Текст книги "Атаман Семенов"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Идти во Владивосток Семенов решил морем, на японской шхуне.

По прямому проводу из японского штаба в Порт-Артуре Семенов связался с японским штабом во Владивостоке. Начальник штаба отказался говорить с Семеновым – он проводил совещание, а заместитель уехал в Раздольное к японским рыбакам, недавно побывавшим на Сахалине, их шхуна потерпела там крушение. Японцы начали очень внимательно приглядываться к Сахалину, и их штабисты были заняты теперь этой стратегической задачей.

– Каспадина атамана, ваше появление во Владивостоке сицас будет рано, нада подоздать, – сказал оказавшийся у аппарата начальник оперативного отдела, владеющий русским языком.

У Семенова от такого странного предупреждения перед глазами даже желтые блохи заскакали: ничего себе заявочки – надо подождать! По мнению атамана, сейчас самое то – ни рано, ни поздно. А вот далее... Далее будет поздно.

– Вы чего, очумели там все7 – грозно прорычал атаман.

Слово «очумели» японец не знал, спросил озадаченно:

– Как это?

– А так! – вскричал атаман и умолк – в горле у него что-то застряло, голос сел, и Семенов обиженно помотал перед лицом ладонью.

– Японское военное командование сцитает, что ваше появление сицас во Владивостоке будет рано, – бесстрастным голосом повторил японец, – надо подоздать.

– Сколько ждать?

– Это вам будет сообсено.

Семенов швырнул трубку в руки телефонисту, тот едва успел ее поймать, и, с грохотом двинув дверью, покинул аппаратную.

Происходило нечто странное, непонятное, что вызвало у Семенова ощущение тревоги, злости и какого-то далекого, спрятанного внутри страха – неужели японцы отвернулись от него? Неужели? А ведь он ни разу не подвел их, не оступился, не предал – выполнял все, что они диктовали, передал им часть золота из российского государственного запаса, за что ему потомки вряд ли будут благодарны... Семенов не выдержал, всхрипнул горько. Кто-то за его спиной решил сыграть по-крупному. Но кто? Японцы? Американцы? Особого влияния американцев на дальнем Востоке Семенов что-то не замечал – значит, не они. Тогда кто? Братья Меркуловы? Каппелевцы?

Кто же оказался таким сильным, что даже стойкие подданные микадо не выдержали, дрогнули? Семенов поймал себя на мысли, что ему становится все труднее брать себя в руки – что-то сработалось в нем, стесалось, и вот результат – начали отказывать тормоза.

Он стиснул пальцы в кулак, разжал, снова склешнявил их, сжал, разжал... На улице по-мальчишески ловко, несмотря на грузность тела, прыгнул в автомобиль и приказал «шофферу» Евстигнееву:

– В штаб! Срочно!

В штабе его ждал Таскии.

– От братьев Меркуловых пришла телеграмма, – сообщил он.

По кислому лицу Таскина без слов было понятно, что это за телеграмма.

– Давай телеграмму! – Семенов сделал резкое движение рукой,

– Григорий Михайлович, телеграмма секретная.

– Плевать! Мне же она адресована, а не уряднику Попкину. И не тебе. Давай ее сюда! – Семенов начал горячиться, нетерпеливо пощелкал пальцами, загорелое лицо его набухло нездоровой темнотой, под глазами рельефно обозначились мешки, ус нервно задергался: кто же повел против него гнусную игру? Наверняка один из тех, кто еще вчера клялся в верности до гроба... тьфу!

– Телеграмма у шифровальщика. Он сейчас ее принесет. В кабинет, – специально подчеркнул Таскин.

Семенов стиснул зубы, но ничего не сказал.

Через несколько минут он держал телеграмму в руках, нервно шевелил губами, стараясь вникнуть в текст, но слова проскальзывали мимо сознания, Семенов ничего понять не мог и начинал читать телеграмму снова. Наконец текст прочно впечатался в мозг, но и теперь Семенов отказывался поверить тому, что ему сообщали братья Меркуловы – в это просто нельзя было поверить. Неужели Меркуловы оказались обыкновенными лжецами?

