Текст книги "Атаман Семенов"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

К нему подошел плотный, с распушенными, как у кота, усами полковник, протянул пакет.

Малакен вскрыл конверт, в нем был приказ по штабу каппелевской армии, отпечатанный под синюю копирку на машинке с прыгающими буквами; «За неподчинение частей Гродековской группы правительству и самовольный выход из Владивостока генералу Малакену предписывается немедленно сдать все казенное вооружение, снаряжение и распустить офицеров, солдат и казаков на все четыре стороны, а самому явиться в сопровождении конвоя от штаба 3-го корпуса во Владивосток...»

Рядом с Малакеном оказался полковник Глазков. Поинтересовался насмешливо:

– Ну-с, и что же пишут эти господа из меркуловского правительства, ваше превосходительство?

Малакен передал ему листок с приказом, Глазков, прочитав, присвистнул:

– А температура у того, кто сочинил эту бумагу, случайно, не повышенная?

– Простите, полковник, как ваша фамилия? – обратился Малакен к офицеру, передавшему ему пакет. – К сожалению, мы не знакомы...

– Фон Вах. Вы с чем-то не согласны, генерал? – спросил тот самый усердный полковник.

Малакен оглянулся на длинную пешую колонну.

– Полковник, вы в курсе, что штаб армии, издавший этот приказ, – Малакен перехватил из рук Глазкова листок с прыгающим машинописным текстом, – отказал моим солдатам в продуктах? Чем мы должны были питаться? Конским навозом? Травой? Землей? Зелеными дичками с корейских яблонь? Так что насчет самовольного вывода – увольте! Да потом, у меня есть свое начальство – генерал-лейтенант Семенов и генерал-майор Савельев...

– Семенова мы скоро объявим вне закона.

– Со мной эти вопросы прошу не обсуждать, – сказал Малакен. Как отрезал. – Это вопросы политики, а я политикой не занимаюсь, я – солдат.

Офицер, сидевший в автомобиле за пулеметом, рукой, затянутой в перчатку, провел по тонкой ниточке щегольских усов, приладился поудобнее к «льюису» – он хорошо слышал весь разговор.

Над Раздольной тем временем поднялся клуб пыли – будто смерч вознесся над домами.

– Это, генерал, Третий корпус производит маневры, – на всякий случай сообщил фон Вах. – При полной выкладке, с оружием. Каждому солдату выданы патроны.

Малакен почувствовал, как у него на скулах натянулась кожа, рот отвердел – сделалось трудно говорить.

– Этому приказу я не подчинюсь, – он приподнял листок, подержал его на весу, – если бы он был подписан Семеновым – подчинился бы. Предъявите мне приказ, подписанный генерал-лейтенантом Семеновым, – и я подчинюсь ему немедленно.

– Вы хорошо знаете, генерал, такого приказа у меня нет.

– А на нет и суда нет, полковник.

– Значит, отказываетесь разоружаться?

– Отказываюсь.

Фон Вах отступил в сторону и неожиданно обнаружил, что и сам он, и офицеры его, и обе машины окружены плотным кольцом солдат – не вырваться. Фон Вах понял – он снова вляпался в дерьмо.

– Тьфу! – с ожесточением сплюнул он себе под ноги.

Договорились обратиться к третейскому судье... В Раздольной стоял большой японский гарнизон – пусть начальник гарнизона и рассудит, кто из них прав, а кто виноват.

К японцам на автомобиле отправились вдвоем – Малакен и фон Вах. Глазков в отсутствие генерала остался командовать отрядом.

Гарнизон в Раздольной возглавлял располневший, гладкокожий, с лицом сельского пекаря японец, на котором едва сходился полковничий мундир.

Выслушав фон Ваха, а потом Малакена, японский полковник отправился на телеграф – связываться со своим командованием во Владивостоке.

Малакен с фон Вахом вышли на крыльцо дома, в котором располагался штаб японцев. Часовой недружелюбно глянул на них и покрепче сжал пальцами ложе «арисаки» с примкнутым к ней плоским штыком.

Мимо, отчаянно пыля, промаршировала рота потных солдат.

