Текст книги "Жалитвослов"

Автор книги: Валерий Вотрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

– А где ж ты раньше был? – рассердившись, спросил Буффальмакко.

– Спал я! Спал! А мой сон, как известно, порождает чудовищ. Поспал немножко – и вот народилось их без числа. Впрочем, тебе об этом знать еще рано. Ты все понял?

Буффальмакко молчал.

– Ну, я тебя предупредил. Я еще разок загляну, посмотрю, как ты справляешься. И помни – ты создаешь одно из величайших…

– Да помню я, помню.

– Тогда прощай. – Разум еще раз с сомнением оглядел его, покачал головой и исчез.

Раздосадованный, возвращался Буффальмакко в дом Франческо Траини. Он мне скажет, как надо писать! А сам, небось, и кисти в руках держать не умеет. Однако было что-то в словах Разума… разумное. И, придя домой, Буфальмакко начал метаться. Из своей комнатушки появился ставший похожим на тень Траини, спросил слабым голосом:

– Что-нибудь случилось, Буонамико?

Буффальмакко остановился, приблизился к нему.

– Когда ты писал свой «Суд»… когда ты его писал, Франческо… тебе подсказывал что-нибудь Разум?

– Живописцу всегда следует полагаться на разум.

На все у него готова цитата из старого Тафи! Буффальмакко взял Траини за плечи, легонько потряс.

– Говорю, Разум, Франческо, Разум. Не лез он к тебе со своими указаниями – тут не так, здесь не эдак?..

Траини взглянул на него с испугом.

– Ты тоже не спишь ночами, да, Буонамико?

Буффальмакко отпустил его, вздохнул.

– Сплю-то я хорошо… он, правда, всего один раз мне явился… сегодня… Разум я, говорит.

– Он что, мешал тебе во время работы? Так можно выпросить у Альберичи стражников для охраны.

– Не то чтобы мешал… он вообще-то дельные вещи говорил.

– Ну вот видишь, разум подсказывает тебе, что делать. И спишь ты хорошо. Я вот что тебе хотел сказать, Буонамико. Граф заказал мне еще несколько фресок, но я боюсь не справиться. Очень уж плохо сплю я по ночам, стал слаб, дрожу иногда. Мы можем поделить работу пополам. Я возьму «Распятие»… у меня уже и наброски готовы… а ты – сцены из жизни отшельников, прямо рядом со «Страшным судом»… там, правда, тоже нужно позаботиться о единообразии. – Траини умоляюще посмотрел на Буффальмакко.

– Хорошо, – устало вымолвил Буффальмакко. – Только я теперь прямо не знаю… а вдруг он опять явится?

– Кто явится, Буонамико?

– Разум.

– Так это же хорошо. Пускай является. Он же дельные вещи тебе подсказывает. А ты его слушай, он плохого не посоветует. А… что он говорил тебе?

– Разное, – неохотно ответил Буффальмакко. – Не понравилась ему моя работа. Давай мне указывать – то не так, это не эдак… Это, говорит, я тебя в Пизу вызвал, а не граф.

– Видишь, Буонамико, он даже к графу вхож. Ты бы его послушался. А то нашепчет графу что-нибудь… знаешь, какие здесь в Пизе казематы глубокие?

– Да вот и он на это намекал.

– А каков он из себя?

– Знаешь, я, пожалуй, лягу… устал.

– Ложись, ложись… так каков он из себя? Может, он мне тоже являлся, да я его не признал?

– Признал бы, коли явился… старый такой, с бородой.

– Как Альберичи?

– Да, Франческо, как Альберичи.

– Буонамико!

– Что?

– Помнишь слова учителя: «Мерою всему избери разум»?

– Помню, Франческо, помню. Покойной ночи.

Траини, вздыхая, вышел из комнаты, и всю ночь сквозь сон слышал Буффальмакко его вздохи в соседней комнате.

Наутро, угрюмый и сумрачный, Буффальмакко заявился в Кампосанто. Разум уже поджидал его. Буффальмакко, не поздоровавшись, прошел мимо и принялся замешивать штукатурку для арриччо. Разум молча за ним наблюдал.

