Текст книги "Атаман Семенов"

КНИГА ПЕРВАЯ. КАЗАЧЬЯ ЖИЗНЬ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Офицерские погоны Григорий Семенов носил с удовольствием, иногда, словно бы не веря, что он на самом деле – после окончания военного училища в городе Оренбурге – стал офицером, косился то на одно свое плечо, то на другое, осматривал погоны и гордо вздергивал голову: знай наших!

Училище он окончил по первому разряду, потом двадцать восемь дней гостил дома, у отца, в станице на реке Оной – после учебы был положен отпуск, – и уже оттуда отбыл в полк, стоявший в городе Троицко-Савске, на границе с Северной Монголией, или, как звали ее в ту пору – Халхи.

В Троицко-Савске Семенов обосновался в маленькой чистой хатенке, в которой жил одинокий сивоголовый дед – герой осады Севастополя[1] 1
  ...герой осады Севастополя... – оборона Севастополя продолжалась 349 дней: с 13 (25) сентября 1854 по 27 августа (8 сентября) 1855 г.


[Закрыть], лично знавший адмирала Нахимова, – заплатил за жилье вперед и впрягся в службу.

Зима в тот год выдалась капризная – снежная и одновременно морозная, рот на улице открыть было нельзя, его мигом запечатывало, зубы крошились от холода, от стужи не спасали даже шубы на волчьем меху, а потом вдруг откуда-то из монгольских задымленных глубин приносился хриплый, злобно гогочущий ветер, сдирал снег с земли, обнажая камни и сохлую траву, и начиналась оттепель. Люди хлюпали мокрыми носами и последними словами ругали матушку-природу – что же с ней такое происходит? Что в ней развинтилось? И когда все это кончится?

Семенову такая погода нравилась – она закаляет организм и из обычного солдата делает солдата, который ни мороза не боится, ни жары, ни чертей с вурдалаками, ни турок с кривыми ятаганами, ни воды, ни высоченных гор, ни лютых здешних разбойников – хунгузов...

Напрасно Семенов вспомнил о хунгузах[2] 2
  Хунгузы (кит. хунхуцзы – краснобородые) – участники вооруженных банд, действовавших в Маньчжурии с сер. XIX в. до 1949 г.


[Закрыть].

Во дворе к нему подбежал казак Белов – подвижный, стремительный, о нем Семенов говорил: «Шустрый как веник», – запыхавшийся, похлопал себя по рту, сдерживая дыхание:

– Обыскался я вас, ваше благородие... Пожалуйте срочно в штаб.

– Чего стряслось? – Голос у Семенова сделался недовольным – прорезались в нем иногда жесткие брюзгливые нотки, отталкивающие человека, и тогда между ним и его собеседником словно бы трещина какая появлялась; произошло это и сейчас, Белов это почувствовал, невольно вытянулся, приложил руку к фуражке и добавил несколько невпопад, запоздало;

– Ваше благородие!

В штабе встретил Семенова помощник командира полка – сухопарый, с металлическим лицом есаул, перетянутый ремнями. Приказал:

– Возьмите с собою пять человек, оружие и срочно отправляйтесь в Сучан-Кневичи.

Семенов щелкнул каблуками, круто развернулся через левое плечо и приготовился покинуть кабинет помощника командира полка.

– А что же не спрашиваете, по какой такой надобности я отправляю вас в Сучан-Кневичи? – поинтересовался тот.

– На месте разберемся, господин есаул.

Есаул усмехнулся:

– Ну-ну... Тогда действуйте!

Хунгузы налетели на село Сучан-Кневичи внезапно. Было их пятнадцать человек – ровно пятнадцать, командовал ими Желтолицый Линь – молодой, начинающий полнеть китаец с черными сальными волосами, заплетенными по-купечески в косичку, – он, к слову, действительно принадлежал к купеческому сословию, отец его владел на берегу Амура несколькими мануфактурными лавками. Китайцев за цвет кожи часто называли желтолицыми, у Линя лицо было и вовсе похоже на спелый лимон – яркого желтого цвета и, как у настоящего лимона, с «пупочкой» на подбородке.