– И вы что, генерал, будете стрелять в этих людей? – поинтересовался фон Вах. В уголках глаз у него появились насмешливые слезки, будто он только что нахохотался вволю. – И у вас хватит на это пороха?

– А у вас хватит пороха стрелять в моих людей?

– У меня – приказ.

– И у меня – приказ.

Рота, взбив высокий удушливый столб пыли, чихая и кашляя, развернулась и зашлепала сапогами в обратном направлении. Примкнутые к винтовкам штыки колыхались над головами солдат.

– Хар-раши солдатики! – показно восхитился фон Вах.

– Только слишком много пыли. – Малакен усмехнулся.

Начальник гарнизона вел переговоры до вечера – небо из синего уже сделалось лиловым, пастух с кривоногим крохотным подпаском по тому маршруту, который днем так старательно отрабатывали солдаты из Третьего корпуса, прогнали стадо коров, и над Раздольной повис неповторимый домашний запах парного молока, – а толстый японец так и не мог дать ответ, на чьей же стороне правота: Малакена или фон Ваха.

В восемь часов вечера японский полковник вернулся с телеграфа, на крыльце штабного дома стянул с руки пропыленную нитяную перчатку и махнул ею Малакену:

– Можете следовать дальше, генерал. Инцидент исчерпан.

На щеках у фон Ваха заходили желваки.

– А приказ нашего штаба?

– Приказ вашего штаба аннулирован.

Плечи у фон Ваха взнялись нервно, болезненно, словно с них кто-то могущественной рукой сдернул погоны, он бегом кинулся к автомобилю, который стоял во дворе штаба.

Малакен проводил его спокойным насмешливым взглядом, сел на лошадь, которую в поводу держали два казака, и поскакал к своим.

Лагерь был встревожен – слишком долго не было Малакена – не двинуться ли ему на подмогу? Решили подождать до половины девятого вечера, а там цепью двинуться на поселок.

– Немедленно выступаем! – скомандовал Малакен Глазкову. – Пройдем Раздольную и через час пути разобьем лагерь. Где-нибудь около воды, чтобы людям можно было умыться. Ночевать будем там, в лагере.

Первым поднялся пеший дивизион маньчжурцев, следом оседлали своих лошадей казаки.

Над лагерем, словно маскирующее дымовое облако, повисла пыль.

Но едва Маньчжурцы достигли Раздольной, как остановились – дорогу через мост перекрывали рогатки. Люди фон Ваха споро установили их, только что Малакен вместе с казаками пронесся через этот мост – ничего там не было, и вот уже стоят рогатки, – видно, были заранее заготовлены и привезены сюда.

Драться не хотелось. Но и обойти мост было нельзя: если люди реку одолеют, то подводы – нет. По ту сторону моста, за старым валом, будто за бруствером, расположились солдаты фон Ваха. Значит, не послушался он японцев.

Лицо у Малакена сделалось замкнутым, он проговорил печально, обращаясь к полковнику Глазкову:

– Не мытьем, так катаньем хотят нас взять.

– Не возьмут. – Глазков отрицательно качнул головой.

– Опять русские люди будут стрелять в русских. На потеху иноземцам. Пора бы устать от стрельбы, успокоиться, ан нет – не унимаются.

– Я думаю, в этот раз должно обойтись без стрельбы.

– Слепой сказал: «Посмотрим!» – Губы у Малакена дрогнули в короткой усмешке.

– Разбирай рогатки! – скомандовал Глазков маньчжурцам.

Те поспешно кинулись к рогаткам, разобрали их быстро, пяти минут не понадобилось, чтобы очистить мост. Часть рогаток вообще скинули под мост, в непрозрачную глинистую воду. Первыми на мост Малакен пустил сотню казаков, те мигом одолели его, только копыта звонко простучали по деревянному настилу, – и тогда из-за земляного вала, примыкающего к домам, в казаков полетела граната.

Граната рванула плоско, под лошадиным брюхом, – казака, сидевшего на этой лошади, подбросило вверх метров на пять, в воздухе он раскрылатился, выбросил руки в стороны, как гигантская птица, закричал подбито – крупный осколок перерубил ему ногу около лодыжки, – обрезав в себе крик, казак шлепнулся на землю. И еще двое казаков свалились в пыль, а гнедая, с тусклым запыленным крупом лошадь заржала пронзительно, закричала и, вырвавшись из обжима сотни, понеслась по улице поселка, давя копытами собственные кишки.

