Текст книги "Атаман Семенов"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

Сзади раздались осторожные, какие-то крадущиеся шаги. Семенов резко обернулся – сзади стоял Афоня, ординарец, и держал в руках брезентовую накидку.

– Ваше высокопревосходительство, в брезентовичок пожал те... Смотрите, как волны лупят. Так недолго и шторму разгуляться. Ветер до костей прособачивает...

Семенов непонимающе смотрел на Афоню.

– Накидочку, пожалуйста, ваше высокопревосходительство, – жалобно заканючил Афоня, – вы же промокли...

– А-а-а, – наконец проговорил атаман, подставил ординарцу плечи.

Вода в море сделалась огненно-красной, яркой, над кромкой горизонта завиднелась светящаяся макушка солнца, ослепила Семенова.

Ординарец на цыпочках отошел от атамана – понял, что тот хочет остаться один.

Крейсер береговой охраны «Лейтенант Дыдымов» оказался обычным пароходом с дырявой трубой, он был абсолютно штатской плавединицей, этакой расшлепанной скрипучей галошей, единственной военной приметой которой были две пушчонки, установленные на носу, да одна пушка, побольше калибром, – на корме.

Фон Вах сокрушенно покачал головой – на такой коробке плавать неприлично, хотя и командовал ею настоящий морской офицер – рослый лейтенант со шкиперской бородкой, в безукоризненно сшитом кителе. Он сказал:

– От причала отходим в шесть утра. Погрузка – в пять тридцать.

– Надо еще взять с собою оркестр.

– Зачем?

– Чтобы сыграть атаманский марш. Походного атамана Забайкальского, Амурского, Уссурийского казачьих войск да к тому же – Верховного правителя России положено встречать атаманским маршем.

Лейтенант отвернулся от полковника и со скучающим видом поглядел в иллюминатор. Это были политические игры, он в них не играл и не любил их. А фон Вах любил и играл.

В иллюминатор была видна пристань с запрудившими ее солдатами. Все серое, серое, серое – ни одного черного пятна. Ни одного моряка, значит.

– Как скажете, полковник, – равнодушно произнес командир «Лейтенанта Дыдымова», – оркестр так оркестр. Нам, татарам, все равно.

– Вы татарин?

– Нет, это пословица такая, мои матросы где-то подцепили – ходит по кораблю, никак отделаться не можем.

Фон Вах неожиданно заметил, что в лице лейтенанта проступило что-то мальчишеское, даже на щеках и то, кажется, появилась смущенная розовина.

Лейтенант все понял, встал.

– Сколько всего будет человек, господин полковник?

– Военных, вместе с оркестром, – примерно двести.

– О-о! Это гораздо больше, чем мне говорили.

Семенова готовились встретить торжественно. Так торжественно, как раньше еще не встречали – чтобы встречу эту он запомнил на всю жизнь.

Атаман стоял на палубе «Киодо-Мару» и вглядывался в далекий берег, покрытый белыми квадратиками домов, то одним пальцем, то другим стряхивал с глаз мешающую смотреть налипь. Момент был торжественный – он возвращался в Россию.

Из гавани, хорошо видимой на фоне зеленых взлобков, испятнанных квадратиками строений, неспешно попыхивая трубой, к ним шел корабль. Озабоченный Таскни подскочил к атаману.

– Очень похоже на торжественную встречу, – произнес он, – только уж больно дырявая развалюха шлепает к нам... Не находите? Что у них там, посудины поприличнее не нашлось?

Атаман не ответил, приложил руку козырьком ко лбу, вгляделся в пыхтящий утюжок, направляющийся к ним.

– Если бы я знал, – проговорил он неуверенным голосом, – если бы... Думаю, что посудина нашлась бы... Но Меркуловы предупреждали нас с тобою, друг Таскин, чтобы мы повременили с приездом, а? Предупреждали. А мы не послушались их. Но ничего-о... Ничего. – Атаман сжал одну руку в кулак, потом сжал вторую, наложил кулак на кулак и сделал винтовое движение, будто гайку наворачивал на болт. – Вот что ждет неверных.

– Не надо было подкармливать их деньгами, золотом, – проворчал Таскин. – Нашими, между прочим, деньгами. И нашим золотом.

– Без тебя знаю, что надо и чего не надо, – поморщился Семенов. – Возьми-ка у кого-нибудь бинокль.

