Текст книги "Атаман Семенов"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

– Ладно!

– А как вы познакомились с Григорием Михайловичем Семеновым? – неожиданно спросила Елизавета.

– В Чите я был сотрудником оперативного отдела штаба, несколько раз ходил к атаману на доклад. Знакомства и не было. Не думаю, чтобы он запомнил меня.

Губы Елизаветы Аркадьевны вновь тронула улыбка, продержалась она лишь мгновение и исчезла.

– Жаль, – сказала Елизавета Аркадьевна.

– У меня на этот счет – стоя точка зрения. От великих надо держаться подальше, чем дальше – тем реже болеешь насморком.

– Григорий Михайлович – богатый человек. Во Владивостоке много говорят о читинском золоте, которое он вывез... – Елизавета Аркадьевна хотела еще что-то добавить к этим словам, но сдержалась, и Писарев усмотрел в этом некий знак: Лиза не хочет лишний раз тиражировать различные слухи, почти год будоражившие Владивосток, и он оценил это – все-таки благородное она создание!

– Насколько я знаю, у него и сейчас несколько бригад сидит на Сихотэ-Алине, золото людишки добывают... – проговорил Писарев неохотно. – Григорий Михайлович действительно человек небедный, но... – добавил, подыскивая подходящие слова, – в общем, думаю, что за его богатством сейчас охотится немало людей.

Губы Елизаветы Аркадьевны округлились в невысказанном вопросе, в глазах возникло и исчезло выражение ожидания, в следующий момент она совершила необъяснимый поступок – потянулась к Писареву и поцеловала его в висок. От нахлынувшего восторга он зажато вздохнул, перехватил пальцы женщины, поцеловал их.

– К кофе у меня есть шартрез, – сказала она, – настоящий, привезенный из Франции. Сейчас будем пить кофе с шартрезом.

У Писарева сладко сжалось сердце, глаза от восторга увлажнились.

– Вы, Елизавета Аркадьевна, как говорил драматург Островский, – лучик света в темном царстве. Вы даже не представляете, сколько радости приносите рядовому офицеру Белой армии, уставшему от войны.

– А вы – непростой человек, Сергей Артамонович.

Писарев поймал себя на том, что готов был мурлыкать от удовольствия. Господи, да этого шартреза, самого что ни на есть подлинного, может поставить ей три ящика, четыре, пять... достаточно только телефонировать в магазин, но они не будут стоить одной скромной, уже початой бутылочки, что сохранилась у Елизаветы Аркадьевны.

– Какая вы все-таки душенька, – простонал он, – что же я не был знаком с вами раньше? Где вы были, почему я вас не знал, из какой сказки вы появились?

Елизавета Аркадьевна воркующе рассмеялась. Глаза ее излучали ласку.

– И я... Я-то, дур-рак, где был? – Писарев не удержался, схватился за голову, повернул ее вначале в одну сторону, потом в другую, будто кочан. – Ведь я же явно встречал вас раньше на фронте...

– Где? В Харькове? – Елизавета Аркадьевна с сомнением покачала головой. – Наша труппа несколько раз выступала на фронте перед офицерами Добровольческой армии, но вас я там не видела. Вы на Юге не воевали, Сергей Артамонович.

А ведь Писарев был прав – он действительно встречал Елизавету Аркадьевну два года назад, весной девятнадцатого, в Иркутске, но тогда сотрудница семеновской контрразведки Елизавета Гонченко была подстрижена по-мужски и одета в обычную пехотную форму, носила погоны подпоручика и от других, опаленных порохом фронтовых офицеров ничем не отличалась. И мало кто обращал на нее как на женщину внимание. Всякие истории про харьковский театр, про выступления с труппой на фронте, про бедных родителей, погибших от большевистских пуль, – это всего лишь истории.

– Да, на Юге я не воевал, – запоздало согласился Писарев, – но мир-то тесен. Я все равно должен был встретить вас раньше.

Он был готов говорить с ней о чем угодно. Иногда к нему подступало желание немедленно овладеть Елизаветой Аркадьевной, как это бывало с другими женщинами, но он останавливал себя – боялся ее оскорбить, унизить, порвать ту тонкую нить взаимного доверия, установившуюся между ними... Сейчас самое важное – то, что есть он и есть она, все остальное – пустяки.