Как потом выяснилось, гранату бросил фон Вах. Лично. Сам. Никто из солдат Третьего корпуса не решился это сделать.

Один из маньчжурцев выматерился зажато, с тоскою – видно, почувствовал свою погибель – еще жив был, а с жизнью уже прощался...

– К бою! – привычно скомандовал Глазков.

Маньчжурцы поспешно растеклись жидкой речкой по низинке вдоль земляного вала. За валом начинались дома с низенькими оградками палисадников, за которыми росли подсолнухи, красная смородина и мелкая вишня. Позиция у маньчжурцев была невыгодная – с таких позиций войны не выигрывают.

Раздался выстрел – гулкий, резкий – берданочный. Этот звук всегда можно отличить от звука выстрела винтовки, пули к берданкам народ отливает в специальных формах, грубые, в заусенцах, такие пули выворачивают из живого тела целые куски мяса.

Малакен, услышав этот выстрел, замер на мгновение – военные стрелять могли только из винтовок либо из карабинов, берданки были сняты с армейского вооружения еще при «царе Горохе», а то и раньше. Из берданок могли стрелять только «штатские шпаки» – местный люд. За первым выстрелом грохнул второй, такой же.

– На берданочную стрельбу не отвечать! – скомандовал Малакен.

Неожиданно в злой длинной очереди забился пулемет, остановленный на краю вала, у самых домов, по земле пронесся пыльный смерч, кто-то вскрикнул – в него попала пуля – и отчаянно, тоскливо выматерился.

– По пулемету – огонь! – скомандовал Малакен.

В пулемет со стороны маньчжурцев полетело сразу две гранаты, взрыв приподнял землю, накренил ее, ноздри забило пылью и землей, сделалось нечем дышать. Пулемет замолчал.

Это была бессмысленная дикая стычка, целью которой было – Малакен хорошо это понимал – не уничтожение неподчинившихся Меркуловым воинских частей, а, по сути – вытеснение из России Семенова. Слишком у многих атаман | стоял поперек горла, слишком многие боялись его и в страхе и в злобе – объединились.

«Обидно было сознавать, что взаимные распри в нашей среде способствуют успеху красных и сводят на нет всю борьбу с ними», – с горечью писал позднее атаман. Красных он стал ненавидеть еще более люто, чем раньше. Все свои неудачи он сваливал теперь на их счет, даже интриги братьев Меркуловых, способных дать в подковерных играх сто очков форы любому военному, и те Семенов причислял к поразительной способности большевиков делать победы из ничего, буквально из воздуха. Красные обложили Семенова кругом, и атаман не раз с горечью думал о том, что проснется он однажды утром и обнаружит рядом с собою в постели бородатого, немытого, плохо пахнущего, с кудлатой, давно не чесанной головой большевика. Тьфу! «В верхах армии интрига свила себе прочное гнездо, политиканство превалировало над всем, ему приносилась в жертву даже боеспособность армии. – Из этих безрадостных наблюдений атаман сделал неутешительный для себя вывод: – Все это было предпринято с единственной целью – заставить меня уйти с политической арены, дабы братья Меркуловы могли строить жизнь Приморского буфера в наивной надежде, что красная Москва будет спокойно взирать на это».

А как хорошо все начиналось, каким наивным и слепым он был, когда в конце прошлого года принял решение провести зиму в Порт-Артуре. Ставку он сделал на братьев Меркуловых и, как часто это с ним случается, ошибся.

И вот что из этого получилось – большая стрельба.

Отряд маньчжурцев тем временем из походного порядка развернулся в боевой – солдаты здесь служили умелые, – теперь в густой пыли длинными просверками обозначались красные полосы, это пыль насквозь просаживали пули.

Через десять минут маньчжурцы сбили фон Ваха с его командой с земляного вала. Залегли. Кто где залег – кто за камушком, кто за кочкой, кто втиснулся в канаву и позвал к себе приятеля: иди, стрелять вдвоем будет веселее, кто нырнул под мост, выставив перед собой ствол винтовки.