Желтолицый Линь отличался жестокостью. Недавно в трех километрах от Сучан-Кневичей нашли зарезанного купца с приказчиком, при купце ничего не оказалось – ни денег, ни товара, ни золотого песка, который тог выменял у старателей на муку, крупу, сахар и несколько бочонков постного масла, – все подгреб Желтолицый Линь...

О том, что купец побывал у старателей, стало известно в Сучан-Кневичах, а оттуда вестишка ушла к китайцам, живущим на нашей стороне; там, где живут китайцы – все дыряво, границ для «ля-ля-ля» не существует, вскоре в селе появился Желтолицый Лиль со своими людьми, на лошадях промахнул мимо, через три часа вернулся. В четырех санях, накрытых рогожею, лежал тщательно упакованный товар. Ни бугорка, ни острого выступа, что это за товар – не понять, Желтолицый Линь был доволен и без задержки укатил в Китай.

Обычно, если он бывал недоволен – шел к старосте Ефиму Вычкову, садился в доме на лавку и втыкал нож в хорошо выскобленный сосновый стол.

– Если хочешь, чтобы я вынул из стола нож – плати.

Ефим опускался на колени и спрашивал дрожащим голосом:

– Сколько, бачка?

Желтолицый Линь показывал ему три раза по пять пальцев и грозно сводил жидкие кучерявые брови:

– Перевести на русский язык?

Староста бился лбом об пол, задыхался в слезной обиде:

– Разоряешь, бачка!

Линь усмехался, произносил с издевкой:

– Такие, как ты, в огне не горят, в воде не тонут. – Желтолицый Линь русский язык знал хорошо, даже очень хорошо – когда-то он учился в Хабаровске, в Коммерческой школе, писать умел почти без ошибок, читать – и того лучше. – Если такого человека, как ты, проглотит корова, он из ее желудка вылезет невредимым. Таких ни медведи, ни свиньи, ни тигры не едят, разорять вас – дело бесполезное. Гони, старый козел, пятнадцать рублей золотом и живи со своей деревней мирно. Не дашь денег – будешь обижаться на самого себя.

Староста, стеная, кряхтя, исчезал в соседней комнате, через несколько минут выносил деньги.

– Душегуб ты, Линь, – крутил головой Ефим Бычков, хлюпал носом обиженно, – креста на тебе нет.

– Креста нет, это точно. – Желтолицый Линь заходился в смехе, сгребал монеты в руку, пересчитывал их и хвалил хозяина: – Молодец, Ефим, на этот раз не обманул меня. – Хотя обмануть Линя было трудно – в русских деньгах он разбирался не хуже Ефима Бычкова. – Молодец, паря!

Вытаскивал нож из столешницы, засовывал его в чехол, сшитый из кабаньей пашины, и уходил.

Через несколько минут китайцы покидали Сучан-Кневичи.

В конце концов платить поборы стало невмоготу, и староста, покряхтев, расчесав в раздумиях затылок до крови, надел лучший свой пиджак, нацепил на него медальку, полученную за беспорочную службу, и поехал на станцию Гродеково жаловаться на Желтолицего Линя командиру Первого Нерчинского полка генерал-майору Перфильеву. Перфильев лишь недавно был произведен в генералы и ожидал нового назначения. В полку его любили и жалели, что Перфильев уходит.

Перфильев обещал Ефиму Бычкову укоротить Желтолицего Линя, проводил старосту до дверей кабинета; прощаясь с ним, подал руку.

– Скоро мои люди появятся у вас.

– Жду с нетерпением. – Староста наклонил напомаженную, с ровным пробором голову.

– Только постарайтесь, чтобы солдат моих никто не видел, – попросил генерал-майор. – От секретности операции очень многое зависит. Слишком уж граница у нас щелястая, ветер в дырах свистит.

– Не извольте сомневаться, ваше превосходительство, – староста вновь наклонил напомаженную голову, – я ведь, сам в этом очень заинтересован. Назад дороги нет. Если Желтолицый Линь о чем-нибудь узнает, то мне же первому и отрежет голову.

Командир полка был вежливым человеком, проводил деревенского старосту дальше, чем было положено, – до входной двери.

Группа нерчинцев выехала вечером, когда было уже темно. С собою взяли винтовки, патроны, немного еды. С провиантом да с кормом для лошадей Ефим Бычков просил не беспокоиться – эти заботы он брал на себя.