– Тебе что, больше нечем заниматься? – наконец, не выдержал Буффальмакко.

– У меня остались сомнения в том, что ты меня понял, – заявил Разум своим громким голосом. – Помни, ты пишешь одно из…

– Слушай, Разум! – возопил Буффальмакко. – Может, греческие философы тобой и восхищались, разные трактаты писали, не знаю, я в этом несведущ. Но разве ты не знаешь, что под руку говорить нельзя? Тоже мне, Разум! Я-то тебя понял, не дурак, тем более, что ты несколько раз это повторил. Ты пойди лучше графа вразуми или наших, флорентийских. Там тебя очень не хватает. А теперь убирайся и приходи, когда фреска будет закончена.

Разум вздохнул.

– Хорошо, хорошо. Это не первый раз, когда меня гонят.

В следующую же секунду его не стало, и Буффальмакко с облегчением вернулся к своему делу.

Работа над фреской заняла у него почти год. Все это время его редко видели в городе. Иные, знавшие его по рассказам, даже удивлялись – да Буффальмакко ли это, известный своими забавами? Он сделался угрюм, зарос бородой, и если и шутил, то весьма ядовито. Он знал, что ему предстоит писать по меньшей мере еще три фрески, и мерой этим фрескам тоже, видимо, будет служить Разум. Сама мысль об этом повергала его в глубочайшее уныние и отбивала всякую охоту веселиться. Зато фреска получалась как надо – в разумных пропорциях, с использованием подходящих образов, кои, не лишенные фантазии, выписаны были с всем тщанием и рассудительностью.

В канун Рождества взглянуть на фреску пришел сам граф со свитой патрициев и советников Синьории. Блестящие господа, негромко переговариваясь, взирали на фреску, и вдруг Буффальмакко заметил среди них Разум – тот, помолодевший, в придворной одежде, подходил то к одному, то к другому и что-то шептал на ухо, и тогда человек раскрывал рот и что-нибудь изрекал. Выглядел Разум посвежевшим – видно, выспался. Вот подошел он сзади к графу, шепнул ему что-то, и граф Бонифацио повернулся к Буффальмакко.

– Это получилось у тебя хорошо, флорентиец, – произнес он. – Именно так я себе все и представлял. Ты большой художник… маэстро.

Буффальмакко молча поклонился.

– Как прекрасно вышла у тебя Смерть, – молвил граф задумчиво. – На своих крыльях летучей мыши летит она над миром и поражает всех своею необоримою косой. Прекрасно и достойно восхищения.

– О да, – подтвердил Буффальмакко. – И подражания тоже.

– Вся картина исполнена должного благочестия, – произнесло какое-то лицо духовного звания.

Вся свита подтвердила это утвердительным гулом.

– И как изумительно живо, – вступил Альберичи. – Вот эту собачку, к примеру, на руках у дамы я как будто где-то видел. Экая смешная собачонка.

– Ах, эта… – без улыбки сказал Буффальмакко. – Это собачка мадонны.

Разум насторожился. Удивленно взглянул на Буффальмакко граф Бонифацио. Альберичи нахмурился. Тут Разум что-то сообразил и быстро наклонился к уху графа. Тот неожиданно расхохотался. За ним расхохотались и придворные. Смеялись все очень долго, повторяя:

– Ох, ну и шутник же этот Буффальмакко! Надо же такое придумать – собачка мадонны!

Один Разум, нахмурившись, стоял в стороне и с укором смотрел на Буффальмакко.