Меркуловы сообщали, что ситуация во Владивостоке резко изменилась и появление Семенова в городе нежелательно – это первое, и второе – они рекомендовали атаману немедленно отказаться от вооруженной борьбы с красными.

Это был удар ниже пояса.

– Ничего себе клубок завязался! – не удержался атаман от восклицания. – Змеиный.

Семенов тяжело опустился в кресло. Несколько минут сидел молча, лишь поглядывал в окно на залитую солнцем площадь, Пахло цветущей черемухой. Порт-Артур накрыла сиреневая дымка, рождающая благостное состояние, но никакой благостности атаман не ощущал – на душе было мрачно, темно, горизонт душевный заслонили черные тучи. Лицо его обвяло, просело, утяжеляясь в подбородке, гневные глаза обрели гороховый цвет, выделялись лишь зрачки – жесткие, злые; наконец-то атаман ожил, упрямо подвигал нижней челюстью, словно боксер, проигрывавший бой, но решивший держаться до конца.

– Значит, так, Сергей, – сказал он Таскину, – надо срочно послать к этому... вшивому штабс-капитану – пусть немедленно просветит нас – что там происходит? Послать также людей к другим нашим осведомителям, собрать данные у них – это раз. Два – послать оперативного офицера к генералу Савельеву. Сдается мне, хваленый наш Савельев прохлопал ситуацию. Три – пошли курьера к Буйвиду.

Полковник Валериан Буйвид был человеком, безгранично преданным атаману, ему Семенов верил как самому себе, поскольку Буйвид вместе с гродековцамн выдвинулся во Владивосток и как природный разведчик явно имеет свою информацию. Глаз у Валериана цепкий, мозги работают отлично, реакция – как у кошки, вышедшей на ночную охоту. Имелись в семеновском войске и другие Буйвиды, но они Валериану и в подметки не годились.

– Надо спешно собрать информацию. Что происходит, Сергей, что происходит... Непонятно. Похоже, мир стал раком и люди стряхивают пепел своих папирос в задницу старушке-планете.

– Ну что, Григорий Михайлович, Владивосток отменяется?

– Совсем наоборот. Мы будем во Владивостоке обязательно. В те сроки, которые сами же и определили.

Генерал Савельев отозвался стремительно – «аллюр три креста», – сообщил, что и сам он, и его заместители генералы Глебов и Нечаев гарантируют (Савельев так и написал в своем донесении – «гарантируют») лояльность братьев Меркуловых; точно такое же донесение прислал и Писарев.

Буйвид с ответом замешкался, но зато послание его резко контрастировало с тем, что сообщали другие: полковник не верил братьям. «Лживые, двурушные, с душою предателей, – написал он, – на Россию им наплевать. Главное для них – чтобы собственная мошна не оскудела. А народ, люди разные, людишки – это мошка. Люди существуют для Меркуловых только для того, чтобы угождать. Не верьте братьям, Ваше высокопревосходительство!»

Время шло.

Сообщение Буйвида озадачило атамана. Никогда Таскин не видел его таким озабоченным и растерянным, как в те дни. Из глаз Семенова не исчезало какое-то загнанное животное выражение, и Таскин понимал: Семенов был великолепным рубакой, знал, где у кобылы зад с хвостом и где перед с зубами, мог развалить любого пентюха пополам от ушей до копчика, мог командовать эскадроном и полком, мог беседовать с политиками, не подавая им руки, но когда ему самому надлежало принять политическое решение – терялся. Такими, собственно, в мирную пору оказались многие военные.

Поймав вопросительный взгляд Таскина, атаман пожаловался:

– Голова болит!

– Может быть, коньячку? А? Для расширения сосудов. Головную боль как рукой снимет.

– Нет. Головную боль снимет, но не снимет ничего другого. Мутные от коньяка мозги плохо, кстати, работают.

Нужно было принимать решение – идти во Владивосток или не идти?

– Знаете, как будет по-турецки стакан, Григорий Михайлович?

– Ну?

– Бардак.

– Верно. Бардак. Кругом один бардак.

Через час атаман принял решение – пора отправляться во Владивосток.