Едва миновали последние домики станции Гродеково, как сразу погрузились в вязкую, густую черноту, в которой невозможно было увидеть даже холку собственного коня.

В число отряженных пяти человек Семенов включил и шустрого Белова. В обещании, данном помощнику командира полка самому во всем разобраться, на месте, была некая доля игры – Семенов слышал и о набегах на Сучан-Кневичи, и о Желтолицем Лине – слухами ведь земля полнится, – но как будет действовать, пока не знал. С этим-то он точно определится на месте. Сейчас попусту гадать нечего.

Кони шли ходкой рысью – понукать не надо было, – перед тем как выехать, Семенов приказал хорошенько накормить их. Местами черный лес подступал вплотную к дороге, и тогда Семенов, на ходу сдергивая с себя винтовку, клал ее на луку седла. Зима нынешняя выдалась не только капризная, но и голодная, из тайги на тракты выходит много волков, в Гродеково они напали на жену железнодорожного стрелочника, на несчастье свое заплутавшую на окраине станции, и если бы не казаки из учебной команды, случайно проезжавшие мимо, волки так бы и закатали ее, пустили бы на свою звериную закуску, а так женщина, считай, легко отделалась – клыкастые покусали ей только правую руку и ноги.

В глубине леса иногда помаргивали слабые гнилушечьи огоньки, исчезали, затем возникали вновь, и от их таинственного мерцания делалось не по себе, по телу пробегал холод.

Впрочем, волков Семенов не боялся, а вот нечистой силы побаивался, это в него было вживлено еще с детства – от волков можно отбиться чем угодно – винтовкой, факелом, топором, палкой, лопатой, ломом, косой, а вот от леших не отобьешься – окружат, защекочут, зацелуют и удавят. Да и волк – не дурак. Он на вооруженного человека не полезет – издали чувствует запах патронов, пороха, горелого ствола, а лешим на горелый ствол наплевать, они пороха и пуль не боятся.

Глубокой ночью казаки, встреченные ленивым перебрехиванием сонных кобелей, прибыли в Сучан-Кневичи; староста, несмотря на поздний час, встретил их на пороге дома, радостно потер руки:

– Ну, теперь лимону этому – хана!

– Хана! – спокойно подтвердил Семенов.

Утром староста сообщил сельчанам, что решил возводить новый дом – большую пятистенку с высокой, в половину человеческого роста завалинкой и для этого нанял в Гродеково пятерых работников – ловких мужиков: пусть они к весне выберут в лесу сухостойные лиственницы – дерево, как известно, вечное, гниению не поддающееся – срубят их, обработают, вывезут, свяжут венцы, а уже летом, когда грянет настоящее тепло, начнут стройку.

Дом должен быть удобным, широким, разумно спланированным – староста собрался выдавать замуж свою красавицу дочь и при этом ставил условие: новоиспеченный родственник должен переехать жить к нему, в тот самый дом, что будет срублен.

Весть о новых работниках и великих планах Ефима Бычкова обязательно дойдет до ушей Желтолицего Линя, поэтому появление свежих лиц не вызовет вопросов у предводителей хунгузов. Что же касается казачьих коней, то их Ефим глубоко запрячет в конюшне, так что ни один человек, даже из своих, не говоря уже о чужих, не узнает о них.

Главное – чтобы Желтолицый Линь появился побыстрее.

Через два дня банда Линя с лихим свистом пронеслась по единственной улочке деревни и исчезла в морозном розовом мареве студеного февральского дня.

Семенов наблюдал за хунгузамн из-за занавески и, проводив их долгим изучающим взглядом, озабоченно почесал подбородок:

– Однако к тебе, Ефим Иваныч, не завернули.

Бычков перекрестился:

– Боюсь я их!

На всякий случай Семенов натянул поверх рубахи казачий мундир с офицерскими погонами, людей своих расставил по намеченным точкам. Поскольку он знал, что банда обычно целиком въезжала в просторный двор Ефима, то двоих казаков поставил в сторонке с одной стороны двора, двоих – с другой, старшим в этой дворовой команде назначил Белова.

