Текст книги "Я ищу детство"

Автор книги: Валерий Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Не будет этого.

– Укорот ему надо сделать, – сказала Клава, когда услышала, как кто-то из соседок рассказывал в подъезде, что Колька, мол, Крысин совсем озверел на барахолке, а Лёнька-де Частухин ушами хлопает.

– Сделаем, – пообещал Костя.

В дверь позвонили.

– Идёт, – сказала Клава.

– Я открою, – сказал Костя и пошёл в коридор.

Николай Фомич Крысин явился в дом тёщи и тестя не с пустыми руками – галантно поставил в прихожей на столик перед зеркалом бутылку красного вина.

– А где же супруга твоя? – спросила Клава, увидев вино. – Или ты теперь на бутылке женатый?

– Приболела, – объяснил Николай, – во дворе простудилась.

– Гляжу я, – продолжала Клава, – она у вас там за шестерых работает. У родной матери, как у бога за пазухой жила, а муж в чёрном теле держит… Чего ж жену-то не жалеешь? Жену жалеть надо, в старости тебе за это воздастся.

– До старости ещё дожить надо, – усмехнулся Крысин.

– Ну, пошли в комнаты, – пригласил зятя Костя, – в коридоре чего стоять?

Бутылку вина Костя с собой не взял. Николай сразу заметил это и насторожился.

Сели за стол. На столе ничего не было. «Не угощать позвали, – подумал Крысин, – да угощать вроде бы и не за что. Ну-ну».

– Разговор у нас к тебе, Николай, будет простой, – начал Костя. – Мы люди рабочие – мудрёно говорить не умеем. Позоришь ты нас. И жену свою позоришь. Хотя она вроде и откололась от нас, но всё же родное дитя.

Крысин молчал, изучающе поглядывая то на тестя, то на тёщу.

– А я тебе, зятёк любезный, такие слова скажу, – вступила в разговор Клава. – Завязывай-ка ты свои дела. Помнишь, что до войны обещал, когда к Тоньке сватался? И чтобы не размусоливать долго, прямо говорю: не остановишься – пожалеешь. Мы дочку в обиду больше давать не будем.

– Пугаете? – прищурился Крысин.

– Предупреждаем, – сказал Костя.

– А вы у дочки своей спросили – она обижена?

– Мы тобой обижены! – взорвался Костя. – Не последние, кажется, люди в районе, а про зятя вспоминать стыдно!

– Ах, вот оно в чём дело, – насмешливо протянул Крысин. – Карьеру я вам пролетарскую мешаю делать…

– Мешаешь! – стукнул Костя кулаком по столу. – Я депутат райсовета! А мне начальник отдела милиции в глаза не смотрит! Обидеть боится!

– А у вас же ещё один родственник есть – Частухин, красный милиционер. Вот вы им и гордитесь.

«Эх, что говорю! – спохватился Крысин. – Зачем слово «красный» сказал? Неужели заметят?..»

– Это что ещё за звание? – нахмурился Костя. – Он красный, а ты какой? Чёрный? На чёрном рынке главный хозяин, да?

– Николай, – волнуясь, заговорила Клава, – вот моё слово последнее. Устраивайся на работу. Не послушаешь – у меня влияния в районе хватит, чтобы тебя в чувство привести. Если Лёнька Частухин из-за Зинки с тобой связываться не хочет и всё прощает, я прощать не буду. Ты и Тоне жизнь испортил, и Зинке голову крутил…

– Не крутил я ей ничего! – вспылил Крысин. – Сама раньше лезла!.. Кончилось у неё давно уже всё!.. Зачем сейчас-то сюда её приплетаете? Она с Частухиным давно уже душа в душу живёт… А Тоне я никогда жизнь не портил и сейчас не порчу. Она у меня с копейкой…

– С какой копейкой? – вскочила Клава. – От барыг ей копейку приносишь? Такая копейка хуже плевка!

