Текст книги "Атаман Семенов"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

Атаман снова наполнил бокалы.

– Николай Днонисьевич, вы напрасно считаете, что большевики оставят вас в покое. Это сегодня они с вами друзья и братья, а завтра повесят вас с братом на столбах, и будете вы на ветру раскачиваться, как рождественские игрушки. Туда-сюда, туда-сюда... Кто вас вынудил предать меня?

Лицо у Меркулова напряглось, в уголках рта появились старческие звездочки, он поплотнее вдавился спиною в кресло. Сделалось тихо. Атаман ждал.

– Японцы, – помедлив, ответил Меркулов.

– Японцы? – тихим неверящим голосом переспросил атаман.

– Японцы, – подтвердил Меркулов.

– И в обмен, простите, на что? На какие шиши и заверения?

– Нам обещают дать заем в двенадцать миллионов йен.

Атаман отставил бутылку в сторону, посмотрел на нее с тоской и отвращением, словно накануне перепил и теперь не мог понять, каким образом какая-то жалкая бутылка сумела погнать его в болезненное состояние.

– Двенадцать миллионов йен – это большая гора денег, – произнес Семенов тихо, перевел взгляд с бутылки на военного министра, нижняя часть лица у атамана, словно налитая «винцом, потяжелела – он не верил тому, что слышал. – И кто конкретно вам это обещал?

– Человек, работающий в штабе экспедиционных войск.

Атаман почувствовал, что у него сделалось потным, противно липким не только закаменевшее плотное тело, но даже усы и брови, а затылок начала медленно вползать металлическая тяжесть: не может быть, чтобы японцы отвернулись от него!

– И кто он такой есть, этот высокий чин? – спросил он прежним тихим, будто угасшим, голосом.

Меркулов не ответил.

Секретарь министра, понимая, что может услышать нечто не предназначенное для его ушей, затоптался неловко, потянулся рукой в сторону двери, но, словно уловив невидимую команду хозяина, отдернул руку и вновь распахнул только что закрытую кожаную папку. Из кармана поспешно достал модное вечное перо.

– Кто именно? – вновь потребовал ответа атаман.

Меркулов шумно вздохнул.

– Фамилию называть не буду, фамилия вам мало чего даст...

– А должность?

– Драгоман русского языка, – помедлив, ответил Меркулов.

Драгоман – значит, переводчик. Фигура не самая крупная в штабе японских экспедиционных войск, не в генеральском, естественно, звании и даже не в полковничьем и, следовательно, не по себе шапку напялившая на макушку.

У Семенова отлегло от сердца – вряд ли за этим толмачом стоят люди из правительственных кругов, вряд ли стоят серьезные банкиры и промышленники и вообще фигуры первого ряда. А те, кто стоит, – это обычная пьяная самодеятельность, не больше.

– Ничего у вас из этой затеи не получится, – убежденно произнес Семенов, снова подтянул к себе бутылку с вином, глянул на свет – в глубине бутылки зарезвились, заскакали веселые огоньки. Ему сделалось жалко вина – потратил его впустую.

– Скажите, Григорий Михайлович, верно, что вы собираетесь идти на Хабаровск? – аккуратно поинтересовался Меркулов.

– Верно.

Меркулов с облегчением вздохнул: если Семенов пойдет на Хабаровск, то там и увязнет, ему будет уже не до Владивостока, не до Меркуловых. Он осторожно насадил на вилку кусок бастурмы, съел, даже не почувствовав ее вкуса – настолько был увлечен своими мыслями. Он перестал бояться Семенова: раз тот идет на Хабаровск – значит, им с братом не страшен,

А Семенов смотрел на него в упор и размышлял невесело: «Ну и лиса же ты, Меркулов! Однако морда твоя все выдает – и то, что ты думаешь в сию минуту, и то, что только собираешься подумать. Продал меня за тридцать серебреников, продашь и других, в том числе и братца. Только вот Россию продать я тебе не дам... Понял, Меркулов? И в Хабаровск я пойду только тогда, когда укреплюсь в Приморье, понял?»

Меркулов, словно прочитав эти мысли, потянулся к Семенову с бокалом:

– Григорий Михайлович, хочу выпить за ваше здоровье.