– Все. Ждем встречи с узкоглазыми, – проговорил он довольно и скомандовал: – Стрелять без промаха. Главного живодера, Линя этого, я беру на себя,

Хунгузы появились лишь в четвертом часу дня, когда на деревню уже начал наползать серый предвечерний сумрак, людей на улице не было видно – попрятались в ожидании хунгузов. Что-то тяжелое, тревожное, пахнущее кровью повисло над деревенскими домами.

Отряд Линя снова проскакал через Сучан-Кневичи, словно бы проверял деревню – нет ли чего опасного, затем развернулся и неспешной рысью двинулся обратно. Семенов, одетый в форму, перетянутый ремнями, при револьвере и сабле, наблюдал за китайцами из-за занавески.

Около ворот Ефима Бычкова Желтолицый Линь остановился:

– Хозяин!

Староста поспешно выскочил из дома, открыл ворота. Линь, пригнувшись, чтобы не задеть головой за перекладину, въехал во двор, бросил поводья подбежавшему Белову, натянувшему на себя лохматый нагольный полушубок.

– А это кто такой?! – спросил у Бычкова Линь. – Вроде бы раньше у тебя такого работника не было.

– Раньше не было, а сейчас есть. Я решил строить новый дом и взял кое-кого к себе на работу. Разве ты не слышал об этом?

– Слышал. – Желтолицый Линь закряхтел, слезая с коня, скосил губы в деланно-горькой усмешке. – Вон ты какой, оказывается, Ефим. А еще другом называешься. Разбогател... Хоромы новые собрался ставить, дочь замуж выдаешь, праздник всей деревне решил устроить, а близкого друга своего обходишь стороной. Обидно это, Ефим, очень обидно. – Желтолицый Линь осуждающе покачал головой.

Белов отвел его лошадь в сторону, повод привязал к длинной, гладко вытертой перекладине коновязи, расстегнул шейный ремень, освобождая уздечку. Лошадь выплюнула шенкеля и оскалила крупные желтые зубы, словно бы понимающе улыбнувшись Белову, тот похлопал ее по морде и скрылся в конюшне.

Все, что надо было узнать, он узнал. Пересчитал хунгузов, въехавших вслед за Желтолицым Линем во двор. Двенадцать человек. Многовато, однако, будет. Но ничего страшного – одолевали в стычках и не столько врагов – справлялись с перевесом куда большим. Разглядел Белов и оружие, что имелось у хунгузов. Вооружение у них было слабенькое, они брали злостью да жестокостью.

– Прошу дорогого гостя пожаловать в дом, – манерно пригласил Линя староста, ухватил его под локоток, согнулся в подобострастном поклоне. – Ты на меня, Линь, не сетуй, не обижайся...

– Это я решу, когда побываю у тебя в доме, – сказал Линь.

– Прошу, прошу... – Староста продолжал подобострастно держать Линя под локоток.

Желтолицый Линь уверенно прошел в дом, сбросил на лавку малахай, расстегнул лисью доху. Неожиданно лицо его подобралось, сделалось жестким, он настороженно оглядел горницу.

Ефим Бычков тем временем проворно выставил на стол бутылку монопольки и блюдо с жареной кровяной колбасой.

– Я тебя, Линь, не обижу.

– Ладно, ладно, – Линь махнул рукой, – если я с тебя обычно брал пятнадцать золотых рублей в месяц и никого в твоей деревне не трогал, то сейчас возьму два раза по пятнадцать.

– Ох, Линь! – староста вздохнул горестно. – Ты хочешь совсем разорить меня. – Он вздохнул вновь. – Выпей для начала стопку, потом другую, закуси, и тогда мы будем решать вопрос о ясаке.

– Думаешь, я добрее стану?

– А вдруг?

– Не стану.

– Тогда я попробую уговорить тебя.

– Не уговоришь, – Желтолицый Линь усмехнулся, – мне деньги очень нужны.

Семенов находился в соседней комнате, отсюда весь разговор был слышен хорошо, и даже если Линь будет вести его шепотом, услышать можно все до последнего словечка. Семенова допекали досада, злость, еще что-то незнакомое, сложное. На щеках заходили желваки, и он поднял револьвер, глянул в черное, пахнущее гарью дуло. Под ногой от неосторожного движения скрипнула половица, и он замер, превратившись в изваяние – как бы не услышал Желтолицый Линь... Но нет, пронесло.