Сотрудники штаба, собравшиеся на палубе, толпились на почтительном расстоянии от атамана. Невыспавшиеся, мятые, зеленые от качки, они уже успели рассмотреть, что за судно идет к ним.

– Обыкновенный пароход с двумя пушками на носу, – сказал Таскину хорунжий Евстигнеев, – старая галоша, двумя плевками потопить можно, вымпел – пограничный...

– Бинокль для атамана, хорунжий! – приказал ему Таскин.

Через несколько секунд исчезнувший с глаз Таскнна хорунжий вновь материализовался – в руке он держал старый артиллерийский бинокль.

Атаман проворно вскинул бинокль к глазам, покрутил колесиком наводки, прилаживаясь к оптике, поймал «утюжок», неспешно топающий по морю, и неожиданно начал считать:

– Один, два, три, четыре... Сорок два, сорок три, сорок четыре, – продолжал считать атаман.

Через несколько минут он замолчал и с довольным видом повернулся к Таскину:

– На палубе – человек двести, не меньше. И оркестр. Достойная встреча. Выходит, Меркуловы образумились.

Вместо ответа Таскин неопределенно приподнял плечо и по-ребячьи потерся о него щекой.

– Хотя судно действительно – тут ты прав – галоша галошей. Только гаолян[80] 80
  Гаолян – разновидность проса с очень высокими стеблями, распространенная в Маньчжурии; сено.


[Закрыть] на нем возить. Название его, – атаман вновь вскинул к глазам бинокль, – «Лейтенант Дыдымов». Кто такой лейтенант Дыдымов?

– Представления не имею, ваше высокопревосходительство, – подчеркнуто официально ответил Таскин, – наверное, обычный морской офицер, которого съели акулы.

– Тьфу! – отплюнулся атаман, хотел было отдать бинокль Таскину, но передумал и вновь поднес его к глазам.

На крейсере береговой охраны шло приготовление к встрече атамана. Фон Бах поднялся в рубку к командиру корабля.

– Пушки, что стоят у вас на носу, – действующие?

– Странный вопрос, господин полковник! – У лейтенанта от удивления даже дрогнуло лицо: как же пушки могут быть бездействующими? Губы у него расплылись в язвительной улыбке. – Конечно, при желании они могут стрелять и конфетами, изготовленными на фабрике какого-нибудь сибирского купца, но мои пушки предпочитают стрелять снарядами.

– И боезапас есть?

– Как на всяком военном корабле.

– Прикажите канонирам и фейерверкерам быть готовыми к бою.

На лице лейтенанта насмешливо дрогнула и поползла вверх одна бровь.

– Вы хотите, извините за выражение, раздолбать этот безобидный деревянный горшок?

– Это не ваше дело. Ваше дело – выполнять приказы.

Командир сторожевика подвигал головой из стороны в сторону – ему было неприятно, что этот похожий на сытого кота полковник, то ли немец, то ли австриец, называющий рядовых артиллеристов канонирами, а унтеров фейерверкерами, заставляют его воевать с гражданскими корытами и со штатскими людьми... Тьфу! Бровь на лице лейтенанта резко опустилась. Но он – военный человек и не имеет нрава ослушаться приказа.

– Желательно, чтобы пушки стояли с забитыми в стволы снарядами, – сказал фон Вах.

Нет, этот человек решительно не понимает, чем отличается морская черепаха от сухопутной... Лейтенант сделал протестующий жест.

– Это же секундное дело – забить в пушку снаряд, – сказал он, – у нас снаряды подаются автоматически.

– Делайте, что вам сказано, – недовольно произнес фон Вах, – не занимайтесь отсебятиной, лейтенант. Момент ответственный, очень важно, чтобы все действия были согласованны.

Фон Вах фыркнул, как кот, вновь вспушил усы и покинул каюту командира сторожевика. Лейтенант проводил его изучающим взглядом, качнул головой, осуждая фон Ваха, к тому, что требовал полковник, не лежало сердце, но не подчиниться он не мог – у него имелся приказ, привезенный из штаба, о полной подчиненности этому таракану.

С грустью лейтенант подумал о том, что, похоже, наступают времена, когда надо снимать с себя военную форму. Гражданскому человеку легче – прежде чем что-то совершить, он волен спросить свою совесть: а надо ли это делать? Военный же человек – получается, увы, так, – этого права лишен.

