Текст книги "Атаман Семенов"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

– Во короеды! Отчаянной храбрости насекомые!

Таскин приподнялся на стуле, заглянул в окно.

– Четверо на одного – по китайским понятиям нормально, и шестеро на одного – нормально, а вот если семеро, то – перебор. Толкотни много, дерущиеся мешают друг другу.

Таскин так же, как и атаман, не любил китайцев.

– Из всех восточных народов самые боевые – японцы. Это – настоящие солдаты. Самураи.

Таскин насмешливо скривил уголок рта, соображая, возразить собеседнику или нет: у него было свое отношение к самураям. Он подумал немного и произнес:

– А ведь японцы-то – того... К самураям относятся по-разному.

Семенов немедленно набычился, свел брови в одну прямую линию:

– Это как так?

– В провинции Ицуми, например, есть городок Сакаи, где самураи вообще предпочитают не появляться. Там, в Сакаи, кстати, родилась знаменитая чайная церемония – тядо.

– Это когда чай пьют в час по чайной ложке? – Семенов насмешливо хмыкнул.

– Да, но в этой медлительности сокрыт глубокий жизненный смысл. Чайные домики сакайцы делали такие крохотные, что самураи могли вползать в них лишь на четвереньках, стукаясь лбом о землю.

– Все-то ты знаешь! Но сабля, Сергей, все равно в конце концов победила твои чайные хитрости.

– Это совсем не означает, что вся Япония стала поклонницей самураев.

– Главное, чтобы они к России относились хорошо. А без чайных мерлихлюндий мы обойдемся легко. Но я тебя вызвал не затем, чтобы выслушать истории о друзьях-самураях.

– Догадываюсь.

– Дело с Приморьем на мази. Готовься – в мае будем перемещаться во Владивосток. К той поре придется сделать кое-какие крупные вливания... Золотом, Сергей, золотом! Понял? – Семенов поднял указательный палец и взглянул в окно и с удивлением смог наблюдать завершение драки.

Ловко развернувшись в прыжке на сто восемьдесят градусов, кореец с лету ткнул китайца, который нападал на него, ногою в пах, отскочил на метр и нанес еще один удар ногой – все туда же, в «причинное» место. Затем снова развернулся и, качаясь в прыжках из одной стороны в другую, сделавшись по-кошачьи гибким, опасным, пошел на китайцев; одного, не мудрствуя лукаво, ткнул пальцем в глаз, китаец с оханьем, складываясь пополам, будто куль, ткнулся головой в землю, второй, увидев такое дело, поспешно развернулся и дал с площади деру.

Кореец тоже предпочел здесь не задерживаться, подхватил свою тележку и с грохотом помчался прочь...

Атаман удовлетворенно хмыкнул и отошел от окна.

– Давно бы так!

Кланя за зиму вытянулась, похорошела, в глазах у нее появилось что-то загадочное, влекущее. Как заметил старик Тимофей Гаврилович, прапорщик стал тщательно следить за собою, под воротник заношенного кителя начал подкладывать белую, свежую полоску ткани и мелом чистил пуговицы, не позволял себе отпускать на лице щетину, как это делали другие казаки, – каждое утро скреб щеки немецкой бритвой.

Иногда дед подкатывался к Вырлану с вопросами насчет его прошлого, родителей. Очень хотелось знать Тимофею Гавриловичу, богат прапорщик или беден, есть ли у него надежное место, где он может обосноваться в будущем – ведь не век же ему воевать, придется прибиваться к родному берегу, – во Вырлан от этих вопросов уходил, вежливо улыбался, смотря сквозь деда, и это деду не нравилось. Он тревожился не за Вырлана, а за Кланю, подавленно стискивал в кулаке бороду и, поскольку был человеком стеснительным, то отставал от прапорщика.

Вырлан тоже был человеком стеснительным, он ощущал себя виноватым, поскольку не все мог рассказать деду. Отец у Вырлана, образованный сельский учитель, был комиссаром одной из красных дивизий, мать – начальником госпиталя там же, старший брат – командиром разведэскадрона у Буденного, второй брат вообще работал в секретариате у Ленина, один только Дмитрий Вырлан – непутевый человек, по определению родичей, а по определению товарища Троцкого – вообще классовый враг – служил у белых...