Из своего укрытия Семенов вышел, когда Ефим Бычков прошаркал ногами в горницу и выложил перед Линем стопку золотых монет. Незваный гость засмеялся, придвинул монеты к себе.

– Цени мою доброту, Ефим, я беру с тебя очень мало денег, – сказал Линь. – Другие так не поступают. – Он будто отщипнул от стопки одну монету, звонко щелкнул ею о стол. – Р-раз! – Отщипнул вторую монету, так же звонко, будто взводил курок револьвера, щелкнул ею о стол. Два! – Отщипнул третью...

Желтолицый Линь увлекся – такое дело, как пересчитывание золотых монет, радовало его душу, – увлекся и не услышал, что в соседней комнате несколько раз тяжело прогнулись половицы, потом скрипнула форточка – это Семенов подал сигнал Белову, – через минуту занавеска, прикрывавшая вход в соседнюю комнату, раздвинулась, и в горнице появился казак в офицерской форме.

Желтолицый Линь вздрогнул, щеки у него обвисли, и нездоровая лимонная желтизна сменилась всполошенным серым цветом, в глазах мелькнул страх, и Линь, визгнув, шваркнул ладонью левой руки по столу, сгребая монеты, но не сгреб, а только рассыпал, правой рукой схватился за кобуру револьвера.

Семенов, перегнувшись через стол, что было силы ткнул его кулаком в лицо, Линь взмахнул руками и тяжело плюхнулся на лавку. За окном послышался шум, раздался выстрел, за первым выстрелом, в унисон, – второй.

Линь беспомощно глянул на окно, приподнялся на скамейке, Семенов вновь с силой ткнул его кулаком в лицо – попал в глаз – и рявкнул железным голосом:

– Сидеть! – Затем, чтобы Желтолицый Линь больше не дергался, ткнул ему под нос револьверное дуло: – Ты это видел? Если еще раз дернешься – голову тебе укорочу ровно наполовину. Понял? – Содрал с него кобуру с оружием.

Желтолицый Линь обессиленно просел в теле, всхлипнул жалобно, разом становясь обыкновенным обиженным пареньком, папиным сынком, его сальная косичка скрючилась в жалкий щенячий хвостик. Под глазом у Линя начал быстро наливаться темным фиолетовым цветом синяк.

Во дворе раздался еще один выстрел, затем топот ног и следом – новый винтовочный хлопок. Топот угас – бежавший замер на месте, будто его по колени вкопали в землю. Семенов продолжал спокойно поигрывать револьвером. Желтолицый Линь сделался еще меньше – сжался до размеров карлика, его нижняя челюсть, украшенная жидкой бороденкой, затряслась.

– Меня расстреляют? – жалобно спросил он у Семенова.

– Кому ты, такой дурак, нужен? – пробасил тот в ответ, усмехнулся – понимал, что происходит на душе у Линя, подумав немного, добавил: – Хотя, будь моя воля, я расстрелял бы. И голову твою, насаженную на кол, отправил бы отцу – пусть любуется, какого отпрыска произвел на свет. И весть о тебе, дураке, разнесется по всему Китаю, так что другой разбойник, такой же нахрапистый, как и ты, тысячу раз подумает, соваться в Россию или нет.

Семенов поднял револьвер, прицелился Линю точно в лоб и взвел курок. Желтолицый Линь замер, в глазах его заметался страх, он прошептал жалобно, давясь воздухом, собственным языком, еще чем-то;

– Не на-адо!

– Надо! – жестко проговорил Семенов и, придерживая рифленую пяточку курка большим пальцем, медленно спустил его. Выстрела не последовало. – Эх, была бы моя воля, – мечтательно произнес он, покрутил головой. – М-м-м...

– Не надо!

Через несколько минут в комнате появился Белов. Ловко вскинул руку к папахе:

– Все в порядке, ваше благородие! Двое оказали сопротивление, поэтому пришлось их... – Белов выразительно посмотрел вверх, на широкую, коричневую от времени матицу потолка, потыкал в нее пальцем. – В общем, отбыли господа разбойники в дальнюю дорогу...

– У нас потерн есть?

– Нет.

Семенов попросил у Ефима Бычкова трое саней, связал хунгузов попарно, чтобы не смогли убежать, и погрузил их на сани.