А когда свита покинула зал, Буффальмакко уже не смог сдержаться. Невероятное облегчение снизошло на него, он засмеялся и уже не мог остановиться, вспоминая удивленное лицо графа, сконфуженных придворных, хмурую гримасу Разума, громкое эхо прокатывалось по Кампосанто, и с ним будто послышался ему…

Мария и Страх

…заливистый лай кобеля, истошный, с привизгами, что со всей внезапностью вонзился в уши и вырвал ее из сна. На печи, испугавшись, заплакал сначала меньшой, а потом и старший загудел. «У, окаянный», – ожесточенно думала Мария, вскакивая и накидывая тулуп. Который уже раз будил их посреди ночи соседский пес – словно ледяной водой окатывало. Уже и ругалась она с Митяем, и грозила, – он только руками разводил, сам толком не понимая, что находит на проклятого пса. То разражается бешеным лаем, то скулит, то вот взял привычку выть, и так горестно, что по всему селу начинали подвывать ему другие собаки. Мария чуяла, что это не к добру, да ничего не оставалось, как рукой махнуть, – как забрали отца Николая, так все стало ей равно.

В тулупе на плечах Мария вышла на двор и позвала с растяжкой, грозно:

– Ми-тяй!

Тот уже был у себя на дворе – отвязывал кобеля, чтобы увести его в сарай, от греха подальше. В темноте звякала цепь, пес повизгивал.

– Извини, Марья, – донесся до нее извиняющийся голос Митяя. – Молодой он еще, дурной.

– Молодой-то молодой, а голосище будь здоров! Этак что же, кажную ночь вскакивать? Детей перебудил.

– Извини, Марья, – после паузы сказал Митяй, вздохнул, скрипнула дверь – скрылся в сарае.

Мужик он был хороший, совестливый, Мария на него не злилась. Когда переселили ее с ребятишками сюда из поповского дома, Митяй Полухин был первый, кто пришел, помог устраиваться, даже хозяйство наладил. И отнесся к их беде сочувственно, даром что жена у него была хворая, малокровная. Померла вскорости после того, как вселили их на новое место.

На новое-то вселили, а старое было недалече. Прежний дом их был большой, с садом – вишнями да яблонями, рядом с церквой. Не то чтобы Марии жаль его оставлять – уж так власть решила, поперек не пойдешь. Но сердце болело смотреть, что с домом сталось, – устроили в нем клуб, гармошка по вечерам играет, дым столбом, лекции против Бога читают приезжие лекторы в очках. И это еще хорошо, что так, – вон церкву вообще развалили, еще в 23-м году. По первости-то развалили, а потом решили устроить в ней склад, навели крышу, стены укрепили. Была церква – стал склад. Этакое горе.

Отца Николая забрали прямо перед Пасхой. Пришла повестка явиться в райсовет, а там уже ждали. Так и не успела она с ним попрощаться как следует, даже в дорогу не собрала. На другой день прибежала туда, стала допытываться, куда мужа забрали, а председатель с улыбочкой и говорит – взят, дескать, отец Николай как преступный антисоветский элемент. А потом вообще отказался с ней разговаривать.

Они ждали этого давно. В соседнем приходе священника забрали в 33-м, слухи дошли, расстреляли. Там вообще круто взялись за причт – взяли всех вплоть до псаломщиков, осудили как врагов народа. «Вот погоди, Маша, – говорил ей отец Николай, – доберутся и до нас.» Умный был человек, чувствовал беду. Но и стойкий – я, говорил, Богу служу, не власти. Потому и забрали. Этакое горе.

После закрытия церкви жили они скудно. Кормились чем могли – отец Николай даже плоты по реке сплавлял. Корзины плели из ивняка. В колхоз-то их не пускали. «Ничего, Мария, – говорил ей отец Николай, – ужо как-нибудь выживем. Небось люди добрые не дадут сгинуть.» Ан вот дали – со свету сживают. Сколько ночей проплакала, почернела вся. И посейчас не знала, жив ли, куда угнали. Часто снился он ей – веселый, осанистый, в черной своей рясе, улыбается. Значит, живой, значит, не расстреляли, как батюшку из соседнего прихода. А уж мы тут как-нибудь. Корзины она продолжала плести. Но к колхозу ее близко не подпускали. И частенько бывало, что поясок она с ребятами подвязывала потуже.