– Пожалуйста! – отозвался атаман, голос его был доброжелательным, налил гостю вина и только сейчас, словно о чем-то вспомнив, перевел взгляд на клювастого секретаря: – А ты чего переминаешься с ноги на ногу, как ворона на погосте? Иди на камбуз, там тебе дадут кусок мяса с атаманского стола.

Секретарь жалобно посмотрел на своего шефа. Тот молча отвел глаза в сторону.

– Иди-иди, – прежним доброжелательным тоном проговорил Семенов. – Иначе голодным останешься! – Он вытянул руку, разжал пальцы – в ладони у него вновь звякнул колокольчик, и на пороге каюты тотчас возник хорунжий.

– Проводи паренька на кухню, – приказал ему атаман, ткнул пальцем в секретаря: – Пусть там ему наложат в тарелку чего-нибудь. А мы пока с господином Меркуловым один на один покалякаем...

Но ничего нового Семенов узнать не смог: то, что можно было сказать, Меркулов уже сказал.

И все-таки атаман Семенов не учел того обстоятельства, что все владивостокские стены – все без исключения – дырявые: когда его посланцы сговаривались с братьями Меркуловыми о встрече, то они предупредили братьев – атаман хотел бы встретиться с ними с глазу на глаз, без каких-либо посредников, особенно иностранных, – информация об этом условии атамана немедленно улетучилась в дырку, будто дым.

Третьего июня 1921 года Семенов получил от начальника иностранной военной миссии во Владивостоке полковника Гоми неприятное письмо. Полковник выражал недоумение: почему атаман настроен против иностранных военных, находящихся во Владивостоке? А ведь Гоми и его коллеги готовы всячески помогать русским – особенно по части мира, – чтобы русские не ссорились друг с другом, не драли друг другу чубы, а больше выпивали в одной большой компании, ели вкусное мясо, зажаренное на проволоке, и угощали им иностранных друзей. Это типично русское блюдо под названием «сашлик» Гоми и сам любил.

Атаман прочитал письмо и, побурев лицом, сжал кулаки.

– Ну Меркуловы, ну Меркуловы, ну братцы-козлодранцы! Отыграется это все на ваших мохнатых задницах!

Впрочем, у атамана тоже имелся вопрос к полковнику Гоми: как стало известно Семенову, полковник никак не хотел давать разрешение на пропуск в Гродеково фур с продовольствием для казаков и овсом для лошадей, и, как с тревогою сообщили атаману, гродековцы уже начали голодать. Надо было срочно встречаться с полковником.

Атаман кожей своей, нутром ощущал, что его обволакивает некая липкая паутина, он пробует содрать ее с себя, соскребает пальцами, матерится, но ничего из этого не получается – паутина немедленно прилипает к телу вновь...

Временами он, усталый, с ноющим телом и набухшей чугунной тяжестью головой, опускал руки – не было желания ни жить, ни драться, ни дышать, хотелось вернуться в свое детство, к родителям, к мелким голоштанным заботам, сделаться маленьким-маленьким...

– Я устал от человеческой подлости, – сказал атаман, бросая письмо полковника Гоми себе под ноги.

– А что, бывает подлость звериная? – Таскин усмехнулся неожиданно печально, свел брови в одну лохматую линию.

– Не-ет, подлее человека зверя не существует.

– Звери тоже едят друг друга, также охотятся, устраивают ловушки, западни, норовят укусить, – Таскин потянулся, поднял с пола письмо, – а укусив и познав вкус крови, стараются съесть. – Он развернул письмо, прочитал. – Всюду видны грязные следы братьев Меркуловых.

– Договаривайся о встрече с полковником Гоми, – сказал ему Семенов, – ссора с ним нам совсем ни к чему.

Встреча с полковником Гоми неожиданно получилась «ветвистой» – на ней пожелал присутствовать сам председатель правительства Дальневосточной республики Спиридон Дионисьевич Меркулов. Встретиться договорились на крейсере береговой охраны «Лейтенант Дыдымов», поскольку других кораблей в распоряжении правительства не было.