А генерал-лейтенант Семенов продолжал рассматривать в бинокль серый «утюжок», упрямо вгрызающийся носом в воду, разваливающий ее, будто плуг пашню, на два вала, пара пушечных зрачков колола атаману глаза, он недовольно подергивал уголком рта и не отводил бинокля от сторожевика.

Наконец он опустил бинокль и сказал Таскину:

– Я все-таки до последней минуты надеялся, что братья Меркуловы сохранили хоть каплю порядочности, а они, оказывается, не сохранили ничего. – Он подцепил ногтем большого пальца ноготь безымянного, лихо щелкнул. – Даже на полногтя не сохранили, даже на четверть... Вот и верь после этого людям. – Семенов покосился на золотой генеральский погон, украшенный небольшими серебряными звездами, словно желая убедиться, на месте ли он и на месте ли звездочки – символ атаманского величия, потом перевел взгляд на другой погон, тряхнул головой: – Вот и верь...

В голосе его прозвучали отчетливые горькие нотки.

– Подождите, Григорий Михайлович, – еще не вечер, – проговорил Таскин в ответ смято, – еще не кончен бал и не погашены свечи.

– Кончен бал, Сергей, кончен, жаль, я понял это только сейчас, – горькие нотки в голосе Семенова зазвучали сильнее, – и свечи погашены, только ты этого не видишь.

– Но я же не слепой!

– А не видят не только слепые, зрячие не видят гораздо чаще их. Степень падения человека не поддается измерению. Всем нам хочется верить в человека до последнего, и все мы жутко страдаем, когда веру эту нам подрубают под корешок.

– Что будем делать, Григорий Михайлович?

– Играть в игру, которую нам предлагают, – играть и выигрывать. Мы думали, этот корабль собирается встретить нас лаской, с хлебом-солью едет, – атаман ткнул биноклем в сторону «утюжка», а там уже артиллеристы к орудиям встали, снаряды из погребов подают... Поторопились, поторопились господа хорошие защелкивать наручники на запястьях Григория Михайловича Семенова.

Крыть было нечем. Атамана, которому сам адмирал Колчак передал портфель Верховного правителя России, положено встречать литаврами, восторженной медью оркестров, хлебом-солью и доброй чаркой, наполненной до краев, но никак не пушками с боевыми снарядами.

Хотя, с другой стороны, на «Лейтенанте Дыдымове» оркестр был, поблескивал начищенной медью, теперь уже невооружейным глазом можно было видеть, как оркестранты, подчиняясь команде капельмейстера, берут на изготовку трубы.

– Как видите, Григорий Михайлович, кроме пороха этот неуклюжий «карась» привез и «музыки слащавые звуки»...

– А ты поэт, однако. – Семенов усмехнулся.

Похоже, духовики вот-вот грянут марш.

Словно в подтверждение слов Таскина с «утюжка» донеслась музыка.

– А вдруг это обман, маскировка для отвода глаз, – взгляд атамана был недоверчивым, – чтобы усыпить нашу бдительность... А?

– Но ведь играют, – Таскин вытянул шею, – играют атаманский марш.

Семенов прислушался, наклонил голову.

– Верно. Но это еще ничего не значит.

Атаман как в роду глядел: оркестр оборвал атаманский марш на полуфразе, затем, чтобы не молчать, затянул какой-то другой марш, ни Семенову, ни Таскину не ведомый, – видимо, из новых, родившихся во владивостокских ресторанах в прошедшую зиму.

Семенов внимательно посмотрел на собеседника.

– Ну и что я говорил?

Вместо ответа Таскин развел руки в стороны.

– Цыганщина какая-то.

– Ну что ж, будем играть в игру, которую нам предлагают братья Меркуловы, – сказал атаман, – а там посмотрим, кто быстрее к бабе под юбку заберется.

Через полминуты незнакомая мелодия перестала звучать, вместо нее оркестр вновь заиграл атаманский марш.

– Чехарда-а. Таскин осуждающе покачал головой.

– Это называется «встреча по-меркуловски».

Атаманский марш вновь умолк на самой высокой ноте, на смену ему пришла незнакомая мелодия.