Хотя и собрались отправляться туда морем, на всякий случай обсудили, каким еще способом можно добраться до столицы Приморья. Можно по воздуху, аэропланом, но своих аэропланов у Семенова не было, пользоваться чужими опасно – могли запросто посадить на половине пути, где-нибудь в угрюмом месте, среди сопок, и угнать в тайгу – врагов у атамана более чем достаточно, он сам всех их не мог перечислить, поэтому воздушный вариант отпадал.

Еще более опасным был железнодорожный вариант: поезд могли остановить ночью на глухом полустанке – любимый прием китайцев, могли отцепить атаманский вагон или вообще кинуть роту каппелевцев либо пару эскадронов казаков, враждебных Семенову. Взять же с собою пулеметы, чтобы в случае чего отбиться, как это было совсем недавно, атаман не имел права – он находился на чужой территории, в чужом государстве и вынужден был подчиняться чужим законам...

Для путешествия на автомобиле не было хороших дорог, да и долго... долго ехать и верхом, конвой и атаман задницы себе поотбивает так, что потом будет ходить целую неделю враскорячку, а для атамана это – потеря авторитета.

Оставалось море, только море.

В порт-артурской гавани, недалеко от Адмиральской пристани, стояла японская шхуна «Киодо-Мару». Это современное, с хищным пиратским носом судно, приспособленное для быстрого хода, имело молчаливую команду, не привыкшую интересоваться, кто находится у нее на борту, в просторных каютах, отделанных красным деревом. «Киодо-Мару» могла идти и под парусами, и на машинной тяге – универсальная была штучка. Таскин заслал на нее контрразведчиков, чтобы те «промяли» обстановочку» – можно ли на этой шхуне плыть во Владивосток или есть какие-то сомнения?

Контрразведчики вернулись с «Киодо-Мару» довольные:

– Команда от наших дрязг и вообще от политики далека так же, как навозный жук с байкальского огорода от задницы африканского бегемота. Команду интересуют только деньги, а кому служить верой и правдой, им плевать – хоть микаде своему, хоть эфиопскому негусу... Лишь бы платили.

– Значит, готовы обеспечить стопроцентную безопасность?

– Готовы!

К вечеру капитан «Киодо-Мару» получил от казначея семеновского штаба аванс в йенах. Казначей предложил и русские золотые червонцы, которые по-прежнему были в ходу в большинстве стран мира, но капитан от золота отказался.

– Доктору Когану все равно, чем платить – тугриками, лирами, латами, балалайками или динарами с дырками, – сказал казначей и выдал аванс йенами.

Капитан пересчитал деньги и произнес, не меняя мрачного тона:

– Мало!

Казначей покачал головой осуждающе, прохрюкал в кулак: «Однако» – и добавил еще.

Капитан вновь пересчитал деньги, кивнул – на этот раз довольно:

– Через десять минут мы будем готовы выйти в море.

Однако в море вышли через восемь часов, вечером, когда в черной пузырчатой воде начали подслеповато помаргивать отражения звезд. Проходя мимо маяка, капитан включил ревун, и тяжелый тревожный звук сгреб все звезды в одну кучу. Капитан глянул в эту кучу и, поиграв желваками, произнес Л знакомым мрачным тоном:

– Будет шторм.

– Этого еще не хватало, – возмутился Таскин, который плохо переносил штормовую качку, – может, нам повернуть обратно?

– Нет, – твердо произнес атаман, – возвращаться – плохая примета. -

«Киодо-Мару» взяла курс на Владивосток.

Ночью установилась такая пронзительно-полая, такая огромная тишина, что в ней было слышно, как переговариваются звезды, плещется рыба в воде далеко от шхуны, как рычит прибой у скалистого острова, расположенного в пятнадцати милях отсюда; присмиревшие волны покорно подкатывались под нос «Киодо-Мару» и, раздавленные тяжестью шхуны, истерзанные, смятые, прекращали свою жнзиь и уползали назад, под корму судна.

«Дурак капитан, – довольно подумал Таскин, перевернулся на скрипучем деревянном ложе. – Вон какая тишина стоит – даже зубам больно. И – никакого шторма!»