Вернулась в избу, плотно прикрыла дверь за собой. На печи еще всхлипывали – видать, не на шутку перепугались. Что делать – разделась, полезла на печь, прижала к себе обоих. А у самой еще внутри не отошло – недоброе чуялось, не к добру собака каждую ночь беспокоится. И что-то восстало в ней: «Утром пойду к председателю, авось даст работу. Не по закону это, чтобы малые ребятишки голодали. Они-то ни в чем не повинны.»

Это был не первый раз, когда она ходила к председателю. Встречал он ее все холоднее и холоднее, и она со злостью вспоминала, как этот самый Петька Тютюнов первым шапку скидывал, завидев отца Николая. А теперь, вишь, председатель! А не посмотрю, что председатель. Нету закона такого. И по селу шла она, гордо подняв голову, по сторонам не глядя. А у самой холод внутри, сердце теснит. Вошла в контору – сидит, здоровый точно бык, рыжий, усатый, глаза голубые, холодные.

Завидев ее, председатель нехорошо улыбнулся:

– А я прямо чуял – вот попадья припожалует. Чего тебе?

– А того мне, – заявила она, – что с голоду через тебя помираем. В колхоз не берут, работы нет, хоть с сумой иди. Нету такого закона…

– Это тебя-то в колхоз? – перебил ее Тютюнов.

– Нету такого закона, – твердо закончила она, – чтобы дети мучались. Голодуют ребятишки, это тебе вдомек? Я в колхозе работать согласная, доить, на поле – все умею…

– Это тебя в колхоз? – переспросил Тютюнов и прищурился. – Да будь ты в колхозе – поперли бы. Еще не хватало, чтобы в колхозе духовенство состояло.

– Какое же я духовенство? – весело удивилась она. – Духовенства-то у нас в дому и не осталось. Последнее намедни увели, кормильца.

– Увели, – согласился Тютюнов с улыбочкой. – И в колхоз мы тебя не примем именно потому, что и ты скоро… того… присоединишься.

Сказал – как брякнул.

Обратно она шла – не шла, плелась. Вошла в избу, ноги подкосились, упала на лавку и разрыдалась. Вот к чему псина проклятая выла. Да и сердце чуяло. Ох, горе-беда…

Той ночью это и произошло. Кобель взвыл прямо-таки не своим голосом – и затих, словно дубиной прихлопнули. И Мария увидела, что в окно заглядывает человек. Лица-то было не видать, но показалось ей, что глаза его горят огнем, и смотрит он пристально, да все на печь, где дети спали. Сама не поняла, как оказалась на ногах, заслонила собой печь, грозно сказала окну:

– А ну, прочь, проклятый!

Тень за окном не шевельнулась.

– Прочь! – повторила она, чувствуя, как трясутся колени.

Дети проснулись, завозились на печи.

– Мама! – позвал старший. – Ты чего?

– Не смотрите туда, – метнулась она к ним.

– Да нет там никого! – удивились они.

Обернулась – и впрямь никого за окном. Привиделось, чай?.. А то, может, Петька озорует?.. Да нет, не водится за ним такого…

Наутро она зашла к Митяю. Изба у него такая же маленькая, тесная, но чисто выметенная, порядок в вещах. Сам Митяй сидел за столом, свесив большую кудлатую башку почти к самой столешнице. Перед ним стояла початая бутылка и миска с кислой капустой. Увидев Марию, он даже не удивился.

– Заходь, – махнул он рукой, откуда-то вынимая второй стакан. – Я тут того… поминаю.

Устраиваться надолго Марии не хотелось: видно было, что пьет Митяй уж не первый день, глаза красные, бессонные.

– Я только спросить… – начала она.

– А чего спрашивать? – сказал Митяй, наливая водку в стакан. – Годовщина сегодня… поминаю Анюту.

– Да я не про то…

– И я не про то. Выпей сначала.

Делать нечего – отпила глоток, заела щепоткой капусты, сказала:

– Земля ей пухом, хорошему человеку.

– Хорошему, – кивнул Митяй и опрокинул свой стакан.

