Быстрыми шагами он достиг конца коридора, увидел лестницу, а под ней – дверь, похожую на вход в чулан. Дверь была приоткрыта. Он легонько стукнул в нее и толкнул.

Это и впрямь был чулан, где хранились ведра и веники. Однако каким-то образом сюда поместился стол, и за этим столом крохотная старушка, видом похожая на уборщицу, внимательно изучала какой-то пухлый том. При виде Федора Ивановича она аккуратно закрыла книгу, и он увидел на обложке ее название – «Codex Iustinianus». Но удивило Федора Ивановича не то, что уборщица изучает Юстиниановы декреталии, – арбитражный суд все-таки, сюда, может, с другим образованием на работу не берут. Удивило его то, что старушка ласково кивает ему, словно признав.

– Мне бы… справедливость, – неуверенно произнес он.

– Так я ж Справедливость и есть, – просто сказала она.

Он с сомнением оглядел ее и произнес:

– Старовата ты для Справедливости.

– Кому, может, и старовата, – спокойно ответила она. – А тебе – в самый раз.

После этих слов он как-то успокоился. Вошел, протиснулся за стол, стал вытаскивать бумаги, но она его остановила:

– Этого не надо. Знаю уже, еще со вчерашнего. Настрадался, сердешный…

– Настрадался, – вздохнул он. – У кого только не был.

– Не у тех ты был, – сказала она.

– Да хоть у кого, лишь бы справедливость восторжествовала.

– Ужо восторжествую. Колька у меня доиграется.

– Так ты его знаешь?

– Как же мне его не знать? Негодный он. Живет не по правде. Он у меня здесь, – она постучала пальцем по книге.

Федор Иванович так весь и подался к ней.

– Ты уж это… сделай с ним что-нибудь… чтобы он…

– Ты мне это брось, – оборвала она его, строго пригрозив пальцем. – Я тебе что, киллер? Я, наоборот, чтобы все по закону…

– Да нет, – смутился Федор Иванович, – я не это имел в виду. Я это к тому, чтобы правда…

– Во-во, – одобрила она. – Вот и я за это. Ну, говори, у кого был.

– Да много у кого, – принялся Федор Иванович припоминать. – У Гутова Павла Петровича, у… – и он назвал еще много имен, которые ему довелось узнать за последнее время.

Она молча кивала, а когда он закончил, произнесла:

– Говорю же, не у тех ты был. Некоторые-то даже у меня тут, – она вновь постучала пальцем по книге. – Разве к таким ходят? Один вот, к которому ты приходил, после твоего ухода снял трубочку да позвонил соседу твоему.

– Глотову? – вырвалось у Федора Ивановича.

– Глотову, Глотову, – кивнула она. – Разве к таким ходят? Пиши, значит, – здесь, в арбитражном суде есть Омельянов Владимир Егорович. Хороший он человек, по правде живет. Он тебе с твоим делом поможет. Потом в министерстве сидит Серова Галина Сергеевна, у нее обязательно отметься. Да адвокатом возьми Кулакова Виктора, он тебя не подведет. Всем им скажи – от меня, дескать. А Надька Лядова твоя – купленная. Хорошо хоть, что указала на меня, а теперь повременю ее в книгу заносить. А так – прямой кандидат.

Он поднял на нее глаза, спросил:

– Чего ж ты допустила-то?

– Это не тебе судить, – сказала она строго. – И главнее меня есть. К тому же…

– Что? – спросил он, подождав.

Она отвела глаза, лицо ее посуровело.

– Сидела я, – тихо сказала она, когда ждать уже стало невтерпеж. – Недавно вот вышла. Спасибо, люди добрые на работу взяли.

– За что сидела-то? – так же тихо спросил он.

– Преступления против конституционного строя пришили, – ответила она, не поднимая глаз. – Спасибо, приняли во внимание возраст да то, что срок первый, – попала под амнистию.

– Сколько дали-то? – с жалостью спросил Федор Иванович.

– Влепили на всю катушку, – сказала она, – да отсидела всего два года.

– Как же ты… теперь-то?

– Да вот так. Помогаю, чем могу.

Федор Иванович смотрел на нее, и так вдруг сердце у него защемило, что невольно он приложил руку к груди.

– Болит? – тихо спросила она.

– Еще как болит, – признался Федор Иванович.

– Вот и у меня болит.

– Так, может, таблеток нужно? У меня аптекарь есть знакомый…

– Знаю я твоего аптекаря, – тихо сказала она, и Федор Иванович понял, что и аптекарь уже в той книге, что лежала перед ней на столе.