– Ты погляди себе через плечо, Николай, – неожиданно очень спокойно начал Костя. – Ты какой след за собой по земле тянешь? С кем ни поведёшься, тому от тебя плохо. Тоне плохо, нам плохо… За тобой же одни головешки остаются. Всех прижигаешь, до кого дотрагиваешься…

«Дознались! – молнией сверкнула в голове у Крысина страшная мысль. – Про немцев дознались, про зондеркоманду. Не случайно он про начальника райотдела милиции сказал. Уходить надо! Через окно!.. Высоко, третий этаж… И внизу, может, уже стоят… Спокойно, Крысин, спокойно. Дознались бы – не они со мной разговаривали и не здесь… Но что-то есть. Надо узнать, осторожно узнать».

– Вот вы говорите – работать, – тоже спокойно заговорил Николай. – А у вас по сколько пальцев на обеих руках у каждого? По десять. А у меня только восемь. Куда же я пойду работать? Кто меня на хорошее место возьмёт?

– Да ты только согласись! – совершенно неожиданно заулыбалась Клава, сменив гнев на милость. – Найдём тебе такую работу, что другие облизываться будут. Я сама за тебя в райком просить пойду. Что ж ты думаешь, мне, Сигалаевой, зятя-инвалида хорошо устроить не помогут?

«Нет, ничего не знают, – решил Крысин. – Или темнят? Но зачем? Из-за Тони? Или за свою шкуру трясутся? Во всяком случае, этот разговор – сигнал для тебя, Коля! Ты что-то рано успокоился, пригрелся на Преображенке около жены, сладко жить стал. А он, тесть, про головешки заговорил… Про какие головешки? Про те, которые я вместе с Гюнше оставлял?.. Не смей вспоминать об этом! Обнаружишь себя ненароком».

– Ну, так что, Коля, – положил руки на стол Костя Сигалаев, – добром будем кончать разговор, а? На прошлом твоём крест ставим, дружков своих с рынка сам отошьёшь. А на подходящую работу тебя устроим. Мы, Сигалаевы, теперь многое здесь, на Преображенке, можем… Клавдия моя, конечно, в районе большой авторитет имеет, но и меня ещё не забыли…

– Хвались, Емеля, – усмехнулась Клава.

– Значит, поладили, да? – переспросил Костя. – И бутылку твою сейчас разопьём. А завтра с хорошими людьми познакомлю. Они тебе, как участнику войны, полное содействие окажут и место по твоему желанию подберут.

«И чего я здесь с ними сижу? – подумал Николай Крысин. – Кто я, и кто они? Их жизнь наверх вынесла, а меня вниз сбросила. О чём у нас разговор может быть?.. А зачем тогда пришёл?.. Родственники, беспокойство проявляют. Вот они, родственники, всё и раскопают. Теперь не отвяжутся. От таких родственников, как Сигалаевы, от пролетарских этих генералов, прежде всего беды себе и жди. Они цепкие, сволочи. Вон как устроились – все в районе их знают, всё они могут. Хозяева… Да, рвать надо с Преображенки, это уже ясно. Кончилась твоя спокойная жизнь, Крысин. Пощипал ты барыг по мелочи, сколько мог, покормили они тебя, попоили – пора и честь знать… Помнишь, о чём думал в саду в госпитале, когда получил чистые документы? Пришло время тот вариант пускать в ход. И поскорее, поскорее! Надо только хороший куш взять, чтобы не стесняться на первых порах в расходах. Денег надо будет много… Торопись, Коля, торопись – поздно будет. А то, может, щипнуть ещё раз всех барыг сразу – до последней, а? Ведь нет же ещё никакой опасности… Надо только этих двоих, тёщу и тестя, успокоить, запудрить им мозги, чтобы не обращались никуда, чтобы не приставали некоторое время».

– Ладно! – тряхнул Николай головой. – Уговорили вы меня. Завязываю. Что было, то прошло. Действительно, надо жизнь менять. Побаловался немного, и хватит. Самому иногда противно.

Костя Сигалаев сходил за бутылкой и стаканами. Разлили вино и выпили за близкие перемены в жизни Николая Крысина.