Полковник Глазков проворным колобком носился между маньчжурцами, от пуль лишь досадливо отмахивался – не верил, что они могут взять его... Поспешив было на фланг залегшей цепи маньчжурцев – как они себя там чувствуют, – полковник вдруг остановился, вытянулся, будто его, как байкальского омуля, насадили на прутяной рожон, лицо его сделалось серым, потным; неожиданно ослепшие, лишившиеся зрачков глаза вздулись, Глазков застонал, колени у него подогнулись, и он рухнул на землю.

К нему подскочили сразу трое маньчжурцев, поспешно затащили под мост, а человек шесть казаков кинулись к дому, откуда прозвучал выстрел, поразивший Глазкова. Полковник среди семеновцев был легендарной фигурой, его любили.

Кто-то запоздало прокричал:

– Полковника ранило!

Малакен услышал этот крик, но не сразу понял, что ранило именно Глазкова, пустил через мост еще полсотни лихих рубак-казаков. Патронов у его людей было мало, каждый патрон надо было экономить, поэтому там, где можно обойтись шашками, ими и надо обходиться.

– Полковника ранило! – вновь донесся до него крик, и только сейчас Малакен понял, что ранило Глазкова. Около моста, по эту сторону вала, рвануло сразу три гранаты. Взрывы были сильные, с черными столбами дыма, один из осколков шлепнулся прямо к ногам Малакена, зашипел, завертелся на земле, вырыл себе сусличью норку и затих.

Малакен ухватил за рукав пробегавшего мимо солдата с белыми глазами и дергающимся лицом.

– Где Глазков?

Тот даже не обратил на генерала внимания, выдернул руку и понесся дальше. Малакен понял – солдат контужен.

– Где Глазков?

На его окрик остановился поручик в испачканной землей гимнастерке, ткнул рукой под мост:

– Туда унесли, ваше превосходительство!

Пригибаясь под пулями, Малакен прогрохотал сапогами по деревянному настилу, спрыгнул вниз. Глазков лежал на спине с широко открытым ртом, из которого на плечо ему стекала струйка крови, и сипло, едва справляясь с собою, дышал. Около него на корточках сидели двое маньчжурцев, один приподнимал голову полковника, другой пытался перетянуть рану полотенцем.

Малакен нагнулся над полковником.

– Отходит, – просто сказал маньчжурец, державший голову полковника в приподнятом состоянии, скуластый бурят с висячими усами. – Берданочная пуля... не уцелеть, если попадает.

– М-м! – Малакен не выдержал, сжал кулаки. – Подлецы!

Через три минуты Глазкова не стало. Он дернулся, зашлепал окровяненными губами, стараясь захватить воздух ртом, но попытка была тщетной.

– Все, – сказал маньчжурец, пытавшийся перевязать Глазкова, стянул с головы мятую, провонявшую потом папаху. – Нету больше полковника.

Глазков так и не смог открыть глаз, находился в беспамятстве, но когда был уже мертв, глаза его открылись сами, последний их взгляд был очень осмысленный и горький, словно Глазков сожалел о том, что произошло – русские решили поколотить русских. На потеху чужестранцам.

На мосту грохнула граната, крепкий настил не выдержал, в нем образовалась прореха, и вниз на людей посыпались щепки, щебенка, древесная труха. Один из маньчжурцев подскочил к Малакену, собираясь в случае чего прикрыть генерала.

На мосту снова взорвалась граната, в сырую полоску берега всадилась длинная железная ручка, зашипела зло; словно бы отзываясь на этот взрыв, за валом, где прятались солдаты фон Ваха, грохнуло сразу два взрыва. Через пять минут они начали пятиться, перебежками уходить за дома. Послышался звук медного рожка, которыми японцы обычно трубили тревогу, солдат фон Ваха сменили невысокие, кривоногие, крепкие, как грибы боровики, потомки самураев. Стрельба разом стихла. Лишь за дальними домами дважды бухнула трехлинейка, но и там все замолкло. Малакен дал команду подсчитать потери.

