Текст книги "Атаман Семенов"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

Капитана Куроки в батальоне не было – он выехал в Японию, его замещал майор Такеда; майор положил половину батальона, но сопку отбил. Захватил четыре десятка пленных и несколько пулеметов.

Есаул немедленно отправил в Харбин ходоков – угнанное имущество, четыре бронепоезда, надо было во что бы то ни стало вернуть. Оказалось, команды бронепоездов не знали о предательстве своего командира, думали, что совершают обычный тактический маневр, и, выслушав семеновских ходоков, дружно выругались и повернули поезда обратно.

Семенов собрал Георгиевскую думу – старших офицеров – георгиевских кавалеров, главенствовали в думе Семенов и барон Унгерн. Есаул приказал двум дежурным денщикам разогреть двухведерный баташевский самовар, на манер бравого вояки увешанный медалями, и сказал:

– Предлагаю японского майора Такеду наградить русским военным орденом Святого Великомученика и Победоносца Георгия четвертой степени.

Георгиевские кавалеры, зная, в чем дело, молча подняли руки.

Унгерн задал вопрос, который кто-то обязательно должен был задать:

– Какого образца будет орден?

– Для чинов ОМО, Роман Федорович, – пояснил Семенов и, поймав недоуменный взгляд одного из членов думы, добавил: – Орден уже чеканится. Скоро к нам поступит пробный образец.

Отношения между Семеновым и японцами сделались еще более тесными.

Было в ту пору Семенову всего двадцать семь лет, но он ощущал себя старше, много старше своего возраста, иногда ему вообще казалось – он прожил долгую жизнь, все лучшее осталось позади и ничего хорошего в его жизни уже не будет. По ночам ломило руки» терпеть боль было трудно; когда шел снег, боль делалась яростной. Семенов метался на неудобном деревянном ложе в своем штабном вагоне и тихо стонал. К утру боль утихала, и он получал возможность немного поспать.

Фронт трещал по всем швам, но все-таки окончательно одолеть Семенова никак не могли. Есаула здорово выручали бронепоезда. На ночевки он останавливался на станциях, а в чистом поле, на рельсах, не заночевал ни разу.

В то утро боль отпустила его на рассвете, он поспал два часа и вывалился из штабного вагона наружу умыться снегом. Расстегнул крючки кителя, зачерпнул ладонью крупитчатого жесткого снега и, не боясь обжечься холодом, швырнул себе прямо под китель, на грудь. На мгновение задохнулся от резкого холода, но на его лице это никак не отразилось, затем отер снегом щеки и виски.

Было на удивление тихо, заиндевелые рельсы, на которых стоял его поезд, сделались такими же серыми и грязными, как снег на обочинах запыленного угольной крошкой железнодорожного пути. Чтобы набрать снега почище, надо было отойти от поезда шагов на тридцать. На всякий случай Семенова страховал Белов с винтовкой, он справедливо полагал, что хоть есаула и прикрывают бронепоезда, а родная трехлинеечка – надежнее.

Впрочем, сам Семенов к такой страховке относился неодобрительно, всем видом давал понять, что недоволен, но вслух ничего не высказывал: он ест свой хлеб, а отдел контрразведки, специально созданный в ОМО для борьбы с разными лазутчиками и наемными убийцами, ест свой. Хотя Белов к контрразведке никакого отношения не имел и охранял есаула добровольно, по старой фронтовой привычке.

– Куда же вы пропали? – неожиданно услышал Семенов звонкий, с ликующими высокими нотками голос.

Семенов поднял глаза и уткнулся взглядом в стройную фигурку, одетую в нарядный, украшенный воротником-шалью романовский полушубок, в высоких кожаных сапожках, подбитых мехом, недовольно дернул плечом и неожиданно для себя улыбнулся. Было в этой улыбке что-то застенчивое, непохожее на Семенова, мальчишеское, жесткое лицо его размякло, поплыло, глаза обрадованно посветлели.

– Вы? – проговорил он растерянно, тихо, и внутри у него возникло что-то сосущее, сладкое. Семенов отметил невольно, что раньше это ощущение ему не было знакомо, и вновь повторил прежним растерянным тоном: – Вы?

Это была Маша Алмазова, певица из ресторана.