Меркулов прибыл на крейсер в сопровождении двух секретарей и еще нескольких важных лиц – в основном сытых молодых людей, больше похожих на охранников, чем на советников. Вместе со старшим Меркуловым на крейсер приплыл и полковник Гоми – щеголеватый, в форме песочного цвета, в крагах, плотно подогнанных по ноге. Чем-то он напомнил Семенову китайского офицера, пытавшегося выкурить атамана из вагона на безвестной заснеженной станции. Воспоминание было неприятным, Семенов виду не подал, но почувствовал, как под глазом задергалась нервная жилка.

Конечно, в поездке на «Дыдымов» был риск, здесь Семенова могли скрутить, но и атаман тоже подстраховался: вокруг крейсера барражировал катер с двумя пулеметами под командой Буйвида, на берегу сотня казаков ждала тревожного сигнала – если что-то произойдет, то свой человек с «Лейтенанта Дыдымова» даст ракету.

В общем, то, что не надо друг друга трогать, одинаково хорошо понимали и старший Меркулов, и полковник Гоми, и атаман Семенов.

Старший Меркулов держался увереннее брата, в глазах у него появилось какое-то застывшее, очень властное выражение, будто главное кресло в Приморье этот человек захватил навсегда. У Семенова при виде Спиридона Дионисьевича даже что-то нехорошо заныло в груди, и он отвел глаза в сторону – не хотелось смотреть на этого человека.

И все-таки атаман, желая захватить инициативу на переговорах, произнес громко, грубым командным голосом:

– Ну что, начнем наше совещание?

Полковник Гоми поспешно произнес:

– Та, та! – Букву «д» он осилить не мог, поэтому заменил ее на более легкое «т».

«Интересно, понимает ли Меркулов, что находится в тупике? – задал атаман сам себе вопрос, но ответить на него не смог: сбивал самодовольно-властный вид Спиридона Дионисьевича. В конце концов пришел к выводу: понимает. – Но и ведь и ты, друг-атаман, тоже в тупике. Вы оба загнали себя туда. Из тупика надо выбираться. И вопрос, как выбираться, нужно решить сегодня, сейчас же».

Если бы атаман находился в Гродеково, среди своих, то вопрос решался бы очень просто, но он – среди чужих.

– Начнем, – нехотя, с запозданием отозвался Меркулов. Он был спокоен, как скала, надменно-властное выражение с его лица не исчезло.

Политическую ситуацию Меркулов обсуждать отказался, заметил лишь, что надо действовать по принципу «Ты меня уважаешь?». Если ты меня уважаешь, то и я буду тебя уважать, если не уважаешь, то и я поступлю так же... Этакая логика мужика из шалмана, перебравшего домашней свекольной самогонки. Меркулов говорил спокойно, будто классный наставник, рассказывающий гимназистам об азах жизни, подбирая слова и прорисовывая каждую буковку, он был уверен в себе, и эта уверенность рождала в атамане ощущение злости, какого-то нервного нетерпения, заставляющего чесаться кулаки. Усилием воли Семенов сдерживал себя. Впрочем, по лицу его ничего не было заметно, только усы мелко подергивались, и атаман, чувствуя это, приглаживал их рукой, засовывал кончики в рот и тут же выплевывал обратно.

Совещание имело нулевой результат.

Главный вопрос – отказ от борьбы с большевиками – Семенов и Меркулов, не сговариваясь, решили не обсуждать. В присутствии полковника в роскошных кожаных крагах этого делать было нельзя, оба это поняли сразу и, хотя были недовольны друг другом, мигом пришли к единому мнению. Решили обсудить вопрос частный: как лучше доставить продукты в Гродеково, семеновским казакам.

– Как доставить? Поездом. Колесами. Железными, – провозгласил атаман гневно, удивляясь, что Меркулов не понимает таких простых вещей. – Об этом я позабочусь сам. Лично. Мне нужны продукты и фураж, а доставку их в Гродеково я обеспечу. Понятно? – Атаман ударил ладонью по столу, отбил ритм: – О-бе-спе-чу!

– Та, та. – Полковник Гоми словно проснулся. – Люти в Кротеково не толшны колотать.

– Вы пропустите транспорт с провиантом через свои порядки? – спросил у него Меркулов.

– Пропущу.