– Одного не пойму – неужели они осмелятся стрелять по иностранному судну, тем более – японскому? – Атаман поднес бинокль к глазам, хотя все уже было хорошо видно и без цейсовской оптики. – Ведь на Дальнем же Востоке под каждым кустом сидит по японцу, вооруженному «арисаками», ежели что – они же камня на камне не оставят... Нет, не пойму.

– Дуракам закон не писан, – пожал плечами Таскин.

– Если только.

На нос «утюжка» выскочил матрос-сигнальщик и начал семафорить флажками.

– Ну-ка, чего он там передает? – обеспокоенно спросил атаман. – Кто у нас специалист по флажковой болтовне?

– Есть и такие.

Напрасно Таскин сказал это атаману – людей, знающих флажковый язык, в штабе Семенова не нашлось, но был такой среди японцев.

Сигнальщик все продолжал и продолжал семафорить. Сам «Лейтенант» уже перестал располовинивать тяжелым плугом воду, шел тихо, с каким-то покорным, вызвавшим у атамана неожиданное удовлетворение видом.

Японец – коричневолицый, скуластый, с удлиненным лысым черепом, на японца совсем не похожий – в сигналах разбирался слабо, но тем не менее понял, что передает «Лейтенант Дыдымов».

– Вас, господин генерал, приглашают пересесть на этот корабль, – сказал он Семенову.

– Вона! Приглашают! – Голос у атамана зазвенел. – Ты, Таскин, когда-нибудь сталкивался с такой наглостью, а? Приглашать могу я как старший по воинскому званию, но не меня... Пересесть в этот ботинок, фр-р-р! Спасибо большое, господа Меркуловы, спасибо от всего сердца! – Семенов по-птичьи похлопал себя руками по бокам. – Да на палубе этого таза ни одного генерала нет. Ты, япона-мать, передать ответ сможешь?

– Попробую, – невозмутимо отозвался коричневолицый сигнальщик, доставая из-за пояса флажки.

Семенов невольно подумал о том, что этот совсем еще не старый человек, вполне возможно, где-нибудь в девятьсот четвертом году воевал в этих водах с эскадрой адмирала Макарова и на его счету, вероятно, есть русские жизни, но разбираться в ощущениях было некогда. Атаман цепко ухватил японца за плечо:

– Значит, так. Передай следующее. Вернее, спроси... Кто старший воинский начальник на «Лейтенанте Дыдымове»?

Кожа на лбу японца пошла лесенкой, он показал атаману неровные крупные зубы и старательно заработал флажками.

Ответ вызвал недоумение не только у атамана и окружающих его людей – вызвал недоумение даже у самого японца – какой-то полковник... Фамилию его сигнальщик «Лейтенанта Дыдымова» передал по буквам три раза: «Вах».

– Вах, вах, вах, – на кавказский манер закрутил головой атаман, – большой человек, видать, этот Вах. – Он звучно втянул воздух, ноздри у него гневно раздулись, Семенов рубанул рукой воздух, будто шашкой, – вспомнил, как когда-то на германском фронте разваливал пополам немцев, рубил как капусту, – в следующий миг лицо его сморщилось: показалось, что здешний морской воздух – затхлый, в нем много гнилой вони, и надо спешно перебираться в чистое место... Что это за запах? Запах того, что происходит сейчас? Или того, что происходило раньше, вчера, позавчера – гнилой дух, витавший над берегом, был сорван утренним ветром и принесен сюда? Тьфу!

Семенов, продолжая гневно раздувать ноздри, покрутил головой:

– Вах, вах, вах!

На «Лейтенанте Дыдымове» вновь засемафорил сигнальщик.

Атаман в очередной раз тряхнул стоявшего рядом японца за рукав:

– Узнай, чего он хочет?

Японец покорно зашуршал, захлопал флажками.

– То, что и раньше, – сказал он. – Чтобы вы пересели на крейсер береговой охраны.

– Зачем?

Японец поскреб пальцами коричневое лицо и вновь захлопал флажками.

– Чтобы вместе плыть на этом корабле во Владивосток, – медленно произнес он, прочитав ответ. – Там вас будет встречать почетный караул, а также население и армия.

Атаман, продолжая округлять ноздри, покрутил головой – жест выражал то ли восхищение, то ли досаду, японец не понял и вопросительно поднял брови.

– А вот это – ловушка, – произнес Таскин.