Зять ушёл.

– А он чего-то испугался, – задумчиво произнёс Костя. – Видала, как глаз у него ворохнулся, когда я про головешки сказал? Или мне показалось?

– Тебя испугался, – подтвердила Клава. – Кто он есть? Да никто. Пыль на мостовой. А за тобой весь район стоит. Ты власть.

– Это верно, – не без самодовольства согласился Костя. – Мы, Сигалаевы, на Преображенке спуску никому не давали. Нашу руку здесь знают.

А Николай Крысин, возвращаясь к себе на «вшивый двор», думал о том, что сегодня впервые за много дней так остро ощутил он всю ненадёжность своей жизни. Тайна его могла быть открыта в любую минуту. И кто ему дал почувствовать это? Тесть, обыкновенный работяга. Не совсем, конечно, обыкновенный. Мужик он матёрый, что и говорить. И тёща рядом с ним окрепла. Какую силу оба заимели на Преображенке, а? Чуть прижали, и потекло из тебя… А он-то, Крысин, думал, что он здесь главный. Значит, конец барахолке, уходить надо с неё. Значит, не барахолка, а что-то другое становится главным на Преображенке. Всё правильно, нужно отваливать… Но время ещё есть. Есть или нет?.. И есть, и нет.

ДВАДЦАТАЯ ГЛАВА

Николай Фомич Крысин и рябой человек по кличке «Суворов», как всегда, выпивали и закусывали с утра у стойки коммерческого буфета в ресторане «Звёздочка» на Преображенской площади. Давно уже на «Суворове» не было его экзотического наряда (брюки-клёш, полосатый тельник, суконная рубаха). «Суворов» был облачён в приличный чёрный костюм, делавший его похожим на провинциального педагога средних лет, приехавшего в столицу на учительский съезд.

Ещё более элегантно смотрелся Николай Фомич Крысин. Он был одет в светло-коричневую в белую полоску приталенную пиджачную тройку (через жилетку тянулась цепочка от карманных часов), в крепкие австрийские вишнёвого цвета ботинки на толстой микропористой подошве, только ещё начинавшей тогда входить в моду, а на голове у Кольки Буфета была нахлобучена зелёная тирольская шляпа (эти ядовито-зелёные шляпы тоже начинали широко входить в моду в послевоенной Москве).

Как всегда, буфетчик Силыч то и дело подливал Николаю Фомичу в стакан красное вино и вёл со своими постоянными утренними клиентами содержательный разговор о новостях экономической жизни на Преображенской барахолке (цены, товары, спрос, предложения), вспоминал давние нэпманские времена, когда солидный коммерческий человек на Преображенке был окружён всеобщим почётом и уважением, но именно сегодня Колька Крысин не был расположен к неопределённому светскому разговору с буфетчиком. Мысли его целиком были сосредоточены на увиденном вчера в кинотеатре «Орион» трофейном американском фильме, повествующем о романтической и печальной судьбе знаменитого американского гангстера Диллинджера, обожавшего культурные и деликатные ограбления многочисленных заокеанских финансовых учреждений и совершенно не выносившего болезненной реакции американской полиции на эти его невинные развлечения, когда после очередного дела несколько полицейских машин обязательно бросались вдогонку за его большим чёрным автомобилем, непрерывно «жаля» его выстрелами из пистолетов и автоматов.

Задумчивое состояние Николая Фомича после просмотра трофейного кинофильма можно было, наверное, объяснить следующими, немаловажными для его дальнейшей судьбы обстоятельствами. Почти каждый день, стоя по утрам около буфетной стойки, Колька Крысин видел в широком ресторанном окне, как наискосок от «Звёздочки», на противоположной стороне Преображенской площади, возле входа в Сокольническое районное отделение государственного банка пожилые инкассаторы (люди, как правило, сутулые и не блещущие богатырским здоровьем) лениво разгружают крытые брезентом машины, вытаскивая из них мешки с деньгами, небрежно забрасывают их за спину и шаркающей походкой поднимаются по ступенькам банка.