За початой бутылочкой шартреза последовала бутылка «коровьего» шампанского, за «коровьим» – бутылка первоклассного коньяка, также французского, словно и не в России они жили, а где-нибудь в Тулузе, все французское да французское, – и Писарев под напитки разговорился.

Он говорил, говорил, говорил – рассказывал про свою изломанную войной жизнь, про потерянное поместье, про сгинувшую сестру, про самого себя, про то, откуда у него деньги – большие деньги, про агентурную работу у атамана и про контакты с владивостокской контрразведкой, близкой к братьям Меркуловым. Он ничего не утаил от Елизаветы Аркадьевны, он посчитал, что она должна знать про него все. Как и он про нее должен знать все. Жизнь супругов должна быть открыта друг другу, только тогда она будет доставлять им радость. И – никаких тайн, никаких недоговоренностей, никаких темных пятен.

Писарев до того расчувствовался, что даже не заметил, как у него повлажнели глаза и он стал вытирать их кулаком, пальцами, будто мальчишка.

– Бедный вы, бедный, – вздохнула Елизавета Аркадьевна, выдернула из-за обшлага платья небольшой шелковый платок, промокнула им глаза расчувствовавшемуся поклоннику, – настрадались вы много.

– Много, – прошептал Писарев согласно, ему сделалось жаль самого себя, так жаль, что показалось, будто его сердце остановилось.

Домой он уехал поздно, расстроенный и одновременно счастливый. У порога квартиры Елизаветы Аркадьевны он задержался, поцеловал ей пальцы и неожиданно предложил:

– Переезжайте ко мне жить. А? Ведь нам в будущем все равно придется идти вместе... по жизни. – Шепот у него сделался горячим, страстным. – А?

Елизавета Аркадьевна прижала к его губам пальцы. Улыбнулась загадочно:

– Все может быть.

– Прошу вас... А, Елизавета Аркадьевна! Переезжайте прямо сегодня же, – умоляюще пробормотал Писарев. – Хотите, я снова встану на колени?

– Нет. На колени не надо...

– Тогда приходите ко мне в гости... Посмотрите, как я живу. Мы будем пить кофе с... С шартрезом! – произнес он патетически.

– Хорошо, – наконец решилась она, – если я к вам приду, то постучу в дверь. – Елизавета Аркадьевна вновь загадочно улыбнулась.

Писарев хотел было сказать, что в квартиру проведен электрический звонок, но сил на это уже не осталось.

Приехав домой, Писарев быстро разделся и повалился на постель. Через минуту уснул. Сон его был оглушающе глубоким – будто он провалился на дно пропасти, огляделся настороженно, но ничего опасного, удушающего на этом дне не было.

Очнулся он в темной тиши. По стене медленно проползли два светляка – один за другим проехали два мотора и скрылись в переулке, ведущем к проспекту адмирала Шефнера. Писареву почудилось, что он слышит тихий, едва различимый стук в дверь, легкий, нежный. Как и пообещала Елизавета Аркадьевна, озаренная загадочной улыбкой Джоконды.

Вспомнив о Елизавете Аркадьевне, Писарев вскинулся на постели, зажег большую стеклянную лампу, украшенную синим абажуром, зачем-то выглянул в окно. Улица была пустынна.

До него снова донесся стук, едва слышный, деликатный, и сердце у Писарева мигом вскинулось к горлу. Он поспешно натянул на ноги роскошные американские штиблеты с низкими кожаными «гетрами» – этаким подобием гамашей, – скрывающими щиколотки, сшитыми по заказу из белого опойка, щелкнул кнопками, набросил на плечи халат, запахнулся и поспешил в прихожую. На ходу пропел звучно:

– Сейчас открою... Айн момент! – Провел рукою по лицу, стирая синего остатки сна. – Цвай момент!

Улыбаясь широко, широко распахнул дверь. На лестничной площадке стояла женщина, которую он ждал. Писарев улыбнулся еще шире, надеясь увидеть на лице Елизаветы Аркадьевны ответную улыбку, но лицо ее хранило сосредоточенное холодное выражение.