Через час тишина кончилась. В черных ночных небесах что-то лопнуло с тугим хрустом, будто в куче гнилого картофеля разорвалась граната, – Таскин однажды видел, как казак швырнул гранату в старый картофельный бурт, тот вспучился, словно в него бросили горсть дрожжей, превратился в огромный пузырь и лопнул, вонючие картофельные ошметки потом счищали с домов в двух станицах, – затем раздалось пушечное аханье.

Черноту прорезала длинная зеленая стрела, будто выпущенная из орудийного ствола, по плоским твердым волнам заскакали круглые яркие ядра, вода зашипела, и перед шхуной неожиданно взгорбилась огромная пузырчатая гора.

«Кнодо-Мару» поползла на макушку горы, все ползла на нее, а гора делалась все выше и выше, казалось, ей конца-края не будет – шхуна все поднималась, а гора словно отодвигалась от нее, она никак не могла кончиться. Штурман определил место, где они находились – точно на траверсе острова Фузан.

Едва одолели одну гору, как перед шхуной возникла другая – боле грузная, с крутым пузырчатым склоном; «Киодо-Мару» поползла на небо, но мощности у машин мигом перестало хватать; капитану показалось, что шхуна поползла с водяной горы назад, и он резким толчком плеча отбил от штурвала молоденького рулевого, рыкнул на вахтенного штурмана:

– Проверь еще раз курс!

Внутри шхуны, где-то очень далеко под машинами, раздался железный скрежет, от которого у капитана разом заломило зубы, мелькнула испуганная мысль, что они напоролись на каменный приглубый зуб, но здесь их быть не должно, это капитан знал точно. Скрежет раздался снова, капитан неверяще покрутил головой, нос шхуны задрожал, сместился в сторону, и «Киодо-Мару» медленно поползла с пузырчатой горы вниз. Машины работали на полную мощность, из широкой, как печной зев, трубы летели снопы искр, судорожно пыхтел винт, но движение вперед прекратилось.

Такого с «Киодо-Мару», маневренной и очень ходкой посудиной, еще не случалось. Капитан сцепил зубы, резко заложил штурвал в одну сторону, потом в другую, затем снова развернул шхуну носом к горе.

– Все! Началось! – со злостью проговорил он.

– С этими русскими нам будет весело, – мигом отозвался штурман. – До икоты. С громким хохотом пойдем вместе на дно.

– Зато они заплатили хорошие деньги: можно целый год не работать.

– Мертвым деньги не нужны, – резонно заметил штурман.

– Не каркай! – обрезал его капитан. – Где мы находимся?

– На траверсе Фузана.

– Скорость?

– По количеству оборотов машины... или по данным машинного отделения... десять узлов. Реальную скорость смогу определить через час.

– Лучше через полчаса, – пробурчал капитан недовольно.

Спустя тридцать минут выяснилось, что фактически шхуна стоит на месте – скорость – ноль. Ладно, пусть так, хоть назад не ползет. Скоро, чтобы волны не перевернули шхуну, придется идти лагами, что на деле означает ходить между огромными волнами, лавировать, увертываться от водяных гор в «ущелья», а когда это не удается – разворачиваться к огромной горе носом либо кормой и со скрипом и чихами ползти вверх. Важно не зевнуть, не подставить гигантскому вороху воды бок, иначе точно сыграешь в оверкиль[77] 77
  Оверкиль – неудачный поворот или другой маневр, окончившийся переворачиванием шлюпки или судна вверх килем.


[Закрыть] и задерешь вверх «башмаки». Сыграть в оверкиль – значит перевернуться, показать дно.

Через час штурман вновь сообщил капитану:

– Скорость – ноль.

Капитан по-прежнему не отходил от штурвала. Прямо над рубкой грохотал гром, но его не было слышно – забивал рев воды, шхуна скрипела, дрожала, под днищем ее раздавался железный визг, словно судно ползло по камням, небо вспарывали широкие зеленые и оранжевые полосы; капитан вертелся волчком у штурвала, щерил крупные редкие зубы, худое, словно ссохшееся лицо его напоминало штурману лик мертвеца, – капитан уже ощущал сильную усталость, мышцы у него ныли, пальцы дрожали, срывались с торчков рулевого колеса.

