Текст книги "Атаман Семенов"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

На этом всякие попытки разоружить зарождающиеся семеновские части закончились. Собственно, и разоружать-то некого было, некого и нечего – вряд ли бы китайцы смогли поживиться чем-нибудь в семеновских казармах – оружия у есаула было мало.

Разоруженный гарнизон Маньчжурии довольствовался в основном берданками – убойными однозарядными винтовками системы Бердана, старыми и очень неудобными в бою, современных мосинских трехлинеек не было почти совсем – единицы, поэтому спешно надо было доставать винтовки, снабженные магазинами.

За оружием Семенов поехал в Харбин – сербы обещали поделиться и винтовками и пулеметами, – с собой взял баргутский взвод, поэтому первое, что он увидел в Харбине, – кислые лица китайцев, которым баргуты были поперек горла.

Пришлось нанести визит заместителю коменданта Харбинского гарнизона – сухощавому полковнику с замедленной реакцией: прежде чем что-то сказать, он сосредоточенно и долго жевал губами.

– Баргуты не уедут, пока я не получу оружие, – сказал Семенов полковнику, голос у него был твердым.

На том разговор и закончился, у Семенова были свои интересы, у полковника – свои.

За первым посещением Харбина последовало второе, потом третье. Китайцы хоть и морщились, но присутствие баргутского взвода в Харбине терпели.

Харбин был совсем не похож на китайские города, он был русским, совершенно русским городом с милыми сердцу домами, украшенными голубыми ставенками и белыми наличниками, с затейливыми резными нахлобучками на дымовых трубах, похожими на царские короны, с рублеными баньками и купальнями, вынесенными на реку, – чтобы купальни не мешали движению лодок и пароходов, китайские власти велели их укоротить. В ресторанах гремела русская музыка.

Весна в 1918 году в Харбине намечалась ранняя, уже в конце января воздух был насыщен теплой розовиной, на деревьях набухали почки...

Поезд пришел в Харбин утром. Дышалось легко. Семенов приехал в сопровождении трех офицеров – полковника Нацвалова, подъесаула Тирбаха и сотника Савельева. Еще на вокзале есаул заметил, что к ним пристроился хвост – два бедненько одетых господина в шапках с беличьими хвостами, оба – русские. О своем открытии Семенов ничего не сказал своим спутникам, только похмыкал в кулак.

На площади подозвали извозчика, поехали устраиваться в гостиницу. Извозчик оказался старым, опытным, он мигом выделил Семенова из остальных – понял, что тот старший, и проговорил густым, чистым, будто у певца Шаляпина, басом:

– А я, ваша светлость, когда-то по КВЖД первый паровоз провел.

– Ого! – воскликнул есаул удивленно. – Это было так давно!

– Так давно, что я и сам не помню число и год, когда это было, а вот все детали в памяти сохранились очень хорошо, словно это произошло лишь вчера. – Извозчик поддел рукой бороду, вспушил ее. – В какой отель прикажете вас доставить?

– В гостиницу «Харбин».

* *

– Здесь недавно, ваша светлость, были американцы...

– Не зови меня «светлостью», я не князь.

– Извиняйте, ваше высокородие. Так вот, говорю, американцы мне все уши просверлили: «хоутэл» хоутэл»... Я им – «хотел», а они мне «хоутэл» – едва поняли друг друга.

Дед оказался болтливым.

В «Харбине» не нашлось ни одного свободного места. Семенов недоверчиво хмыкнул:

– Странно!

Гостиница была большой, свободные места должны были иметься – не видно, чтобы в гулких просторных коридорах толпились люди, – но гостиничный халдей-приказчик, по обыкновению услужливый, с хорошо прогибающейся спиной, неожиданно колюче глянул на Семенова, будто гвоздями уколол...

– Я же по-русски сказал: «Мест нет», значит, их нету. Могу повторить это на наречии удэге.

– Поехали дальше, – скомандовал есаул спутникам, – здесь нас не захотели понять.

Во второй гостинице, также гулкой, просторной, пустой, тоже не оказалось свободных мест.

– Странно, – произнес Семенов, вновь почесал пальцами подбородок, – дай бог, чтобы в этом «хоутэле» жило хотя бы три человека. Ну, от силы четыре. – Он покосился на тощего, с высокими залысинами юношу, скучающего за стойкой регистрационной конторки. – Значит, говорите, любезный, мест нет?

– Мест нет.