– Ладно, – Меркулов хлопнул ладонью па колену, – я распоряжусь, чтобы завтра вам выделили продукты. Запиши, – он, не оборачиваясь, показал пальцем вверх, на секретаря, стоявшего за его спиной с блокнотом в руке, – выделить фураж и провиант генералам э-э-э...

– Глебову и Савельеву, – подсказал Семенов.

– Так и запиши.

Но назавтра произошел сбой. То ли секретарь не то и не так записал, то ли фамилии генералов были неверно переданы по местной морзянке, то ли Меркулов решил отобрать свое обещание назад, но когда восемь грузовиков, выбивая из выхлопных труб вонючие сизые кольца дыма, подкатили к интендантским складам, вырытым в сопках, их встретили солдаты с пулеметами, в которые были заправлены патронные ленты.

– Тю-тю-тю! – заломил папаху на затылок командовавший продуктовым десантом полковник Глазков, чей мундир был украшен тремя орденами, в том числе и Святого Георгия, высшего среди офицерских орденов, неспешно расстегнул большую кожаную кобуру на поясе. – Вот так теплая встреча! Оч-чень достойная. В русском духе – с пулеметами! – Глазков выпрыгнул из кабины, иронически подбоченился, глядя на пулеметчиков. – А начальство у вас есть, господа хорошие?

– Так точно, – довольно стройно ответили солдаты, – есть!

– Пригласите-ка ко мне!

– Не велено, – отозвался один из пулеметчиков – первый номер, скорчившийся за щитком «максима», – не дозволено.

– А если я тебе сейчас пулю в лоб всажу, как ты к этому отнесешься? – веселым тоном спросил Глазков. – А? Велено это или не велено? Дозволено или не дозволено?

Пулеметчик молчал. Морщил лоб и молчал.

– Туго соображаешь, дядя, медленно, – сказал Глазков и выдернул из кобуры тяжелый, с длинным потертым стволом, – оружие не раз побывало в деле – наган. – А ведь я так и сделаю, если ты сейчас не позовешь караульного начальника.

То, что полковник не боялся пулеметов, подействовало – боевой мужик. Да и грудь у него блестела от орденов, будто хорошо начищенный тульский самовар. Вскоре из новенького дощаника, стоявшего между двумя складскими штольнями, вышел прапорщик-бурят, кривоногий, плосколицый – так же, как и полковник, орденоносец: на груди прапорщика болтались два солдатских креста на мягких лентах. Подойдя к полковнику, он отдал честь и проговорил виновато:

– Не велено вам отпускать продукты и фураж, господин полковник.

– Как не велено? Кем не велено?

– На этот счет у меня есть бумага.

– Покажите!

– Показать не могу, господин полковник, – твердо произнес бурят. – Я солдат и выполняю приказ. Будет приказ отпустить – тут же отпущу вам провиант. С большой радостью, – добавил он.

– Кто хоть подписал бумагу-то? – спросил Глазков, засовывая наган в кобуру.

– И этого сказать не могу. – Бурят замялся, оглянулся на солдат, вздохнул. – Распоряжение пришло сверху, из меркуловской канцелярии.

Прапорщик был из каппелевцев, а у них дисциплина всегда находилась на первом месте, и если он сказал «нет», то на этом будет стоять до конца. Даже если в него будут стрелять.

– Жаль, прапорщик, – с огорчением произнес Глазков, голос у него сел едва ли не до шепота, – у нас люди голодают, ремни уже начали есть. Гужи, упряжь, уздечки... Э-эх!

Прапорщик опустил голову, переступил с ноги на ногу разбитыми сапогами – он, находясь при складах, мог бы подобрать себе обувь получше, но не делал этого, – проговорил виновато:

– Извините, господин полковник. Помочь ничем не могу.

Через двадцать минут о случившемся доложили атаману.

Тот от ярости даже голос потерял, из его глотки начал вырываться какой-то шипящий птичий клекот, лицо побурело, несколько минут он впустую рубил кулаком воздух, потом неожиданно обвял и сел в кресло. Молчал минут пять, приходя в себя, обводя глазами каюту, жалкое ее убранство, ловя зрачками свет, отражающийся от воды и проникающий в иллюминатор. Таскин выпроводил всех из каюты и остался с атаманом один.