Через час штурман вновь произнес слова, ставшие для капитана схожими с болью, – он цапнул зубами воздух, стиснул челюсти, приходя в себя, и попросил глухо, чужим голосом:

– Повтори!

– Скорость – ноль!

Шхуна продолжала находиться на траверсе острова Фузан.

В предрассветных сумерках, стараясь не оторваться от надраенного латунного поручня, проложенного между каютами, Семенов, невыспавшийся, с колкой щетиной, проступившей на щеках, постучал в дверь Таскина:

– Открой! Это я!

Таскин не спал, щелкнул вертушкой внутреннего замка.

– Чего-то я перестал слышать твой храп, – сказал атаман. – Понял – не спишь. Решил зайти.

– Какой сон может быть в такой грохот! Вы обратили внимание, что шхуна вертится между волнами, будто флюгер. Туда-сюда, туда-сюда...

– Как пескарь на сковородке. Блевать хочется.

– Не потонуть бы!

– Кому надлежит быть повешенным, тот не потонет.

– Ну и шуточки у вас!

– Не дергайся, не дергайся! Ничего обидного в моих словах нету. Похоже, из-за этого шторма мы прибудем во Владивосток на пару дней позже положенного.

– Пока поводов для беспокойства нет, Григорий Михайлович!

– Это сейчас нет, а через час, когда переговорим с капитаном, появятся. Вот увидишь. Это меня беспокоит.

Таскин поскреб пальцами щетину на лице, приподнял одно плечо и не ответил атаману. В квадратных, мертво закрученных на барашки иллюминаторах ничего не было видно – лишь втекала серая противная сукровица нездорового рассвета да срывающиеся с волн крупные капли дробью лупили в стекла, грозя выбить их. Семенов сел в кресло с жестким бамбуковым подголовником, проговорил недовольно:

– Мы слишком оторвались от Владивостока. Далеко уехали и... надолго. Потеряли контроль над тем, что происходило в Приморье. И все эти... все эти капустные штабс-капитаны с их лукавыми сообщениями, после которых хотелось выпить стакан чаю... Все эти Писаревы – обычные хорьки, едоки денег. Сколько им ни кинь на лапу – все съедят. А что касается России, ее развала, нищеты, болезней, красной заразы, нашего будущего – им на это плевать. Глубоко плевать. И ладно бы только один Писарев – желающих пожрать вволю золотишка на шармачка оказалось слишком много.

– Про Писарева давайте забудем, Григорий Михайлович. Считайте, что этого человека уже нет на свете.

– Правильно. Иуды должны знать, что они нуды, и это – наказуемо.

– Оставаться на зиму во Владивостоке было нельзя. Решение пересидеть эти месяцы в Порт-Артуре – правильное. Во Владивостоке на вас наверняка совершили бы не одно покушение. Чека у красных, надо признать, работает профессионально. – Увидев, что лицо у атамана нервно дернулось, Таскин продолжил безжалостно: – Это во-первых. Во-вторых, власть там все время менялась – в эту зиму и большевики умудрились поверховодить, и монархисты, и жиды с черными флагами, и меньшевики, и мои бывшие коллеги-эсдеки, которые тоже не очень-то жалуют нас с вами, и кадеты, и обыкновенные христопродавцы, ничего, кроме денег и собственного желудка, не признающие...

– К чему ты все это говоришь?

– Да к тому, что заткнуть всякую щелку, из которой лезет гниль, нам все равно не удалось бы. В приморских перипетиях сам черт ногу сломит. А опасностей, опасностей... – Таскин цикнул языком, покрутил головой. – Нет, игра не стоит свечек, как любил говорить мой мудрый дед. Все было сделано правильно. И то, что мы едем... пардон, плывем во Владивосток сейчас – тоже правильно. Вчера было рано, завтра может быть поздно.

– Ладно, убедил, краснобай, умеешь доказательно говорить.

– А еще, Григорий Михайлович, я умею собирать деньги и хранить секреты...

Капитан «Киодо-Мару» продолжал стоять за штурвалом – держался на последнем дыхании.

– Штурман, скорость? – выдохнул он пусто.