Ну разве расскажешь об этом славному старику Тимофею Гавриловичу? Он не сдержится где-нибудь, проговорится и тут же подпишет Вырлану смертный приговор: семеновская контрразведка особо церемониться не будет.

На нынешний день только одна радость и освещает прапорщику дорогу, словно некий теплый огонек – Кланя. Он влюбился в нее сразу, безоглядно, едва увидев в большом мрачном доме с крохотными подслеповатыми окнами.

При встречах с Кланей прапорщик делал строгое учительское лицо, вид у него становился неожиданно неприступным, даже высокомерным, а внутри все мигом приходило в смятенное состояние, сердце начинало сладко ныть. Он замечал заинтересованные Кланины взгляды и боялся в них поверить.

К апрелю артели – если, конечно, старательские казачьи бригады можно назвать артелями – поставили атаману три пуда двенадцать фунтов рудного золота. Это было много, очень много – ни одна артель на Дальнем Востоке не могла похвастаться такой добычей, хотя в войну золото, словно почувствовав людскую кровь, само полезно на поверхность, найти его было легко, но легкое золото обладало способностью колдовски улетучиваться, исчезать либо притягивать к себе другую кровь. Вырлан, размышляя об этом, лишь мрачнел да украдкой поглядывал на Кланю – ему, как и деду Тимофею Гавриловичу, хотелось, чтобы жизнь у этой славной девушки была безоблачной, и если Богу будет годно, чтобы они соединились, уж он постарается сделать все, чтобы так оно и было.

Однажды – это случилось уже давно, сразу после Рождестства, дней через пять или шесть, в мягком и теплом апреле уже и не вспомнить точно, когда это было, – повалил снег. Густой, крупный, каждая снежина в лепешку, снег шлепался на землю е тяжелым чавкающим звуком, очень быстро украсил ее, сделал нарядной, прикрыл белым одеялом грязную человеческую топанину, обнажившиеся макушки гольцов, камни, выступившие по обеим заберегам реки, привел не только природу, но и души людей в некое очищенное, приподнятое состояние.

Бригады продолжали работать под присмотром Белова, а Вырлан, почувствовав себя неважно, решил малость подлечиться. Две недели назад у него в груди появились хрипы, организм прапорщика начал работать теперь, будто дряхлая корабельная машина, давно не видевшая ремонта, иногда Вырлан просыпался ночью от шлепанья мокрети, скопившейся в собственной груди, ослабевший, сам себе противный, с липким лбом и тяжело бьющимся сердцем. Всякие хвори и простуды в Сибири всегда вышибали хорошей банькой.

Дед выкатил из-под навеса десяток березовых чурок и принялся ловко расколупывать их старым, с истесанным лезвием топором. Через двадцать минут труба над банькой, похожая па обломок орудийного ствола, грозно нацелившегося в небо, выпустила на волю первое колечко дыма. Вырлан, глянув, нет ли неподалеку деда, попытался откашляться и пропустил момент, когда под окном невесомой тенью проскользила Кланя, увидел ее уже в проеме двери, испуганную и озабоченную одновременно.

– Это когда же вы успели простудиться? Ведь еще вчера ничего не было. Или было?

Вырлан произнес неопределенно:

– Да вот, проворонил... – Улыбнулся натянуто: – Попробую банькой клин вышибить.

– Дедуня баню уже затопил. Но баня – этого мало, господин прапорщик.

– Кланя, не зовите меня, пожалуйста, господином прапорщиком, – неожиданно попросил Вырлан, дивясь собственной смелости, – не надо. У меня есть имя.

– И как вас зовут?

– Родители звали Митей.

– А отчество?

– Алексеевич. Дмитрий Алексеевич. Но лучше без отчества.

– Я вам, Дмитрий Алексеевич, к бане травяной отвар сготовлю.

– Лучше просто Дмитрий. Митя.

– Извините, – Кланя засмущалась, – я так не могу.

– Я тоже с ходу не могу, – призвался Вырлан, – пороху не хватает, а некоторые предлагают с ходу обращаться на «ты». Это уж совсем. В общем, у меня так не получается.