– Ну-ка, братец, – Семенов вновь дернул японца за рукав, – предложи-ка этому, с грузинской фамилией... явиться ко мне для доклада. Сюда, на «Киодо-Мару».

Сигнальщик на «Лейтенанте Дыдымове» молчал, издали хорошо была видна его немая фигурка, затянутая в черную форму.

– Чего это он? – насмешливо пробормотал Семенов. – Приступ желудочной боли, что ли, скрутил? Или пукнул прилюдно? Ну-ка, братка, – он снова тряхнул японца, – повтори-ка текст, раз они там собрались такие непонятливые.

По-птичьи клюнув тяжелой головой, японец опять начал кромсать флажками воздух.

В ответ – снова молчание.

– Не приплывет этот Вах сюда, ни за что не приплывет, – убежденно проговорил Таскин. – Это ловушка... даже не ловушка, а хрен знает что – изобретение очень примитивного мозга. Похоже, нас хотят заманить на ату керосинку, а там, под прикрытием пушек, арестовать.

– Дудки! – Семенов выкинул перед собой фигу, повертел ею из стороны в сторону. – Дудки!

Лицо его покраснело, напряглось, в натуженной нездоровой красноте этой возникли белые пятна. Около глаз образовались старческие морщины, густая плетенка. Семенов спрятал фиги в карман и повернулся к Таскину:

– Поднимись к капитану. Мы уходим отсюда.

– Куда?

– К Русскому острову.

Когда под кормой «Киодо-Мару» взвихрился белый пенистый бугор и шхуна начала отворачивать в сторону от «Лейтенанта Дыдымова», командир крейсера, смущенно рдея щеками – ему еще никогда не доводилось выполнять жандармские функции, – предложил фон Ваху насмешливым голосом:

– Может, господин полковник, вслед ударим из пушек? Пару снарядов всадим в корму, повеселим японцев, а заодно и господина атамана... Я так полагаю, мы встречали генерал-лейтенанта Семенова?

– Вы слишком много полагаете, лейтенант!

– А что, давайте шлепнем, господин полковник... А? Под вашу ответственность.

Странное дело, взгляд, который фон Вах бросил на командира «Лейтенанта Дыдымова», ничего, кроме усталости, не выражал.

Когда по курсу «Киодо-Мару» замаячил Русский остров – неровный, с угрюмыми толстыми стенами бастионов, – к шхуне устремился шустрый, окрашенный в белый адмиральский цвет катер.

Штаб Семенова и сам атаман с палубы не уходили, продолжали стоять там, дышали соленым воздухом. Глаза у Таскина были влажные, он, не стесняясь, промокнул их платком.

Атаман заметил это, подумал, что вид у него тоже такой же, как и у верного Таскина, прижал рукою расстроенно дергающиеся усы и неожиданно залихватски, будто купец, собирающийся выкрасть из богатых хоромов красивую девицу, подмигнул.

– Прошу прощения, не сдержался, – пробормотал Таскин смущенно, – но такая слабость простительна. – Он снова приложил платок к глазам, озабоченно шмыгнул носом и оглянулся на сильно уменьшившийся и теперь похожий на точку, застывшую среди огромного серого пространства, «утюжок». – А они нам вдогонку не пальнут?

– Не пальнут, – уверенно произнес Семенов, – а если пальнут, то до берега вряд ли дотянут, японцы их потопят. Командир этой береговой галоши, надо полагать, все знает и глупостей делать не будет.

– Вах, вах, вах!

– Думаю, командир там не этот кавказец, а совсем другой человек. Кавказец – всего-навсего начальник арестантской роты, который прибыл надеть на меня наручники.

Катер вплотную приблизился к «Кнодо-Мару». На носу его стоял человек, которому атаман доверял безоговорочно – полковник Буйвид.

– Валерьян! – не удержался от радостного восклицания атаман, широко раскинул руки.

С борта «Киодо-Мару» немедленно был сброшен трап, Буйвид поднялся на шхуну, шагнул к атаману, лихо вскинув руку к фуражке, но Семенов не дал ему сделать доклада, обнял, стукнул кулаком по спине – жест этот выглядел очень дружественным.