Так, караваном, казаки и отбыли в Гродеково.

Первый Нерчннскнй полк был разбросан по всей Приморской области, в Гродеково располагались только две казачьих сотни, штаб полка да учебная команда.

Привезя хунгузов на станцию и сдав их под стражу, Семенов неожиданно для себя подумал, что жизнь его все-таки сера, тяжела, ничего радостного в ней нет. По сравнению с Сучанами станция Гродеково была едва ли не городом, носила отпечаток некой романтичности и лоска, если хотите, и Семенов позавидовал тем, кто квартировал в Гродеково. Хотя и Гродеково, и Сучаны, и Никольск-Уссурийский, и Троицко-Савск были обыкновенными провинциальными дырами.

Но ведь и среди дыр бывают различия. Есть дыры получше, есть дыры похуже.

Весной 1914 года сотник Григорий Семенов получил новое назначение – стал начальником полковой учебной команды. Конечно же должность эта – не бог весть что, одна из самых неприметных в казачьем полку, но сотник обрадовался ей несказанно: она была самостоятельной, не надо было каждый день докладываться есаулу, куда ты пошел, зачем пошел, что собираешься делать – начальник учебной команды подчинялся только командиру полка.

Новая должность пришлась сотнику по душе. Но пробыл он в ней недолго – надвинулся печальный август 1914 года[3] 3
  ...печальный август 1914 года. – Германия объявила войну России 19 июля (1 августа), Франции – 21 июля (3 августа), а 22 июля (4 августа) Великобритания объявила войну Германии, 10 (23) августа на стороне Антанты в Первую мировую войну вступила Япония.


[Закрыть].

Государь объявил всеобщую мобилизацию.

Вскоре многие полки, находящиеся в Восточной Сибири, покинули свои казармы, погрузились в эшелоны и отбыли на запад, а Первый Нерчннский словно бы завис, оставшись в Приморской области.

Семенов занервничал – ему не терпелось попасть на фронт: казалось, что война вот-вот закончится, она будет стремительной и на долю молодого сотника ничего не достанется... И верно ведь, близкие родственники – российский государь Николай Александрович и кайзер Вилли[4] 4
  ...близкие родственники – российский император Николай Александрович и кайзер Вилли... – Вильгельм II Гогенцоллерн (1859-1941), германский император и король Пруссии в 1888-1918 гг., приходился дядей Николаю II.


[Закрыть] – одумаются и хлопнут по рукам (чего им воевать, родные души все же, семейное окружение им этого не простит), и тогда молотить немцев будет неудобно. Но не тут-то было – чем дальше, тем больше пахло мировой бойней.

Нервничать пришлось недолго – во второй половине августа семеновский полк был погружен в эшелон и отправлен на запад. Маршрут движения был известен только до Тулы, там надлежало получить приказ, куда следовать дальше.

Тулу эшелон проскочил не останавливаясь – казакам в городе оружейников нечего было делать – и через сутки прибыл в Белокаменную. Стояла середина сентября – золотая пора.

В Москве эшелон остановился ранним туманным утром у запасного перрона, наспех сколоченного из толстых досок. Дома сытой купеческой столицы показались казакам серыми, угрюмыми, чужими – от той приподнятости, о которой впоследствии с таким воодушевлением написал Семенов, не осталось и следа. Казаки, почувствовав себя в Москве чужими, невольно оробели: ловкие, сильные, бесстрашные в тайге, в степи, в песках, в горах, здесь, среди равнодушных каменных домов, они ощущали себя неуверенно, втягивали головы в плечи и немо, одними только глазами спрашивали друг у друга, куда же их завезли?

Семенов выяснил, что стоять в Москве они будут три дня, казаков можно будет повозить по Белокаменной – пусть полюбуются добротными домами, колокольнями, соборами, поглазеют на темную холодную реку, над которой нависли зубчатые стены Кремля, в Китай-городе поедят горячих блинов с икрой и покатаются на трамвае. По распоряжению властей московские трамваи будут возить казаков бесплатно. С шести часов утра до двенадцати ночи.

Получив эти сведения, Семенов подкрутил усы и вернулся из штабного вагона к своим казакам довольный:

– Ну что, мужики, тряхнем стариной, прокатимся по семи холмам, а? С одной горки на другую, а?