В следующий миг в сумраке лестничной площадки Писарев засек промельк вороненой стали – Елизавета Аркадьевна вытащила из сумочки короткоствольный французский «бульдог» – Писарев видел такие револьверы у союзных офицеров, прикомандированных к штабу генерала Жанена, – колючий холод пополз по спине; он, продолжая улыбаться, отступил на полшага назад.

– Если на вас вздумает напасть бандит, Елизавета Аркадьевна, я сумею дать ему отпор и без оружия, – проговорил он, услышал себя будто со стороны, отметил, что его голос противно дрожит.

– Я и сама сумею себя защитить, – произнесла Елизавета Аркадьевна холодно.

Мягкое, едва слышимое клацанье курка обрушилось на Писарева ударом грома, он хорошо знал, что это значит, лицо у него побледнело, обвисло, он медленно опустился на колени.

– За что, Елизавета Аркадьевна? – Это был единственный вопрос, который сейчас был у него в мозгу. – Что я вам сделал плохого?

– Мне – ничего, – равнодушно проговорила Елизавета Аркадьевна, – а вот генерал-лейтенанту Семенову Григорию Михайловичу сделали.

Горло Писареву перехватило – обжим был холодным, удушливым, очень цепким. Он все понял, но тем не менее продолжал хвататься за некую непрочную соломину:

– Что же именно... что?

– Вы предали его.

– Нет! – вскричал Писарев. – Этого не было!

– Было. Доподлинно известно – было. Вы предали идею свободной от большевиков России, вы променяли честь офицера на продукты японской кухни и французскую парфюмерию, на шампанское «Мум» и кредитные бумажки в банковской упаковке. – Елизавета Аркадьевна поморщилась, ей было неприятно произносить слова, которые она произносила, они были не из ее лексикона, но инструкция есть инструкция, она ее получила и отступать от заданного даже в малом не собиралась – инструкция точно определяла, что говорить и как себя вести.

По лицу Елизаветы Аркадьевны пробежала тень, она повела стволом «бульдога» снизу вверх, поднимая Писарева с коленей.

– Не унижайтесь хоть напоследок, – резко произнесла она. – Встаньте!

– Нет! Нет! – Писарев затряс головой. – Нет! Прошу вас, разберитесь в этом деле. – В нем родился далекий тихий скулеж. – А к-как же... как же быть – мне ведь утром надо на службу в компанию Бринера... Как же там без меня?

– Господин Бринер даже не заметит вашего исчезновения, – произнесла Елизавета Аркадьевна прежним холодным тоном и вторично повела стволом «бульдога» снизу вверх: – Ну!

Писарев попробовал подняться, но ноги уже не держали его. Он умоляюще глянул на Елизавету Аркадьевну и не увидел ее – глаза Писарева наполнились слезами, в серой мокрети все расплылось. Он ухватился рукой за косяк двери, приподнялся. Облизнул мокрые чужие губы.

– Я хотел сделать вашу жизнь счастливой, Елизавета Аркадьевна, – с трудом проговорил он, – так хотел...

– Вот этого-то мне как раз и не надо. – Елизавете Аркадьевна едва слышно вздохнула, вспомнив что-то свое, и нажала на курок.

Грохнул выстрел. Глаза у Писарева мигом высохли, выражение их сделалось изумленно-неверящим. Он хоть и скис, но, похоже, до конца не верил, что Елизавета Аркадьевна выстрелит... Сполз вниз.

А его возлюбленная подобрала с пола лестничной площадки гильзу, сунула ее в карман светлого летнего пыльника, в который была одета, затем, прицелившись в голову бывшего штабс-капитана, сделала второй выстрел, чтобы до конца быть уверенной в выполненном задании. Действовала она с завидным хладнокровием, по-мужски обстоятельно, движения ее были размеренными, даже чуть замедленными – она хорошо знала свое дело и была уверена, что на выстрелы не откроется ни одна дверь в этом доме. Так оно и было.

Елизавета Аркадьевна подобрала вторую гильзу, также сунула в карман – этому ее научил в контрразведке старый штабс-капитан, служивший когда-то в Петербурге в уголовной полиции, – спокойно огляделась и неторопливо спустилась по лестнице вниз.