Штурман поднял на капитана измученный взгляд:

– Скорость – ноль.

Капитан нашел в себе силы, чтобы похмыкать небрежно:

– Хорошо, что хоть назад не ползем, на ноле стоим...

После девяти часов пути судно все еще находилось на траверсе острова Фузан.

Во время последнего свидания контрразведчики заявили Писареву:

– Вы – молодец, штабс-капитан! Усердие ваше не будет забыто!

Тот ухмыльнулся, щелкнул каблуками, произнес с пафосом:

– Честь имею!

Контрразведчики поморщились: чего-чего, а чести Писарев не имел, старший произнес:

– Вы понимаете, что мы имеем в виду?

Бывший штабс-капитан просиял радостно:

– Так точно!

Это означало, что ему светил приметный пост в правительстве братьев Меркуловых – не на первых, конечно, ролях, а на вторых, но светил. Став же членом правительства, Писарев покажет, на что способен. Об атамане Семенове бывший штабс-капитан старался не думать.

Старший улыбнулся зубасто:

– Возможно, что и по нашей части дельце найдется.

Радость, горячим костром запалившаяся в Писареве, угасла – иметь с контрразведкой дело дальше не хотелось. Он помял пальцами горло, подыскивая нужные слова, но их не было, и Писарев вновь щелкнул каблуками:

– Б-буду рад!

Старший это просек – человеком он был проницательным, улыбнулся более зубасто, сунул руку в карман, достал оттуда пухлый конверт с печатью известного владивостокского банка:

– Это вам – на ресторанные расходы. – И добавил: – В городе появилось много семеновцев, будьте осторожны.

Бывший штабс-капитан об этом знал, с одной стороны, он опасался встречи со своими прежними сослуживцами, а с другой – чего ему опасаться? Опасаться ему нечего – вряд ли Семенов, находясь за тридевятью землями от Владивостока, мог что-либо разгадать.

– Ну и что? Каппелевцы тут тоже появились. А они опаснее семеновцев.

– В отлнчне от последних каппелевцы приехали по КВЖД без оружия. А вот хлопцы вашего патрона, Сергей Артамонович, появились тут вооруженные до зубов. И мозги у них – того... – старший покрутил пальцем у виске, – вначале стреляют, а потом уж задают себе вопрос: надо было стрелять или нет? А Владивосток – город цивильный, от большевиков и коминтерновцев до монархистов, евреев, американцев и китайцев – всех принимает одинаково радушно. Владивостоку дороги все люди, которые имеют капитал. – Старший поднялся, поправил на голове котелок, проверил, достаточно ли низко он опущен (между фетровым низом шляпы и правой бровью должно пролезть ровно два пальца), затем два пальца приложил к виску: – Как вы сказали? Честь имею? Хм. – Старшин хмыкнул в кулак и исчез. Следом исчез и его напарник.

Жить во Владивостоке стало лучше, веселее. В ресторанах не найти свободных столиков, икру в них подавали теперь только в серебряных ведрах, во льду, по три килограмма в каждом ведре – по левую сторону стола знатоки местного этикета ставили ведра с черной икрой, по правую – с нежным красным слабосолом-пятиминуткой – на приготовление такой икры, еще теплой, вынутой из брюха живого лосося, уходило ровно пять минут, передерживать было нельзя.

Бухта Золотой Рог пропиталась духом искусно приготовленного шашлыка, дикой козлятины, вымоченной в красном французском вине, лобстеров, сваренных в оливковом масле двойной очистки.

Жирной семгой и чавычей мореманы с рыбацких шхун счищали грязь со своих сапог, а блеск на коже союзок наводили схожей с шелком тежкой нерки; заезжие канадские китобои лососей вообще за рыбу не считали – отъедались осетриной, невесть откуда взявшейся во Владивостоке – то ли с Волги ее сюда притаранили, то ли с Аляски, то ли вообще с необъятных просторов большевистской Сибири, где, как известно, осетры водятся в количестве бессчетном... На дамах – соболиные горжетки, обувь – только парижская, украшения – сплошь золото с бриллиантами и изумрудами, итальянский жемчуг у владивостокских модниц вообще перестал считаться дорогим товаром – это, мол, так себе, тьфу, пыль!