– После бани выпьете отвару, потом через час еще и под тулуп до утра. Пропотеете хорошенько, а утром встанете как новый целковый.

Так оно и вышло. Утром он был здоров, в легких ничего не чуфыркало, не сипело, не хрипело, не чавкало. Поев немного копченой медвежатины – целебного мяса, предложенного Кланей, – Вырлан собрался было проверить, чего там накопали подопечные старатели. Увидел Кланю, поклонился ей.

– Благодарю вас, – Вырлан приложил руку к груди и еще раз поклонился, – если бы не вы, я бы наверняка еще пару месяцев прокашлял.

В ответ прапорщика обдало таким радостным сиянием, сыпанувшим из девичьих глаз, что он едва не зажмурился, в висках что-то громко застучало.

Через неделю ночью Вырлан проснулся от того, что почувствовал на себе чей-то взгляд. Не открывая глаз, прапорщик для вида всхрапнул, перевернулся на бок, сунул руку под подушку и, выхватив оттуда наган, спросил, вглядываясь в сумрак:

– Кто здесь?

В тусклом свете коптюшки, горевшей в комнате всю ночь, заметил в полутора метрах от топчана, на котором спал, Кланю. Она, увидев, что Вырлан очнулся, проговорила шепотом:

– Вы сильно кричали во сне. Я подумала, не случилось ли что?

Вырлан сунул наган под подушку.

– Простите, мне приснилось, что меня снова ранило.

Кланя сделала шаг вперед, неожиданно нагнулась над ним и погладила пальцами по щеке:

– Бедный вы!

Прапорщик вспыхнул свечкой, словно мальчишка, но ничего не сказал. Кланя еще раз погладила его по щеке – прикосновение было невесомым, – выпрямилась. Глаза ее в коптюшечьем сумраке были огромными, темными, как у Викомученицы. Кланя вздохнула и исчезла. Будто шаманка. Вырлан протер глаза – девушки не было. Огляделся по сторонам: Белов бормотал, переговариваясь во сне с братом, который погиб в Хабаровске от бандитского ножа, его «земеля» казак Сотников – дальний родственник заваленного тигром Емельяна – хрипел: во сне он угодил в газовую атаку...

Вырлану было жаль этих людей, но он ничем не мог им помочь; поморщившись горько, уронил голову на подушку и уснул, разом погружаясь в красную горячую муть, в некий чертенячий котел, в звуки стрельбы, в крики, в шипенье осколков и пуль.

В самом конце марта в распадок деда Тимофея Гавриловича прискакали два офицера в сопровождении полутора десятков казаков: один – капитан с серым, словно запыленным лицом, другой – молодой лощеный поручик с ухоженной, лоснящейся от американского бриолина прической.

Поручик лихо спрыгнул с коня, бросил на землю повод и с интересом посмотрел на деда, поспешившего выйти из дома.

Произнес неодобрительным тоном:

– Неплохо, однако, спрятались!

Дед виновато развел руки в стороны:

– Извиняйте, ежели что не так, ваше благородие! Капитан неспешно слез с коня, засунул руку под седло, проверяя, сильно ли вспотел его гнедой, произнес спокойно:

– Ты, Емцов, без нужды не придирайся.

Поручик на одергивание капитана даже не обратил внимания, увидел, что брошенный им повод никто не подхватил, грозно щелкнул плеткой по голенищу сапога. К поводу в тот же миг подскочил низенький казак в вытертой мерлушковой папахе.

– А где, дед, у вас прапорщик Вырлан? – спросил поручик.

– Как где, ваше благородие? Там, где ему и положено быть – на добыче металла. А вы чего, – дед сощурился жестко, словно выслеживал дичь, – с проверкой приехали, что ли?

Емцов не посчитал нужным ответить старику, щелкнул плеткой но сапогу и обратился к капитану:

– Может, сейчас мы и поедем на эту до-бы-чу, а? Посмотрим на благородный металл?

– Не спешите, Емцов. Знаете, где нужна спешка?

Емцов расхохотался, поправил пробор на набриолиненной голове.

Прапорщик Вырлан после первого же вопроса повял, зачем пожаловали эти господа. Собственно, тут и понимать было нечего.