Эта небрежность инкассаторов в обращении с туго набитыми денежными мешками доставляла Николаю Фомичу почти физическую боль. Он понимал, что сутулые инкассаторы несут в банк не свои деньги, что через пару часов, когда начнутся обычные ежедневные утренние платежи, десятки бухгалтеров и кассиров разнесут из банка в портфелях и чемоданах по своим учреждениям, по своим заводам и фабрикам все эти чудесные сотни тысяч рублей для мелких кассовых операций. Всё это Колька Буфет прекрасно знал.

И тем не менее подчёркнутое безразличие, с которым служащие банка прикасались к волшебным миллионам, к которым они все вместе не имели никакого индивидуального отношения, но которые таили в себе сказочные возможности для какого-нибудь одного, нереального, конечно, человека, – это подчёркнутое коллективное безразличие к миллионам бесконечно коробило и до глубины души раздражало Николая Крысина, вкусившего аромат шальной копейки после задуманного и осуществлённого на Преображенской барахолке вместе с «Суворовым» и младшими братьями хищного промысла.

Ежедневное созерцание «миллионов в мешках» возбуждало у Николая Фомича зависть и ещё какое-то неуправляемое, энергичное, сосущее под ложечкой, зовущее куда-то чувство. Но это тревожное утреннее состояние обычно продолжалось пять, десять минут, от силы – полчаса. Потом оно исчезало – дневные заботы съедали его, как полуденное солнце съедает туман и росу.

Так было ежедневно, до вчерашнего вечера, когда на экране «Ориона» замелькали на последнем сеансе пронзительные кадры о жизни американского гангстера Диллинджера, и сердце Кольки Крысина вдруг уколола какая-то странная игла – он увидел и почувствовал себя самого, сжимающего в руках автомат…

Колька поставил на стойку недопитый стакан и каким-то странным, цепким и долгим взглядом посмотрел на «Суворова».

– Ты чего? – мрачно усмехнулся рябым, красным лицом «Суворов».

– Пошли прогуляемся, – коротко сказал Крысин и двинулся к выходу из ресторана.

«Суворов» пошёл за ним.

Они шли по противоположной от банка стороне Преображенской площади, и, когда поравнялись со стоящими около входа в банк крытыми брезентом машинами, около которых лениво хлопотали сутулые инкассаторы, Колька тихо бросил через плечо:

– Глянь-ка, «Суворов», налево. Миллионы по ступенькам прыгают.

«Суворов» скосился на ходу в сторону здания банка и ничего не сказал.

Дойдя до угла площади и заставы, Крысин остановился возле бывшей пекарни Ковальчука. «Суворов», вплотную приблизившись к Николаю, несколько секунд буравил его зрачками.

– Мозгами стебанулся, а? – грубым голосом спросил наконец «Суворов». – Жить надоело?

– Не дыми раньше времени! – оборвал его Колька. – Кто тебя за язык тянет?

«Суворов», яростно сплюнув, пересёк трамвайные пути и зашагал к рынку.

– Стой! – догнал его Буфет. – Куда когти рвёшь?

«Суворов», резко обернувшись, схватил Крысина за жилетку, притянул к себе.

– Мне моего хватает, понял? – зло зашипел «Суворов». – И тебе твоего хватает!

– Блатную жизнь любишь, – засмеялся Николай, – а воровать боишься, так, что ли?

– Ты меня блатной жизнью не покупай! – задвигал скулами «Суворов». – Не в ту степь дышишь, в конверт сам голову суёшь.

– Не понял, – нахмурился Колька, – объясни.

– Откусишь больше, чем надо, не прожуёшь! – тяжело задышал в лицо Крысину «Суворов». – А глотать станешь – подавишься!

Николай Фомич молча снял руку «Суворова» со своей жилетки, в свою очередь сам крепко взял его за оба лацкана и придвинул к себе:

– Чучело огородное!.. Это сейчас на нас Лёнька Частухин пока одним глазом смотрит, а пройдёт время – обоих в тюрягу засунет, я его лапу чугунную знаю!.. Тебя сегодня кормят, а если завтра наладят на все четыре стороны?

– Есть же пока копейка, – хрипло выдавил из себя «Суворов».

– Дохлая это копейка! – отрезал Буфет. – Случайная, ненадёжная! Всю жизнь на неё молиться будешь, с барыг рубли дёргать?

Он выпустил «Суворова», достал папиросы, торопливо и почти судорожно закурил.

– Ладно, я согласен, – неожиданно всхлипнув, дрогнувшим голосом сказал «Суворов». – А куда потом денемся?

– На Кавказ уйдём, – сдвинул брови Николай, – у моей матери верные люди в Тбилиси есть. За хорошие деньги на время в горах спрячут, в ущелье. Ни одна собака не найдёт. А потом… Турция рядом.

«Суворов» тщательно сморкался, тёр кулаком глаза.

– Коля, – жалобно вдруг попросил он, – а может, похерим всё это, пока не начали, а? Может, не стоит затеваться? Ну, куда мы с тобой на целый банк полезем?

– А про братьев моих забыл?

– А пойдут они с нами?

– Пойдут, – уверенно сказал Крысин и твёрдо повторил: – Обязательно пойдут.

– И как же ты хочешь царёву эту контору заделать? – устало вздохнув, спросил «Суворов».

– Пока не знаю, – тоже вздохнул Колька. – Думать надо…

Приблизительно в эти же дни, когда у Николая Крысина возник его роковой замысел, муж сестры его жены, старший лейтенант милиции Леонид Евдокимович Частухин, тщательно обдумав все «за» и «против», тоже решился наконец на серьёзный разговор со своим крайне беспокойным для него, участкового инспектора Преображенской барахолки, родственником.

Леонид Евдокимович пришёл к убеждению, что оперативные интересы в борьбе со спекуляцией и наживой на Преображенском толкучем рынке требуют пресечь вредную деятельность Крысина на барахолке. Было неясно, кто же является хозяином Преображенки: Буфет или старший лейтенант милиции Частухин? Леонид Евдокимович рисковал попасть в смешное положение перед коллегами по отделению, а также перед сотрудниками всего райотдела милиции, не говоря уже об оперативниках из городского уголовного розыска, которые непрерывно обитали в его квартире на первом этаже одного из новых домов напротив главного входа на Преображенский рынок и постоянно рассыпались в комплиментах и любезностях как по поводу оперативной смекалки самого хозяина дома, так и в адрес его очаровательной, гостеприимной и любезной жены, уважаемой Зинаиды Константиновны.

Зина. Мысли о жене были последним препятствием в размышлениях Леонида Евдокимовича о его будущих отношениях с Николаем Крысиным. Вся Преображенка знала, что до войны Зина Сигалаева была по уши влюблена в Кольку-модельера, что она и за него-то, тогда ещё Лёньку Пожарника, вышла замуж от обиды, когда Колька женился на её старшей сестре Тоне. И если сейчас он, Леонид Частухин, примет против Крысина какие-то резкие меры, то все, конечно, подумают о том, что он просто сводит с Колькой личные счёты. Долго, очень долго ломал старший лейтенант голову над этой проблемой – так долго, что Николай почувствовал себя на барахолке совершенно безнаказанным из-за родства с участковым и вместе с братьями и «Суворовым» уже в открытую обирал барыг и спекулянтов.

Но в конце концов Леонид Евдокимович переступил и через это, личное препятствие. Пусть думают что угодно. Служба есть служба.

…Они встретились около входа на рынок. Колька был одет в «рабочий» костюм – потрёпанные брюки заправлены в «прохоря» (сапоги с отворотами), потёртый пиджачок небрежно наброшен на плечи, кепочка-малокозырка. Лицо у Николая Фомича почему-то было задумчивое и грустное.

– Здорово, свояк, – сказал Частухин, останавливаясь рядом.

– Свояк? – переспросил Крысин. – Когда-то ты мне свояком быть отказался.

– Тогда отказался, – очень серьёзно сказал Леонид Евдокимович, – а сейчас не отказываюсь. Времена меняются.

– В родственники, значит, набиваешься? – усмехнулся Колька. – Что же случилось?

– Ничего не случилось, – пожал плечами Частухин. – А в родственники я к тебе не набиваюсь, я себя твоим родственником всё время считаю. Или ты не ощущаешь этого?

– С каких же дел я должен это ощущать? – прищурился Крысин.

– Могу рассказать. Не был бы ты мне родственником, я бы уж давно тебя вместе с братьями твоими и «Суворовым» оформил.

– За что?

– За вымогательство. Помнишь такую статью или забыл уже?

– Как не помнить…

– Материала на вас всех вот так хватает, – провёл участковый ладонью по горлу.

– Вымогательство – статья сложная, – улыбнулся Колька, – долго доказывать надо.

– Ничего, докажем. Свидетели найдутся.

– Доказывай, родственник, – мрачно посмотрел Николай на Частухина. – Только про родство своё больше не напоминай. Оно ведь по бабьей линии не считается, сам так говорил когда-то.

– Ты мне тоже многое говорил когда-то. Помогать обещал.

– А разве я не помогаю? – дурашливо наклонил голову Крысин. – Разве я свого обещания не выполнил? Жену и мать с рынка прогнал.

– Их прогнал, а сам пришёл. Мне от этого легче, да?

– А жить-то надо… У тебя вон погоны на плечах, а у меня двух пальцев на руке не хватает…

– Не о том говоришь, Николай.

– Говорю, как умею…

– Я тебе Зинку простил? Простил…

– Не за что было прощать.

– Мы с тобой до войны друг у друга на свадьбах гуляли…

– Много чего хорошего до войны было… Эх, Лёня, Лёня, если б не война…

– Неужели ты для того воевал, чтобы с грязных барыг рубли рваные собирать?

– Чего ты от меня хочешь?

– Уймись, Николай. Устрой братьев на работу…

– А «Суворов»?

– А этот хомут рябой в больницу у меня ляжет!

– Во-во, я так и говорил…

– Ему лечиться надо! Сам не хочет, по принудиловке заставим…

– А может быть, он не хочет лечиться! – яростно, с трудом сдерживаясь, заговорил Колька Крысин. – Может, он не хочет по милицейским правилам жить! Может, он по-своему хочет жить!..

Частухин нахмурился.

– Ладно, будем считать, что вступление окончено, – мрачно сказал старший лейтенант, – ничего ты не понял…

– Всё я понял!

– У меня к тебе серьёзный разговор, Николай. В последний раз официально предупреждаю тебя, что если…

– Поздно, – дрогнувшим голосом вдруг сказал Колька, и глаза его неожиданно затуманились слезой.

– Что поздно? – переспросил Частухин.

– Поздно нам с тобой серьёзно разговаривать, – устало вздохнул Крысин.

– Почему это поздно?

– А вот так – поздно, и всё. Ничего уже не изменишь…

– Ты чего там бормочешь? – строго посмотрел на Николая Частухин. – Ты что задумал?

– Ничего я не задумывал, – тряхнул головой Колька и снова заулыбался. – Нам, убогим, задумывать не положено, нам о куске хлеба печалиться надо…

– Я тебя предупредил…

– Слышал. Спасибо. Будь здоров, участковый!

– Смотри, Николай, пожалеешь…

– Может, и пожалею. А может, и нет…

На всякий случай, никому ничего ещё не говоря, Частухин установил наблюдение за «вшивым двором». Но Колька Крысин неожиданно исчез. Несколько дней он не ночевал дома.

В тот самый день, когда всё произошло, Леонид Евдокимович сидел в домоуправлении на нижнем конце Бужениновской улицы.

Хлопнула дверь. Быстро вошёл сотрудник отделения милиции.

– Еле нашёл вас, – запыхавшись, сказал он.

– Что произошло? – недовольно спросил Частухин.

– Крысин объявился.

– Где?

– На Преображенке. В буфете в «Звёздочке», вино пьёт с «Суворовым». А около ресторана машина стоит, и все три брата Крысины в кузове сидят.

Леонид Евдокимович нервно встал.

– Звони в отделение, – сказал он сотруднику, – вызывай наряд к «Звёздочке».

И, выйдя на улицу, быстро зашагал вверх, к Преображенской площади.

Он прошёл всего один квартал, когда со стороны площади ударил выстрел.

…Частухин вылетел на Преображенскую площадь в тот самый момент, когда от Сокольнического банка отъезжала грузовая полуторка. Над кузовом мелькнула знакомая голова Кольки Крысина. В дверях банка, держась рукой за стену, показался весь измазанный кровью милиционер с карабином. Он вскинул карабин, но винтовочный выстрел из машины опередил его – милиционер шагнул вперёд и упал на ступени.

– Стой! В гроб! В душу! – заревел Частухин, скачками пересекая площадь. – Крысин! Сволочь! Стой!!

На ходу, не целясь, он выстрелил три раза по колёсам; в ответ сильно, винтовочно хлестнуло из кузова, и старший лейтенант, почувствовав, как в грудь ему ударило огромным толстым бревном, оступился и полетел куда-то вниз, под откос…

Он тут же вскочил, ещё не понимая – ранен или убит? (Он был всего лишь сильно контужен – пуля попала в пуговицу форменного кителя.) Машина уже ехала по площади, петляя между трамваями. От кинотеатра «Орион», пригнувшись, бежал постовой, стреляя из пистолета вслед полуторке.

– Не стреляй, – еле слышным самому себе шелестом прошептал Частухин, – в трамвай попадёшь, в людей…

Он не понял, как оказался около дверей банка. В голове звенело, перед глазами висел туман. Машина с преступниками уже въезжала в правый проезд Большой Черкизовской. Частухин наклонился к убитому милиционеру и поднял его карабин.

– Семь мешков взяли, – заговорил вдруг «убитый», с трудом приподняв голову, – два миллиона рублей… Сухоткина, гады, наповал… Возле сейфа лежит…

Два миллиона – цифра эта как-то обидно задела старшего лейтенанта. «Ну, зачем ему, дураку, два миллиона? – с трудом, лениво, испытывая сильную головную боль, подумал Леонид Евдокимович. – Куда он с ними денется? И двоих наших ребят из-за этих паршивых денег завалил… Зачем?»

С оглушительным визгом, скрипя тормозами и резиной колёс, на площадь вылетела, сильно кренясь на повороте, милицейская машина.

«Наряд… Слава богу, – в полусознании, как в тумане, подумал Частухин, – теперь не уйдут… Зачем ему два миллиона?»

Он выпрямился, вздохнул всей грудью, воздух хлынул ему в лёгкие, и сознание вдруг мгновенно, как и ушло, сразу вернулось, туман упал из глаз, и он увидел остановившиеся в центре Преображенской площади трамваи и людей, испуганно прижавшихся к стенам домов, с ужасом смотревших на него…

Милицейская машина, подлетев к банку, взвизгнула тормозами и закачалась на месте на рессорах.

– Где? Куда?! Кто?! – заорало из машины сразу несколько голосов.

– На Большую Черкизовскую! – крикнул старший лейтенант, прыгая на подножку машины.

Силы восстановились уже почти полностью, и он действовал и говорил теперь автоматически.

– Сотрудника… раненого… в больницу! – успел крикнуть Частухин. – Внутри здания… убитый!

Взревев мотором, милицейская машина рванулась через площадь к Большой Черкизовской. Леонид Евдокимович, держась за дверцу, стоял на подножке с карабином в руке. Десятки людей, что-то крича, выбегали на мостовую и показывали направление, в котором ушла полуторка с преступниками.

Промчались несколько кварталов, и на очередном углу люди замахали руками, показывая, что надо повернуть в проулок, в Черкизовскую яму. Краем глаза старший лейтенант успел увидеть, что на перекрёстке, на тротуаре, безжизненно лежит в луже крови тело женщины, сбитой, очевидно, крысинской машиной. «Ах, сволочь!» – выругался про себя Леонид Евдокимович.

В проулке ещё висела пыль. Полуторка прошла здесь совсем недавно. Поворот, ещё поворот. «Куда же он, гад, лезет? – невольно подумал Частухин. – Ведь там же тупик».

Поворот, мелькают одна за другой подслеповатые, покосившиеся хибары… «Он здесь жил когда-то, – подумал Частухин, – в родные места потянуло, тварь поганая!»

Ещё поворот, и вот она, полуторка, – прыгает впереди метрах в пятистах по ухабам и колдобинам Черкизовской ямы.

– Жми! – рявкнул старший лейтенант шофёру.

Расстояние сокращалось с каждой секундой. Они сделали уже почти полный оборот вокруг рынка со стороны Окружной железной дороги. Вон уже видны деревья кладбища. «Если бросят машину, – подумал Частухин, – могут уйти с деньгами через кладбище, потом через Хапиловку, а там Измайлово рядом…»

– Ребята! – крикнул старший лейтенант в кузов, где, пригнувшись, сидел наряд. – Залпом! По колёсам!

Залп грянул, выбивая из головы последние остатки контузии. Полуторка вильнула из стороны в сторону, перекосилась вправо. Попали – молодцы!

Второй залп ударил сразу же вслед за первым – старший наряда знал своё дело.

Полуторка шарахнулась об забор, свернула какой-то фанерный сарай и на полном ходу завалилась набок. Бешено вращались задранные вверх колёса.

Старшина за рулём милицейской машины вонзил сапог в педаль тормоза. Машину занесло – наряд, не дожидаясь остановки, сыпанул из кузова, рванулся вперёд к перевёрнутой полуторке.

– Назад! – заорал Частухин, летя от резкого торможения с подножки машины в пыль.

Упав на землю, он быстро откатился за угол ближайшей деревянной халупы.

– Ни шагу без моей команды! – срывая голос, кричал из-за угла Леонид Евдокимович. – Двоих в банке уже положили, хватит!

Он выглянул из-за дома и увидел, как бежит кто-то от полуторки в сторону кладбища. Сильная боль от почти вдавленной в крестовину рёбер пуговицы возникла в груди…

Частухин вскинул карабин. Выстрел! Упал… Ползёт обратно.

– Огневую блокаду вокруг них! – крикнул старший лейтенант. – Никуда не уйдут!

Из-за полуторки захлопали выстрелы. «Две винтовки, два нагана», – определил на слух Леонид Евдокимович.

Одна за другой к месту перестрелки подъехали ещё три машины с милицией. Оперативники укрывались за домами и с ходу, словно стараясь утолить ярость против наглого, среди белого дня совершённого ограбления (такого дерзкого преступления никто из них никогда и не знал), начинали стрелять по перевёрнутой полуторке.

И оттуда тоже шла непрерывная, яростная пальба, словно все они, переступив черту своего земного бытия и понимая, что уже нигде на земле среди людей им нет места, старались унести с собой, как скорпионы, хотя бы ещё одну, а лучше две-три человеческие жизни.

Минут десять уже продолжалась ожесточённая перестрелка. Мелькнул над перевёрнутой полуторкой силуэт «Суворова», и две гранаты бессмысленно взметнули вверх пыль и землю…

И когда чуть рассеялась пыль, увидел Леонид Евдокимович Частухин, как опять бежит кто-то от опрокинутой машины к кладбищенской стене.

Это был Колька Крысин. Старший лейтенант узнал его.

И тогда снова вскинул Частухин карабин, повёл немного стволом вдоль стены и нажал спусковой крючок.

И человек, бессмысленно бежавший вдоль кладбищенской стены (зачем? для чего? куда он мог убежать?), рухнул на землю, несколько раз дёрнулся и затих.

Жизнь Николая Крысина оборвалась. Он был мёртв.