Четверо убитых, семеро раненых. У фон Ваха, надо полагать, потери были не меньше, но об этом знал только он. Из-за вала вынырнул японский офицер с переводчиком.

– Нам нужен генерал Малакен, – прокричал переводчик трескучим низким голосом, очень напоминавшим вороний. К поясам японцев были пристегнуты сабли в никелированных ножнах.

Генерал Малакен молча, вдавливая в землю железные осколки, пошел к японцам.

Японцы очень вежливо, кланяясь так, что подбородки впивались в грудь, попросили Малакена, чтобы он со своими людьми, пройдя Раздольную, разбил лагерь за поселком.

– Нам не нравится, что происходит, – сказали японцы Малакену, – господин комендант сейчас по этому поводу связывается по телеграфу с Владивостоком. Это первое. И второе – мы хотели бы провести свое расследование. Нам важно знать, кто стрелял и почему стрелял?

Малакен согласился сделать остановку, попросил только, чтобы ему в Раздольной выделили часть домов для размещения офицеров, раненых и больных.

Разбирательство длилось два дня.

Через два дня ночью Малакена разбудил посыльный из штаба японского гарнизона, попросил пройти в штаб.

– В японский? Пешком? – удивился Малакен.

Японец поспешно замотал головой:

– Не-а, не-a, не-а, – пробормотал он, – В ваш штаб.

В штабе генерала ожидал толстый полковник – начальник японского гарнизона с трескучим переводчиком.

– Извините, господин генерал, что подняли вас ночью. – Начальник гарнизона учтиво поклонился Малакену.

– Ничего, – Малакен махнул рукой. – Пустяки. Я привык спать мало.

Японский полковник сообщил, что Малакен со своим отрядом может двигаться дальше, хотя существует одно «но» – это штаб Третьего корпуса, враждебно настроенный к атаману и, следовательно, к семеновцам.

– За штабом Третьего корпуса стоит штаб каппелевской армии, – заметил Малакен.

– Поэтому будьте осторожны. В пути вас могут ожидать неприятности,

– Чему бывать – того не миновать. – Голос Малакена сделался насмешливым. – А за предупреждение – спасибо.

Той же ночью отряд Малакена выступил из Раздольной. На семи подводах везли раненых, семь человек, и на одной подводе, накрыв брезентом, – тела четырех убитых. Среди них – тело полковника Глазкова.

По сути, эти скорбные подводы и подвели итог безуспешной попытке Семенова покорить Приморье.

Сам атаман прекрасно понимал, что конец близок, до него уже рукой дотянуться можно. Что будет дальше – завтра, послезавтра, после послезавтра – неведомо.

Семеновцев во Владивостоке не осталось. Ни одного человека.

Золотой промысел, дававший атаману Семенову хороший доход, был прикрыт в одночасье.

...Весна в горах всегда бывает хороша, никакое другое время года не жалует человека такой ошеломляющей красотой, как весна.

Берега ключей и речушек становятся ярко-зелеными от несмети свежих трав, густо прорастающих сквозь теплую от солнца землю, следом буйную зелень напрочь перекрывают другие цвета, красный и желтый, тоже очень яркие, до рези в глазах. Это начинают цвести саранки.

Нет ни одного дальневосточника, который не был бы влюблен в эти цветы. Саранка – такой же символ здешней земли, как и сихотэ-алиньские хребты, и уссурийский женьшень, и очумевшая красная рыба, способная сбить с ног человека, если он неосторожно войдет в воду во время ее нерестовых нгр, а самец-лосось, особенно крупный, нерка или чавыча, охраняя икряную кладку, способен перегрызть ему горло, словно волк – только дырка вместо глотки и останется. Приезжим людям иногда рассказывают о таких случаях. Те хмурятся и... верят.

Горы тоже делаются цветными – фиолетовыми, розовыми, бирюзовыми, лиловыми. Над ложбинами, где еще лежит снег, вьются кудрявые прозрачные дымки – снег тает, из-под тяжелых иссосанных пластов струятся тоненькие звонкие ручейки, звенят весело, рождают в душе что-то ликующее, такое же звонкое и легкое, как и сама весна. Хорошее настроение соответственно обеспечивает и хорошую работу. Все взаимосвязано.