Семенов знал, что голод обладает способностью наваливаться на людей стремительно: еще сегодня было вроде бы ничего, а завтра люди уже начинают есть кожаную упряжь, и не только ее – вяленая всырую кожа, так называемая сыромятина, быстро становится лакомством, – варят супы из крапивы и конского щавеля, перелопачивают брошенные огороды, извлекая прошлогоднюю картошку, побираются на станции, клянча у поездных бригад кусок хлеба, – все это, увы, было. Голод не миновал и Хабаровска, куда Семенов также собрался идти. Там пайка хлеба стоит целое состояние, люди за буханку хлеба отдают гарнитуры красного дерева, золотые кольца, за мешок муки расплачиваются бриллиантами и перстнями с изумрудами. Страшен лик голода, беззуб, отвратителен, злобен, голодные люди превращаются в нелюдей, очень быстро падают духом и телом. Все это атаман Семенов знал, но помочь ничем не мог. Впрочем, в Хабаровске помощи от него не ждали, там что атамана Семенова, что атамана Калмыкова[84] 84
  Калмыков И.М. – казачий атаман, в июне-августе 1918 г. захватил железную дорогу от Николаевска да Харбина. В феврале 1920 г. его отряды бежали в Манчжурию с 36 пудами золота, в Фукдине были разоружены китайскими властями, сам атаман арестован и расстрелян по обвинению в «уничтожении китайских канерок».


[Закрыть] знали хорошо: оба сумели оставить на хабаровской земле недобрый след.

– Бог покарает Меркуловых, – наконец произнес атаман. – А эта гнида заморская в кожаных крагах, – атаман хлопнул ладонью себя по ноге, по хромовому сапогу, – Гоми этот, вместо того чтобы помочь, только цидульки строчит да козью морду с обиженным выражением делает... Тьфу! Бог русского человека в обиду не даст, покарает и эту гниду. – Он почувствовал, что у него начал спекаться от внезапно навалившегося жара рот, язык прилип к небу, и попросил хрипло: – Таскин, дай воды!

– Может, чего-нибудь покрепче?

– Воды!

Во всей этой истории имелась одна пикантная деталь: атаман договорился о выдаче провианта и фуража со Спиридоном Дионисьевичем, а отказал Николай Дионисьевич.

В своих записках атаман отметил следующее: «4 июня состоялось мое совещание с С.Д. Меркуловым на «Киодо-Мару», на котором мы решили обсудить политическое положение и найти свободно приемлемый выход из создавшегося тупика. Совещание это закончилось новым обострением наших взаимоотношений, ввиду того что С.Д. Меркулов продолжал настаивать на прекращении мною борьбы с большевиками, заявляя, что если я отстранюсь от активной деятельности, то и красные не смогут, при наличии иностранных штыков, уничтожить его правительство. В свою очередь я пытался уверить Меркулова, что, во-первых, никакого займа от Японии в 12 миллионов йен он не получит; во-вторых, большевики никогда не согласятся на сохранение в Приморье какой-то меркуловской вотчины и, в-третьих, прежде, чем последний солдат иностранной армии покинет Приморье, возглавляемое им правительство перестанет существовать. Главное же, на что я упирал, это тяжесть ответственности, которую взял да себя Меркулов, помешав мне и армии выполнить свой долг перед родиной, продолжая вооруженную борьбу с коминтерном до конца.

На это С.Д. Меркулов мне ответил, что перст Божий указал на него как на избранника и Он, Всемогущий, поможет ему выйти из создавшегося положения. Этот «мистический» ответ и тупое упорство, с которым мой собеседник шел против логики и фактов, вывели меня из терпения настолько, что я не сдержался и сказал Меркулову, что сильно сомневаюсь, чтобы у Господа Бога нашлось время и желание заниматься братьями Меркуловыми.

На этом наше совещание закончилось. С.Д. Меркулов немедленно уехал с «Киодо-Мару», и больше я с ним не виделся».

Атаман понял, что у него возникнут сложности при любом исходе дела, даже при немедленном отъезде из Владивостока.