– Я, – ответила она, улыбаясь.

– Как вы сюда попали? Ведь здесь опасно.

– Я опасностей не боюсь, – ответила Маша, – это дело для меня привычное. А потом... – она еще раз улыбнулась, улыбка ее была кокетливой, – чего не сделаешь, чтобы оказаться рядом с мужчиной, к которому испытываешь... – она замялась, подыскивая нужное слово, – уважение.

Семенов оглянулся неожиданно беспомощно, увидел Белова, поманил его к себе:

– Белов, только на тебя могу рассчитывать. – Он дотронулся до Машиного локтя: – Отвечаешь за нее головой. Чтобы никто даже дохнуть на нее не смог. А уж насчет обидеть... – Семенов сжал пальцы так, что в них что-то захрустело. – Понятно, Белов?

– Куда уж понятнее, ваше высокоблагородие!

Так в жизни будущего атамана появилась красивая женщина. Была ли Маша Алмазовой – как ее объявляли в харбинских и маньчжурских ресторанах – или носила какую-то другую фамилию, никто не знал.

На следующий день Семенов велел сшить ей офицерскую казачью форму – правда, без погон, выдать маленькие шпоры с малиновым звоном и отдельно стачать любый сердцу каждого забайкальского казака головной убор – лохматую папаху.

В своих записках Семенов делает интересное признание. «Ведя силами О.М.О. вооруженную борьбу с большевиками, я одновременно поддерживал через подполковника Краковецкого оживленную связь с противобольшевистскими организациями в Иркутске и далее на запад. Благодаря материальной поддержке, которую я мог оказать им из средств, отпускаемых мне союзниками, эти организации крепли морально и материально...»

Вот почему Семенов был так предан японцам, так любил их. «Благодаря материальной поддержке...» Как же не любить их!

Краковецкий – лощеный, одетый в безукоризненно пошитый мундир травянисто-серого цвета, с воротником «а-ля Керенский» – несколько раз являлся к Семенову на доклад. Тот, видя на пороге подполковника, старался освободиться от присутствующих – лишние уши при этом разговоре были ни к чему, поднимался из-за стола, оживленно потирая руки:

– Ну?

Подполковник подробно рассказывал ему, что происходит в Иркутске, в Чите, и Семенов, продолжая увлеченно потирать руки, каждый раз задавал один и тот же вопрос:

– Может, пора грохнуть кулаком о стол? Может, начнем? – Терпя поражения на фронте, едва удерживая свои позиции, он был готов запалить огонь еще в одном месте – в тылу у красных.

В ответ Краковецкий каждый раз отрицательно качал головой:

– Рано еще. Во-первых, информация о нашем подполье известна большевикам, и они все время держат в Иркутске значительные силы, во-вторых, начинать надо одновременно с выступлениями наших людей в Западной Сибири и на Волге...

– У вас и там есть свои люди, подполковник?

– Есть.

Семенов проникался уважением к лощеному, с утонченными чертами лица подполковнику...

В Сибири тем временем подняли голову чехи – так называли плененных русскими войсками на западе и тысячами перевезенных в Сибирь в лагеря и словаков, и сербов, и венгров, и самих чехов, которых было больше всего, – они отняли у большевиков оружие и по железной дороге двинулись на восток.

В Омске было сформировано Сибирское правительство под председательством Вологодского. На Дальний Восток прибыл генерал Пепеляев и предложил Семенову занять пост командующего Пятым Отдельным Приамурским корпусом с расположением штаба в Чите.

Семенов предложение принял – от таких подарков судьбы не принято отказываться.

Японский батальон в ОМО перерос в дивизию, в начале октября 1918 года она заняла Читу. Положение на фронте изменилось. На востоке успешно воевали амурские казаки под началом атамана Гамова и уссурийцы, возглавляемые атаманом Калмыковым. Территории под их контролем были значительные.

Гражданская война была в разгаре.