Дед Тимофей Гаврилович начал сдавать – неожиданно быстро, в несколько дней, у него поседели брови – раньше они были серыми, будто бы присыпанными солью, сейчас стали сплошь белыми, как снег.

Старик постоял несколько минут перед порыжелым от времени, с облупленной изнанкой осколком зеркала, похмыкал недобро и разгладил брови пальцем.

– Старость – не радость, – пробормотал он хмуро и, увидев в осколке лицо Вырлана, неожиданно подмигнул ему. Деду показалось, что сделал это лихо, молодечески, будто в юности, когда, как кур, он щупал деревенских девок, на деле же все вышло грустно, вид у деда был убитым, что не удалось скрыть.

Прапорщик это заметил, улыбнулся ободряюще, сжал плечи деда:

– Ничего, Тимофей Гаврилович, мы еще покажем широким массам, как надо пить из алюминиевой кастрюльки американский спирт и заедать его печеной бегемотиной.

– Красиво говоришь, Митя, будто книжку читаешь, – грустно произнес дед, – да только вот всякому живому существу такая тонкая штука, как чутье, дана ведь недаром... Я тоже им обладаю.

– Ну и что? И я обладаю. Иначе я вряд ли бы выжил в Гражданскую – валялся бы где-нибудь в бурьяне.

– Все верно, Митя, только учись старших не перебивать...

– Извините. – Вырлан смутился, краска наползла ему на щеки, и дед с грустью отметил, что прапорщик в общем-то еще мальчишка. Просто война раньше времени сделала его взрослым. Старик безгласо выругал себя – не надо было одергивать молодого человека, и, подбадривающе кивнув прапорщику, произнес:

– В общем, чую я – недолго мне осталось жить.

– С чего это вы взяли, Тнмофей Гаврилович?

– С того, Митя, и взял. – Дед пальцем поправил одну бровь, за ней другую. – Вишь, какие куски снега пристряли к моей физиономии?

– Седина бобра не портит.

– Все это – слова, слова, Митя. Язык – штука бескостная, говорить можно что угодно и о чем угодно, – а вот сердце, – старик прицокнул языком и красноречиво развел руки в стороны, – у сердца одни язык – боль. Настоящее сердце и чужую боль чувствует, лучше чувствует, чем свою, обязательно отзывается на нее, а ненастоящее – признает боль только свою собственную... Эх! – Старик махнул рукой. – Так вот, чувствую я, что ко мне скоро придет гостья с косой, а вас, молодых, ждут различные беды. – Дед замолчал, вздохнул. – Будь готов к этому, Митя... И Кланю мою береги, пожалуйста. У нее ни одной родной души на белом свете не осталось. Кроме тебя, да... меня.

Вырлан почувствовал, что от этих слов ему сделалось душно, невидимая рука сдавила сердце – вцепилась в него когтями и начала давить – давит, давит, давит, скоро дышать совсем нечем будет, на лице возникла и сразу же исчезла растерянная улыбка. Он и в мыслях допустить не мог, что с дедом может что-то случиться. И с Кланей, и с ним самим – тоже... Тем более сейчас, когда они все вместе. Он и Кланю не бросит, и деда не бросит.

В конце концов, у него есть замечательная, очень хлебная профессия, с которой ни у красных, ни у белых не пропадешь – она прокормит всех троих.

– Дедуля, – пробормотал Вырлаи, словно деревенский парубок, – не тужи. Главное – не скисать. Это – грех, Богом наказуемый. – Посмотрел на деда: шея у того стала какой-то щенячьей, тонкой, незагорелая голь просвечивала сквозь бороду, по вискам и лбу побежал старческий крап, который ничем уже не вывести, это до гробовой доски. Вырлан еще раз сжал старика за плечи: – Все, дедунь, пора, как говорят шахтеры, в забой.

Днем в веселую кудрявую долинку, пеструю от цветущих саранок, прискакал отряд казаков – человек двадцать пять. Казаки были сытые, хорошо экипированные, вооруженные короткоствольными японскими «арисаками», с двумя пулеметами, в новенькой, еще не обмятой форме.