– Ну, тогда пойду я, – сказал он и поднялся. – Спасибо тебе.

– Не за что, – ответила она. – Любе привет передай. Хороший она человек.

– Передам, – пообещал Шишов и вышел из комнатки.

Справедливость глядела ему вслед, как тяжело, прихрамывая, бредет он по коридору.

– Иди, иди, родимый, – негромко произнесла она. – Скоро для тебя все само разрешится.

Был уже конец дня. Вздохнув, она взяла ведро, швабру и вполголоса произнесла…

Стандонк и Гордыня

– …Был лес, а стал вертеп разбойников! Ужо погоди, Господь разгневается и ударит тебя молнией, произведет над тобою суд, то-то будешь гореть-полыхать. И поздно уже будет молить о прощении, о том, что белки невинные, птицы, – будешь гореть-полыхать за неправедное свое житье, и твои разбойники вместе с тобой!

Бормоча эти слова и громко стуча посохом, монах быстро шагает по безлюдной дороге. Тьма опускается на окрестности, сгущается в густом лесу по обе стороны тракта. Внезапно остановившись, он с подозрением оглядывается. Но маленькой фигурки не видать, никто не спешит за ним. Монах успокаивается, со страхом смотрит на окружающую дорогу чащу и бормочет, грозя лесу посохом:

– Вот ужо Господь изольет на тебя свой гнев…

Тут он замолкает, снова оглядывается, словно колеблясь, а потом, удостоверившись, что никто его не слышит, вдруг обращается к молчащему лесу громким, хорошо поставленным голосом:

– Так говорит Господь Бог устами смиренника вселенского – вот Я на тебя, лес Ланакенский, за то, что был лес, а ныне стал гнездилище разбойников! Превращу тебя в уголья, а укрывающихся в тебе – в золу. Слушай же мое слово, ибо изрекаю на тебя суд…

Так он говорит долго, время от времени потрясая посохом. Лес и все, что в нем, терпеливо слушает. Наконец, монах устает и замолкает. Так же внезапно он возобновляет свой путь, явно удовлетворенный, бормоча:

– Вот так-то, и произнес суд, и сказал, а Господь теперь не замедлит, ужо не замедлит.

От разбойников брат Йодокус давеча пострадал. Остановили, стали допытывать, есть ли деньги, даже пригрозили смертию. Однако выстоял и произнес на них слово, и сказал многое, да такими глаголами, что огнем блистали, ибо говорить он может хорошо, весьма хорошо. И преклонились, и попросили благословить, и затем отпустили, смиренно покаявшись, и отправился он далее, куда вел его Господь. Так спас его Господень дар красноречия, ибо пронял душу неправедных Божиим глаголом.

А теперь направляется в Неерхарен, дабы по просьбе пригласивших его жителей произнести там проповедь. И выслушать его соберется множество народа, ибо всегда собирается многое множество народу на все его проповеди.

Он вновь останавливается, словно споткнувшись, и оглядывается – нет, никто не следует за ним. Ужель на этот раз обойдется?.. Вот уже и Неерхарен, владение благородного Аренда Доббельстейна. Уже ожидают его здесь, встречают всем клиром, окружают, ведут в дом торговца Пауля Уйтендале, где уже приготовлена трапеза. За стол сажает его сам торговец Пауль Уйтендале, тут же жена его и дети его. За едою расспрашивает их брат Йодокус с живостью обо всем, что происходит в общине, обо всех делах без упущения: и кто у кого родился, и кто умер, и крестили ли тех, а тех отпели ли. Обо всем расспрашивает брат Йодокус, и торопятся ему ответить, и отвечают подробно. А потом, к концу трапезы, начинают и его самого расспрашивать, где побывал и кого видел. И отвечает брат Йодокус, и вытаскивает грамоту, и показывает:

– С дозволения его преосвященства епископа Мюнстерского хожу по Нижним землям и проповедую слово Божие. А был в Гронингене, и в Леувардене, и в Гарлеме, и в Амстердаме, и в Лейдене, и в Утрехте, и в Неймегене, и в Тильбурге, и всюду проповедовал, а ныне иду в Маастрихт слово Божие проповедовать же. Ибо всюду наблюдается отпадение от истинной церкви, многие ударились в изучение философов-язычников. Монастыри запустевают, а паства глуха, не прислушивается. Пущай уподоблюсь глаголящему в пустыне, а все ж будут знать, что был пророк среди них, как писано у Иезекииля.