Казаки насупились:

– По каким таким семи холмам, ваше благородие?

– Это так говорят... Тут так принято. Москва стоит на семи холмах. А с холма на холм ездит трамвай.

Казаки насупились еще больше.

– Что такое трамвай?

– Ну-у... – Семенов задумался, он сам не мог толком объяснить, что такое трамвай. – Это такая дура, которая ездит на железных колесах по железным рельсам.

– Вагон, что ли? На каком мы сюда приехали?

– Вагон, вагон. Только размером поменьше и скорость такую, как на железной дороге, не развивает.

– He-а, господин сотник, не поедем мы в город.

– Вагон мы уже видели, на зуб пробовали... Лошади его боятся.

– Да при чем здесь лошади! Церкви зато не видели. Церкви московские посмотреть надо обязательно.

– Церковь у нас в Гродеково есть...

– Таких церквей, как в Москве, нет,

– Есть, ваше благородие. – Казаки ожесточенно трясли лохматыми папахами и отказывались покинуть железнодорожный тупик, куда после целования московской земли на деревянном перроне загнали воинский эшелон.

– Ну и... – Семенов ожесточенно рубанул воздух рукой. Он не знал, что сказать. – Больше такой возможности не будет. Впереди—фронт, война, пули. Тьфу! Не ожидал от вас, казаки!

Казаки из-под папах угрюмо поглядывали и а сотника и молчали. Над Москвой плыл серый печальный туман, пахло горелым углем, улицы были пустынны, недалеко от вокзала звонил колокол – в небольшой церквушке отпевали купца второй гильдии, почившего от чрезмерной борьбы с алкоголем.

В конце концов Семенову удалось сколотить группу из двенадцати человек.

– Нельзя уехать из Москвы, не постучав каблуками по здешним мостовым, – поучал он казаков, – мы ведь потом сами себе этого не простим.

Когда большой, странно тихой гурьбой забрались в страшноватый красный вагой московского трамвая, Семенов, хоть и знал, что казаков велено на трамвае возить бесплатно, оробел, подергал усами и полез в карман шароваров за серебряным двугривенным, чтобы расплатиться, но кондуктор – седенький вежливый старичок в форменной фуражке – предупреждающе поднял руку и примял ладонью воздух, будто вату:

– С защитников отечества денег не берем.

Семенову стало приятно, он улыбнулся и опустил двугривенный обратно в карман, улыбнулся повторно – никогда так много не улыбался, произнес приторно-благодарным тоном:

– Благодарствую!

В следующий миг он поймал себя на неестественной приторности и сделал внезапное открытие: ведь он и слова «благодарствую» никогда раньше не произносил – чужое оно для него... Неужто так Москва действует на постороннего, не привыкшего к ней человека?

Неожиданно Семенову захотелось взять старика за форменную пуговицу ветхой черной шинели, притянуть к себе, дохнуть в лицо недавно съеденным в вагоне чесноком: «Если вздумаешь издеваться над казаками, старый хрыч, то будь поаккуратнее на поворотах... Не то задницу отвинтим быстро, отвалится вместе с ногами, галоши не на чем будет носить», но вместо этого он проговорил прежним приторным тоном, вежливо, сам себя не узнавая:

– Не подскажете ли, любезнейший, куда нам можно пойти-податься?

– Отчего же, – благодушно похмыкал в кулак старичок, – советую сходить в цирк Соломонского на Цветном бульваре, там выступают русские богатыри Поддубный, Шемякин, Вахтуров. Очень красиво борются. Особенно Иван Поддубный. Борьбу, к слову, можно посмотреть – ежели, конечно, есть желание – и в «Аквариуме», у братьев Никитиных – там борются остзейцы Лурих и Аберг, но этих господ надо ловить за руку – много красивых приемов, ловких подсечек, хлестких ударов, а на самом деле – туфта. Пшик. Кроме того, Аберг любит поиздеваться над противником: засунет голову себе под мышку и начинает давить, будто жеребец – ждет, когда у того треснет череп.

Семенову это показалось интересно.

– И были случаи, когда череп трескался? – спросил он.

– Бывало и такое. Недавно пострадал борец по фамилии Куренков.