Обычно дед встречал гостей, но в последние дни перестал – уж очень долина стала населенной, все время кто-нибудь обязательно мотался туда-сюда, – и он, чувствуя себя неважно, не выходил из домика на всякий лошадиный топот. Не встретил Тимофей Гаврилович и этот отряд.

Кланя ушла в забой, к Вырлану, понесла ему травяной отвар – прапорщик опять начал кашлять. Дед находился в доме один,

Выдавившись из каменной теснины, отряд рассыпался цепью и на рысях двинулся к дому. Дед выглянул из двери: что-то здесь не то... Не понравилось что-то деду. Хотя лицо офицера, который скакал в середине конвой цепи, было старику знакомо, он даже вспомнил его фамилию – Емцов. Поручик Емцов, контрразведчик. Молодой, смазливый, жесткий не по возрасту...

Не так давио – в конце марта иль даже в начале апреля – приезжал с пожилым тщедушным капитаном разбираться в деле урядника Сазонова.

Емцов деда тоже заметил, засмеялся обрадованно и рукой рубанул воздух.

В то же мгновение раздался выстрел. Пуля воткнулась в -дверь рядом с дедовой головой, отслоила большую щепку, та впилась Тимофею Гавриловичу в лоб. Старик охнул:

– Это что же такое делается?

Раздался второй выстрел. Пуля также всадилась в дверь, выломала у нее верхний угол.

– Это что же...

Третья пуля обожгла ему щеку. Дед, словно очнувшись, оценивающе глянул на надвигающуюся конную цепь, посреди которой скакал Емцов – поручик что-то кричал на скаку, был хорошо виден его черный рот с молодыми белыми зубами, – выругался и поспешно нырнул за дверь. С силой притянул ее к косяку.

– Анчихристы! – выругался он.

Дед неверяще мотнув головой – не может быть, чтобы то, что происходило, происходило наяву, – взялся обеими руками за дубовый засов, окованный двумя железными полосами, с грохотом вогнал его в паз. За закрытой дверью Тимофей Гаврилович почувствовал себя как за крепостной стеной...

– Давайте, хлопцы, теперь берите меня, – просипел он с трудом, тело у него неожиданно потяжелело, сделалось чужим, – берите, а я посмотрю, как это у вас получится.

Сенцы в доме были небольшие, темные, винтовка деда стояла сразу за второй дверью, прислоненная торцом ствола к угловому шву, снизу доверху проконопаченному длинноворсовым сухим мхом, патроны – две снаряженные обоймы – лежали тут же, на деревянной приступке, врезанной в угол.

Дед схватил винтовку, с резким клацаньем передернул затвор.

– Анчихристы! – еще раз выругался он. – Берите меня. Давайте, берите, а я посмотрю, что у вас из этого получится.

Стволом винтовки он ткнул в оконце, выбивая стекло. Рядом с окном мелькнула тень – с коня свесился казак, поймал на скаку в образовавшейся щели взгляд деда и ткнул в окно острием шашки. Дед в ответ выстрелил. Казак вскрикнул, вылетая из седла.

Прежде чем цепь пронеслась мимо, дед успел выстрелить еще раз – попал в казака, державшего в руках короткоствольный дырчатый «льюис», – засек, что в оконце, из которого он стрелял, полетела граната, она стукнулась о бревно и по косой отскочила на землю.

Раздался взрыв.

Дом тряхнуло, старик почувствовал, как у него под ногами поехал в сторону пол, по стене с частой барабанной дробью прошлись осколки.

Дед загнал в ствол новый заряд, вытянул в окно одну руку с зажатой в ней тяжелой винтовкой – и нажал на спусковой крючок. Слишком громоздка была винтовка для его руки – громоздка и тяжела, – дед попал не в казака, а в лошадь. Она взвизгнула надорванно, по-щенячьи слезно и на полном скаку села на круп, взбила столб пыли, скрылась в нем.

– Эх, в лошадь я попадать не хотел. – Дед с сожалением выбил из патронника пустую гильзу.

Попасть бы в молодого поручика – вот это было бы дело, но вряд ли дотянешься до него, этот всех своих людей по одному подставит под дедовы выстрелы, а сам так и не покажется, ускачет за гольцы. Пригнувшись, дед словно молодой прошмыгнул под одним окном, потом проскользнул под другим, стянул с приступки одну запасную обойму, потом другую, сунул себе в карманы.