На улице ее ожидали два мотора – это признак того, что в контрразведке Елизавета Аркадьевна была персоной важной.

...А «Киодо-Мару» продолжала бороться с волнами.

Поначалу, когда отплыли из Порт-Артура, судно представлялось пассажирам очень надежным, внушающим уважение своей прочностью, сейчас же от этого впечатления не осталось и тени: «Киодо-Мару» казалась им маленькой хрупкой скорлупой, совершенно не способной сопротивляться волнам.

Капитан уже более суток не отходил от штурвала, щеки у него втянулись в подскулья, резко обозначились кости, лицо стало походить на обнаженный череп.

– Штурман, скорость? – прохрипел он в очередной раз, не отрывая глаз от крупной пузырчатой волны, наползающей на нос шхуны, увенчанный длинным, похожим на зубчатую костяную пластину рыбы-пилы бушпритом.

Сменный штурман оторвал усталое лицо от стола, на котором были разложены несколько карт:

– Скорость – ноль!

Судно стояло на месте, хотя машина уже охрипла от нагрузки, она работала на полную мощность.

Перед русскими, которых обещал доставить во Владивосток быстрее железнодорожного экспресса, капитан чувствовал себя неловко, хотя не его вина в том, что из благих намерений ничего не вышло... Особенно неуютно он себя чувствовал, когда в рубку заходил адъютант генерала Семенова и с молчаливым вопросом в глазах смотрел на него. Капитан вместо ответа лишь приподнимал одно плечо: увы!

«Киодо-Мару» за время шторма не продвинулась вперед ни на милю.

Когда небе немного очистилось, сделалось светлее и можно было уже что-то рассмотреть в неряшливом штормовом море, слева от «Киодо-Мару» был виден все тот же остров Фузан – горбатый, похожий на огромного нахохлившегося зверя.

После двух суток плавания – впрочем, топтание на месте вряд ли можно было назвать плаванием – в небе образовалась чистая прореха, в которой показалась незамутненная праздничная голубизна. Волны, словно придавленные этой ангельской незамутенностью, разом опали, и капитан «Киодо-Мару», неожиданно безвольно опустив руки, сел на табурет, привинченный к полу у штурвала.

– Рулевой! – обессиленно прохрипел он. – Принимай управление. Курс – Владивосток.

Странный город Владивосток, не поймешь, когда он веселится, а когда печалится – порою во время чьих-нибудь пышных похорон он хохочет и пьет «Луи Родрер» – шампанское, которое с «Мумом» даже на одной полке не стояло, недаром фирма «Родрер» добрые полсотни лет являлась поставщиком шампанского ко двору российского императора, – а в пору массового нашествия клоунов-циркачей, когда хохотать должны все, от бродяг Миллионки до гарнизона Русского острова, город неожиданно начинает печалиться, и дамы ходят по тротуарам с влажными глазами,

Нет, этот город нормальному человеку не понять. Власти в нем менялись и продолжают меняться.

Впрочем, у Владивостока с некоторых пор появился старший «брат», точнее, «сестра» – город Чита. Недавно Чита была объявлена столицей ДВР – Дальневосточной республики, под подведомственную территорию был нарезан огромный кусок суши от Байкала до Тихого океана. То, что происходило в Чите, было тревожно – белогвардейцев и контрреволюционеров вырубали там под корешок: если, допустим, ребенок семи-восьми лет никак не мог подойти для роли белогвардейца – по возрасту еще не мог таскать винтовку, – то контрреволюционером мог сделаться запросто; расстрельные команды носились по Чите на грузовиках, лютовали безудержно, людей в расход пускали направо-налево, и слухи, что приходили во Владивосток из Читы, заставляли вздрагивать все Приморье.

Зимой было избрано Учредительное собрание ДВР, которому административно подчинили и Владивосток. Депутатами Учредиловки стали двое популярных генералов – командующий каппелевской армией Вержбицкий и командир Третьего корпуса Молчанов. Однако в Чите, где их ждали, они не появились, держались настороженно, не поверили до конца, что большевики ушли из города, а значит, и все разговоры о так называемом коалиционном правительстве попахивают обыкновенным политическим вымыслом.