По хлипкому раскачивающемуся трапу на шхуну тем временем ловко поднялся худенький усатый казак, похожий на недокормленного в детстве парнишку. Одной рукой он цеплялся за веревку трапа, в другой крепко держал поднос, на котором стояли две стопки, хрустальный «дамский» графинчик с прозрачной жидкостью, в предназначении которой сомневаться не приходилось, солонка и недавно испеченный, распространяющий вокруг себя дивный дух каравай.

Это был Ванька Спирин, верный буйвидский денщик. Пока его патрон обнимался с атаманом, Спирин пристроился за спиной Буйвида и застыл в ожидании, когда на него обратят внимание.

Буйвид не заставил себя ждать; закончив обниматься с атаманом, он, не поворачиваясь, просунул к Спирину пятерню и призывно пощелкал пальцами. Спирин незамедлительно сунул ему в руку стопку.

Атаман с удовольствием выпил, крякнул и вытер усы.

– Тут, на родине, и водочка пьется по-другому.

Присутствующие засмеялись.

– Пожалте закусить, Григорий Михалыч. – Буйвид протянул атаману поднос с караваем.

Тот отщипнул кусок мякоти, с восхищением затянулся хлебным духом.

– А пахнет-то как! От такого запаха в обморок, будто институточка, можно грохнуться, – произнес атаман совершенно неожиданно, и присутствующие вновь рассмеялись: ни один из них не мог представить себе атамана лежащим в обмороке. Проглотив хлебный мякиш, словно вдохнув его в себя, Семенов восхищенно покрутил головой и предложил:

– Давай-ка, Валерьян, за возвращение на родину опрокинем по второй. А потом и по третьей. Бог, как известно, троицу любит.

Так и сделали.

– А теперь о деле, – сказал Семенов, глянул через плечо назад: не увязался ли за ними «утюжок», но его не было видно. – Что происходит во Владивостоке? Объясни хоть ты.

У Буйвида по лицу пробежала тень.

– В двух словах не объяснить.

– А в двух словах и не надо. Ты все как есть, так и рассказывай. Неторопливо.

Лицо Буйвида сделалось жестким, будто внутри у него пронеслась буря, встряхнула чресла, рот хищно сжался, отвердел, но в следующий миг в нем все обвяло, взгляд стал бесстрастным. Он рассказал, как взял власть в городе и несколько часов держал ее в своих руках, как замешкались и подвели его нерасторопные гродековские генералы, как с сотней преданных казаков держал порт, ожидаючи атамана, как всем случившимся воспользовались братья Меркуловы...

– На сколько долей они подели этот жирный пирог? – не выдержав, спросил Семенов, он еще не знал, кто из Меркуловых кем стал.

– Спиридошка – премьер, а бывший спичечный воротила Колька заправляет армией, – небрежно ответил Буйвид.

На щеках Семенова вздулись и опали желваки.

– Дальше, – потребовал он.

– Вчера Меркуловы объявили о прекращении вооруженной борьбы с большевиками, – произнес Буйвид и тут же поправился: вспомнил любимый термин атамана, – с коминтерновцами. Сегодня об этом напечатано во всех владивостокских газетах. Но не это главное, Григорий Михайлович. Главное то, что они объявили вас персоной нон грата...

– Чего-чего? – не понял Семенов.

– Человеком, не угодным этой власти, не имеющим права ступать на землю России...

– Чего-чего?

– В общем, вы сами понимаете.

– Суки, – выругался Семенов, на щеках его вновь вздулись и опали желваки.

– Меркуловы обвинили вас в том, что вы большой мастер пить братскую кровь и хотите сделать это и сейчас: чем больше крови, тем для вас, мол, лучше. А это в корне расходится с целями, которые поставило перед собой меркуловское правительство.

– И какие же цели оно поставило перед собой?

– Наладить на Дальнем Востоке мирную жизнь,

Семенов не удержался, зло похлопал в ладони:

– Браво! Как будто я этого не хочу.

– И последнее. Меркуловы заявили, что воспротивятся любой вашей попытке высадиться на берег.

– А что они со мною сделают? – Семенов оглянулся – не замаячил ли в сером морском пространстве старый пароход, гордо прозванный крейсером береговой охраны. «Утюжка» не было.

– Меркуловы – мужики подлые. И арестовать могут, и пулю пустить в спину могут, и яду в борщ подсыпать – они все могут. Хотя умеют очень ласково и убедительно говорить. Не глядите, Григорий Михайлович...