Если же он останется во Владивостоке – будет война, если двинется на Хабаровск – тоже будет война... А жаль – пойти на Хабаровск было бы самое время: там почти не осталось крупных красных частей, красные оттянулись по железной дороге к Чите, к границе, где находится Унгерн (с которым так и не удалось связаться), а размять оставшуюся мелкоту Семенову ничего не стоило, он бы от этого только удовольствие получил... Но вот на тебе – возникли бывшие союзники, братики-кондратики, чтоб им приподняться да хлопнуться задницей о землю, перекрыли дорогу на Хабаровск.

Встретиться со старшим Меркуловым еще раз?

Бесполезно.

Тем временем к атаману подоспели новости от Унгерна. Унгерн увяз. То ли его казаки разучились драться, то ли, наоборот, красные научились хорошо воевать: барона били сейчас так, что только казачьи папахи летели по воздуху, будто тряпки. В такой ситуации Семенову в самый бы раз пойти на Хабаровск, оттянуть на себя часть красных сил, ан нет – дорогу перегородят все те же Меркуловы, поддержанные каппелевцами. Тьфу! Давно атаман не ощущал себя таким униженным, как в эти дни.

Если он поднимет якорь и уйдет на «Киодо-Мару» в сторону Порт-Артура, на юг, то не факт, что доберется туда – следом может увязаться какой-нибудь «Лейтенант Дыдымов» с пушками помощнее и прямо в море расстрелять шхуну... Если спуститься на берег и попытаться отбыть по железной дороге в том же направлении (либо остановиться в Гродеково), то... братья Меркуловы дорогу на Гродеково ему обязательно перекроют. Этот вариант еще более опасный – вагон могут остановить каппелевцы, как это уже попытались сделать в конце прошлого года китайцы, и... Учитывая, что каппелевцы – это не китайцы, отбиваться от них будет много труднее, и вряд ли можно себе представить, что произойдет в результате. Но и оставаться на рейде было больше нельзя.

Ночью вахтенными около «Киодо-Мару» было замечено несколько шлюпок, они двигались в темноте бесшумно – за веслами сидели опытные гребцы, – пытались подойти близко к шхуне, но Буйвид, взявший охрану атамана на себя, особо не церемонился: когда одна из шлюпок пересекла незримую черту, намеченную им, полковник Буйвид в расстегнутой гимнастерке, с растрепанными волосами выскочил па палубу с английским «льюисом» в руках и от живота, стараясь прижимать пулемет покрепче к себе, сыпанул очередью.

Горячий свинец с шипением вошел в воду, взбил ее, будто винтом. На шлюпке кто-то испуганно вскрикнул, убыстренно зашлепали весла, и она растворилась в вязкой черной темени. Буйвид вдогонку ударил прожектором, но сколько ни ездил лучом по пространству, шлюпку так и не нащупал, она словно бы ушла под воду.

Буйвид выругался.

– Присобачат к борту мешок с динамитом, чиркнут спичкой, и вознесемся мы на воздуси как миленькие. – Он отщелкнул от теплого, неожиданно повлажневшего от стрельбы пулемета опустевший диск, кинул «льюис» в руки подбежавшему казаку, приказал: – Смотреть в оба! Если кто попытается пристрять к шхуне – стреляй без предупреждения.

– А если это обычные гуляющие окажутся, ваше высокоблагородие?

– Ага! В море! Цветочки тут нюхают и нашептывают друг другу на ухо стишата о любви! – Буйвид хрипло рассмеялся. Рыкнул: – Также стрелять без предупреждения!

Ночью атаман позвал к себе Таскина.

– В Порт-Артур нам уйти не дадут, – сказал он, потыкав пальцем в змеистую горку телеграфной ленты, лежащую на полу. – Надо срочно прорываться в Гродеково. Там мы будем в безопасности. Да и на месте будет виднее, что надо делать дальше.

– А что, момент для этого удобный, – произнес Таскин, зевая и протирая пальцами глаза – он еще не отошел от сна. – Меркуловы отдали приказ о выводе из Владивостока Маньчжурской дивизии и Забайкальской казачьей бригады. С ними мы можем и уйти.