– Мне эта фамилия ничего не говорит.

– Он известен мало и теперь вряд ли когда станет известным. Что еще... Советую послушать несравненную Анастасию Вяльцеву, ежели не слышали.

– Но Вяльцева[5] 5
  Вяльцева Анастасия Дмитриевна (1871-1913) – русская эстрадная певица сопрано.


[Закрыть] же умерла... Год назад. Я читал в газетах. Вовремя, к месту вспомнил это Семенов. Он еще год назад читал поразившую его статью о том, что великая Вяльцева, в которую был влюблен весь гвардейский Петербург и которая в конце концов вышла замуж за гвардейского офицера, умерла после гастролей в каком-то заштатном Курске... Курск – это ведь чуть больше Гродеково.

– Да, та Вяльцева действительно умерла, но появилась новая, – старичок улыбнулся как-то смущенно, браконьерски, словно был причастен к появлению Вяльцевой номер два, – голос у нее точно такой же, как и у Анастасии Дмитриевны, один к одному. А в остальном... в остальном девушка не мудрствовала лукаво и взяла себе фамилию и имя этой известной певицы.

– Не мудрствовала, значит, говорите, – Семенов почувствовал вдруг, что ему хочется выругаться, – а я-то обрадовался, думал, та Вяльцева не умерла, выжила... Уж очень ее голос хорош на граммофонных пластинках.

– Эта будет не хуже – тот же голос, та же улыбка. Тот же репертуар. «Под чарующей лаской твоею», «Дай, милый Друг, руку», «Гай да тройка!» и так далее. Удивитесь, когда услышите. Очень советую сходить.

– А пластинки ее продаются? На граммофоне нельзя послушать?

– Э-э-э, молодой человек, слушать Вяльцеву на пластинке, – старик негодующе поднял указательный палец, – что одну Вяльцеву, что другую – это все равно что видеть виноград и не есть его. Слушать таких певиц надо живьем.

Кондуктор так и произнес: «живьем». Слово это показалось Семенову вещим, а смысл – значительным. Он оглядел своих притихших спутников в огромных лохматых папахах, надвинутых на самые глаза, и понял, что они ничего не разобрали из того, что говорил кондуктор – многие из них по-русски вообще не разумели, многие знали не более десяти слов и даже общепринятые воинские команды понимали, лишь когда Семенов подавал их на языке халха или агинцев. Сотник жестом остановил кондуктора и на монгольском начал пересказывать спутникам то, что услышал от говорливого седенького старичка.

Неожиданно весь вагон развернулся в сторону казаков – произошло это слаженно, в одно движение, общее, будто бы по чьему-то приказу, – и начал внимательно рассматривать их. Забайкальцы, и без того маленькие, неказистые, кривоногие, крупноголовые, и вовсе уменьшились, сжались, словно грибы после сушки. У Семенова нервно задергались усы; если его товарищи не нравятся этим московским кашеедам,то... то сотник Семенов найдет способ, чтобы казаки им понравились. А с другой стороны, что он может сделать с ироничными востроглазыми москвичами, скорыми и на слова, и на поступки? Да ничего, собственно. Семенов поник, плечи у него опустились сами собою.

Однако в глазах старого кондуктора, во взглядах москвичей, повернувшихся к казакам, не было ни иронии, ни насмешки, ни издевки – только доброжелательное любопытство.

Со скамейки неожиданно соскочила гимназистка в приталенном длинном пальто, сделала книксен:

– Садитесь, господин офицер!

– Благодарствую, – вновь произнес Семенов непривычное слово и энергично помотал головой – еще не хватало, чтобы его как инвалида усаживали на скамеечку.

– Садитесь, пожалуйста!

– Нет.

– Это что, японцы? – неожиданно спросила гимназистка и повела глазами в сторону спутников Семенова, затем, не дожидаясь ответа, задала второй вопрос: – Долго добирались до Москвы?

– Добирались тридцать три дня, – спокойно ответил Семенов, но на этом его спокойствие закончилось, он вновь почувствовал тревогу, усы у него нервно задергались, в голосе появились хриплые нотки. – И это не японцы, а подданные государя российского императора агинские казаки. Иначе говоря, буряты.

– Буря-яты? – На красивом лице гимназистки нарисовалось изумление.