Председателем правительства ДВР стал большевик Краснощеков[78] 78
  Краснощеков (Тобельсон) Александр Михайлович (1880-1937) – выходец из семьи приказчика, в 1912 г. учился в Чикаго. В1917 г. председатель Николо-Уссурийского обкома партии и Дальневосточного крайисполкома. С 1920 г. председатель правительства и министр иностранных дел ДВР. С 1921 г. заместитель иаркома финансов РСФСР, в 1922-1926 гг. – председатель правления Промбанка СССР.


[Закрыть], его ближайшим помощником – также большевик, Никифоров[79] 79
  Никифоров Петр Михайлович (1882-1974) – матрос Балтфлота, с февраля 1920 г. – член Владивостокского комитета РКП(б), в 1920-1921 гг. – в правительстве ДВР, с 1922 г. – на государственной и партийной работе.


[Закрыть] – очень хорошо, к слову, знавший Владивосток, поскольку некоторое время, вплоть до середины 1920 года, вместе с сотоварищами правил им.

Потайные квартиры у Никифорова остались во Владивостоке до сих пор – неподалеку от пристани Эгершельда, на Алеутской, в Маньчжурском переулке, на Миллионке, откуда хорошо просматривалась бухта Золотой Рог, – Никифоров обосновался во Владивостоке прочно. И вместе с тем – потерял его.

Краснощеков послал во Владивосток один циркуляр, второй, третий, Владивосток в ответ обозвал правительственные бумаги «пустыми указивками» и бросил их в урну. Подчиниться Чите он отказался.

Сил у Читы, чтобы подавить Владивосток, не было, как не было и своих людей. Никифоров, пойдя на повышение, допустил ошибку – перевез их в Читу, поэтому оказалось, что рассчитывать Краснощекову не на кого. Не на японцев же! Те ненавидели большевиков. Бывшего прапорщика, а позже краскома – красного командира – Сергея Лазо живьем сожгли в паровозной топке.

Конечно, большевики попытались через Хабаровск сунуться во Владивосток, но из этой попытки ничего не вышло. Семенов точно уловил момент – в начале мая 1921 года Владивосток жил без крепкой властной руки.

Японцы уже давно пришли к выводу, что в Приморье им хлопотно, тут время от времени стреляют, да и чувствуют они, островные люди, на большом континенте себя неуютно.

На огромную Россию маленькой Японии было уже наплевать. С другой стороны, она не сомневалась, что проглотит этот жирный, истерзанный раздорами, будто раком, кусок. Может же маленькая, размером всего в два спичечных коробка, собачонка умять большой пирог! Будет жрать и повизгивать от удовольствия.

Дальний Восток ослабел. За кордон, в Монголию, в Китай, ушла вместе со скарбом, с домочадцами, со скотом, с деньгами едва ли не половина казачества, хотя официально было объявлено, что ушла примерно шестая часть, чуть более пятнадцати процентов. Атаман Семенов, когда слышал об этом, то довольно пощипывал усы – это ведь за ним ушли казаки, и сколько их ушло, никто лучше его не знает. Раз ушли казаки за атаманом – значит, считают его своим.

Последние казаки покидали Россию уже в апреле 1921 года, перед вскрытием рек. Лед хоть и вспухал горбами на реках, был пористым, непрочным, но лошадей, телеги, людей, скот держал хорошо. Казаки матерились отчаянно, сопливились, вытирали рукавами мокрые лица, с тоскою глядели назад, на «Расею», эту самую «Расею» ругая... Не все из них понимали, зачем покидают родную землю, выдергивали из карманов шинелей бутылки с самогоном, пили прямо в седлах, плакали.

Не всем удалось уйти на китайскую территорию, это Семенов тоже знал: им выставляли на пути пулеметные заставы, и когда появлялись казаки, гнавшие перед собою скот, «максимы» красных начинали яростно, по-собачьи, лаять. Особенно много таких заслонов стояло на реках – коровьи туши потом долго лежали на льду, а затем, когда наступало тепло, плавали в заводях, гнили, заражая воду и распространяя вонь.

Владивосток гулял – у местных жителей и будни были праздниками. Вдруг в городе совершенно неожиданно закрывались все магазины, все лавки – даже те, которые хозяева открывали в любое время дня и ночи – по первому же требованию... Слухи здесь распространяются стремительно, хотя в воздухе ничем пороховым не пахло, закрытые магазины подсказали обывателям, что будет вооруженный налет.