– Мить, – сказала она, подождав. – Ты это… не спишь, да? Бродишь? Ты скажи, я пойму. Такое-то горе… А только дети перепужались…

Митяй смотрел на нее, будто не видел.

– Бродишь? – переспросил он вдруг. – Хто – я? Да не, сплю как суслик. Я ведь, Марьюшка… – и кивнул на стакан.

Она сидела молча, ничего не понимая. Если не Митька, то кто? И опять холод появился внутри.

– Кобель твой сегодня, – сказала она, слыша себя будто со стороны.

– Что? – вскинулся Митяй. – Опять, что ли? Щас я его поленом!..

Она остановила его, вновь усадила на лавку.

– Животина худое чует, – сказала она строго, поднимаясь. – Ну, я пойду, что ли.

Митяй смотрел на нее снизу вверх.

– Марья, – произнес он, – ты того… ежели что худое… ты мне кричи.

– Благодарствую, – сказала она и вдруг неожиданно для себя самой поклонилась ему. Выходила из избы – слезы навернулись на глаза.

Три дня прошли спокойно, и она начала уж обо всем забывать. На четвертую ночь открыла глаза. Посреди избы, совсем недалеко от изножья ее кровати, стоял заваленный бумагами стол, на нем горела лампа под абажуром. За столом сидел лысый, остроголовый, в серой рубахе с петлицами, на которых были два ромба, и неотрывно смотрел на нее. И она вдруг поняла, что именно он заглядывал намедни с улицы в окно. Взгляд его приковывал к месту, лишал воли. Наконец, склонивши голову к бумагам, он резко спросил:

– Фамилия, имя, отчество?

Она попробовала шевельнуть языком.

– Карташева… Мария Григорьевна.

– Давно ли знаете врага народа Карташева Николая Михайловича?

– Да ведь это ж… муж мой.

– Повторяю вопрос: давно ли знаете Карташева?

– Четырнадцать лет замужем, – отвечала она. В голове было смутно, сердце колотилось.

– Расскажите о своей антисоветской деятельности в рядах контрреволюционной церковной организации «Веха».

Она молчала – комок стоял в горле. Так вот, значит, почему его… Колю-то. Это ошибка ведь, надо сказать.

– Ошибка это, гражданин следователь, – протолкнув комок, заговорила она горячо. – Мы закон уважаем… не знаю никакой вехи… муж мой нигде не состоял… я тоже сочувствующая… мы по закону.

Сидящий поморщился.

– Значит, отказываетесь сотрудничать со следствием? – Острые глаза впились ей в лицо.

– В колхоз не берут, – исступленно произнесла она, – детишки мучаются, голодуют… Тютюнов, вот кто враг заклятый… а я и доить, и в поле могу… нету такого закона, чтоб советского гражданина так…

– Есть такой закон, – сказал остроголовый с жуткой усмешкой.

Она замолкла, как запнулась.

– А вы кто? – непослушным языком выговорила она. – Я давеча видела, вы в окно заглядывали. Нельзя так, гражданин начальник, детишки пугаются.

– Я Страх, – сказал он просто.

У нее перехватило дыхание.

– Полковником ГБ сейчас, – сказал он. – Расследую ваше дело.

– Что же… и дело заведено?

– У меня на всех дело заведено.

И тут с печи послышался голос младшего:

– Мама, с кем ты разговариваешь?

– Спи, Мишенька, – метнулась она к нему, загородила собой, – это я так, сама с собой…

Страх снова усмехнулся.

– Что ж, на сегодня допрос окончен.

Папку захлопнул – и в тот же миг не стало ни его, ни стола. Рассвет просачивался в комнату.

Так и пошло – Страх являлся ей по ночам и проводил допросы. И никогда она загодя не знала, когда он в следующий раз явится. Вся жизнь переворотилась – спала она теперь днем, а ночами высиживала перед столом, освещенным резким светом лампы. «Мама, – испуганно спрашивали дети, – с кем ты говоришь?» «Тише, – шептала она им и – громче, ему: – Повторите вопрос, гражданин следователь!»