Окончив трапезу, благословляет всех брат Йодокус и отходит ко сну. Приготовлена уже ему постель, и перед сном молится брат Йодокус и читает Писание, приуготовляясь к завтрашней проповеди.

Наутро колокол созывает всех к проповеди. Множество народа собирается в церкви. Уже с утра душно, дело к грозе. Люди ждут час, ждут другой: проповедник не идет. Наконец, богобоязненный торговец Пауль Уйтендале решает узнать, в чем дело. Он находит брата Йодокуса стоящим на коленях и погруженным в молитву. Монах открывает глаза.

– В чем дело? – почти грубо спрашивает он.

– Люди собрались, ждут, – отвечает смущенный торговец.

– Скажи им – иду, – бросает брат Йодокус.

Но проходит еще час, прежде чем он появляется в церкви. Толпа расступается перед ним. На лице его кроткая улыбка, отчего грубое, крестьянское это лицо неузнаваемо преображается. Многие подходят под его руку просить благословения, вскоре он уже окружен толпой. Часы ожидания в нестерпимой духоте забыты. Он раздает благословения, отвечает на вопросы, многие хотят говорить с ним. Наконец, он вырывается из толпы и направляется к амвону, но вдруг неожиданно останавливается как вкопанный.

Откуда-то вынырнув, путь к амвону загораживает карлица в черном одеянии. Закинув бледное лицо, она ласково улыбается ему снизу вверх. На поясе у нее чернильница, в руке пергамент.

– Здравствуй, Йодокус, – говорит она. – Как, однако, быстро ты ходишь. Еле я тебя догнала. Больно проповедь твою хочется послушать.

– Уходи, Гордыня, – шипит он, оглядываясь. – Чего тебе нужно? Уходи.

– Чего мне нужно? – удивляется она. – Будто не знаешь. Слова твои бесценные записать. А то ведь так и пропадут.

У нее прекрасные глаза, фиалково-синие, мечтательные, на лице – лукавая улыбка. Брат Йодокус, забывшись, осеняет ее крестным знамением. Разумеется, ничего не происходит. Гордыня прыскает.

– Ладно, иди, Йодокус, – говорит она со смехом и уступает ему дорогу. – Иди и скажи что-нибудь этакое, на века. Ты ведь это умеешь. Давай, не подведи меня.

Разъяренный, взбирается брат Йодокус на амвон. Перед ним – море человеческих лиц, застывших, ожидающих. Вмиг улетучивается из него ярость, он испытывает подъем и обрушивает в эту внимающую толпу первые слова:

– О вы, князья раззолоченные, разубранные!..

Да, сегодня первый раз он произносит эту проповедь, замышленную давно, еще когда был он в Мюнстере и встретил там брата Суитгера, много бывавшего в Италии и рассказавшего про тамошние обычаи. Помимо всего прочего, поведал брат Суитгер о том, что не Священное Писание там в почете, но писания греков да римлян, что еще до Христа жили; не лик Христов созерцают там, но обнаженных женщин каменных, выкопанных из земли и выставленных на обозрение. И про школы тамошние рассказал брат Суитгер – как новое стали привносить в учение и затмевать умы учеников.

И вот уже шестой год ходит брат Йодокус по Нижним землям и зрит с ужасом, что все больше и больше людей, среди них много знатных, увлекаются этими новыми идеями, говорят о свободе человека, об эрудиции, о пользе чтения книг. Забывают о страхе Божьем, ненавидят духовенство, глумятся над монахами. Что это как не вертеп разбойничий, где разбойниками – почтенные профессора из Гронингена и Лувена? Да, даже на родине у него, в славном Гронингене, уже открыто говорят об обновлении церкви! И многие знатные эти разговоры поддерживают! Вы, князья раззолоченные, разубранные, прежде подумайте о душе, внутрь себя загляните – там, там сидит дьявол!..

Так он говорит долго, находя слова, от которых люди внизу вздрагивают и закрывают глаза. О, подобны вспышке молнии эти слова, подобны небесному грому. И когда он, набрав в грудь воздуху, готов обрушить новый поток таких слов на внимающих ему, внезапно он слышит то, чему в первые мгновения отказывается верить его слух.

Он слышит смех.

Смех волнами распространяется по толпе, и вот уже неудержимый хохот стоит в церкви. Брат Йодокус умолкает и оборачивается.