Чита – город наполовину деревянный, наполовину кирпичный , и вовсе не потому, что там поровну было деревянных домов и кирпичных или улица деревянная перемежалась улицей кирпичной. Здесь было полно домов «фифти-фифти»: нижняя часть у таких домов сложена из кирпича, утолщенная, надежная, как крепость, с подвалами, потайными кладовками, схоронками, до которых незнакомый человек никогда не доберется, и верхняя – деревянная, жилая, спальная, с легким сосновым духом, вытягивающим из всякого простуженного организма разную гнойную мокреть и хворь. Семенов любил останавливаться в таких домах. Любил здешние сосны, сизые пади, полные груздей, рыжиков и голубики, кедрачовые заросли, из которых никогда голодным не уйдешь, любил золотой песок мелких речек и чистый, пахнущий смолой воздух.

Любил и городки Читинской округи, забайкальские – Кяхту, Троицкосавск, их церкви и тишину. В Кяхтинском соборе с изящной колокольней и высоким стрельчатым куполом он всегда ставил к иконе Казанской Божьей Матери свечки – благодарил за везение, потом шел в городской сад, под деревья, просто сидел на скамейке, отдыхал душою и мыслями. Хоть и переводилась Кяхта на русский язык как «Пырейное место», а знаменита Кяхта была не пыреем, а чаем. Она стояла на Великом чайном пути, чай шел сюда через Монголию из Южного Китая и отправлялся дальше – на лошадях гигантскими возами доставляли его на нижегородскую ярмарку, откуда растекался он по всей стране, а когда открылась Транссибирская магистраль, пошел по железной дороге прямо в Москву.

От Кяхты рукой подать до Маймачена, который хоть и разделен был границей, а от Кяхты мало чем отличался.

В Читу Семенов въехал на белом пугливом коне, около городского собора остановился, легко выпрыгнул из седла. Лицо у есаула было осветленным, даже глаза и те посветлели.

Он опустил повод, который держал в руке, поклонился городскому собору. Посветлевшие глаза его сделались блестящими, влажными, он огладил пальцами истертые серые камни, попавшиеся под руку, и с пафосом, который не ожидал в себе обнаружить – выходит, появились в нем некие новые качества, недаром ведь говорят: «Жизнь течет – все изменяется», – громко, так, что птицы, сидевшие на портале собора, насторожились, – произнес:

– Здравствуй, милая моя родина! Здравствуй, земля моя дорогая! – Неожиданно закашлялся, почувствовал, как вискам сделалось горячо. – Ты мне снилась по ночам... Отсюда я уже никогда не уйду. Что бы ни произошло.

Он не заметил, как рядом оказалась Маша – она вообще умела возникать из ничего, из воздуха, из бестелесной тени – также опустилась на колени. Взяла из рук Семенова серый грязный камень и поцеловала его.

По рядам казаков, окруживших предводителя, пополз одобрительный говорок:

– Молодец девка!

– Ей дать саблю, она и саблей будет неплохо махать.

– И атаман – молодец! Такую кралю себе оторвал! Царица, а не краля, любой казачий круг украсит.

Семенова все чаще и чаще стали называть атаманом: атаман да атаман. Не есаул, не «ваше высокоблагородие», а – атаман. Сам Семенов понимал, что самое лучшее – величать себя атаманом. Эта мысль запала ему в голову – действительно, есаул не может командовать ни корпусом, ни дивизиями – это дело генерал-лейтенантов да генерал-майоров, в царское время даже полками иногда командовали генералы, поэтому быть есаулом – этого мало, Семенов перерос это звание.

Вскоре приказы и разные штабные документы он начал подписывать «Атаман Семенов», а на погонах семеновских солдат появились литеры «АС». Ему казалось, что центр мира переместился в Читу, но это было не так – центр мира находился в Омске.

В Омске произошел переворот. Директория[56] 56
  Директория, правившая Сибирью... – Временное всероссийское правительство, создано Уфимским государственным совещанием 23 сентября 1918 г. В октябре в Омске был создан Совет министров, 4 ноября военным и морским министром был назначен А.В. Колчак, В ночь на 18 ноября 1918 г. Директория, так и не сумевшая добиться реальной власти, была распущена.


[Закрыть], правившая Сибирью, была свергнута. Слишком уж криворукой, разноногой, пустоголовой была Сибирская Директория, максимум, что умели делать купчишки и прочий люд, заседавший в ней, – пить водку и в нетрезвом состоянии палить из охотничьих ружей по пустым бутылкам и глиняным горшкам... Поэтому когда в Читу поступило телеграфное сообщение из Омска о свержении Директории, Семенов лишь похлопал в ладоши: браво!