Под дверью, снаружи, рванула граната, выломала доску. В доме едко запахло прокисшей капустой – горелая химия, которой была нашпигована граната, слишком противно воняла. Дед кинулся к той двери, что выводила в сенцы, с ходу выбил дубовую планку запора и вывалился из дома в затемненные сени. В пролом, образовавшийся на месте выбитой доски, увидел, что к дому крадется казак в кокетливо сдвинутой набок фуражке, с опущенным под подбородок ремешком и стягивает с пояса гранату...

Дед вскинул винтовку и, почти не целясь, через пролом выстрелил в казака. Тот, согнувшийся в зверушечьей крадущейся позе, сделал по инерции два шага и ткнулся головой в землю.

– Бомбист хренов! – выругался дед. – Больше портить воздух не будешь.

Передернул затвор, попятился к открытой двери, наполовину перекрывшей вход в дом, выругался – в обойме больше не оставалось патронов. Пролом накрыла чья-то тень, раздался выстрел, и тень исчезла.

Пуля всадилась деду в плечо. Он охнул, согнулся, притиснул руку к обожженному месту. Сквозь пальцы потекла кровь. Дед, продолжая сипеть, закусил боль зубами, попятился к двери, втиснулся в нее. Поднес к глазам красные мокрые пальцы, глянул на них неверяще, будто впервые в жизни видел свою кровь, лицо у него перекосилось от горестного недоумения.

В выбитом окне появилась знакомая тень, дед поспешно отскочил в сторону, уперся стволом винтовки в стену, приклад притиснул к здоровому плечу и, изогнувшись, пальцами отжал собачку обоймы – надо было вытащить старую, израсходованную обойму и вставить новую.

Это удалось не сразу – пальцы двигались словно чужие, соскальзывали с собачки, пружина была тугой, но дед все-таки изловчился, выдернул обойму из магазина. Загнать в коробку новую обойму было для него делом плевым.

Недаром говорят, что оружие придает человеку смелость, с заряженной винтовкой дед почувствовал себя увереннее. Увидел висевший на гвозде Кланин рушничок, сдернул с гвоздя, перетянул плечо, подумал невольно – хорошо, что ее нет дома, ни к чему ей все это видеть, рисковать и вообще попадать в бойню, хорошо и иное: глаза ему закроет все-таки родной человек... Очень хорошо, что Кланя с прапорщиками и казаками находится в забое. Пусть переждет стрельбу там.

Встав в простенке между окнами, старик выглянул в одно окно – чисто, протестующе мотнул головой: ему очень надо было увидеть человека-тень, чей неясный силуэт обернулся для него пулей. Дед перекатился по стенке к другому окну – так же пусто. Казаки словно сквозь землю провалились, но он знал, где сейчас находятся станичники – за сараем, в котором золотодобытчики работали с ртутью. Явно казаки спешились и теперь окружают дом.

Кто же заставил казаков совершить этот разбойный налет? Неужели атаман? Сам Григорий Михайлов? В это старик не верил. Тогда кто? Скорее всего, контрразведка атамана. Эта служба не ведает окорота. Что хочет, то и делает.

Боль, возникшая в пробитом плече, исчезла. Старик попробовал пошевелить пальцами левой руки – получилось, приподнял ее – также получилось. Значит, кость не задета. А то, что кровь уже пропитала Кланькин рушник, деда не страшило.

Может, этот поручик действует по собственной инициативе, без команды сверху? Вряд ли. Но и Григорий Михайлов тоже не мог дать такой команды. Тогда кто дал? Того, что это мог быть какой-нибудь еще, третий, пятый, пятнадцатый замухрышистый офицеришко из штаба, дед допустить не мог.

Он снова выглянул в окно. Невдалеке валялся пулемет – как вылетел из рук подбитого казака, так и лежал в пыли. Вот лакомая цель. Дотянуться бы до него, и тогда не надо прятаться – с пулеметом можно выстоять против кого угодно. Дед вцепился зубами в край рушника, затянул узел потуже – может, кровь перестанет идти?