И точно – двенадцатого числа, в цветущую майскую ночь, по Владивостоку прогрохотал, резвясь в лихой скачке, большой конный отряд. Стрельбы не было, конники действовали шашками. Если кто-то из них ловил слишком удивленный, слишком непонимающий взгляд бараньих глаз – шашкой вжик – и глаза эти теряли удивленное выражение.

Так во Владивосток ворвался отряд полковника Буйвида. Около здания, где располагался городской почтамт, Буйвид поднял коня на дыбы и ловко соскользнул на землю, прохохотал, обращаясь к своему спутнику – сотнику с монгольским скуластым лицом:

– Как там говорил главный батюшка большевиков товарищ Ленин: самое важное у всякой власти – почта и телеграф? Да? Прежде всего надо захватить их, потом все остальное – и, считай, власть у тебя в кармане... А, сотник?

– Так точно!

– Сотник, действуйте! – Буйвид сделал повелительный жест. – Почта и телеграф – в вашем ведении!

С сотником осталось двадцать человек, а Буйвид поскакал дальше – брать банк, следом – пристань, у которой сбились в кучу пароходы разных стран, с нарядными пассажирскими павильонами, над которыми плавали привязанные за веревочку цветные надувные шары. Остатки вчерашнего карнавала, шарики эти почему-то вызвали у Буйвида особое раздражение, он нервным движением выдернул из кобуры маузер и – щелк, щелк, щелк! Через минуту над оцинкованными крышами пассажирских павильонов уже не плавало ни одного шарика – Буйвид был метким стрелком.

Через час Владивосток был в руках Буйвида.

Расставив своих людей на всех ключевых точках – даже на две колокольни были подняты пулеметы – мало ли что, вдруг каппелевцы захотят свести счеты с семеновцами, – сам Вуйвид поскакал на пристань. Из Порт-Артура ему сообщили, что атаман Семенов отплыл на японской шхуне во Владивосток. По прикидкам Буйвида, шхуна с атаманом вскоре должна быть в порту.

Буйвид ожидал подхода двух генералов – Молчанова и Глебова: поскольку сам не в силах был удержать власть в городе, ему требовалась их помощь, а также «грубая физическая сила» – три-четыре казачьих сотни.

Рассветало. С моря тянулся многослойный розовый туман, крупные чайки носились низко над водой, рубили крыльями воздух, над людьми круто взмывали вверх, орали голодно и противно.

– Отвратительная птица, – пробормотал Буйвид, завязывая на шее шнур бурки – с моря потянуло промозглой сыростью, пробило его насквозь.

– Глупая и жадная, ваше высокоблагородие, – добавил сидевший на рыжем бокастом коне казак в новенькой бекеше, украшенной георгиевской ленточкой. – Смотрите, как она себя ведет...

Он достал из кармана длинный толстый гвоздь, очень похожий на стилет, швырнул его вверх. На гвоздь тут же спикировала тяжелая, с отвисшим зобом чайка, клацнула клювом, сделала два судорожных движения телом и проглотила гвоздь. В следующую секунду закрякала, завизжала жалко – гвоздь мешал ей не только развернуться в воздухе – он не давал ей возможности вообще повернуть головы.

Казак рассмеялся.

– Вот вам наглядный пример.

– А гвоздь зачем носил с собою? – неожиданно спросил Буйвид.

– Мало ли что, ваше высокоблагородие... Вдруг пригодится? Валялся на дороге – я его и подобрал.

Буйвид покачал головой. Непонятно было – то ли он осуждает казака, то ли одобряет.

Первое, что бросилось в глаза Буйвиду на пристани – здесь почти не было видно японцев. И кораблей под флагом микадо было очень мало – раз, два, три... – а вчера стояло не менее двадцати судов. Буйвид невольно присвистнул: ото что же выходит? Неужто японцы начали эвакуироваться? Или получили по каналам разведки кое-какие данные и, как истинные друзья атамана, решили не мешать его подопечным?