Малость поразмышляв, поддержал он и назначение адмирала Колчака военным министром Сибирского правительства. Хотя в следующую минуту задумался и озадаченно потер пальцами лоб – а сможет ли Колчак, которому до сих пор была подвластна водная стихия, подчинить себе стихию суши? Да и человек он нервный, чуть что – в бутылку лезет, голос у него, вместо того чтобы быть железным, в пиковой ситуации начинает дрожать, как у обиженного гимназиста. Конечно, из самого Семенова военный министр был бы получше, но до Омска было далеко, ехать туда не хотелось, и поэтому Семенов дал согласную отмашку: Колчак так Колчак.

В Омске тем временем были арестованы три офицера, свергнувшие Директорию, – Катанаев, Красильников и Волков. Этих людей, не будучи знакомым с ними, Семенов посчитал своими: все трое принадлежали к Сибирскому казачьему войску, – поэтому он отправил в Омск телеграмму с требованием немедленно освободить их. С ним по прямому проводу соединился Омск, и новоиспеченного атамана в лоб спросили: готов ли он поддержать назначение адмирала Колчака Верховным правителем России?

– Верховным правителем России? – изумленно переспросил Семенов, стоя в аппаратной и перебирая пальцами длинную узкую ленту. – Это что-то новое.

– Поддерживаете или нет? – настаивал на ответе Омск.

– Нет.

– Почему?

– Его характер и личные качества не соответствуют требованиям, которые мы должны предъявлять Верховному правителю России.

– Кого бы вы хотели видеть в этой роли?

– Генерала Деникина[57] 57
  Деникин Антон Иванович (1872-1947) – генерал-лейтенант. После февраля 1917 г, – начальник штаба Верховного главнокомандующего, командующий войсками Западного и Юго-Западного фронтов. Один из создателей Добровольческой армии, которую возглавил в 1918 г. С осени 1918 г. – главнокомандующий вооруженными силами Юга России, заместитель Верховного правителя России Колчака. Летом 1919 г. руководил походом на Москву. С 1920 г. – в эмиграции.


[Закрыть], генерала Хорвата или, на худой конец, атамана Дутова[58] 58
  Дутов Александр Ильич (1879-1921) – генерал-лейтенант. В июне 1917 г, избран председателем Всероссийского казачьего съезда в Петрограде, затем – председатель войскового правительства и атаман Оренбургского казачьего войска, в ноябре возглавил антисоветский мятеж в Оренбурге. В 1918-1919 гг. командовал Отдельной Оренбургской казачьей армией у Колчака. После разгрома бежал в Китай, где был убит.


[Закрыть].

В Омске усмехнулись:

– На худой конец... Интересно.

Связь оборвалась.

К вечеру Семенов получил ответ на свою телеграмму по поводу арестованных казачьих офицеров. «Не ваше дело вмешиваться в дела Верховного правителя». Подпись – «генерал Лебедев».

Атаман с брезгливым видом повертел телеграмму в руках, потом приподнял ее двумя пальцами, как дохлого лягушонка, и спросил у Унгерна;

– Лебедев – это кто такой? Откуда взялся?

– Откуда взялся – не знаю. Знаю, что до недавнего времени он был полковником, звезд с неба не хватал... Обычная серая мышь, усердно грызущая штабные бумаги... Но вот повезло: Александр Васильевич Колчак его поднял, и он стал начальником его штаба.

Семенов разжал пальцы, и телеграмма полетела на пол. Атаман наступил на нее сапогом, придавил покрепче. Был оскорбителен не только тон телеграммы, но и то, что она была отправлена без всякого шифра, открытым текстом, что смахивало на попытку подорвать авторитет Семенова.

Вечером он настрочил гневное письмо адмиралу, в котором не оставил у Колчака ни одной не перемытой косточки. Выражения Семенов не стал выбирать – что в голову приходило, то и «стелил» на бумагу.

Он ждал, что от адмирала придет ответ, который все расставит по полочкам, но вместо этого его вызвал к прямому проводу генерал Лебедев. Атаман поморщился, дернул головой недовольно – очень не хотелось ему отправляться к прямому проводу, в аппаратную, но не идти он не мог – Лебедев был его начальником, а Семенов как командир Отдельного корпуса считался его подчиненным.