– А я и не гляжу, Валерьян, – Семенов сжал глаза в щелки, мелькнуло в них что-то тоскливое, далекое, незнакомое – мелькнуло и исчезло, – не гляжу. Я уже давно перестал верить людям. Хотя... – атаман сожалеюще развел руки, – Меркуловым верил, даже посылал им деньги.

– Зачем?

– Думал, им дорога Россия.

– Эх, Григорий Михайлович, святой вы человек... На берег вам сходить никак нельзя.

– Но оставаться здесь я тоже не намерен.

– Я понимаю, Григорий Михайлович, но для Меркуловых вы – очень лакомая добыча. – В голосе Буйвида появились просящие нотки.

– Бог не выдаст, свинья не съест.

Атаман понимал: Буйвид прав, у братьев Меркуловых хватит наглости и силы, чтобы попытаться задержать его не только в море, но и на берегу, хотя море и берег – это две большие разницы. В море он одинок и почти беззащитен, а вот на берегу – тут совсем иное дело... Во-первых, во Владивостоке у него много друзей, а во-вторых, есть люди, которые никогда не видели его, но готовы будут отдать жизнь свою, чтобы с головы атамана не свалился ни один волос – Семенов был уверен в этом твердо... И, наконец, в-третьии, на берегу всегда можно предпринять какой-нибудь хитрый ход.

Лицо атамана приняло довольное выражение, в следующую минуту неожиданно сменившееся далекой тоской. Он приблизился к борту шхуны, ухватился за веревочный леер[81] 81
  Леер – веревка, трос, служащий для постановки косых парусов и т.п.


[Закрыть] и глянул вниз, в зеленовато-серую воду.

– Любите рыбалку, Григорий Михайлович? – спросил Буйвид.

– Баловство все это, Валерьян. Хотя жизнь наша – сплошная рыбалка. Один выступают на ней в роли рыбаков, другие – в роли рыбок. Когда я был пацаном, то ловил в Ононе ленков. Руками. Вода – бр-р-р, зуб на зуб не попадает, ноги сводит, тело не гнется, пальцы – деревянные, но желудок, он требует своего – гонит в воду. Когда хочется жрать – ни о чем не думаешь – только о том, чего бы кинуть в рот. Но это, Валерьян, была не рыбалка, а что-то другое, чему, думаю, и не сразу название подберешь.

– Здесь знатная рыбалка, Григорий Михайлович. Камбала попадается такая, что два мужика еле поднимают. На телегу грузят с трудом.

– Свят, свят, свят! – Атаман, кривовато приподняв одно плечо, будто в костях у него произошел перекос, перекрестился. – Такая дура ведь и руки оторвать может.

С неба сверзнулась тяжелая чайка, ударилась о волну, взбила высокий столб брызг и низом, низом, почти цепляясь концами крыльев за воду, унеслась в сторону.

– Скажи мне, Валерьян, если я выступлю во Владивостоке в открытую, народ поддержит меня или нет? – Семенов вновь сжал глаза в щелки, ухватил полковника за край кителя, притянул к себе. – А?

Буйвид глаз не отвел.

– Ну, как сказать, Григорий Михайлович...

– Как есть, так и говори. Мне нужно знать правду. Только правду...

– Я считаю, пятьдесят на пятьдесят, так на так.

Черный пламенек, загоревшийся было в глазах атамана, угас, Семенов выпустил из пальцев китель полковника, невольно крякнул:

– М-да.

– Два дня назад была другая ситуация – вас бы поддержали две трети населения, но Меркуловы сумели переломить ситуацию.

– Столы с чаем и баранками накрывали, что ли?

– Примерно, Григорий Михайлович. Примерно... Деньги на это потратили немалые.

– Потрудились на славу, значит. От всей души. Недаром говорят: труд разогнул обезьяну и согнул человека.

Семенов решил не рисковать, в этот день остался на борту «Киодо-Мару», заночевал под охраной крупнокалиберных орудий Русского острова.

Надо было обмыслить, как он сам потом написал, «создавшееся положение, поискать путей к выполнению моего плана». А план был один – взять власть в Приморье, создать здесь добротный кулак, подождать, когда Унгерн ударит по большевикам из Монголии – он должен сделать это не сегодня-завтра, если уже не сделал, – и начать беспощадную борьбу со всеми этими «кухаркиными детьми», с большевиками и меньшевиками, с политическим мусором, ни в грош не ставящим Россию, с Лениным и Коминтерном. Всех их... Семенов не выдержал, привычно наложил кулак на кулак, повернул один кулак в одну сторону, второй в другую – всем пора свернуть голову.