С одной стороны, это хорошо – мешать никто не будет. А с другой – кто же в случае чего прикроет спину Семенову? Усы у Буйвида – совсем как у атамана – дернулись. Ах, каппелевцы, каппелевцы! В конце концов может случиться так, что атаман сойдется с большевиками, но с каппелевцами – никогда.

Над головой у Буйвида пронеслась чайка – раскоряченная, с далеко отставленными лапами и вытянутой, будто у гуся, шеей – та самая, что сожрала гвоздь. Казак, угостивший чайку этим шкворнем, засмеялся:

– Не жри что попало! Впредь наука будет.

– Не будет, – мрачно проговорил Буйвид.

Он неожиданно почувствовал себя усталым. Устал он от владивостокской вони, от портовой духоты, от промозглого воздуха, что тянется с моря, от настороженных взглядов каппелевских солдат, которые, будто последние бандюги, норовят всадить в спину заточенный напильник, устал от китайской еды – жареного бамбука, вяленых червей и засахаренной саранчи... устал от самой жизни...

Только бы приплыл Семенов, приплыл бы и уселся в здании на берегу бухты Золотой Рог, которое он присмотрел для атамана. Тогда Буйвид будет считать, что все эти годы молотился с разными серо-буро-малиновыми нелюдями не напрасно, не напрасно лил кровь свою и кровь чужую, не напрасно замерзал, голодал, тонул на весенних лихих переправах, блуждал по тайге.

Он вгляделся в белесое пространство моря, надеясь изловить в нем маленькую серую точку – долгожданную шхуну, но ничего не обнаружил и дернул болезненно головой, будто его подсекли дробью. Надо было ждать.

Над головой, развернувшись по длинной дуге, снова пролетела, судорожно взмахивая крыльями, чайка с вытянутой шеей. Полковник вспомнил о своем мелком пророчестве, повторил прежним мрачным тоном:

– Не будет... Никакой науки для этой птицы уже никогда не будет.

Пальцами приподнял крышку деревянной кобуры, привычно потянул маузер за округлую тяжелую рукоять. Целился он недолго – набил глаз, стреляя по двуногим мишеням. Сухо клацнул курок. Выстрела не последовало. Буйвид вновь мрачно дернул головой – не ожидал такого, вновь взвел курок, нажал на спуск. Пуля точно всадилась в чайку – птица перевернулась раскоряченными лапами к небу, попыталась что-то проорать напоследок, но не сумела, плюхнулась в воду, дважды дернула серыми лапами и ушла в глубину.

Буйвид с мрачным видом засунул маузер обратно в кобуру – знай наших! – вновь вгляделся в бесцветно-серое пустое пространство моря – ничего...

Надо было ждать дальше. А ждать Буйвид не умел – мучительное это дело.

Именно в эти минуты с железнодорожной станции в Читу ушло телеграфное сообщение. На станции находились казаки Буйвида, в комнате телеграфиста сидел офицер – юный прапорщик с алыми, будто у барышни, щеками, – но ему, на несчастье, приспичило, и он побежал на двор, а телеграфист не замедлил этим воспользоваться. Он тут же отстучал ленту Никифорову, которого знал лично: «Власть Владивостоке ночью захватил семеновский полковник Буйвид. Обстановка в городе тревожная. Японцы начали покидать Приморье. Меня контролирует белогвардейский прапорщик. Ответ передайте шифром. Что делать?»

Ответа телеграфист не получил – за дверью затопал сапогами юный семеновский офицер.

А на пристани тем временем появились солдаты с винтовками, Буйвид оглянулся на них, определил безошибочно: каппелевцы! Поиграл железными желваками – вряд ли горстка солдат полезет на его казаков, но быть готовым надо ко всему. Вытянул из ножен шашку, с лязганьем вогнал ее обратно.

– Ваше благородие, каппелевцы! – запоздало предупредил кто-то за спиной. – Что будем делать?

Буйвид на возглас не обернулся – ответил, не поворачивая головы:

– Ждать!

Бремя шло, а шхуны с атаманом Семеновым все не было.

По набережной пронеслись несколько китайцев в синих застиранных куртках – зеленщики. Буйвид проводил их взглядом, мотнул головой, пальцем подозвал ординарца:

– Иван! Бинокль!