– Хорошая мысль, – одобрил атаман, остановился около иллюминатора, прислушался к разговору двух часовых – к борту «Киодо-Мару» попыталась подойти незнакомая шлюпка, часовые отогнали ее лучом прожектора. – С забайкальцами можем уйти и мы. Под шумок.

За шхуной «Киодо-Мару» и днем и ночью велось наблюдение, ни один человек не мог покинуть борт незамеченным. Более того, утром Семенов узнал, что береговая охрана получила распоряжение открыть огонь по атаману, как только он ступит на сушу. Огонь на поражение.

Семенов решил немного выждать, затихнуть – пусть притупится бдительность тех, кто за ним наблюдает, – и собственную эвакуацию подготовить как можно тщательнее. Конечно, уходить с «Киодо-Мару» ему придется одному либо с людьми, о которых никто не подумает, что они близки к атаману. Никого из приближенных, ни Таскина, ни Буйвида, с ним не будет – одно их присутствие рядом может выдать его – примерно так же рыбы-прилипалы, неотступно следующие за акулой, выдают владычицу морей...

Буйвид порекомендовал атаману одного верного человека, офицера, который вместе с семеновцами прошел и огни, и воды, и медные трубы, – калитана-серба Авдаловича.

О том, как и когда атаман покинет «Киодо-Мару», отныне знать будут только три человека – Буйвид, Авдалович и сам Семенов – даже Таскин, он хоть и свой человек, а, приняв на «грудь лишнего», может проговориться и потому об этом узнает в самый канун исчезновения атамана со шхуны. Как и те, кому это также положено узнать в последнюю очередь. Ну, а те, кто ничего не должен знать – ничего знать и не будут.

Капитан Авдалович – внешне неприметный, с сухим темным лицом и тонкими, не больше нитки усиками, с бесстрастным взглядом выпуклых глаз – незамедлительно обследовал владивостокский причал, к которому могла пристать шхуна с атаманом, и обнаружил ни много ни мало – двадцать три шпика. Двадцать три человека были готовые в любую минуту пустить в ход оружие, внимательно наблюдали за шхуной, не упускали ничего. Атаман, узнав об этом, грустно поскреб пальцами усы:

– Высоко подняли меня братья Меркуловы, ценят...

Оказалось еще, что и из города выбраться незаметно не удастся: все дороги перекрыты, всюду посты, засады, шпики, каппелевские патрули. Появиться, например, на железнодорожном вокзале – упаси Господь: тут же заломят руки...

И вообще обстановка в городе была нервной, напряженной, это было видно невооруженным глазом, ощущалось даже кожей – все, начиная с дворников, кончая пьяными докерами в порту, понимали: власти чего-то замышляют.

– Ладно, попробуем поиграть с братьями в кошки-мышки, – сказал Семенов Буйвиду, – посмотрим, кто кого переиграет.

Он потер руки, демонстрируя полковнику, что любит запах пороха. Но вот глаза атамана... Они выдавали его, в них появилось что-то загнанное, угрюмое, свидетельствующее о неком внутреннем разладе, о боли, сидевшей в нем. Атамана можно было понять – он не ожидал такого приема, не ожидал, что его так нагло предадут Меркуловы, ожидал совершенно другого – что народ поднимет его на руки и понесет во дворец: царствуй, мол, Григорий Михайлович, управляй... Но этого не произошло.

Поскольку все выезды из Владивостока были запечатаны, выход оставался один: в ночной мгле подогнать к борту шхуны катер с погашенными топовыми огнями, забрать атамана и двинуться вдоль берега к железнодорожной станции Надеждинская, это далеко – верст семьдесят от Владивостока, – зато безопасно.

В Надеждинской атамана будет ждать взвод забайкальских казаков с лошадьми в поводу. Имелась еще одна тонкость, которую Авдалович должен был учесть в своих расчетах: сделать это надо в тот момент, когда через эту станцию будет проходить Забайкальская бригада.

Авдалович, сухой, бесстрастный, изложил свой план Буйвиду; тот, мрачный, неожиданно сделавшийся грузным, неповоротливым, будто внутри у него проснулась некая болезнь, вызывающая у человека полноту, почесал ногтями небритую, сахарно захрустевшую щеку и произнес одно-единственное слово:

– Годится!

Серб отправился на берег подыскивать подходящий катер.