Позади него, умостившись на подоконнике, почти вровень с амвоном, Гордыня, от усердия высунув язычок, лихорадочно записывает его слова в свой пергамент. При этом она так потешно гримасничает, делает такие уморительные жесты, что, мол, давай дальше, я записала, что все давно уже перестали слушать брата Йодокуса и только и следят за ней, покатываясь от смеха. Брат Йодокус сердитым жестом прогоняет ее. Но вскоре новый приступ хохота прокатывается по церкви: карлица втихомолку хочет влезть на то же место, но подоконник высокий, она прыгает на своих коротких ножках и никак не может взобраться. Уже и на хорах смеются. Хохот стоит в церкви, покатывается стар и млад, женщины и мужчины, знать и простолюдины. Наконец, Гордыне удается влезть на подоконник. Тут она присаживается, устраивает пергамент на коленях, ставит рядом чернильницу и величественно кивает брату Йодокусу – дескать, продолжай, что вызывает – нет, не хохот, а просто вой, рев звериный.

Бледный, разъяренный, стоит брат Йодокус, вцепившись руками в кафедру.

Он все же заканчивает проповедь, которая еще пару раз прерывается взрывами смеха, когда карлице на подоконнике становится скучно, и она деланно зевает. После же проповеди он через боковые двери покидает церковь и бежит из Неерхарена. Лицо его горит, брата Йодокуса бросает то в жар, то в холод от пережитого унижения. Давно такого не случалось. Если быть точным, то с самого Лейдена, где он проповедовал в большом соборе, когда эта вот самая Гордыня явилась туда со свитой карликов-арапов и стала на потеху всей толпе записывать его речи. При этом она громко комментировала их с преувеличенным восторгом, а кое-где вставляла свои замечания относительно их грамотности. Тогда он в гневе выгнал ее из собора. Но проповедь все равно была сорвана. Он сделал все, чтобы это происшествие не разошлось по другим городам, но разве в силах человеческих остановить дурную молву? И вот уже в некоторых общинах встречают его со смехом, хоть туда не заходи. Но что хуже всего, в последнее время стал замечать он, что Гордыня следует за ним по пятам. Воистину настала для него пора испытаний.

К вечеру небеса разверзаются. Потоки воды обрушиваются на окрестности. Быстро холодает. Промокший до костей, бредет брат Йодокус по раскисшей дороге, и посох служит ему единственной опорой. Нет, не огнь и серу припас Господь для Ланакенских лесов, но потоп вселенский. А брат Йодокус что предрекал? Предрекал, что накажет Господь лес Ланакенский, припасет для него какую-нибудь казнь. А заодно и для разбойников его.

– Сказал, что накажет, и наказывает, – сипло кричит брат Йодокус, голос его срывается.

В Ланакен он прибредает уже затемно и останавливается на каком-то постоялом дворе. Здесь уже полно народа, пережидающего ненастье. Брат Йодокус, ни на кого не глядя, пробирается к очагу. Его трясет, холод пробрал его до костей.

– Здравствуй, Йодокус, – слышится рядом знакомый голосок. Брат Йодокус поворачивается. Так и есть – она уже здесь, Гордыня. Стоит рядом, улыбается.

– На этот раз я оказалась быстрей, – говорит она и вдруг замечает, в каком он виде. Встревожившись, она подходит, берет его за руку: – Пойдем наверх, там еще есть свободные комнаты. Ну-ка, поживее комнату для знаменитого проповедника, брата Йодокуса! – кричит она на весь двор.

Он позволяет отвести себя наверх. Комната для него уже готова. Он ложится в постель. Его колотит. Гордыня снует по комнате, раздает приказания слугам, – брату Йодокусу приносят горячего питья, одежда его унесена сушиться, одно, нет, целых три одеяла накинули на него. Вскоре он отогревается и засыпает.

Просыпается он перед рассветом. Чувствует он себя уже получше, хоть внутри словно бы засела какая-то ледяная игла. В комнате темно. Он тихонько одевается и крадется к двери.

– Останься, Йодокус, – доносится голос из темноты.

Брат Йодокус застывает на месте.

– Останься, – повторяет невидимая Гордыня. – Ты еще слаб, тебе нужно отлежаться. Дождь не прекратился, холодный дождь. Останься.

– Господь, – сипит брат Йодокус, – зовет меня в Маастрихт.

– Господу, – говорит голос, – нет до тебя никакого дела. Это все ты сам, Йодокус. Ты сам.

Ярость и вместе с нею страх овладевают им.

– Это не я! Это не я! – повторяет он, отступая к двери.