Лебедев был категоричен, он задал атаману знакомый вопрос:

– Вы признаете Колчака Верховным правителем России?

Семенов пожевал зубами, услышал каменный скрежет – зубы у атамана были крепкие, такие стачиваются не скоро:

– Прежде чем ответить на этот вопрос, ваше превосходительство, я должен получить исчерпывающую информацию о том, какова будет линия поведения нового правительства и каковы его цели...

Генерал Лебедев прервал связь – человеком он оказался дерганым, вздорным, обидчивым, Семенов тоже был не сахар и хорошо знал это, но никогда не позволял себе так вести.

– Баба! – выругался он и покинул аппаратную.

Через два дня атаман получил из Омска, из ставки Колчака, приказ под номером 61, где объявлялся изменником, отстранялся от всех должностей и предавался военному суду. Прочитав приказ, Семенов невольно присвистнул.

– Вместо того чтобы бороться с большевиками, мы занимаемся тем, что вышибаем сопли друг из друга, – оказал он. – Стараемся это сделать побольнее, покровянистее. Эхма! – Он потянулся, услышал хруст собственных костей. – Интересно, что же мне инкриминируют?

Инкриминировали атаману многое. Первое – то, что он прижал чехов. Их развелось много; они, как блохи, прыгали по всей железнодорожной линии от Урала до Владивостока, грабили население, не прочь бывали забраться в иной банк и выудить из его подвалов последнее золотишко; воевать они не умели, зато умели вкусно есть и пить, гусарить и приставать к бабам; вреда от чехов, по мнению атамана, было больше, чем пользы. Второе, что ставили в вину атаману, – задержку оружия, снаряжения, боеприпасов, идущих с востока, с приморских причалов в Приуралье, на фронт; и третье, последнее: бунт, который поднял Семенов против существующего строя, то есть против Колчака, Лебедева и прочих, кто составлял с ними одну компанию.

Атаман выругался – во рту у него неожиданно сделалось сухо, горько, он швырнул бумагу, на которой жирной типографской краской было отшлепнуто ярко, так приметно, что не прочитать мог только слепой: «Приказ». Ниже, на отдельной «полочке», стоял номер – 61, а еще ниже машинистка на плохо отремонтированной, с прыгающими буквами машинке напечатала этот дурацкий текст. Семенов выскочил в приемную – надо было срочно увидеть Унгерна, посоветоваться с ним. Около столика адъютанта сидел человек в добротном, хотя и поношенном костюме и, насмешливо щуря глаза, пускал в воздух дым колечками. Лицо его показалось атаману очень знакомым. Он столкнулся с ним взглядом, остановился. Человек перестал пускать дымные колечки в воздух и поднялся со стула.

В ту же секунду атаман узнал его – это был Таскии, – но тем не менее проговорил неуверенно:

– Сергей Афанасьевич?

– Он самый!

Вот чья светлая голова была нужна атаману. Семенов, забыв про Унгерна, про злосчастный приказ, широко распахнул дверь своего кабинета:

– Прошу!

Таскин неспешно погасил сигарету о кран пепельницы, услужливо придвинутой ему адъютантом, и вошел в кабинет.

– Сергей Афанасьевич, мне нужен помощник по работе с гражданским населением, – с ходу начал Семенов.

– Можете располагать мною, – широко раскинул руки в стороны Таскин.

Так у атамана появился новый заместитель. Однако приказа номером 61 никто не отменял. Более того, до Семенова дошел слух, что расквартированный в Иркутске Четвертый Сибирский корпус готов выступить в Читу и начать против атамана карательную операцию. Командовал корпусом генерал-майор Волков.

– Уж не тот ли это Волков, за которого я пытался заступиться и послал телеграмму в Омск? – спросил Семенов и начал наводить справки.

Оказалось – тот самый. Атаман незамедлительно связался по прямому проводу с Волковым. Связь была отвратительная; узкая бумажная лента, выползавшая из аппарата, останавливалась; казалось, что злобно щелкающий передаточный механизм с большой бобиной вот-вот вырвет ее из рук атамана, но проходило несколько секунд, и лента вновь начинала сползать с бобины.