Семенов усмехнулся:

– Ладно, поедем дальше.

Свободные места нашлись только в гостинице третьего разряда – в «Харбинском подворье». Сняли два двухместных номера: сам Семенов и подъесаул Тирбах остановились на первом этаже, полковник Нацвалов и сотник Савельев поднялись на второй. Хоть это и неудобно было – по двое в одном помещении, но зато надежно: один всегда может подстраховать другого.

Утром Семенов проснулся рано – за окном было еще темно, – тихо, стараясь не разбудить Тирбаха, в носках прошел к двери, выглянул в коридор. В конце коридора увидел какого-то малого, тихо дремлющего на старом венском стуле. Позвал хрипло и излишне громко, не рассчитав голоса:

– Эй, казак!

Малый поспешно вскочил со стула.

– Сгороди-ка нам с подъесаулом самоварчик! – попросил Семенов.

– Сей момент! – произнес тот скороговоркой, поклонился Семенову. – Только это минут сорок займет, не меньше.

– Пусть будет сорок. Раскочегаривай свой тульский, семимедальный...

– Обижаете, господин. У нас подворье хоть и трехразрядное, а самовар – с девятью медалями.

Пока Семенов тер «зеленкой» ремень и наводил блеск на бритвенном лезвии, пока чистил зубы порошком, сдобренным ментоловым маслом, пока растирал полотенцем шею и грудь, прошло минут тридцать. Неожиданно в двери раздался стук.

– Самовар? Так быстро? Вот молодец! Входи!

Услышав стук, с кровати поспешно вскочил Тирбах, протер пальцами глаза. Удивился:

– Никак, я проспал?

– Нет-нет. – Семенов осадил его ладонью и, поскольку стук прозвучал повторно, открыл дверь. Невольно сморщился: как же он не сообразил, что у того славного парня руки должны быть заняты самоваром, стучать он никак не может – если только пару раз бухнуть ногой... Но это – совсем иной стук.

На пороге стоял плечистый паренек в гимназической шинели.

– Я хочу вступить в вашу армию, – сказал он.

– Зачем?

– Чтобы бороться с большевиками.

– Откуда такая ненависть к большевикам?

Голос парня задрожал, налился чем-то звонким и горьким одновременно.

– Они в Екатеринбурге убили моего отца.

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать,

– Хорошо, пройди в коридор, подожди меня там, я сейчас оденусь.

Едва Семенов достал китель и застегнул его на несколько пуговиц, как в коридоре раздался топот, крики, что-то рухнуло, от грохота деревянный пол даже задрожал, дверь распахнулась, и в номер ворвался полицейский – дюжий, кудрявый, небитой на одно ухо фуражке, на которой блестели хорошо начищенные мелом металлические цифры, обозначавшие номер околотка, в котором служил молодец, и – к Семенову:

– Вы арестованы!

– Чего-о? – не поняв «намека», протянул есаул. Глянул на погоны полицейского – обычный служивый, ни одной лычки, ни одной звездочки, а в России испокон веков было положено, чтобы офицера арестовывал офицер старше по званию, рядового – унтер.

Следом за кудрявым полицейским в номер втиснулись еще семь человек, один за другим.

– Вы арестованы! – что было силы гаркнул кудрявый, обдал есаула духом женьшеневой водки и начесноченного сала.

Семенов, не долго думая, впечатал свой кулак под глаз кудрявого. Выкрикнул азартно, как некогда в детстве, в нору кулачных боев:

– Тирбах, бейте их!

Ошеломленный Тирбах сидел на постели и крутил головой, не веря увиденному. От одного удара кудрявый устоял на ногах, и тогда Семенов с хаканьем, как настоящий боксер, всадил ему кулак под второй глаз. Кудрявый рухнул на пол. Семенов устремился на второго налетчика – белобрысого, курносого рязанского Ваню, который стоял опустив руки и недоуменно хлопал глазами, ударил его с лету, коротким прямым тычком в разъем грудной клетки; курносый клацнул зубами, захватывая ртом воздух, и, по-птичьи взмахнув руками, повалился на своего товарища, стоявшего у него за спиной. Тот ухватил Ваню под мышки, удержал на весу, но сделал только хуже – Семенов вновь всадил кулак в живот рязанцу, у которого даже печенка нехорошо екнула от удара, это есаул услышал отчетливо. Ваня обвис на руках товарища. Семенов, не долго думая, атаковал и «благодетеля» – через голову рязанца ткнул его кулаком – раскровянил и нос, и верхнюю губу. Прорычал грозно, брызгая слюной:

– Кто вас прислал ко мне, сволочи?

Тем временем опомнился Тирбах и с криком «Ах вы, полицейские хари!» налетел на непрошеных гостей.

Через несколько минут Семенов и Тирбах разоружили всех семерых полицейских и загнали их в каморку, расположенную под лестницей, где дворник хранил метлы. На дверь каморки Тирбах навесил замок.

Семенов вернулся в коридор:

– Гимназист, ты где?

– Здесь!

Из бокового отсека показался гимназист, Семенов перекинул ему револьвер, отнятый у одного из полицейских:

– Держи! И если хоть одна из этих бандитских рож вылезет из каморки, стреляй прямо в рожу. Никого не бойся! Ни единого человека!

Семенов поспешно натянул на себя плащ, на голову – шляпу, подошел к окну, отогнул занавеску и едва не заскрипел зубами: вся площадь у «Харбинского подворья» была запружена полицейскими. Выругался. Услышал в коридоре тяжелые шаги – это в номер возвращался подъесаул Тирбах.

– Григорий Михаилович, от полицейских шкур – темно в глазах.

– Вижу. Но нам они ничего не сделают.

У выхода Семенова остановил полицейский офицер – усатый молодой человек с темным румянцем на щеках – признак отменного здоровья.

– Вам отсюда выходить нельзя, – сказал он.

– Чего-о? – рассвирепел Семенов, лицо у него дернулось.

Ударом кулака он свалил офицера с ног, выскочил на улицу и, оскользнувшись на тонкой черной наледи, едва не полетел на землю.

В следующую секунду выхватил из плаща револьвер, саданул из него в воздух – пуля, тонко взвизгнув, унеслась в розовое кудрявое облако. Следом за Семеновым в воздух выстрелил Тирбах. Толпа полицейских заколыхалась и неожиданно, громко топая сапогами, понеслась по неровной улочке прочь от «Харбинского подворья». За полицейскими, размахивая револьвером, устремился подъесаул Тирбах, Семенов остался у гостиницы – заметил, что с другой стороны к «Харбинскому подворью» бодрой рысцой направляется рота китайских солдат, вооруженных винтовками. Это уже посерьезнее всех харбинских полицейских, вместе взятых. Во главе роты, отделившись от нее метров на пять, бежал высокий сухощавый майор, как впоследствии выяснилось – комендант пристани.

Семенов нарочито неспешным раскованным шагом двинулся навстречу майору. Пальцем поманил к себе китайчонка, исполнявшего в «Харбинском подворье» роль посыльного, ткнул ему в руку серебряный двугривенный и сказал, чтобы слова его слышал только этот парнишка и больше никто:

– Потолмачь мне. И не вздумай мои слова переиначить сикось-накось. Переврешь – шашкой уши отрежу. Понял?

Это китайчонок понял хорошо.

– Ну и чудно! – одобрительно произнес Семенов.

То, что он наплел майору, было сущей сказкой, небылицей, изобретенной тут же, на ходу. Есаул объяснил коменданту, что на него напали русские хунгузы, переодетые в полицейскую форму.

– Они угнали моего человека, офицера, – пожаловался он.

Майор в ситуации сориентировался мигом и лихим движением руки послал солдат в погоню. Те с улюлюканьем помчались по кривой улочке. В полицейский участок солдаты ворвались вовремя – там озверелые стражи порядка уже повалили Тирбах а на пол и умудрились поранить его саблей.

Вскоре выяснилось, что налет полицейских – это не самодеятельность некого надутого дурака, упивающегося своей властью, что приказ об аресте есаула был подписан самим господином Сечкиным, прокурором окружного суда. Семенов немедленно связался по телефону с Хорватом и, чувствуя, как каменеет лицо, а нижняя челюсть становится тяжелой, будто наливаясь металлом, сказал генералу:

– Я требую, чтобы вы, Дмитрий Львович, немедленно наказали виновных. Если это не будет сделано, я за последствия не отвечаю.

– А что вы сделаете? – с неожиданным любопытством спросил Хорват.

– Вызову из Маньчжурии свой отряд и произведу переворот в Харбине.

Это было серьезно. Хорват прекрасно понимал, что Семенов даже минуты раздумывать не будет – сделает, что обещает. В телефонной трубке было слышно, как тяжело и нервно начал дышать генерал. Семенову даже жалко его стало. Есаул молчал.

– Я не допускаю мысли, чтобы приказ о вашем аресте исходил от Сечкина, – наконец сказал Хорват. – Для того чтобы разобраться в этой истории, я посылаю к вам господина Крылова – помощника окружного прокурора, а кроме того – приглашаю вас завтра, уважаемый Григорий Михайлович, к себе на обед.

«Впоследствии я выяснил все подробности происшедшего столкновения и убедился, что генерал Хорват не был со мною вполне искренен, – написал Семенов через восемнадцать лет в своих воспоминаниях. – Попытка моего ареста исходила именно от него и преследовала цель моего удаления из Маньчжурии».

Оружия по-прежнему не хватало, и тогда Унгерн предложил сделать налет на станцию Оловянная, где располагался отряд красногвардейцев, имелась и вооруженная рабочая дружина при местном железнодорожном депо. Унгерн отправился на эту станцию, взяв с собою двадцать пять человек с двумя прапорщиками – Сотниковым и Березовским. Последний окончательно предал своих, за верную службу был произведен Семеновым в прапорщики и носил теперь полевые офицерские погоны защитного цвета с нарисованными химическим карандашом звездочками – по одной на каждом погоне: настоящие знаки различия купить было негде, поэтому новоиспеченные офицеры, чтобы выделиться, использовали подручные средства.

Через два дня отряд Унгерна вернулся. Привез с собою 175 винтовок и четыре ящика патронов.

Так Семенов создавал и вооружал свою армию.

Тем временем под Читой то в одном месте, то в другом, в основном на станциях, случались стычки, в частности все время они происходили между Первым Читинским казачьим полком и красноармейцами; пришло сообщение о том, что в борьбу с большевиками вступил и Нерчинский полк. Семенов решил объединить силы и создать ОМО – Особый Маньчжурский отряд.

Основной головной болью Семенова были не люди – их он мог привлечь много, они шли к нему сплошным потоком, – основной заботой было оружие, в частности артиллерия. Без пушек ему нечего было думать о борьбе с красными. Пушки он в конце концов добыл и создал четыре батареи – одна была вооружена тяжелыми орудиями системы «Арисака», две полевые батареи имели восемь орудий среднего калибра и одна – четыре французских горных пушки. Кроме того, на рельсы были поставлены четыре бронепоезда с пулеметами и орудиями.

Теперь можно было воевать.

На пороге стоял апрель 1918 года. Гражданская война еще не началась, но запах ее уже носился над землей вместе с запахом цветущего багульника, пробудившейся земли, боли, тоски и еще чего-то такого, что заставляло влажнеть глаза даже у бывалых людей.

Люди чувствовали беду – и белые, и красные в одинаковой степени, – ни тем, ни другим в общем-то не хотелось воевать. Люди устали и от войны, и от паскудной жизни, но слишком много нашлось гордецов и умельцев, которые усердно дули на этот то разгорающийся, то затухающий костерок, старались сделать пламя побольше да пожарче. К этим людям принадлежал и Семенов.

Виноваты в том, что Гражданская война разгорелась, были, по сути, немногие, а расплачиваться за это пришлось всем, Даже тем, кто к той поре еще не родился.

Огонь войны, поначалу совсем слабый, разгорался все сильнее.

Одной из причин, втянувшей в войну фронтовиков – бывалых людей, уставших от бойни, – было подписание унизительного мирного договора с немцами. Фронтовики никак не хотели считать себя побежденными, это не укладывалось у них в сознании: били германцев в хвост и в гриву, и на тебе – побежденные. Действительно, ситуация создалась странная: с немцами воевала не только Россия – воевали союзники, французы и англичане, хотя главную тяжесть русские взяли все-таки на себя, однако когда стали подводить итоги, России достался позорный мир, навязанный ей Германией, а союзники России, объявив Германию побежденной страной, заставили выплачивать им крупную контрибуцию. История таких примеров еще не знала.

С унизительным положением солдаты не могли согласиться, горькое осознание несправедливости и заставило их вновь взяться за винтовки.

С подписанием такого договора не были согласны ни Колчак, ни Алексеев[48] 48
  Алексеев Михаил Васильевич (1857-1918) – генерал от инфантерии. В Первую мировую войну начальник штаба Юго-Западного фронта, командующий Северо-Западного фронта; с 1915 г. – начальник штаба Ставки; в марте—мае 1917 г. – Верховный главнокомандующий. После Октябрьской революции организовал и возглавил Добровольческую армию.


[Закрыть], ни Корнилов[49] 49
  Корнилов Лавр Георгиевич (1870-1918) – генерал от инфантерии. В 1914-1918 г. командовал дивизией, затем корпусом, после Февральской революции – войсками Петроградского военного округа, 8-й армией и Юго-Западным фронтом. С июля по август 1918 г. – Верховный главнокомандующий. В конце августа поднял мятеж, после его разгрома арестован, бежал в Новочеркасск, где принял участие в создании Добровольческой армии. Убит при штурме Екатеринодара.


[Закрыть], ни Каппель[50] 50
  Каппель Владимир Оскарович (1893-1920) – генерал– лейтенант. В 1918 г. командовал группой белогвардейских войск, в 1919 г. – корпусом, армией, с декабря – колчаковским Восточным фронтом.


[Закрыть]. Не был согласен и будущий атаман Семенов.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Семенов искал, на кого бы из союзников опереться, многие подталкивали его к французам, но при упоминании о них он морщил нос, будто на него повеяло отстойным воздухом из ближайшего сортира; есаул считал, что французы похожи на легкомысленную бабу, которая дает и нашим, и вашим (впоследствии оказалось, что он прав: французы и чехи выдали большевикам адмирала Колчака, как только Врангель[51] 51
  Врангель Петр Николаевич (1778-1928) – барон, генерал-лейтенант, В 1918-1919 гг. – один из руководителей контрреволюции в Крыму и на Юге Украины, в 1920 г. – главком так называемой Русской армии. С 1920 г. – в эмиграции.


[Закрыть] стал им не нужен, он был брошен в Крыме на произвол судьбы, были и другие примеры, с такими историю делать нельзя).

Чехи во главе с Яном Сыровы[52] 52
  Сыровы Ян (1888-1971) – чех, в сентябре 1914 г. вступил в добровольческую Чешскую дружину (в составе Русской армии на Юго-Западном фронте). Во время мятежа Чехословацкого корпуса (май 1918 г.) командовал группировкой чехословацких и эсеровско-белогвардейских войск. В июне 1919 г. подавил выступление солдат корпуса (Иркутский бунт 1919 г.).


[Закрыть] и новоиспеченным генералом Гайдой[53] 53
  Радола Гайда (Рудольф Гейдль) (1892-1948) – в Первую мировую войну служил в австро-венгерской армии, в 1915 г. – перешел на сторону черногорцев, с 1917 г. – в России командовал ротой, батальоном, полком, дивизией в чехословацких частях. Один из организаторов мятежа Чехословацкого корпуса. После Гражданской войны – в чехословацкой армии. В 1939-1945 гг. сотрудничал с фашистами, казнен по приговору чехословацкого трибунала.


[Закрыть] – последний в прошлом, как сказывали Семенову, был фельдшером, служил в австро-венгерской армии и попал в плен, добровольно сдавшись нашим солдатам, – тоже вели себя по-бабьи, на них тоже нельзя было опереться, особенно в бою.

Тогда на кого же мог опереться Семенов?

На англичан? Но у них были свои интересы, на Дальний Восток они поглядывали лишь с вялым любопытством, их больше привлекала европейская часть России, в частности Архангельск и Романов-на-Мурмане. Так что англичане – не помощники и вообще не игроки.

Кто же игроки? Китайцы? Боже упаси! Китайцы поглядывали на Семенова враждебно и своего отношения к нему менять не собирались. Монголы? Монголов Семенов считал надежными союзниками, но их было мало.

Оставалась одна сила – японцы.

К японцам Семенов всегда относился с симпатией, они ему отвечали тем же, и будущий атаман пошел с ними на сближение.

Японской военной миссией в Харбине командовал капитан Куроки, он вскоре и сделался другом Семенова. Куроки отрядил двух своих сотрудников в штаб есаула для формирования специального японского батальона.

Такой батальон в количестве шестисот человек вскоре был сформирован. Командиром его стал капитан Окумура. Поскольку Семенов со своими омовцами ввязался в затяжные бои с красными частями, то японцы выполняли роль этакой затычки: если возникала тяжелая ситуация и красные начинали теснить омовцев, то Семенов немедленно бросал в бой Окумуру, и тот выпрямлял прогнувшуюся линию фронта.

Успешно действовал и отряд бронепоездов, которыми командовал капитан Шелковый, хотя к нему самому есаул по-прежнему относился настороженно – имелось в капитане что-то такое, чего нельзя было уловить – например, никогда он не глядел в глаза собеседнику; пальцы у него, покрытые рыжеватым редким пухом, были вялыми, бескостными, как сосиски; холодная ладонь при рукопожатии оказывалась неприятно влажной, – «поручкавшись» с капитаном, хотелось вымыть руки либо вытереть их о платок. Был Шелковый исполнителен, слушая есаула, старался не пропустить ни одного слова, стоял навытяжку с наклоненной головой и не поднимал взгляда, словно был в чем-то виноват.

Как-то Семенов попробовал поговорить с капитаном по душам, но разговора не получилось. Капитан будто залез в скорлупу, мигом сделался угрюмым, не потеряв, правда, при этой угрюмости обычной своей вежливости, и на все расспросы будущего атамана отвечал однозначно – «да», «нет», «да», «нет» – словно не знал никаких других слов. Семенов морщился недовольно, дергал усами – не нравился ему Шелковый, и все тут.

А затяжные бои с красными стали носить тяжелый характер: Семенов не думал, что у красных найдется столько сил, упорства, оружия, чтобы так героически воевать. Беспортошные, голодные, холодные, а воюют. Это Семенова раздражало. Он не мог понять, почему эти люди зубами держатся за эфемерную волю, за своего картавого предводителя... как его фамилия? Кому доверились мужики? А люди, которые находятся рядом с картавым, те, что его окружают, – они же сплошь с нерусскими фамилиями. Но ведь расхлебывать-то все и страдать за все приходится русским – им за все предстоит расплатиться собственной шкурой. И как только этого они не понимают?

Еще донесся до Семенова слух, что воюют красные под началом опытных немецких инструкторов. Слишком уж толково, напористо, с выдумкой начали драться красные – они стали теснить Семенова буквально всюду, даже японский батальон не всегда мог выручить его омовцев.

В те дни Семенов повидался с Колчаком – адмирал получил назначение командующего русскими войсками в полосе отчуждения КВЖД и прибыл в Маньчжурию. Поразмышляв немного, Семенов решил отсидеться у себя в штабе и не встречать адмирала: если понадобится, Колчак сам найдет его. Это было, конечно, обычным хамством, ведь Колчак имел всероссийскую славу, а Семенов, хоть и лихой вояка, все-таки больше был известен по походам в бордели да по нескольким заметкам в иркутской и читинской большевистских газетах – величины это были несопоставимые.

Но как бы ни было, встреча все же состоялась – там же, в Маньчжурии. Адмирал пригласил Семенова к себе. Семенов явился к новому командующему настороженный, набычившийся, у него даже волосы на затылке встали дыбом. Адмирал не понравился Семенову: был он нервный, сухой, делал слишком много движений и ничего не понимал в лошадях. Зато вздумал учить – Семенов почувствовал, как у него потяжелело, сделалось горячим лицо, кончики усов нервно задергались.

– Вы, Григорий Михайлович, на мой взгляд, недооцениваете китайцев, – сказал ему адмирал. – И слишком переоцениваете японцев.

Семенов едва сдержался, чтобы не вспыхнуть – угрюмо стиснул зубы и на это высказывание не ответил. Он понял, в чью «дуду» дует Александр Васильевич – генерала Хорвата, готового мыть ноги своим китайским хозяевам.

Адмирал нервно заходил по комнате. Некоторое время он молчал – похоже, как опытный психолог, выдерживал паузу, и Семенов молчал, но поскольку по части психологии он не имел совершенно никакого опыта, то не смог справиться с собою и хлопнул кулаком по столу.

– Вы – ярый противник японской ориентации! – произнес он тоном судьи, выносящего вердикт – «окончательный, бесповоротный, обжалованию не подлежащий».

– Совершенно верно, – неожиданно спокойно отозвался адмирал, – ориентация на Японию в нынешних условиях – преступление.

– А на кого вы предлагаете ориентироваться? – с ехидной угрюмостью спросил Семенов.

– На Англию и Францию.

При упоминании о Франции Семенов поморщился, потом мотнул головой и произнес по-мальчишески резко, с фистулой[54] 54
  Фистула – высокий звук мужского или женского голоса, своеобразного тембра, фальцет.


[Закрыть] – голос его не выдержал нагрузки:

– Нет! Ни Англия, ни Франция для меня не существуют. Нет таких государств!

Колчак удивленно посмотрел на него:

– Я попробую вас разубедить в этом.

– Я – человек упрямый. Переделывать меня поздно и трудно.

– Восстановление прежней России – в интересах этих стран. Они – наши союзники в войне с немцами, им нужна сильная Россия, как говорил Столыпин[55] 55
  Столыпин Петр Аркадьевич (1862-1911) – русский государственный деятель. В 1906 г. – министр внутренних дел и председатель Совета министров, руководил подавлением революции 1905-1907 гг. Инициатор и руководитель реформы крестьянского надельного землевладения (так называемая Столыпинская аграрная реформа). Смертельно ранен в 1911 г.


[Закрыть]. А Японии и вместе с нею Америке нужна Россия слабая, им в одинаковой степени важно, чтобы влияние России на Дальнем Востоке было минимальным.

– Что вы от меня хотите?

– Чтобы вы перестали коленопреклоняться перед Японией и прислушивались к тому, что говорят в Харбине.

В Харбине – значит, в канцелярии генерала Хорвата. А канцелярия целиком состоит на довольствии у китайцев, ест а пьет из рук этих тыквенных голов. Плюс ко всему китайцы сумели здорово снюхаться с красными – ну ровно родные братья стали, – а раз они родные братья, то Семенов очень скоро, спеленутый по рукам и ногам какой-нибудь тростниковой веревкой, сплетенной в одной из деревушек на реке Янцзы, будет передан красным... Семенов вновь по-мальчишески упрямо мотнул головой:

– Нет!

За кого его принимает адмирал, давая такие рекомендации? Семенов почувствовал, как у него недовольно, сама по себе задергалась щека, он приложил к ней руку, останавливая дрожь – не помогло, и тогда он снова потряс головой, не слыша уже ни себя, ни адмирала:

– Нет, нет и еще раз нет!

Расстались они холодно, почти враждебно, очень недовольные друг другом, адмирал даже не пригласил Семенова на чашку чая, хотя считался гостеприимным человеком.

Это была единственная встреча Семенова с Колчаком, больше встреч не было, но и одной встречи оказалось достаточно, чтобы их взаимоотношения определились раз и навсегда.

Адмирал откровенно презирал Семенова. Семенов же считал адмирала «мокропутным» дураком, белоручкой, не знающим, чем пахнет «родная земелька», совершенно не способным руководить сухопутными войсками.

В тот же вечер Колчак покинул Маньчжурию.

А дела Семенова становились все хуже и хуже – красные продолжали теснить его, и тогда он решил совершить обычный свой финт – мастером по этой части он оказался несравненным: сбрасывал все карты в кучу, быстро перемешивал их, а потом, почти наугад, но очень ловко, зная, что конкретно вытащит, вытаскивал из колоды пару незначительных «особ» – шестерку и, скажем, дамочку – и объявлял их «особами, приближенными к императору».

Вот что впоследствии Семенов написал о финте, который он совершил, когда красные ему вообще наступили ногой на горло:

«В один день особенно тяжелого боя усталые части были выведены с позиций и сосредоточены вблизи границы. Китайским властям я объявил, что в ближайшие дни намерен сдать им оружие и выйти с людьми из боя, отдавшись под их покровительство. Зная наверное, что это мое намерение немедленно будет сообщено красным, я, рассчитывая, что, осведомившись от китайцев о моем решении уйти за границу, большевики потребуют от китайцев выдачи меня и моих людей и что последние вступят в переговоры по этому вопросу, что даст мне возможность ввести в заблуждение как тех, так и других и уйти в полосу отчуждения КВЖД, сохранив оружие и боеспособность отряда».

Как всегда, Семенов вел игру, балансируя на лезвии ножа – то одна его нога зависала в воздухе, то другая. Порою ему казалось, что он только тем и занимается, что затыкает дырки на своем – пусть маленьком, но своем – фронте. Бывший прапорщик Лазо, командовавший красными, воевал умело – в этом ему отказать было нельзя. Семенов посерел от забот и бессонницы, кашлял. Наступившую было весеннюю теплую погоду смял хундун – свирепый ветер, приносившийся вместе с песком из Китая, ветру нельзя было подставить лицо, он кровянил кожу, выжигал ноздри, норовил выстебать глаза. С неба несся обледеневший снег – крупа не крупа, лед не лед, а скорее всего толченое стекло – от неожиданных снежных зарядов страдали не только люди, но и лошади.

Семенову больно посекло кожу на лице, наутро он попробовал побриться – не удалось, лезвие соскребало тонкие точки коросты, на срезах тут же появлялась кровь, есаул плюнул и, даже не протерев лезвие, бросил бритву в полевую сумку – придется пару дней походить небритым. Казаки, надо полагать, это поймут.

Светлых дней не было – сплошь задымленная холодная темнота.

Ранним холодным утром Семенову пришла неприятная новость: участок фронта, который держали бронепоезда Шелкового, оголился. У есаула сжались челюсти, а небритое, в коричневом крапе коросты лицо сделалось железным – будто покрытый ржавью кусок металла. Семенов тихо, едва приметно шевеля побелевшими губами, выматерился и спросил слабым, чуть обозначившимся голосом:

– Как это произошло?

– Неведомо, ваше высокоблагородие. Вечером бронепоезда стояли на месте, держали под прицелом позиции красных, а сейчас нет – ушли!

– Куда ушли?

– Скорее всего в Харбин.

– А что капитан Шелковый?

– Без капитана дело тут, ваше высокоблагородие, не обошлось,

– К стенке мерзавца!

Но чтобы поставить мерзавца к стенке, его надо было изловить.

Семенов послал команду на небольшой, но очень шустрой, с хорошим ходом дрезине проверить, действительно ли на фронте образовалась большая дыра. Оказалось, так оно и есть.

Почувствовав, как горло сжали чьи-то железные паль цы, Семенов даже схватился за шею, чтобы оторвать эти пальцы от глотки, но их не было. А вот хватка была. Семенов хватил ртом воздух, обжегся им, снова хватил, стараясь взять побольше, словно думал проглотить пространство, но это не помогло – невидимые пальцы продолжали стискивать глотку. Никогда, даже на фронте, когда попадал в ситуации совершенно безвыходные, он не чувствовал себя, как сейчас. Не думал не гадал Семенов, что он так уязвим.

– Вот сука! – вновь шевельнул он белыми губами.

Неподалеку раздался выстрел. По снегу, твердому, как асфальт – корка наста держала не только человека, но и лошадь, – дюжий косматый казак гнал какого-то шустрого сморчка, проворно, будто зверек, перебирающего ногами-лапками. Казак пальнул в него из карабина, но ствол у новенького, еще не обтертого в деле оружия оказался с изъяном, и казак промахнулся.

Семенов велел привести к нему казака.

– Чего произошло?

– Да гад этот, видать из красных, продукты у меня спер. Бродяжка. Без хлеба оставил, надо же ж! – Казак, не стесняясь Семенова, выругался матом, показав темные, наполовину съеденные зубы.

– Ты застукал его на воровстве?

– На самом воровстве – нет, а вот на том, как он поедал мой хлеб, застукал.

Семенов повернулся, поискал глазами дежурного адъютанта – молодого усатого человека с погонами сотника на длинной кавалерийской шинели – и распорядился:

– Поймать мерзавца – и на сук его! Расплодились, дармоеды! Плотное темное небо разорвалось, в расползшуюся щель вывалилась холодная сыпучая лава, снег с железным скрипом, с визгом и хохотом устремился вниз. Он громко всаживался в землю, в наст, сбивал с ног людей. Адъютант поспешил накинуть на плечи Семенова бурку.

– Господин военный комиссар, пойдемте в штабной вагон. – Адъютант упрямо звал есаула военным комиссаром, и тот не возражал.

Из штабного вагона Семенов связался со станцией Цицино, с китайским генералом Чжаном Куйу, с которым был дружен (это один из немногих китайцев, кому есаул доверял), бронепоезда надо было срочно задержать; генерал ответил, что они уже прошли Цицино. Более того, у него имелось специальное распоряжение, пришедшее из Харбина: оно предписывало пропустить бронепоезда беспрепятственно. У Семенова от этого сообщения вновь перехватило горло: что угодно можно простить человеку, но только не предательство, с чем угодно можно смириться, но только не с низким торгом. Шелковый предал Семенова и – есаул готов был отдать руку на отсечение, что это произошло, – получил за это хорошие деньги.

В образовавшуюся дырку Семенов бросил японцев, и сделал это вовремя: красные, конечно, засекли уход бронепоездов, но не поверили, что фронт перед ними оголился, в атаку пошли с запозданием, сбили сидевший на Атамановской сопке китайский батальон, но зацепиться не успели – на них навалились японцы.