Писареву нравились владивостокские рестораны с их купеческой удалью, с ухарством танцоров – белогвардейских офицеров, награжденных колчаковскими орденами, со стоном гитар и надрывной музыкой заезжих цыганских оркестров, сбежавших из России, с волоокими певцами «а-ля Вертинский», тоскующими по оставленным на далеком западе усадьбами, утопающими в майском вишенье, по милым своим невестам, к которым теперь пристают большевики, по осенней фиолетовой земле, снящейся здешними удушливыми ночами, по поздним садовым астрам, цветущим в снегу, – самым лучшим российским цветам...

Но главное – Писарев даже не подозревал, что Владивосток может собрать столько красивых женщин. Лучшими из них были, конечно, актрисы, они все знали, все умели, их не надо было ничему учить, не надо было уговаривать... Только вот имена их – все эти Луизы, Венеры, Оксаны, Елены, Ксении, Ирины, Жоржетты – смешались, стали путаться в голове. Все смешалось... Такая жизнь нравилась Писареву.

Впрочем, нет правил без исключения. Одно имя врезалось в его мозг мертво. Елизавета Гнедюк. Статная, с большими, полыхающими ярким черным огнем глазами, остроумная. Проделала из Харькова – города, в котором родилась и служила в театральной труппе, – до Владивостока огромный путь... Большевики пытались расстрелять ее как колчаковскую лазутчицу, но Елизавета – актриса ведь! – так здорово сыграла роль невинной жертвы, девушки, которая ищет сгоревшего в огне Гражданской войны отца, что в нее влюбился комиссар следственной тюрьмы. Он самолично отворил дверь застенка, охранника, пытавшегося воспротивиться этому, прикончил из именного маузера, но был пойман и казнен по решению революционного трибунала. А Елизавета ушла... Ушла на восток.

Когда Писарев в первый раз увидел ее на площади около универмага Кунста и Альберса в окружении лощеных путейских инженеров, то невольно охнул – слишком уж не поземному красива была эта женщина. Потом он дал знакомому путейцу Сержу Горенбергу денег, чтобы тот познакомил его с очаровательной богиней.

Писарев, рассыпаясь ласковым смешком, будто дробью, лучась, словно солнце, не замедлил пригласить Сержа и Елизавету Аркадьевну в дорогой японский ресторан на Фонтанную; Серж, с ложной скромностью потупившись, выдернул на жилетного кармана золотой «лонжин» и, стукнув ногтем по стеклу, отказался:

– С удовольствием разделил бы компанию с дорогими для моего сердца людьми, но... Я – человек подневольный, у меня – служба.

Писарев взглянул на бывшую харьковскую актрису:

– А вы, Елизавета Аркадьевна? Познакомитесь с изысканной японской кухней... Будем есть чрезвычайно вкусную рыбу, пойманную в теплых тропически водах – желтого тунца. Японцы едят тунца сырым, окуная кусочки рыбы в соевый соус. Вкус – божественный. Если вы никогда не пробовали этого, значит вы – беру на себя смелость утверждать это – не пробовали самого вкусного в жизни, это не сравнимо ни с чем...

– Не пробовала, – с улыбкой произнесла Елизавета Гнедюк.

– Эту ошибку надо немедленно исправить.

– Серж, вы позволите? – спросила Елизавета Аркадьевна у путейского инженера.

– Сергей Артамонович – один из самых порядочнейших и честнейших людей во Владивостоке, – горячо проговорил Серж Горенберг, прижал руку к груди, – если бы у меня было хотя бы десять свободных минут, вы не представляете, с какой радостью я присоединился бы к вам. Но увы! Завидую вам!

Со своей новой знакомой Писарев отправился на моторе – роскошном старом «Руссо-балте», сверкающем, как никелированная кастрюля, в японскую ресторацию. Вывеска ресторана была украшена иероглифами, вырезанными из пробкового дерева, название в переводе на русский язык означало «тихий ветер в цветущем утреннем саду». В «Тихом ветре» было все для гурманов, и главное – в нем имелись неиссякаемые запасы французского шампанского «Мум», которое постоянные клиенты прозвали коровьим, и официантам-японцам, не очень сведущим в русском языке, показывали два или три пальца и складывали губы по-телячьи: «Му-у-у!» Официанты, опытные сотрудники разведотдела японского генштаба, делали вид, что в русском языке они ни «бе» ни «ме», учтиво улыбались во все свои зубы, вплоть до коренных, и бегом волокли то, что требовалось.