– Все эти годы я следовала за тобой, – говорит голос в темноте. – Ты возлюбленный мой. Я всю себя отдала тебе. Посмотри, какая я стала маленькая. А помнишь ли меня в начале? Помнишь? Я была статна и красива. Останься!

Вместо ответа брат Йодокус рывком растворяет дверь, скатывается по лестнице и выскакивает под дождь. Сильные холодные струи хлещут ему в лицо. Оскальзываясь, он бредет по дороге, бормочет:

– Это не я… по зову Господнему иду… отринуть Гордыню… ужо преподаст Господь урок, ужо преподаст…

В Маастрихт он приходит к полудню. Небо уже прояснилось, тучи расходятся, но брату Йодокусу холодно, он старается поплотнее запахнуть на себе худую ряску. Дрожь вернулась, холодная игла внутри леденит. Он добирается до дома священника Йохана Хёйбрехтса и здесь сваливается в приступе лихорадки. Священник отводит ему отдельную комнату, распоряжается о надлежащем уходе. Больной в беспамятстве, он бредит.

Утром брат Йодокус открывает глаза. Он лежит у окна, за которым возвышается церковь святого Матфея. Торжественный, плывет над нею колокольный звон, и он воображает, что это в честь его прибытия. Ему просто необходимо встать, ведь его ждут, народ собрался на проповедь, великое множество народа, ибо всегда на его проповеди собирается множество людей. Бледный, трясущийся, за ночь неузнаваемо исхудавший, он спускает ноги на пол и пытается встать. Тут только он замечает, что у кровати сидит Гордыня. Обычно смеющиеся, сейчас ее глаза полны печали. Почти насильно она укладывает его обратно в постель. Он вырывается, бормочет:

– Великое множество народа… Господь призвал… произнесу на них суд, не отвертятся… пущай знают, кто был среди них…

Наконец, он выбивается из сил и становится тих. Гордыня кладет ему прохладную руку на лоб.

– Прошу тебя, – молит он, – пойди в церковь, произнеси там проповедь. Скажи им, что я болен, что ты за меня.

Она печально качает головой, говорит:

– Как же я это сделаю без тебя? Это ты умеешь говорить. Я умею только вдохновлять.

– Прошу тебя! – молит он. – Они собрались там… ждут. Я передохну пока. Я так устал.

– Я не могу, Йодокус, – грустно отвечает она.

Он затихает, лежит неподвижно.

– А ты и вправду стала маленькая, – еле слышно произносит он.

Она лишь виновато улыбается в ответ.

– Ты правда меня любишь? – спрашивает он.

Она кивает, гладит его по голове.

– Я тоже тебя люблю, – шепчет он. – Всегда любил.

Она говорит:

– Я знаю.

– Теперь ты найдешь другого мужчину, да? – спрашивает он.

Она качает головой.

Входит священник Йохан Хёйбрехтс, Гордыня делает ему знак, он нагибается к ней, они о чем-то вполголоса разговаривают. Брат Йодокус тихонько стонет.

– Поторопитесь, – говорит Гордыня священнику. Тот уходит и вскоре возвращается со святыми дарами. Наклонясь к брату Йодокусу, он видит, что тот снова впал в беспамятство. Священник Йохан Хёйбрехтс в волнении приступает к глухой исповеди.

Гордыня, закрыв лицо руками, плачет.

* * *

Йодокус Стандонк, славный своими проповедями по всем Нижним землям и Германии, скончался 15 мая 1507 года в Маастрихте. В последний путь его провожало великое множество народа. Согласно его последней воле, он был погребен на перекрестке дорог, как самоубийца, землю на его могиле вытоптали, чтоб всяк видел, что здесь лежит наивеличайший смиренник вселенский. Через тридцать лет прах его с почестями был перенесен в церковь святого Мартина и положен в мраморный саркофаг.

Через два года в доме лейденского печатника Яна Северсена появилась одетая в траур молодая женщина. Она была статна и красива, но глаза ее были полны печали. Молча вручила она ему некую рукопись. Когда печатник Ян Северсен оторвал глаза от рукописи, оказавшейся полным сводом проповедей знаменитого Йодокуса Стандонка, чтобы спросить, каким образом попал к его посетительнице бесценный манускрипт, женщина уже исчезла.

Проповеди Йодокуса Стандонка были изданы в Лейдене в 1509 году.

Женщина являлась то там, то здесь. В последний раз ее, маленькую, совсем крошечную, видели в Виттенберге 31 октября 1517 года – она сопровождала…