Спирин извлек бинокль из громоздкой коробки – бинокль был хороший, артиллерийский, Буйвид выменял его у одного французского майора на лошадь, – подал полковнику.

Буйвид прошелся биноклем по горизонту и обеспокоенно дернул головой: куда же подевался атаман?

Оглянулся назад, на каппелевцев.

Каппелевцев было немного, и что главное – число их не увеличилось: как прибыло полтора десятка «винтовочников», так полтора десятка и осталось, казаки Буйвида могли смять их в несколько минут.

– Передай хлопцам, пусть пулемет на всякий случаи расчехлят, – попросил Буйвид ординарца, – чтобы каппелевцы видели. И знали – нас не взять. И чтобы они лишний раз не напрягались... Нас отсюда не выкурить. – В тихом голосе Буйвида возник металлический звон. – Даже если союзное командование пришлет сюда английские танки. Мы своего атамана встречаем...

Спирин поспешно отъехал от полковника, копыта его лошади звонко зацокали по бетонной пристани – будто барабанную «тревогу» сыграли.

А «Киодо-Мару» барахталась в зеленовато-сером огромном пространстве моря, продвигаясь на север, к невидимому Владивостоку.

О том, что происходило в городе, Семенов не знал – ни о победном марше Буйвида, приготовившегося преподнести ему власть, как золотой ключик, на блюдечке с голубой каемочкой, ни о том, что японцы начали потихоньку покидать Приморье. Их все больше и больше увлекали планы захвата Сахалина, где не только нефть имелась, но и крабы, и лес, и рыба, и уголь, и ценное морское растение агар-агар, а главное – захватив Сахалин, Япония хомутом садилась на шею России – это было очень выгодно стратегически...

На «Киодо-Мару» конечно же была рация, и установить связь с Владивостоком ничего не стоило, но Семенову не с кем было связываться – на берегу у него не было ни одного узла радиосвязи, поэтому атаман и ощущал себя сейчас слепым.

Хотя в одном он был уверен твердо – во Владивостоке его ждут.

Телеграфную ленту, пришедшую от железнодорожного связиста – длинную желтовато-серую бумажную змейку, испещренную рябью букв, в Чите вручили лично Никифорову; тот, прочитав сообщение, помрачнел:

– Вот скоты поганые, эти семеновцы! Все не успокаиваются. Пока не обломаем им окончательно рога – не успокоятся... Ну погодите!

Он допил чай и пошел к Краснощекову – эту неприятную новость он не имел права держать у себя.

Тот в своем кабинете тоже пил чай. В приемной у него сидел народ, но Никифоров имел право беспрепятственного прохода к Краснощекову в любой ситуация – даже если тот будет сидеть на ночном горшке либо, устроив у себя на коленях молодую рабочую девчонку заниматься «интернациональным просвещением»... Ну, насчет последнего – это, конечно, шутка, но недаром говорят, что во всякой шутке есть только доля шутки, все остальное – правда.

Увидев Никифорова, Краснощеков укоризненно покачал головой и перестал дуть на блюдце.

– Дело тут, понимаешь, – Никифоров прошел к столу председателя правительства, положил телеграфную ленту между двумя телефонными аппаратами, – не терпит отлагательств. Читай!

Краснощеков ловко подцепил пальцем бумажную скрутку, зашевелил губами, вглядываясь в текст, потом хлопнул ладонью по столу, будто из пистолета пальнул:

– Неймется его высокопревосходительству атаману Семенову, ох неймется... ждет, когда мы ему последние зубы выбьем. А мы ведь ждать себя не заставим – обязательно выбьем.

Никифоров молчал.

– Мы его раздолбали, когда он вон какой силой был, – Краснощеков вытащил из стола лист бумаги, – вон какой силой... Ты смотри, чего он имел перед тем, как уйти в Монголию... Двадцать тысяч сабель, девять бронепоездов, сто семьдесят пять орудий – это же мощь! И то голову засунули ему под микитки, а когда он встал в позу прачки над корытом, дали ему под зад сапогом. Это было раньше. Ра-аньше – а сейчас для нас Семёнов – тьфу! Обыкновенный клоп-вонючка из-за печки. Главное не это, главное – японцы уходят.

– Как с ними и договаривались.