Волков подтвердил, что имеет приказ о выдвижении на восток и об аресте атамана Семенова.

– Вы надеетесь меня арестовать? – в лоб спросил атаман.

– Не знаю, – честно ответил Волков.

– Это вряд ли вам удастся. Ведь вам придется вступить в бой с превосходящими вас силами...

– Я готов, – сказал Волков.

То ли этот Волков дураком был, то ли упрямым солдафоном, то ли еще кем-то – не понять. Во всяком случае, Семенов не понимал его. Сам атаман так никогда бы не поступил.

– Все это может кончиться дискредитацией власти, – предупредил Семенов, – мы оба обязаны предотвратить столкновения... Хотя бы для того, чтобы сохранить дисциплину в рядах возрождающейся национальной армии. Момент ответственный.

– Это из области политики, а я в политику не вмешиваюсь, – довольно резко ответил Волков. – Я солдат, и приказ, данный мне, выполню.

– Я считал вас более умным человеком, – в том же тоне, что и Волков, произнес Семенов и прервал связь. Проговорил в сердцах, морщась; – Дурак!

В конце концов Семенов уйдет вместе с Машей и близкими ему людьми в Монголию, там его ни одна собака не сыщет, не то что генерал Волков.

Вечером атаман вместе с Машей и Таскиным закатился в тихий, уютный трактир под названием «Забайкальский купец»; трактир считался перворазрядным, хотя и был размещен на тупиковой улочке, в стороне от больших дорог, его очень уж хвалил Таскин: «Таких расстегаев да поросятины с хреном во всей Сибири, Григорий Михайлович, не сыщете». Атаман подумал немного и, крякнув: «Была не была!», согласился сходить в трактир. Он был рад встрече с Таскиным, да и новую должность, как это и положено по обычаю, надо было обмыть.

Чита была погружена во тьму – лишь кое-где тускло помигивали электрические фонари да в небе висело несколько захватанных, будто покрытых грязью звезд. Лаяли собаки. Было тревожно.

Улочку, на которой располагался трактир, окружила охрана. Неподалеку от «Забайкальского купца» стояли наготове два казачьих разъезда со свежими оседланными лошадьми – на случай, если на атамана нападут.

В трактире Маша увидела небольшой, с обтертыми боками клавесин, подошла к нему, тронула пальцем одну клавишу, потом другую, третью. Оказалось, что клавесин, внешне разбитый, обшарпанный, настроен и имеет хороший звук.

– Маша, ты споешь нам или сыграешь? – спросил Семенов.

В казачьей, мастерски подогнанной форме Маша была хороша, на ней невольно останавливался взор. Семенов, глядя на нее, чувствовал, как в нем все размякает, он сам себя не узнает, а под сердцем начинает что-то сладко ныть.

– Не спою и не сыграю, – ответила Маша. – Нет настроения...

– Ну, Маша! – Атаман пробовал повысить голос, но из этого ничего не получилось, лишь в голосе его возникли какие-то противные щенячьи нотки, и все.

Маша медленно покачала головой:

– В другой раз это сделаю обязательно, не сейчас. – Она посмотрела на свои пальцы, прошлась ими по воздуху, словно перебрала клавиатуру инструмента, села за стол и произнесла решительно, с нажимом, окончательно отсекая все просьбы о пении и игре: – Нет.

– На нет и суда нет, – миролюбиво проговорил Семенов. При Маше он терял всю свою воинственность, отмякал.

Стол тем временем преобразился – появились блины с красной, нежного посола икрой, тесаный омуль, копченое монгольское мясо и водка.

– А дамочка-с что будет? – спросил у Маши официант, выжидательно склонив голову.

– Дамочка-с будет шампанское, – ответила Маша.

– Сергей Афанасьевич, как считаешь, выступит этот дурак Волков из Иркутск а или нет? – Поскольку Таскин стал подчиненным атамана, то обратился к нему на «ты», как было заведено в штабе, и вообще, быть на «ты» – это проще, понятнее, ближе, нет этого противного липкого ручкания, заглядывания в глаза, сладких слюней, которые так противны атаману.

Таскин был в курсе разговора по прямому проводу, который состоялся у атамана с Волковым.