– Как и при каких обстоятельствах урядник Сазонов был включен в вашу команду? – с ходу спросил Емцов.

– Команду формировал не я, – спокойно ответил Вырлан, – я ее принял, когда она уже была собрана.

– Допустим. Но по сути, Сазонов был вашим заместителем в команде. И вы хотите сказать, что раньше не были знакомы со своим заместителем?

– Не был.

Емцов с восхищенным видом покрутил головой:

– Не верю!

В конце допроса выяснилось, что Сазонов был задержан во Владивостокском порту – он пристроился к бригаде докеров. Если бы в семеновскую контрразведку не стукнул один из осведомителей, беглеца вряд ли бы сумели задержать.

– И что же будет с Сазоновым? – спросил Вырлан, подписывая протокол допроса – гости оказались ревнителями процессуального производства, потребовали, чтобы прапорщик подписал каждую страницу в отдельности.

– Военно-полевой суд решит, – равнодушно ответил поручик, – Сазонова будут судить как дезертира. По законам военного времени.

Вырлан почувствовал, как у него задергалось левое веко; что такое военно-полевой суд, он хорошо знал – похоронил двух своих товарищей, расстрелянных по приговору «полевиков».

– Но война кончилась.

– Война кончилась, а закон никто не отменял, забыли, прапорщик? – В голосе Емцова послышались издевательские нотки. – Гражданская война переросла в классовую. Это единственное, в чем мы сходимся с большевиками.

– Все-таки скажите, что ждет урядника?

– Пуля, – коротко и спокойно ответил поручик.

– Альтернативы нет?

– А что вы хотите?

– Прислали бы урядника к нам, мы бы поставили его на рабочее место, добывал бы металл на пользу России.

– Он у вас уже был, только ничего путного из этого не получилось.

– Пришлите в цепях, но не убивайте. Пусть работает.

– Я против этого. Сазонова надо наказать обязательно. Хотя бы ради одного – чтобы другим было неповадно.

Во второй половине апреля, когда дедов распадок сделался белым от цветения – рано и очень густо зацвела дикая вишня, – пришло печальное известие: урядник Сазонов был расстрелян.

Во Владивостоке установилась небывалая для апреля жара – набережные дымились, исходили сизым струистым паром, к железным бортам судов невозможно было прикоснуться.

В один из таких жарких дней к Писареву на квартиру вновь пожаловали контрразведчики, одетые, несмотря на жару, в плотные, отлично сшитые костюмы.

Господин Писарев, вам положен гонорар, – произнес один из них и достал из кармана ведомость и тощую пачечку денег, перетянутую полосатой банковской бумажкой.

Писарев бросил на пачечку быстрый взгляд и поморщился: во Владивостоке, где принимали либо золотые николаевские пятерки с червонцами, либо йены и доллары, на эти бумажки даже пустую пачку от папирос не купишь.

– А в долларах или йенах нельзя? – спросил он.

– Нет.

Бывший штабс-капитан вздохнул,

– Недорого же вы цените наш труд.

– Совсем напротив. Как истинно русскому человеку мы выдаем вам истинно русские деньги – рубли. Патриоты от иностранной валюты обычно отказываются.

– Ну, это обычные люди, а я – человек необычный.

Старший промолчал, извлек из кармана расписку, заранее отпечатанную на машинке.

– Для того чтобы окончательно поставить точки над «i», нужны две подписи – в ведомости и в расписке.

– Не оставлять следов нельзя?

– Об этом следе никто никогда не узнает. – Старший достал из кармана пиджака вечное перо, открутил колпачок.

Писарев взял перо, вздохнув, дурашливо поплевал на него и расписался. Вначале в одной бумаге, потом в другой.

– Осталось провести заключительный этап операции, – сказал старший, – и мы с вами, Сергей Артамонович, разойдемся, как в море корабли. Красиво, торжественным строем.

– Хорошо, что без салюта, – Писарев выразительно щелкнул пальцами, – таких салютов я боюсь.