Владивосток бурлил, людям не было дела до страстей, разыгравшихся вокруг атамана, до братьев Меркуловых и полковника Гоми, до самого Семенова и кресла, в которое он вознамерился сесть, до каппелевцев и звероватых казаков-маньчжурцев, до тайных дипломатических уловок, трюков и вообще всей этой политической эквилибристики, о которой завтра же забудут сами участники событий. Люди веселились: по Владивостоку разъезжали цыгане в красных атласных рубахах, гремели бубнами, приглашая в большой кочевой шатер на представление, с цыганами успешно соперничали гастролирующие циркачи – на набережной рисовали на ходулях кренделя двое клоунов, смешили публику и звали ее к себе, – шапито было по своим размерам в несколько раз больше цыганской палатки. Элегантные морские офицеры поили хорошеньких дамочек шампанским «Мум» и дарили им охапки красных саранок, георгиевские кавалеры устроили в тире на Миллионной улице соревнования по меткости – стреляли из американских пневматических винтовок хвостатыми гвоздиками. Улицы благоухали ананасами – шустрые раскосые продавцы на тележках вывезли горы крупных, похожих на потемневшие вилки капусты плодов... Из Сингапура пришел пароход, под самую завязку нагруженный этим скоропортящимся товаром.

Внешне ничто не свидетельствовало об опасности, но капитан Авдалович, как и любой фронтовик, эту опасность чувствовал своими лопатками – ему все время казалось, что кто-то целит ему в спину и вот-вот нажмет на курок. Люди устроены одинаково – атаман, сидя в своей каюте, в четырех стенах, сделавшимися похожими на тюрьму, чувствовал то же самое.

Впрочем, лицо Авдаловича во всех ситуациях оставалось бесстрастным. Он спустился к причалам, прошел по гулким, почерневшим от воды мосткам. Причалы, где обычно толпились веселые суденышки, носившие в основном женские имена «Елизавета», «Ирина», «Александра», были пусты. В воде плавали обрывки бумаги, две заткнутые фабричными пробками пустые бутылки из-под старой, еще царского разлива водки-монопольки да огромные женские панталоны со следом утюга на заднице. Ни одного катера. Куда они подевались? Не может быть, чтобы все они были зафрахтованы и катали сейчас богатых клиентов.

Капитан достал из кармана портсигар, вытащил папиросу. Спичек он не держал – научился ловко высекать огонь из куска кремня изящной стальной завитушкой.

Авдалович неспешно прошел в конец причала: увидел в будке спящего человека с плоской от сна физиономией – сторож, несмотря на то что катеров не было, свое место не покидал, стерег воду, настил, воздух, мусор, плавающий в ряби бухты.

Остановившись около будки, Авдалович поманил сторожа пальцем. Сторож зашевелился, выбил в руку кашель, пробкой закупоривший ему глотку, оценивающе оглядел незнакомца.

– Ну?

Авдалович, не меняя бесстрастно-каменного выражения на лице, извлек из бокового кармана френча золотую николаевскую пятерку – монету, при всех властях не теряющую своего веса, – подкинул ее и выразительно посмотрел на сторожа.

– Ну? – не выдержал тот. – Спрашивай, чего надо?

Авдалович неспешно обвел рукой причал:

– И куда же подевалось все это плавающее имущество?

– Дык, – сторож зорко глянул на капитана и почесал пятерней в затылке, – секретное распоряжение на этот счет было...

В следующее мгновение монета яркой чешуйкой сверкнула в воздухе и очутилась в руке сторожа.

– Распоряжение военного министра господина Меркулова, – пояснил он.

– А хотя бы одним глазком взглянуть на это распоряжение можно?

– Дык... документик-то секретный. Велено никому, кроме контрразведки, его не показывать.

Авдалович снова запустил руку в карман и вытащил из него еще одну монету, перекинул ее к сторожу.

– А я и есть та самая контрразведка, – сказал капитан.

– Понятно, – произнес сторож догадливым тоном, всунулся вновь в свою будку, похожую на вокзальный сортир, поковырялся там несколько минут и извлек на свет бумагу, на которой стоял гриф «ДСП» – «документ секретного пользования».