– Вы же сами сказали, что Волков – дурак...

– Ну и что?

– Раз он дурак, то, значит, выступит.

Семенов задумался, потом произнес с тяжелым хриплым вздохом:

– Жаль. Прольется кровь. Нам с Машей придется уходить в Монголию.

Провидцем Таскин оказался плохим. Когда на иркутский вокзал были поданы железнодорожные вагоны для волковского корпуса, на погрузку явилась только учебная команда. Корпус отказался воевать со своими. Генерал-майор Волков был опозорен. В таком положении он должен был либо снять с себя погоны, либо застрелиться, но генерал не сделал ни того, ни другого – понятия о чести претерпели изменения: ныне можно было сколько угодно жить с пятном на физиономии...

Атаман зашел в затененный угловой кабинет, который занимал Таскин:

– Ну что, Сергей Афанасьевич, прогноз не подтвердился?

Таскин не сразу понял, о чем идет речь, а когда понял, то произнес обрадованно:

– И хорошо, что не подтвердился.

Через несколько дней адмирал Колчак прислал в Читу комиссию, которая пришла к выводу, что все обвинения, предъявленные Семенову, яйца выеденного не стоят, это – обычный пшик, сотрясение «воздусей», и приказ номер 61 был отменен.

Жизнь в Чите шла своим чередом. Контрразведка хватала красных лазутчиков, обходилась с ними жестоко, пытала, но читинцы, любившие поспать подольше, не слышали предсмертных криков этих людей, заодно контрразведчики прихватывали разных мазуриков, воров с мешками, «медвежатников», расправлялись и с ними – правда, без пыток. Пули для какого-нибудь мазурика, завалившего двух купцов с приказчиками, семеновцы никогда не жалели.

Атаман распорядился посылать в гибельные места города казачьи патрули; случалось, что патруль прихватывал иного мазурика на месте преступления и действовал по своему усмотрению. Если у начальника патруля было хорошее настроение, то мазурика волокли в околоток на допрос, если плохое, то старший извлекал из ножен клинок и разваливал разбойника, как барана, пополам, от шеи до копчика.

Безопасно можно было ходить только в центре – там горели электрические фонари, а когда с электричеством случались перебои, зажигали фонари газовые, там веселилась публика, было много толстосумов, сбежавших от красных и сумевших ускользнуть от чехов, которые научились обирать богатых пассажиров не хуже большевиков. Толстосумы старались устроиться в крупных городах – в Омске, в Иркутске, в Чите – к воинским штабам – знали, что тут их в обиду не дадут.

Двадцатого декабря Семенов решил появиться в городском театре на малозначительном спектакле – атаману важно было показать себя здешней публике и, как тогда было принято говорить, произвести впечатление. Об этом узнали эсеры-максималисты. Они, как было известно, не останавливались ни перед чем, если надо было кого-то убрать. Под видом добропорядочных граждан двое из таких господ, вооруженные бомбами и наганами, проникли в театр. Это были Неррис и Сафонов.

Спектакль был скучный, Семенов откровенно зевал и подумывал, а не покинуть ли это невеселое заведение, но уйти было нельзя, и он, хмуря брови, продолжал раздраженно смотреть на сцену, оживлялся, лишь когда там появлялась какая-нибудь дамочка в кринолине либо в панталонах с розовыми оборками и бантиками. В темноте в ложу, где сидел Семенов, театральный служка – худенький и юркий, как гнмназист-младшеклассник, одетый в черную униформу с золотыми галунами, – поставил ведерко со льдом, из которого призывно торчало обернутое серебряной фольгой бутылочное горло, блюдо с бутербродами с черной икрой, подал атаману бокал холодного шампанского. Семенов повеселел. Шампанское подействовало ободряюще. Он выпил бокал, потом еще, зажмурил глаза и задумался. Вспомнил об Унгерне, пожалел, что его нет рядом. Роман Федорович находился в Кяхте – наводил там порядок, красных, попавших в руки, не задумываясь, ставил под винтовочные стволы. Как сообщили Семенову, Унгерн расстрелял уже почти две тысячи человек: по одним данным – тысячу семьсот, по другим – ровно две тысячи. Вот у кого рука не дрожит при встрече с большевиками, мигом делается стальной и тянется к пистолету... Молодец мужик!