– Завтра вы должны послать Григорию Михайловичу депешу следующего содержания: «Все готово к восстанию. Владивосток, соскучившийся по сильной руке и порядку, уставший от мелких переворотов, в результате которых к власти приходили никчемные люди, безоговорочно поддержит Вас. Последний разговор с братьями Меркуловыми состоялся два часа назад. Они делают ставку на Вас, Ваше высокопревосходительство, и только на Вас. Сообщите о дате Вашего выступления из Порт-Артура». – Старший умолк и удивленно поднял брови. – Сергей Артамонович, да вы, никак, обладаете памятью Цезаря, Сенеки и Фомы Аквинского, вместе взятых?

– А что, собственно, я такого сделал? – уловив опасные нотки в голосе контрразведчика, жалобно произнес Писарев.

– Почему не записываете текст?

– У меня хорошая память. Я все запоминаю.

– В этом тексте важны не только слова – важны даже запятые. Ну-ка, возьмите бумагу, напишите, что вы запомнили.

Писарев покорно взял лист бумаги и протянутое ему дорогое вечное перо, быстро накидал несколько строчек, отдал лист старшему.

– Проверьте, все верно?

Тот прочитал текст, наклонил голову:

– Верно, но запятые стоят на месте не везде.

– Виноват! – пробормотал Писарев сконфуженно.

На следующий день секретное сообщение бывшего штабс-капитана ушло к атаману Семенову.

Май в распадке выдался розовым – даже белая черемуха и та цвела розовыми, будто обрызганными разбавленной кровью кистями, людям делалось жутковато от этой розовины, слова прилипали к языку, застревали, казаки разводили руки в стороны да вздыхали: одна Гражданская война осталась позади, как бы не грянула вторая...

Это больше всего беспокоило казаков. Они устали, от всего устали...

Утром четвертого мая казак Сотников выбрался из дедова дома до «ветра». Солнце еще не поднялось, плавало где-то за сопками, в прозрачном розовом воздухе тени, прилипшие к каменным горбушкам, были ослепительно синими, от них даже слезились глаза. Сотников потер веки кулаками, сделал несколько шагов по тропке, ведущей к домику, на двери которого было вырезано кокетливое сердечко – прапорщик Вырлан распорядился, чтобы все удобства в распадке были, как «в городе Владивостоке», хватит ходить в кусты, – и охнул: в правую руку его кто-то ширнул гвоздем. Рука сразу внезапно сделалась чужой, тяжелой – в следующий миг Сотников увидел уползающую от него маленькую темную змейку.

«Стрелка!» – мелькнула в голове встревоженная мысль. Стрелки – самые опасные в здешних местах змеи, тугой пружиной прыгают на человека прямо с тропы, достают не только до руки, могут вцепиться и в лицо. Что самое гадкое – осенью змейка бывает не так опасна, но ее весенний укус – смертельный.

Сотников попробовал еще раз поднять укушенную руку – не получилось, она налилась горячей тяжестью, онемела. Казак вяло зашевелил белыми губами, пытаясь позвать кого-нибудь на помощь, но голос исчез, горячая тяжесть стремительно переползла в грудь, заполнила ее. Сотников развернулся лицом к дому, сделал коротенький шажок, засипел удавленно и рухнул на дорожку.

До подъема оставалось пятьдесят минут, все спали. Эти минуты, как известно, самые сладкие, сон же – самый здоровый, не доберешь какой-нибудь четверти часа – весь день потом пойдет насмарку.

Вырлан видел счастливый сон – видел в нем себя и Кланю: держась за рукн, они шли по незнакомой цветущей улице. Вчера он, перебарывая неудобную тяжесть, возникшую в нем, сказал Клане:

– Я хочу добиться невозможного...

– Чего же? – Кланя, словно что-то почувствовав, залилась краской.

Сладкий спазм перехватил прапорщику дыхание, он, сглотнув, произнес внятно, четко, будто сдавал экзамен в офицерском училище:

– Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж.

Девичье лицо сделалось совсем вишневым, она отрицательно мотнула головой. Вырлан почувствовал, как спазм ему вновь перекрыл дыхание, он опять, во второй раз, справился с собой, спросил с печальным недоумением:

– Почему?

– Мне это... Мне дедушке об этом надо сказать.

У Вырлана отлегло от сердца.

– Дедушка, по-моему, уже все знает.

– Я ему ничего не говорила.

– А ему и не надо ни о чем говорить, он – человек мудрый, давно уже сам обо всем догадался.

Кланя протестующе мотнула головой:

– Как же так?

– Я сам с ним переговорю, – предложил прапорщик, – ладно?

– Ладно.

– Главное, чтобы вы, Кланя, были согласны.

Кланя обожгла Вырлана протестующим взглядом, вытащила из кармана старый, обметанный ажурной ниткой шелковый платок, прижала его к губам.

Я вас не тороплю с ответом, – тихо проговорил Вырлан, – все в ваших руках. Как вы решите, так и будет.

Вечером он перехватил у реки старика – тот налаживал, готовясь забросить в воду, небольшую сеть-закидушку: в этом году в реке рано появился голец. Из его сочного, как у лосося, красного мяса уха – та самая, что надо, вязкая, нежная, такая, что даже если будешь переполнен едой но самые уши – все равно пару-тройку тарелок съешь, вот дед и обрадовался нашествию этой хищной пятнистой рыбы. Вырлан присел рядом на камень.

– Тимофей Гаврилович, есть разговор.

Дед взглянул на него и все понял. Вздохнул.

– Самое дорогое, что у меня осталось в этой жизни – Кланя, – сжав глаза в щелки и оглядев распадок внимательно, будто прощаясь с ним, произнес старик, – больше никого и ничего нет. Держать ее около себя не могу. Не имею права... Да и жить осталось мне... – старик не выдержал, обреченно махнул рукой, – поэтому понимаешь, ваше благородие, как важно мне пристроить ее в надежную семью, отдать человеку, которому я верю.

– Мне можете верить, Тимофей Гаврилович, – горячо, слыша, как его собственный голос наполняется каким-то испуганным звоном – вдруг старик определит Кланю куда-то еще, – произнес Вырлан. – Хоть я вам ничего не рассказывал о своей семье, об отце с матерью и родственниках, но это ничего не значит...

– А чего не рассказывал? Боялся, что выдам? – Старик сощурился сожалеюще и одновременно с усмешкой. – В жизни не выдал ни одного человека. Даже когда меня пытали.

– Было и такое? – удивился Вырлан.

– Я – человек старый, у меня все было, – назидательным тоном произнес старик. – Трепали меня как-то насчет золотишка. Ноги, правда, не переломали, но иголки под ногти загоняли.

– Кто это был?

– А! – старик махнул рукой. – Кто был, тот сплыл, ваше благородие. – Он помолчал немного, глядя в реку. Край сетки, к которому было прикручено несколько поплавков, вырезанных из пробкового дерева, задергался, вода под поплавками зарябила, и старик удовлетворенно потер руки: похоже, в сетку попал крупный голец.

– Знаком я с такими людьми, мне они тоже попадались.

– Богатства особого за Кланей не будет, чего нет, того нет, но кое-что из золотишка, что мне удалось добыть, я дам, – сказал старик. – Есть у меня и самородки – пара штук вполне приличных, есть песок, есть рудное рыжье, очень чистое – во Владивостоке в лаборатории проверяли, дали очень хорошее заключение. Лет на пять—семь, чтобы вам с Кланей прожить без особой натуги, хватит, а там, глядишь, благоприятный ветер подует и жизнь изменится. Сам же я отсюда никуда не уйду. Если только силой меня выволокут... Либо ногами вперед унесут.

– Из армии я демобилизуюсь. Я же горный инженер и на золотых приисках для того же Семенова больше пользы принесу, чем в строю какой-нибудь пешей роты...

– Никто из армии тебя не отпустит, ваше благородие. На прииски, может быть, и отпустят, но погоны снять не дадут. Время для этого еще не поспело, я так разумею. – Старик пожевал губами, словно хотел что-то ими перетереть, вздохнул, – Из армии надо бежать, вот что я скажу.

– Насадят на пулю, как это сделали с Сазоновым, и дело этим закончится. Бежать нельзя, Тимофей Гаврилович. Надо добиться демобилизации.

– Не получится, ваше благородие, помяни мое слово, – старик с сомнением покачал головой, – как только подашь рапорт, так контрразведчики возьмут на особую заметку и вместо двух глаз будут следить в шестнадцать.

Поплавки, привязанные к краю сетки, продолжали дружно приплясывать, взбивали на воде рябь – похоже, в ячее сидело уже не менее пяти рыбин, сетку можно было снимать, но старик медлил: то ли разговор прерывать не хотел, то ли считал, что снимать снасть еще рано.

– Мне сказывали, что вы близки к атаману Семенову, – осторожно проговорил Вырлан, замолчал, не решаясь продолжить фразу.

– Знаком, – поправил его старик, – но это ничего не значит. Думаю, Григорию Михайлову не всегда бывало и бывает ведомо, что творят его люди. – Лицо у деда подобралось, сделалось жестким. – Не будем об этом.

– Не будем, – согласным эхом повторил Вырлан.

Прапорщик расстался с дедом счастливый – давно не ощущал в себе такой легкости, какой-то мальчишеской беззаботности, как в эти минуты, старик на прощание улыбнулся ему ободряюще и ухватился руками за тугой, вырывающийся из пальцев край сетки, Вырлан сделал движение, чтобы помочь, но старик отстранил прапорщика:

– Я сам!

...Неожиданно прапорщик выгнулся рыбой на кровати, засипел раздосадованно. Вырлан не удержался, выругался, в ответ услышал испуганный вскрик, пробившийся к нему из-за непрочной оболочки сна, и открыл глаза.

Его теребил за плечо молоденький пухлогубый казак из последнего пополнения:

– Ваше благородие!

Вырлан сел на топчане, покрутил головой.

– Там это... – потрясенно проговорил казак и потыкал рукою в сторону двери. – Там это...

Прапорщик быстро натянул брюки, сапоги и выбежал на улицу.

Сотников лежал в трех метрах от порога, скорчившийся, похожий на большую улитку, пытавшуюся в последнем, предсмертном движении сбросить с себя панцирь. Укушенная рука вспухла и почернела, пальцы сделались толстыми, будто скоропортящиеся вареные колбаски из мясного магазина господина Елисеева, которые в детстве любил Вырлан, глаза закатились, обнажив красные кровянистые белки. Вырлан прижал пальцы к шее казака, там, где вспучилась яремная жила – не проклюнется ли пульс? Кожа под пальцами была холодной, неживой. Все поняв, прапорщик удрученно произнес:

– Ах, Сотников!

Наверное, дед Тимофей Гаврилович прав, когда говорит, что во всех бедах виновато золото, это оно берет страшную плату.

,.. Информация о золотодобытчиках поступала к атаману Семенову под грифом «Секретно», что и сообщения Писарева, но если писаревские сообщения Таскин не держал под своим контролем, то информацию о золоте старался держать. Безмятежным майским утром он пришел в кабинет к атаману.

– У деда на золоте погибают люди, – сказал он.

– Ну и что?

– Да так, ничего...

– Считаешь, нет ли в этом чего-нибудь такого? – Атаман сложил пальцы бокалом, повертел ими в воздухе. – Происков красных либо коминтерновцев, а? Да и свои братья однополчане по белой гвардии могли насолить... Правда?

– Насчет своих пока исключено.

– Нет, значит? Ну, а раз нет, то пусть все остается так, как есть, – успокоенно произнес атаман. – Людей у нас достаточно. Люди и патроны для того и существуют, чтобы их жечь в бою. Кто там у деда на офицеров сидит?

– Прапорщик, горный инженер с дипломом.

– Человек проверенный?

– Контрразведка проверяла, замечаний особых нет... Так, кое-что по мелочи.

– По мелочи – не в счет, – великодушно произнес атаман. – Главное – как работает?

– Работает хорошо.

– Раз так, то контрразведка пусть не придирается. Вот когда будет работать плохо, тогда – пше прашем, Панове! Коли этот прапорщик потребует еще людей – дать! Людей ради достижения крупной цели жалеть не следует.

Оставшись один, Семенов достал из стола красную кожаную папку, в которой держал все сведения о движении золота – сколько где взято, на что потрачено, какие пополнения следует ожидать, что поступило из тайги, с рек, сколько еще предстоит истратить. Атаман подсчитал, крякнул от досады и поскреб пальцами затылок – потратить предстояло еще столько, что в глазах невольно делалось темно.