Однажды она спросила у него, осмелившись:

– Расскажите, товарищ Страх… о муже моем… серденько изнылось!

Злые глаза уперлись в нее.

– Он там, где ему положено. Ни в чем не сознался.

– Живой ли? – спросила, обмирая.

Он сказал зло:

– Его и убьешь, так он живой останется.

– Мама! Мама! – звали дети с печи.

Как-то спустя месяц (а может, и боле, время куда-то делось) она пришла к председателю. Он раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, но вдруг, увидев ее лицо, замолчал. Мария наклонилась к столу.

– Жрать нечего, Петька, – тихо и значительно сказала она. – Ни картошки, ни пшена – все подъели. Советские мы граждане али нет? Дети ничего дурного не сделали. А их со свету сживают. Кто первый вредитель в колхозе? Ты, Тютюнов.

– Эй, эй, – сказал председатель, бледнея, – да я тебя за такие слова…

– А не меня, – сказала она. – Это тебя надоть. Я уже про тебя все рассказала.

– Это кому? – спросил Тютюнов, бледнея еще больше.

– А есть такой Страх, – произнесла она торжествуя. – Небось знаешь. Он таперь полковник в органах. Ему я все про тебя рассказала. Не все же мне одной маяться. Приходит-то он по ночам и все записывает в папку. И к тебе придет!

Тем же вечером завезли ей два мешка картошки да одежу для ребятишек. Мария торжествовала. По деревне она теперь ходила, как и раньше, гордо подняв голову. «Бесстрашная ты, Марьюшка!» – робко восхищались соседки. «А нету такого закона», – гордо отвечала она.

Последний раз Страх пришел за пару месяцев до начала войны. Папка распухла, куцые тесемки едва не лопались.

– Итак, вины своей вы так и не признали, – сказал он сухо. – Я полагаю, невтерпеж вам соединиться с мужем.

– Невтерпеж, уж так невтерпеж, – вырвалось у нее.

– Вот мы вас туда и отправим. Только вот нужно прояснить еще пару вопросов…

И опять всю ночь промучалась она, сидя на жестком стуле перед заваленным бумагами столом. Но знала – пока этот здесь, другие не придут. Перед самым рассветом очнулась – Страха не было. Встала, сжав зубы, вышла на двор и там ополоснула лицо из лохани. Отчего-то хотелось прогуляться, просто страсть как хотелось. Вышла на улицу. Занималось утро. Тут навстречу – Тютюнов. Увидев ее, хотел было увильнуть, но она загородила дорогу.

– А что, Петька, – громко, на всю улицу, спросила она, – когда к мужу-то отправлять будешь?

Тютюнов опешил.

– Куда? Да ты что, Марья?

– А к мужу, – напирала она. – По мужу законному я истосковалась. Сил нет!

Тютюнов неожиданно обогнул ее и быстро пошел по дороге. Увидев, как утекает он от нее мелким шагом, она засмеялась. Вышли соседи, а она стояла посреди дороги и хохотала в спину убегающему председателю.

За долгое время это была первая ночь, когда ее никто не будил. Уж и петухи прокричали, и дети встали в школу, а она все не поднималась. Не слыша ничего, спала беспробудно и очнулась только вечером.

– Мама, ты здорова? – расталкивал ее старший. Младший испуганно жался рядом.

Она мутно поглядела на них и глубоко-глубоко вздохнула. Грудь отпустило, леденящий холод исчез. Она поняла – Страха больше не будет. Протянула руки, прижала к себе обоих.

– Здорова мама, – произнесла она. – Не бойтесь, миленькие.

А уже через полгода, после почти недельной тряски в теплушках, эшелонов, полных едущих на фронт солдат, после заснеженной бесконечной степи, они прибыли, наконец, в Ташкент, где у Марии жила дальняя родственница по мужу. Прибыли, стали обживаться – много народу понаехало, спасаясь от войны. Но много еще лет снился ей заливистый лай собаки, Митяй, разрушенная церква…