Атаман налил себе еще шампанского, покосился на погон, косо приподнявшийся на плече, – надоели эти есаульские звездочки с невнятными просветами вдоль золотого полотна. Человек, находящийся на таком месте, как он, минимум должен быть генерал-майором, а то и генерал-лейтенантом.

Говорят, Колчак как Верховный правитель России начал присваивать генеральские звания – уже кое-кому присвоил… Кому-то, но не Семенову. Атаман почувствовал, что у него сами по себе задергались усы. Это нервы... Нервы сдают, будь они неладны. Он недовольно шевельнул литым плечом – ни раскисать, ни нюнить, ни сдаваться, ни раздражаться Семенов не собирался, жизнь еще только начинается. Хотя многое в ней уже увидено и испробовано.

Народ распустился. Большевики вбили в людские головы разные гнилые идеи, в основном насчет того, что все принадлежит всем – неосуществимые это идеи, они раздражают не только атамана, но и людей куда более терпимых.

Недавно взбунтовалось одно из казачьих поселий – местным дедам не нравился Семенов, у них были свои герои, свои Семеновы. Взбунтовавшихся дедов попробовали уговорить, но куда там – уперлись, а казак если упрется, то уж как баран рогами в землю, упрется навсегда, рога сшибать надо обязательно, иначе с места не сдвинуть, поэтому у Семенова оставалось одно средство – сшибать у казаков «рога» и пороть, сшибать и пороть. А если рядом окажутся людишки в матерчатых шлемах, с красными звездами на «лбу», то этих людей – под винтовочные стволы. Без суда и следствия, иного они не заслуживают. Ведь кто, кроме них, мог разложить казаков? Из-за кого и поползли оболваненные станичники во все стороны с вонью, будто клопы.

На взбунтовавшееся поселье налетели ночью, внезапно. Окружили его и из изб выволокли пятнадцать сонных, перепивших с вечера самогонки красноармейцев. Станичников, наиболее активных, решили выпороть, дедам прочитать нотацию, а красноармейцев – расстрелять. Атаман приехал на место, когда порка закончилась – по домам раздавались только стоны да рычание.

Командовал налетом подъесаул Греков – лощеный, с жестким умным лицом и артистическими манерами. Человек, который никогда не скажет ничего липшего. Подъесаула представили Семенову. Лихо щелкнув каблуками, Греков склонил голову, разделенную ровным, будто струна, пробором, назвался.

– Чем заняты? – неожиданно спросил Семенов.

– Сейчас господ-товаршцей будем уму-разуму учить. – Греков покосился на кучку избитых красноармейцев.

– Хорошее дело, – похвалил Семенов. – Берите человек десять казаков, пол-ящика патронов и – вперед! Покажите краснозадым дорогу в места, где их ждет... – Семенов усмехнулся, – где их ждет счастливая жизнь.

– Пол-ящика патронов – слишком жирно будет, – неожиданно возразил атаману подъесаул, – и десять человек казаков – тоже жирно. С краснозадыми я справлюсь один. А патронов мне нужно ровно пять.

– Пять?

– Да, пять.

Атаман диковато глянул на Грекова, перевел взгляд на серый столб дыма, что поднимался к облакам – казаки подпалили чью-то баньку, – пробормотал неверяще:

– Значит, всего пять? Интересно, интересно, подъесаул... Покажите, что это за фокус.

Фокус оказался очень простым. По команде Грекова к стенке сарая подволокли избитых, едва державшихся на ногах красноармейцев, всех сразу.

Подъесаул рассортировал их.

– Ты – в первый ряд, – сказал он одному красноармейцу, высокому, жилистому мужику, и казаки поспешно подхватили его, выволокли из кучи пленных. – Ты – тоже в первый ряд, – велел Греков другому красноармейцу, как две капли воды похожему на первого, такому же длинному, кадыкастому, носатому. – Ты – во второй ряд. – Греков брезгливо ухватил испачканного кровью, бледного, как бумага, молоденького красноармейца за рукав, отвел в сторону. – Ты – тоже во второй ряд. – Греков вытянул из кучки пленных еще одного человека – сгорбленного, седого, в железных очках, похожего на сельского учителя.