Нравилось Писареву бывать в ресторации «Тихий ветер», очень нравилось. Здесь его также считали приятным клиентом: официанты-разведчики из его болтовни узнавали много нового.

– Вам тут тоже понравится, – пообещал Писарев Елизавете Гнедюк.

Нагрузился он в тот день так, что перестал даже различать цвета, а свою милейшую спутницу начал путать с бывшим ординарцем, погибшим в бою под Читой два года назад.

Утром он проснулся с ощущением великого конфуза, купил гигантскую корзину цветов, которую с трудом подняли два схожих с битюгами грузчика, и на моторе поехал к Елизавете Аркадьевне просить прощения.

Она открыла ему дверь с улыбкой:

– Теперь я знаю, как пьют настоящие гусары.

Писарев не замедлил плюхнуться на колени и так, на коленях, переполз через порог.

– Помутнение произошло от радости, – забормотал он – у него словно камень с души свалился. Писарев боялся, что Елизавета Гнедюк отвернет от него свое прекрасное лицо. – От великой радости, что вчера я обедал с вами.

– 0-ох! – Елизавета Аркадьевна погрозила ему тонким розовым пальчиком, будто нашкодившему шалуну. – А вы, оказывается, большой любитель французского шампанского «Мум».

Елизавета Аркадьевна засмеялась. Писарев понял, что он влюбился. Влюбился на тридцать седьмом году своей непростой жизни, вот ведь как... Это значит – пора отваживать от себя других женщин, пора прибиваться к берегу – из Елизаветы Аркадьевны должна получиться прекрасная заботливая жена, С такой женщиной он будет каждое утро начинать с чашки кофе, поданной прямо в постель, и гренок с американским беконом и сыром.

От радужной перспективы у Писарева перехватило дыхание.

– Ладно, поднимайтесь с коленей, – разрешила ему Елизавета Аркадьевна, – сейчас будем пить кофе.

Писарев поднялся на ноги, отряхнул брюки.

Ему показалось, что в окна квартиры, которую снимала Елизавета Гнедюк, заглянуло солнце, хотя солнца на улице и в помине не было, день выдался пасмурный, с низкими неряшливыми тучами, наползшими с востока на небо, на землю, на воду недалекого залива, еще немного – и посыпется нудный дождь. Весенняя погода – что улыбка на лице красивой дамы – явление неустойчивое, вспыхнувшее на небе солнышко может исчезнуть в любую минуту. Но на душе у Писарева было светло, с лица его не сходила яркая улыбка.

Время идет, моложе он не становится, поэтому надо делать выбор сейчас, пока он еще и в силе и в цвету... О чем Писарев и не замедлил сообщить Елизавете Аркадьевне.

Та улыбнулась неожиданно печально и невесомо провела своими легкими чистыми пальцами по щеке Писарева.

– О чем печаль? – встревожился тот.

– О родителях. Ведь и благословение дать некому...

– Во всем виновата Гражданская война, – глубокомысленно заметил Писарев.

– Многие относятся к ней хорошо – видят единственную возможность сведения счетов. А как относитесь вы?

– Без особого восторга. Я в этой войне хлебнул столько... – Писарев не выдержал, попилил себя пальцем по кадыку. Около рта у него образовались скорбные морщины, взгляд потяжелел, сделался далеким – Писарев на несколько мгновений переместился в свое прошлое, но в следующую минуту он пришел в себя. – В общем, об этом неинтересно рассказывать.

– Ну почему же, – на губах у Елизаветы Аркадьевны возникла сочувственная улыбка, – мне это, напротив, очень даже интересно.

Писарев подумал, что былое долго держать в душе нельзя, о нем надо обязательно кому-нибудь рассказать, только так происходит очищение от прошлого, – и согласно кивнул: