Текст книги "Атаман Семенов"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

Тяжело гудящие снаряды, оставляя после себя черный дымный след, снова унеслись в лесок, и начальник экспедиции приказал немедленно, пока не рассеялся дым, опять выбрасывать десант.

Цепь семеновцев быстро миновала завал, прокатилась еще метров сто, и из леска, из зыбкой притеми кустов ударили пулеметы. Цепь залегла. Полковник выругался, на щеках у него нервно заходили желваки, глаза сжались от гнева и досады.

– Если бы была возможность откупиться – откупился бы, – проговорил он жалобным голосом, обращаясь к командиру бронепоезда, – отдал бы им пару ящиков – и дело с концом[69] 69
  Тайное стало явным. По свидетельству уцелевшего в тех боях прапорщика Вырлана и команды бронепоездов, и сопровождавшие золотой груз стрелки уже после первой стычки с каппелевцами знали, ради чего их заставляют умирать. Тайну открыл один из солдат конвоя, и она быстро распространилась по экспедиции.


[Закрыть]. Пусть отправляются в Хабаровск и едят там свои калачи... И Григорий Михайлович меня понял бы. Но не возьмут же, канальи.

Начальник экспедиции ошибался. Семенов не простил бы ему не то чтобы потерю двух ящиков с золотом – но даже исчезновение двух монет.

Командир бронепоезда деликатно промолчал, вопрос о золоте он считал вопросом высших сфер.

Когда семеновцы пошли в очередной раз в атаку, пулеметы каппеяевцев, которых угостили шрапнелью, уже не отвечали.

Завал разобрали быстро – уложились в сорок минут, но и бронепоезда не решились идти дальше. Поразмышляв немного, начальник экспедиции пришел к выводу вполне логичному – раз каппелевцы устроили одну засаду, то устроят и другую.

Надо отходить, надо связываться с Даурией, где атаман дожидается вестей, и задать Григорию Михайловичу вопрос в лоб: «Что делать?» А тот двинет ответный вопрос: «Кто виноват?» Кажутся вечными эти два вопроса, сплетенные друг с другом, вопросы, на которые пытаются ответить потные, заикающиеся, будто нерадивые гимназисты, вполне степенные важные дяди и не могут ответить.

Когда же ответят, наверное, всем бедам на Руси придет конец, Хотелось бы в это верить.

Одни бронепоезд снова попятился назад, потом остановился, ощупал стволами пушек пространство и вновь попятился, прикрывая неуклюжим бронированным телом скромный трехвагонный состав, в который не всадилась ни одна пуля – каппелевцы не осмелились в него стрелять, даже осколки и те обошли этот состав стороной.

А первый бронепоезд, пофыркивая паром, чихая, ржаво покрикивая дырявым ревуном, остался около завала, не рискуя переползти через невидимую черту, неожиданно сделавшуюся для него запретной, хотя, как говорится, сам Бог велел подойти к раскуроченному леску, посмотреть, что там осталось. Прапорщик Вырлан спрашивал разрешения у командира бронепоезда продвинуться дальше хотя бы километра на два, но тот пробухал в трубку связи металлическим голосом:

– Не дергайтесь, не суетитесь... Всему свое время.

Что ж, как говорится, начальству виднее.

– Я совсем не по паровозной части «механисьен», – грустно произнес Вырлан, глянул с невольным вздохом в узкое железное оконце, – мое дело совсем другое...

– Какое же? – спросил помощник машиниста, дернув нервно плечом.

– Я ведь в Санкт-Петербурге, в политехническом институте, курс прошел... По рудной части...

Был прапорщик человеком еще молодым, моложе тех лет, на которые выглядел, просто жизнь, разные фронты, ранения, газовые атаки повеяли его. И хотя Вырлану было всего двадцать три года, а голову уже тронула ранняя седина, но, несмотря на седину и обретенную осторожность опытного человека, прапорщик смог сохранить юношескую живость и любопытство.

Прапорщик спустил пар: раздался клекочущий, режущий уши звук – если пар не спускать, в машине разорвет котел, и тогда живьем сварит не только людей, находящихся в паровозной будке, – разломает половину паровоза. Помощник стрельнул в прапорщика приметливым глазом, оценил его действия – прапорщик все сделал правильно. Помощник кивнул. В следующий миг веснушчатое, с разжиженным загаром лицо его дрогнуло, он оглянулся на черную скособоченную дверь, за которой в куче угля лежал машинист, и скривился жалобно:

– Дядю Петю надо бы похоронить.

– Без приказа командования хоронить нельзя, – строго произнес прапорщик.

– А как же... не по-христиански это. Да и дядя Петя может... – Помощник машиниста неожиданно зажал себе нос двумя пальцами, будто хотел высморкаться.

– А ведь парень прав, покойник на горячем тендере протухнет очень быстро, – проговорил Вырлан вслух, – если бы тендер обдувало воздухом – тогда подержался бы, а так...

Командир бронепоезда хоронить машиниста не разрешил.

– На станции Хада-Булак или Шерловая Гора – пожалуйста, а здесь нет, здесь мы как на ладони.

Но через двадцать минут к паровозу подбежали трое здоровых дядьков с желтыми лампасами на штанах – похоронная команда, – проворно сгребли машиниста с угольной кучи и поволокли к редкой грядке кустов, уцелевшей от снарядов и пуль.

– Вот так, жил человек, небо коптил и в один день коптить перестал – дым кончился, – грустно произнес Вырлан, перекрестился. Выругал себя – что-то на сантименты потянуло.

Вскоре убитый машинист был закопан в землю, в ноги ему поставили крест, сколоченный из двух неошкуренных жердин, помощник машиниста, боязливо зыркнув глазами вначале в одну сторону, потом в другую, выскочил из паровозной будки с банкой дегтярно-черного угольного лака и, быстрехонько оскоблив крест лезвием ножа, намалевал криво: «Здесь покоится дядя Петя. Убит в 1920 г.»

– Будь моя воля – я бы покинул это гибельное место, – проговорил прапорщик. – Воевать со своими очень не хочется.

Лицо у него было испачкано масляной отработкой, угольной пылью, копотью, в углах рта образовались мелкие колючие складки, придавшие Вырлану скорбный вид; прапорщик подумал о том, что хотя на войне смерть стала такой же привычной, как насморк, а умереть всегда было – и будет – страшно, поскольку человек все-таки заряжен на жизнь, а не на смерть и подчиняется жизни...

– Иван Алексеевич, – позвал он помощника. – Возьми-ка чайник, полей мне на руки.

Помощник медленно наклонил чумазый, с погнутыми боками чайник; из носика, также погнутого, вытекла тонкая струйка. Закончив умывание, Вырлан стер воду с лица, отряхнул руки и выглянул в оконце...

– Хоть помирать чистым буду, – произнес он тихо, для себя, помощник не должен был его услышать, но помощник слух имел острый, нехорошо поежился от этих слов.

– Тьфу, тьфу, тьфу, типун вам на язык, господин прапорщик.

Типун не типун, а все может быть, – проговорил прапорщик, продолжая смотреть в узкое железное оконце. – А обстоятельства, похоже, складываются не в нашу пользу. – Вырлан вновь стряхнул с рук воду. – Сколько же и-их! – протянул он изумленно, ухватился пальцами за петлю гудка, резко потянул ее вниз. Раздался низкий горький рев. Вырлану показалось, что люди, сидящие в железных коробках-вагонах бронепоезда, у орудий и пулеметов, совсем не видят, что каппелевцы уже несколькими цепями берут бронепоезд в кольцо, – и если они не видят врага, то пусть хоть услышат паровозный рев... Прапорщик вновь резко потянул кольцо гудка вниз. В то же мгновение где-то совсем рядом, будто очнувшись, загрохотал пулемет.

Утопающая в вязкой земле каппелевская цепь также ответила пулеметным огнем – в цепи шли три расчета с английскими «люськами» – ручными пулеметами «льюис»; опытные воины со стальными руками могли стрелять из этих пулеметов прямо на ходу; один из расчетов оказался особо метким: пулемет, бивший с бронепоезда, умолк.

Грохнули и также смолкли два орудия. Вырлан выругался – они находились одни в этом насквозь продуваемом пространстве, совершенно одни: второй бронепоезд вместе с «золотым» составом ушел два часа назад, а головной бронепоезд остался у разобранного завала сторожить дорогу один и, похоже, досторожился...

Противно, вызывая ломоту на зубах, затрещал телефон внутренней связи. Потрещал немного и умолк. Вырлан запоздало сдернул трубку с держателя, прижал ее плечом к уху:

– Але!

Телефон молчал – шальной выстрел из каппелевской цепи перебил тонкий проводок соединения. Вот и связи не стало.

– Приходи, кума, на рынок, будем медом торговать. – Прапорщик потянул вниз реверс, прибавляя скорость.

Уже можно было рассмотреть потные сосредоточенные лица каппелевцев. Они подходили к бронепоезду все ближе, и, несмотря на то что бронепоезд двигался, громыхал колесами и железом, пытаясь выскочить из обжима, тот становился все теснее. Пули яростно щелкали по броне.

Вырлан метнулся к оконцу, увидел копошащихся позади бронепоезда людей, глянул в сторону леска, на расчищенные пути – там тоже появились люди, начали возводить новый завал.

Вот и все, вот и зажат бронепоезд.

Где-то совсем недалеко, обреченно, через силу, запел рожок тревоги – «рожковое» правило перекочевало на бронепоезда с флота, – ударил одинокий пулемет, пробивая дрожью своей, стуком железную облицовку поезда; дрожь эта докатилась до паровоза, потом ударил второй пулемет, но было поздно. Каппелевцы уже штурмовали бронепоезд. В будку машиниста сунулся молодой, конопатый солдат. Вырлан двумя ударами ноги сбил его на землю, выглянул наружу.

Цепи каппелевцев уже прилипли к поезду, молотили в броню прикладами, кое-где шла рукопашная. Самое время бежать. Вырлан обернулся, выкрикнул призывно:

– Иван, за мной!

Но Иван не услышал его, он уже выпрыгнул из другой двери на противоположную сторону.

Вокруг раздавались глухие удары, вскрики, мат, сопение, стоны – шла обычная кулачная драка, не слышно ни одного выстрела, словно в руках солдат не было винтовок, а оборонявшиеся не были вооружены пулеметами; на Вырлана даже никто не обернулся... Он бросился в высокую сохлую траву, оставшуюся в низине с прошлого года...

В живых каппелевцы – из корпуса генерала Венгеровского – не оставили никого; всех, кто был в бронепоезде, положили на насыпь и расстреляли, били лежащих из винтовок в затылок.

Второй семеновский бронепоезд вместе с «золотым» составом вернулся через четыре с половиной часа. От завалов даже следов не осталось. Второй бронепоезд подходил к первому уверенно, неспешно, будто к верному другу; прибывших не смутило, что никто не высовывается с любопытством из бронированных отсеков, не приветствует их.

Машинист, подойдя к стоящему на путях бронепоезду метров на двести, дал гудок. В ответ гудка не услышал, и тогда он, опытный мужик, много раз мятый жизнью, молвил озадаченно:

– Чегой-то тут неладно!

– Да, – согласился унтер, – такое впечатление, будто весь состав выбили.

Машинист вцепился рукой в тормозной рычаг, колеса заскользили по рельсам, и бронепоезд остановился. Тревожно и горько прохрипел гудок, всколыхнул пространство, и машинист, глядя в оконце, вяло зашевелил побелевшими, ставшими неожиданно чужими губами:

– М-мать моя!

Из первого бронепоезда, из всех закутков и углов, выпрыгивали каппелевцы.

– М-мать моя! – повторил, с трудом шевеля губами, машинист и поспешно заскрежетал реверсом.

Бронепоезд начал двигаться назад, но оказался зажатым между «золотым» составом, в котором находилось двадцать человек охраны плюс два паровозника, и внезапно ожившим мертвым бронепоездом.

Заступали пулеметы – вначале на одном бронепоезде, потом на другом. Бить из пушек друг по другу боялись – слишком мало было расстояние между составами – снаряд, отрикошетив, запросто, бумерангом, мог вернуться к тем, кто его пустил.

– Не жалей угля! – прохрипел вахмистр командно, но унтер и без того подбрасывал уголек – мелкий английский кардиф, горящий как порох, припасенный специально для пиковых ситуаций, когда надо удирать, – лопату за лопатой в ревущее жерло топки. – Не жалей!

В следующий миг вахмистр услышал – точнее, ногами, телом своим, пятками, коленями почувствовал удар поезда о поезд, броневой состав даже не дрогнул от этого удара. «Золотой» состав устоял на рельсах, он словно отпрыгнул от бронированного чудища на десяток метров, застучал учащенно колесами на стыках, будто конь копытами на камнях – звонко, грубо... Перенести второй удар для него было проще, он уже сам двигался, а всякий удар на ходу здорово смягчается, и это уже не удар, а пол-удара, треть его, это уже можно выдержать. «Золотой» состав покатился проворнее; казаки, сидевшие в вагоне, высунулись наружу, кто-то пальнул из винтовки поверх бронепоезда, толкающего их состав, но тут же на него навалились товарищи:

– По ком стреляешь, дурак? Это же наш бронепоезд. На-аш!

– И верно, – произнес очумелый казак и поспешил убраться внутрь вагона.

Вместе с бронепоездом, который, как поняли теперь семеновцы, попал в руки противника, несколькими цепями, очень густо наступали каппелевцы.

Машинист «золотого» состава уже сообразил, что надо делать; паровоз, отфыркиваясь длинными кипящими струями, прибавил скорость и оторвался от бронепоезда.

Каппелевцы продолжали наступать. Вскоре загрохотали и орудия. Все перевернулось на вольном даурском просторе: небо поменялось местами с землей; над деревьями, ломая им макушки, а иногда вообще выворачивая с корнями, срубая головы людям, находящимся рядом, проносились огненные болиды; облака сделались антрацитовыми от копоти.

Бой закончился уже в ночи, когда в небе зажглись звезды, но из-за черного дыма их не было видно. Ни одни человек из семеновцев – кроме Вырлана – не остался а живых, полегли все.

Но и каппелевцам ничего не досталось, они несколько дней искали золото, его следы, и ничего, даже малой монетки не смогли найти – ниччего. «Золотой» вагон был запечатан на три пломбы, их вроде бы никто не трогал, но внутри вагона была пустота.

За те несколько часов, которые «золотой» поезд отсутствовал, все и произошло. Начальник экспедиции получил команду спрятать золото и команду эту выполнил, спрятал остатки золотого запаса. Так надежно спрятал, что золото это до сих пор никто не может найти.

Искал его потом и сам атаман, но все попытки оказались тщетными: золото словно сквозь землю провалилось, ушло туда, откуда и явилось людям, – в недра, в тяжелую темную глубь. Нет его!

В Чите атаман старался больше не появляться – одолевали нехорошие предчувствия, от которых все тело, руки, ноги делались чужими, кожа на лице немела, около рта возникали глубокие горькие складки. Он пытался представить себе свою дальнейшую судьбу и ознобно передергивал плечами: ничего хорошего в ней он не видел.

За атамана в Чите остался генерал Вержбицкий. Семенов много раз задавал себе вопрос – доверяет он Вержбицкому или нет, и всякий раз ловил себя на мысли, что не может дать точный ответ.

Россия, восточная ее часть – огромный кусок – начала разваливаться на куски, и это рождало у Семенова боль, еще – невольное ошеломление: неужели так все и рухнет, неужели?

Только на одном Дальнем Востоке образовалось три независимых правительства: одно заседало в Верхнеудинске, второе – в Чите, третье – во Владивостоке.

Каждое правительство имело собственное народное собрание, а всякое собрание – это громкий ор в сотню глоток, это амбиции и ужасное самомнение каждого из депутатов, пустота мыслей и пьяный перегар поутру... В общем, порядок на этих территориях можно навести, только послав туда казаков с плетками. В противном случае все эти правительства, эти безмозглые говоруны из народных собраний окончательно доломают Россию.

В конце октября Семенова к прямому проводу вызвал генерал Вержбицкий.

– Григорий Михайлович, вам надо обязательно приехать в Читу.

– Что произошло? '

– Надо принять участие в создании единого буржуазно-демократического правительства на Дальнем Востоке, совершенно независимого от Советской России.

– Иначе говоря, это будут переговоры по созданию Дальневосточной республики[70] 70
  Дальневосточная республика (ДВР) – государственное образование – «Буфферное» государство между Советской Россией и Японией, – существовавшее с 6 апреля 1920 по 15 ноября 1922 г. на территории Забайкальской, Амурской и Приморской областей.


[Закрыть]. Так?

– Совершенно верно, Григорий Михайлович.

Ехать в Читу Семенову не хотелось, но ехать надо было: если он не примет участия в переговорах, то лишится шансов стать первым лицом в Дальневосточной республике... Хотя власти у него – Верховного правителя России – и без того вроде бы достаточно, но власть эта, к сожалению, бумажная. Дальневосточная же республика – это не журавль в небе, а синица в руке. И Семенов решился.

– Ладно, – сказал он, – приеду.

Он прибыл в Читу на бронепоезде, с большим количеством охраны. На предложение поселиться в гостинице, в роскошном «люксе», ответил отказом, лишь усмехнулся ехидно да пропихнул сквозь сжим крепких серых губ:

– Я в бронепоезде сплю лучше.

Ночью Семенов был разбужен начальником Читинского гарнизона, который сообщил, что красные перерезали железную дорогу в районе станции Карымская, разрушили мост через реку Ингоду и демонтировали часть путей.

Час от часу не легче: атамана Семенова отрезали от собственного штаба, от станции Даурия, от своих.

– Бросьте на Карымскую Маньчжурскую дивизию, – приказал он, – маньчжуры отобьют станцию в два счета.

Атаман был уверен в своих маньчжурах.

Хотя Семенов уже привык к «броневику», обжил небольшое, специально приготовленное для него купе с узким, затянутым железными шторками окном и мягким диваном, на котором он действительно спал лучше, чем в гостиничных хоромах, – но теперь бронепоезд для него становился обузой. У Семенова неожиданно начали мелко трястись руки да виски обжигало чем-то горячим – накатывала душная волна, брала голову в обжим и откатывала назад. Через час пришло сообщение, от которого атаману сделалось еще хуже: оказалось, что с ведома здешнего штаба, – а значит, самого Вержбицкого – делегаты Народного собрания Забайкальской области ведут переговоры с красными о капитуляции армии и одновременно – об аресте Семенова. Это было предательством. Обстановка накалялась. Оставаться в Чите было опасно. Надо было срочно бежать. Если он не сделает это сейчас, через двадцать минут будет поздно.

Помогли контрразведчики – на своем автомобиле доставили атамана в расположение авиационной эскадрильи, здесь он мог чувствовать себя в безопасности – относительной, конечно. В бронепоезде он демонстративно оставил на видном месте свой роскошный баул. Это была некая примета того, что хозяин скоро вернется, вот-вот будет.

Едва сделалось светло и над Читой поднялось крохотное, белого лунного цвета холодное солнце, Семенов забрался в аэроплан.

Механик протянул атаману шлем.

– Чего? – не понял атаман и надвинул поглубже на уши папаху.

Жестами механик объяснил ему, что шлем надо надеть на голову и под подбородком застегнуть ремешок, а шикарную генеральскую папаху, из меха барсука, сунуть себе под задницу. Атаман крякнул огорченно, но подчинился, а папаху бережно устроил на коленях. Следом механик подал ему очки-консервы с большими плоскими стеклами, также велел натянуть. Атаман нехотя подчинился.

Через несколько минут появился пилот – полковник Кочурин, – вежливо поздоровался с атаманом и скомандовал механику стать к винту.

Мотор чихнул, скрежетнул чем-то внутри, снова чихнул; из бортового патрубка выхлестнул дым, затем – длинная струя огня, будто из пулеметного дула, и тщедушное тело старого самолета затряслось, задергалось болезненно. Семенову понравилось, что мотор так быстро завелся, обычно самолетные двигатели капризничают. Механик проворно забрался в самолет, Кочурин дал газ, и мелкие, еще не зимние – осенние сугробы, прикрывающие взлетную полосу с обеих сторон, понеслись назад. Вскоре самолет подпрыгнул и повис в воздухе.

Через несколько минут Семенов глянул вниз, увидел там небольшие домики, крыши, поленницы дров, колодцы, темные натоптанные дорожки в сером снегу и закрыл глаза. Ему захотелось спать.

Жаль было только бронепоезд, брошенный в Чите, он Семенову здорово бы пригодился. Но что поделаешь, борьба есть борьба, она обязательно предполагает потери.

Потерь у Семенова было больше, чем приобретений...

КНИГА ВТОРАЯ. ПЕРЕВОРОТ ВО ВЛАДИВОСТОКЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Станция, на которой вагон атамана Семенова окружили китайские солдаты а мятой форме, с непомерно длинными для них русскими трехлинейками. Даже жестяная вывеска с названием станции и та была неприметна – смята, издырявлена, буквы на ней расползлись, их невозможно было прочитать, были они смыты войной, бедой, огнем, временем.

За первой цепью китайских солдат, окруживших вагон атамана, выстроилась вторая, получше одетая, хотя вооружена была похуже – японскими «арисаками».

Впрочем, пренебрежительно о японцах и японском оружии высказываться при атамане Семенове было нежелательно, можно было нарваться на отповедь, а то и на плеть – он считал японцев старшими братьями, а к микадо относился как к божеству.

– Чего это они? – отдернув шелковую занавеску и глянув на китайских пехотинцев, недоуменно поинтересовался атаман.

Крутой лоб с прилипшим к нему завитком темных влажных волос покраснел, крылья носа сделались выпуклыми, как у негра, один кончик усов приподнялся, а другой опустился, придав лицу атамана перекошенный вид.

Через плечо атамана перегнулся хорунжий Евстигнеев – адъютант:

– Ваше высокопревосходительство, поаккуратней, пожалуйста! Не показывайтесь. Китаезы, увидев вас, могут прямо в окно пальнуть.

– Пошел вон! – спокойно и довольно беззлобно обрезал адъютанта атаман, так, наверное, обрезал бы и своего сына, если бы тот находился рядом; Семенов вгляделся в китайцев и неожиданно одобрительно хмыкнул: – Надо же, как осмелели узкоглазые!

За второй цепью солдат маячили два офицера – один пожилой с унылым лицом, второй, на японский манер, одетый в хорошо сшитый френч песочного цвета, с блестящим стеком в руке, в кожаных крагах. Может, это действительно был японец? Нет, в это Семенов не верил. Не могли японцы окончательно отвернуться от него, с японцами у атамана сложились очень тесные отношения, что называется «вась-вась». В то, что офицер со стеком – японец, Семенов решил не верить. Это – китайский офицер, щеголь, из богатых мандаринов-курощупов; подняв стек, он нетерпеливо постучал им по маленькой, детской руке. Офицеры явно ждали кого-то. Может быть, даже генерала...

«Генерал этот нужен тут только для того, чтобы отдать мне честь, – Семенов усмехнулся, перекошенные усы у него выпрямились, заняли нормальное положение, – либо отшлифовать бархоткой мои сапоги».

Атаман поднялся, перекинул свое плотное, ладно сбитое тело к противоположному окну вагона, через коридор, отодвинул шторку. Там тоже стояли китайские солдаты. Двойной цепью.

– Ну-ну, – произнес Семенов вслух, – сейчас мы по вашему стеку казацкой нагайкой врежем и... перешибем. – Скомандовал резковатым, от постоянной простуды сделавшимся каким-то птичьим голосом: – Выкатить пулеметы!

Семеновский конвой решил на этот раз взять с собою пулеметы – два станковых «максима» с хорошим боезапасом, не говоря уже о двух английских ручных «люисах» – от этой кучи китайцев они оставят только жижку. Удобрение для здешней земли. Чтобы гаолян лучше рос и давал богатый урожай.

Железный пол вагона, застеленный ворсовой дорожкой, загрохотал – плотный ворс не смог смягчить стук тяжелого железа пулеметных колес. Двери вагона распахнулись одновременно в обе стороны, распахнулись с лязганьем, очень похожим на лязганье орудийного затвора, досылающего снаряд в ствол, от такого звука военному человеку всегда делается веселее, а в сердце возникает что-то хмельное – веселее сделалось и атаману Семенову.

Он вернулся в купе, несмотря на предупреждение адъютанта, пошире раздвинул шторки па окне и ахнул кулаком по лакированному столику:

– Ну! – Сжал глаза в крохотные щелки, становясь похожим на китайца, и снова азартно ахнул кулаком по лакированному столику: – Ну!

Увидев тупые, холоднее рыльца пулеметов, первая, ближняя к вагону цепь китайцев дрогнула, попятилась, офицеры засуетились. Щеголь, в руках которого находился стек, взмахнул им и что-то певуче прокричал.

Наверное, этот командно-грозный крик подействовал, и вторая цепь не попятилась, осталась стоять на месте.

Небо над станцией было лиловым, печальным, откуда-то тянуло гарью, сизые плоские хвосты ползли над тоненькими, насквозь светящимися, будто облитыми огнем, пихтами, ныряли к стальному полошу дороги, скреблись по крыше семеновского вагона и подбирались к оголенной кривобокой сопке, больным прыщом вспухшей на теле земли, и скрывались за ней.

Щемящий вид, тоскливая природа – ничего радостного. В сердце вместе с сизым дымом обязательно наползает боль, от которой делается трудно дышать. Семенов понимал, что поставлен в условия, которые родные отечественные и прочие мудрецы городят: его вытесняют из России, вытесняют из Маньчжурии, вытесняют из Китая. Куда податься? Хорошо, что хоть верные люди не бросают его, иначе вообще оставалось бы только одно: пистолет к виску.

– Для острастки разрешаю дать одну очередь из «максима», – казал Семенов. – Поверх голов.

Хорунжий, стоявший в дверях купе навытяжку, исчез беззвучно, а через минуту уже снова застыл в дверях. Пулеметная очередь не прозвучала.

– Чего? – Семенов приподнял одну бровь.

– Выжидают момент, ваше высокопревосходительство, – почтительно пояснил адъютант, – сейчас дадут.

Уголки рта у Семенова дрогнули, усы снова перекосились, словно у него что-то в некой внутреннем механизме заклинило.

– Если китаезы сделают еще хотя бы один шаг к вагону – пусть пулеметчики бьют без предупреждения. По лысинам. – Семенов, почувствовав, что с усами у него происходит что-то неладное, поправил их пальцами; и как в ответ на это под правым глазом нервно дернулась жилка; атаман выругался и прикрыл ее ладонью: еще не хватало, чтобы адъютант стал свидетелем его слабости. – Передай это пулеметчикам, – сказал он.

Ему хотелось, чтобы адъютант исчез, не маячил у входа в купе.

– Есть! – произнес адъютант и вновь, как и прежде, бесшумно, бестелесно покинул свой пост.

Когда адъютант вновь возник в проеме дверей, Семенов, почувствовав, как под глазом опять задергалась заполошная жилка, приказал:

– А теперь узнай, почему стоим? И как долго еще будем стоять?

Из теплого вагона было хорошо видно, как холодно китайцам. Они почему-то медлили – то ли действительно ждали какое-то начальство, то ли имели приказ продемонстрировать силу на расстоянии, то ли у них была другая цель. Ясно было одно – они с удовольствием арестовали бы атамана Семенова, слишком уж надоел он всем – красным, белым, голубым, зеленым, желтым – для всех как кость в горле. В следующий миг передняя цепь неожиданно зашевелилась и сделала к вагону дружный шаг.

В ту же секунду из тамбура ударили пулеметы: один – в одну сторону, второй – в другую. Пули кучно вонзились в снег, взбили несколько синеватых кудрявых султанов. Китайцы, согнувшись по-старчески, попятились и остались стоять в полусогнутой старческой позе, будто калеки. Пулеметы молчали, и солдаты молчали.

– Еще очередь! – скомандовал Семенов, но очередь не прозвучала. Атаман недоуменно глянул в проем двери – забыл, что отослал адъютанта, крякнул недовольно и, когда тот появился на пороге, скомандовал: – Еще очередь!

Адъютант поспешно унесся в тамбур. Пулеметы загавкали снова, от стрельбы мелко задрожал пол вагона да по металлической обшивке пошел долгий густой звон.

Семенов видел, как пулеметная строчка подкатилась к ногам китайских солдат и цепь не выдержала, сбилась в кучу. Послышались плачущие крики. Китайская речь вообще всегда напоминала Семенову плач. Он махнул рукой: довольно! И пулеметчики, словно услышав команду, прекратили стрельбу, сделали это дружно, почти в унисон.

– Так будем поступать всегда, – назидательно произнес атаман. – Вначале поработаем пулеметом, а потом скажем: «Здравствуйте!» И уж потом, в третью очередь, поинтересуемся, чего хотят эти ребята... Ну и чего они хотят? – спросил Семенов у запыхавшегося адъютанта.

– Не ведаю. В контакт с ними никто не входил.

– А ты войди. Узнай, – ласково проговорил Семенов и, прежде чем адъютант исчез, произнес: – Стоп!

Хорунжий послушно застыл на пороге.

– Когда мы тронемся дальше? – спросил Семенов.

– Я до самого машиниста добрался, ваше высокопревосходительство. Трогаться можем в любую минуту,

– Тогда почему не трогаемся?

– Семафор опущен.

– Раскардашить семафор из пулеметов – и дело с концом. Эти канальи специально закрыли его, чтобы устроить нам мышеловку. – Лицо у Семенова налилось нездоровой бурой краской, круглые, гладко выбритые щеки еще более округлились, сделались тугими, как сталь, в дыхании появились скрипы – все-таки он был простужен, но в руки штабному врачу не давался – микстуры не пил, порошки не глотал и вообще гнал в три шеи от себя любых эскулапов.

«Раскардашивать» семафор не пришлось – через минуту длинная железная рука его, украшенная неровной дыркой-глазом, испуганно дрогнула и поднялась. Путь был открыт. Паровоз подал гудок – сочный, свежий, чувствовалось, что машина застоялась, перекипела, – и поезд двинулся дальше.

Очередная попытка китайцев снять атамана Семенова с поезда, арестовать его, вообще придавить – хватит, мол, властвовать, надоел хунгуз! – не удалась.

В Приморье стояла затяжная, очень яркая, цветистая, солнечная осень. Собственно, это уже не осень была, а предзимье: ночью примораживало, кое-где успевал выпасть хрусткий снежок, но дневное солнце слизывало его, и приметы грядущей зимы исчезали напрочь.

Семенов подъезжал к Владивостоку. Он злился – хотелось отведать настоящего «кофею», но такого не было, вместо него подавали странный растительный напиток, который называли «иго-го» – это была крепко заваренная пыль из ячменя, морковки, желудей и какой-то резковато пахучей травы. Но он терпел. Будет Владивосток – будет и кофе.

Поезд шел медленно. Где-то совсем рядом находилось море, Оно еще не было видно, но уже ощущалось – во влажном плотном воздухе плавал хорошо осязаемый морской аромат – вонький смешанный залах водорослей, йода, рыбы, сырости, еще чего-то сложного, трудно уловимого, но присущего только морю.

К окнам вагонов стали подлетать чайки. Одна из чаек углядела Семенова – очень понравился этот упитанный дядя в огромной волосатой папахе, она долго летела рядом с вагоном, глядя на Семенова. А тот глядел на нее и завидовал – никаких забот у птицы, никаких тяжестей, куда захотела, туда и полетела. Захотела в Россию – поднялась и пошла туда, в Читу, в Иркутск, на станции Ерофей Павлович никакой пограничный кордон не задержит, захотела в Японию, встрепенулась утречком, позавтракала парой рыбешек и помчалась туда. Было чему позавидовать. Семенов почувствовал, как у него невольно дернулась щека.

Владивостокский вокзал был шумен, радостен, на перроне поезд встречал духовой оркестр. У человека непосвященного могло сложиться впечатление, что окраину России война совсем не затронула.

Едва поезд остановился, как у семеновского вагона выросли несколько японских солдат с «арисаками». Семенов ощутил, что тяжесть, гнездившаяся у него в последние часы в груди, шевельнулась, будто живая, сдвинулась, ему сделалось легче дышать. Он сдернул с головы лохматую казачью папаху, сбросил солдатскую шинель, в которой ехал, и оказался в хорошо сшитом мундире с генеральскими погонами. Приосанился. Адъютант и охрана, находившиеся в соседних купе, тоже приосанились.

Назад к карточке книги "Атаман Семенов"