Главное только – не наделать сейчас ошибок, не нарубить дров сгоряча. Все требовалось обдумать на холодную, спокойную голову.

Чем Семенов и занялся.

Военный министр нового приморского правительства распекал в своем роскошном кабинете полковника фон Ваха. Всегда добродушный, улыбчивый, вальяжный, Николай Дионисьевич был не похож на себя: его бороденка вздыбилась, лицо пошло пятнами, глаза от злости приобрели железный блеск. Когда фон Вах явился к нему на доклад, младший Меркулов держал во рту сладкую лакричную таблетку; увидев полковника, он чуть не подавился, лакричная лепешка вылетела изо рта вместе с брызгами слюны и шлепнулась на ворох бумаг.

– Вам, полковник, только кур щупать, и то, прежде чем доверить это дело, надо узнать, умеете ли вы это делать или нет. В вашем распоряжении был целый крейсер с солдатами, орудия, в кармане – мандат со всеми полномочиями, и вы... Вы, имея все это, не смогли арестовать какого-то рубаку, пожирателя малосольных огурцов. А если дело дойдет до серьезного, тогда как быть? Тоже спасуете? Вас будут лупить кулаками по лицу, а вы, вместо того чтобы дать сдачи, станете отворачиваться в сторону да платочком вытирать сопли?

Фон Вах молчал, напряженное лицо его было бледным. Меркулов понимал, что перегибает палку, говорит слишком резко, но остановиться не мог. Наконец он умолк, обвял в кресле и, выдернув из кармана пиджака платок, вытер мокрый лоб.

– В следующий раз, полковник, если не выполните задания, лишитесь погон. Понятно? – Меркулов с внезапно проклюнувшимся интересом посмотрел на полковника, собрал бородку в кулак, пригладил волосы и сразу стал походить на очень аккуратного добродушного купчика.

Фон Вах, поняв, что гроза прошла, выпрямился и тихо щелкнул каблуками.

– Учитесь рыть землю, – сказал ему на прощание Меркулов, – чтобы на старости лет не остаться без куска хлеба.

Утром Семенов понял, что совершил ошибку. Не потому, что приплыл во Владивосток – это дело бесспорное, тут он может только лишиться своей шкуры, чего он никогда не боялся, – ошибка заключалась в том, что он позволил Азиатскому корпусу Унгерна отойти на запад и ввязаться в борьбу с бородатыми дядями в драных галифе и в шлемах, сшитых из шинельного сукна, – этот корпус позарез нужен был здесь, в Приморье.

Если корпус не вел уже бои где-нибудь под Читой, его спешно нужно перебросить сюда, во Владивосток.

Нужна связь, связь, связь! Нужна срочная связь с бароном.

Семенов в серой утренней тиши поспешно оделся и вымахнул на палубу. С тоскою и надеждой посмотрел на бастионы Русского острова. У моряков должна быть эта связь – бегает у них там по проволоке какая-то веселая яркая искорка, скачет, как блоха, новости с кораблей снимает – поработают моряки и в этом разе... Должны поработать.

Если Унгерн не ушел на запад, то считай, что братья Меркуловы уже лежат в канаве, ногами дергают, Семенов их легко закопает, а если вот ушел, дело худо – опять какой-нибудь Вах потребует, чтобы Семенов встал перед ним, как Сивка-Бурка перед Иваном-дураком.

Моряки обещали помочь – незамедлительно отправили запрос.

Ответа Семенов дожидаться не стал – решил переместиться на новое место, в бухту Золотой Рог, и бросить там якорь – пусть народ, праздно шатающийся по берегу, видит, что приплыл Верховный правитель России, тот, кому власть на здешней земле должна принадлежать по закону – ему она принадлежит, генерал-лейтенанту Семенову, а не каким-то шаромыжникам в лаковых штиблетах... Он поднялся к капитану, привычно пошаркал сапогами о деревянную решетку, прикрученную болтами к настилу около высокого бортика-порога, атаману нравилась чистота, в которой японцы содержали свою посудину; войдя в рубку, бросил отрывисто: