Текст книги "Я ищу детство"

Автор книги: Валерий Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА

В детстве мне иногда казалось, что моя родина, Преображенская застава в Москве, всегда была отмечена присутствием какого-то особого исторического духа, печатью личности Петра I, проведшего здесь свою юность под сенью угрозы физической расправы со стороны родной сестры – сидевшей в Кремле и незаконно захватившей царскую власть правительницы Софьи.

Много раз я пытался представить себе, как тёмной августовской ночью, напуганный известием о том, что Софья движется со стрелецкими сотнями из Кремля, чтобы лишить его жизни, обезумевший от страха молодой Пётр выбежал в одном нижнем белье на крыльцо Преображенского дворца, вскочил на лошадь и белой тенью метнулся в ночи через Преображенскую площадь вниз к Яузе, мимо потешной крепости Прешбург (сейчас на этом месте стоит больница имени Ганнушкина) и дальше, по Стромынке и Русаковской улице в Сокольническую рощу. И только здесь, в Сокольниках, догнал его Меншиков с одеждой, помог надеть штаны, и, окружённый стольниками и офицерами потешного Преображенского полка, поскакал царь вдоль Ярославского шоссе через берёзовые перелески, тронутые первой осенней желтизной, навстречу занимавшейся холодной зеленоватой заре, в Троице-Сергиеву лавру…

Спустя несколько лет, после подавления стрелецкого бунта, сюда же, в село Преображенское, свозили на казнь мятежных стрельцов. В центре Преображенской площади (там, где сейчас трамвайный круг) был построен большой эшафот из свежевыпиленных досок, пахнущих смолой. Вокруг эшафота четырёхугольным каре стоял гвардейский Преображенский полк. Усатые, огромные гренадеры молча смотрели, как по ступеням эшафота поднимаются в белых рубахах со свечами в руках изломанные, измученные пытками стрельцы. Трещали барабаны. Трескуче горели поднятые над головами гвардейцев факелы. Стрельцы, подходя к плахе, кланялись на все четыре стороны и покорно ложились под топоры. Палачей было несколько. Топоры стучали почти непрерывно, как в мясной лавке. Головы мятежных стрельцов скатывались с плахи одна за другой. Обезглавленные тела на глазах ожидающих казни оттаскивали в сторону, как мешки с отрубями, и сбрасывали с эшафота. Кровь ручьями лилась на белые, пахнущие смолой доски. Их то и дело посыпали опилками. Лица стоявших за солдатами жителей Преображенской слободы были охвачены ужасом от размеров этой гигантской казни, от огромного количества бородатых мужчин, безропотно всходящих на эшафот по двум лестницам навстречу своей смерти. И только лицо Петра, сидевшего верхом на лошади в центре гвардейского каре, было бесстрастно и каменно неподвижно. Он помнил своё бегство из Преображенского, когда несколько лет назад стрельцы собирались лишить его жизни здесь же, в Преображенском. Теперь исторический час пробил. Но это была не месть. Стрельцы были олицетворением старой, византийской Руси. И Пётр рубил головы не только стрельцам. Он рубил голову прошлому, мешавшему его новым делам, тормозившему сближение России с Европой.

Да, главное действие знаменитых массовых стрелецких казней произошло именно здесь, у нас на Преображенке. (А сцена на Красной площади, запечатлённая на известной картине Сурикова, всего лишь эпизод стрелецкой казни.) И в этом смысле Преображенскую площадь без всяких преувеличений можно смело отнести к разряду весьма значительных мест русской истории. Здесь была завершена одна из самых суровых глав нашей истории, были дописаны её последние страницы. Здесь, в грозных отблесках факелов огромных усатых гвардейцев-преображенцев, усталое прошлое прощалось с нетерпеливым будущим. Здесь начинался поворот русской истории на новую дорогу – от кислых феодальных сумерек к первым зарницам артиллерийских залпов в борьбе за выход к торговым прибалтийским побережьям. Здесь русская история впервые получила жестокий, обжигающий удар кнутом, необходимо тронувший её вперёд от вековой восточной дрёмы, ускоривший её созревание и движение к передовым достижениям западной мысли, науки, ремёсел. Но где можно увидеть на теперешней Преображенке хоть какое-нибудь внешнее свидетельство (обелиск, памятник, мемориальный знак), напоминающее потомкам об этом знаменательном рубеже русской истории?

Царь Пётр вырос на Преображенке. Воды Яузы и Хапиловки, небо над Сокольническим бором и Черкизовскими рощами отражались в юных глазах будущего великого преобразователя России, были первым живым образом окружавшего его мира. Пётр, будучи русским царём, никогда не жил в Кремле. Он жил только на Преображенке, его постоянным домом был дворец в селе Преображенском. До перенесения столицы на берега Невы на берегах Яузы и Хапиловки находилась главная резиденция великого князя московского, всея Великая и Малыя и Белыя Руси государя и повелителя. Сюда, на Преображенку, приезжали иноземные послы и заморские торговые гости, здесь, на Преображенке, впервые начал Пётр стричь бороды русским боярам после возвращения из Европы, отсюда, с Преображенки, начиналась жизненно необходимая для того времени европеизация России. Здесь, на Преображенке, была рождена русская военная гвардия, и первым русским гвардейским полком был именно Преображенский гвардейский полк. И разве только этот один факт не заслуживает того, чтобы на сегодняшней Преображенке появилось хоть какое-нибудь мемориальное обозначение столь важного события русской истории?

Мне кажется, что история Преображенки ещё ждёт своего мемориального воплощения. Закон связи истории и наглядного нравственного постижения её уроков современниками не подлежит сомнению. Никто и никогда ещё не отменял этот закон, потому что он вообще неотменим. Прошлое прорастает в настоящее тысячами корней самого разнообразного качества и всех степеней достоинства. И никто не в силах предугадать масштаба тех обретений, которые может дать «урожай», вовремя «собранный» на полях истории, пусть даже и самой глубокой и древней.

…В былые времена, когда я ещё жил на Преображенке, я порой часами бродил по берегам Яузы и Хапиловки, пытаясь представить себе жизнь людей в этих местах в петровские времена. Вот здесь, мимо Электрозавода, мимо фабрики «Освобождённый труд», скакали гонцы из Преображенского дворца в Москву, в Кремль, с грозными указами Петра. Вот здесь, по улице Девятая рота, шагали строем батальоны новобранцев будущих гвардейских полков под барабанный рокот и весёлые звуки флейты. Вот здесь, где теперь звенит молодыми солдатскими голосами стадион Московского военного округа (бывший Лефортовский парк), сияли на солнце черепичными крышами дома Немецкой слободы, знаменитого Кукуя. И не по этой ли мостовой ездил на одноконных дрожках из Преображенского на Кукуй Пётр I в гости к своему другу и советчику, весёлому гуляке и дебошану Францу Лефорту?

Когда-то здесь, на месте теперешних многоэтажных домов, на месте Московского высшего технического училища имени Баумана, лежали поля и луга, простиравшиеся от Кукуя до самого Преображенского. По этим полям и лугам бродили Пётр и Лефорт, и именно здесь из разговоров и рассказов Лефорта впервые засветило перед юным русским царём далёкое «окно в Европу», к которому ещё нужно было прорубаться долгие годы через дремучий лес российской отсталости. Вот здесь, на берегу Яузы, может быть, впервые услышал Пётр зовущий запах амстердамских верфей и увидел трепещущие на ветру паруса будущего российского флота, построенного и оснащённого по лучшим европейским образцам.

Да, конечно, именно здесь, на берегах Яузы и Хапиловки, принял Пётр I вызов Европы и ощутил на своих неокрепших ещё плечах тяжкое бремя ответственности перед своей страной за неповоротливые и косолапые первые её шаги на авансцене европейской политики. История назначила Петру Великому свидание с Европой на берегу Яузы. Европа впервые пронзила ум и сердце Петра на берегах Яузы жадным интересом к себе. Европа впервые познакомила Петра на берегах Яузы, на улицах Немецкой слободы со своими неведомыми ещё молодому «царю варваров» замысловатыми изделиями, товарами, машинами, приборами: здесь первый раз в жизни увидел он астрономическую подзорную трубу – сиречь ручной телескоп, ткацкую машину, водяной насос и миниатюрную мельницу, работающие от единого гидравлического привода, а также некое механическое музыкальное устройство, которое поразило самодержца всея Руси своей диковинной конструкцией до глубины души и произвело на него такое сильное впечатление, что, может быть, именно в ту самую минуту здесь, на берегу Яузы, и проснулся в нём будущий механик, математик, кораблестроитель (ведь именно здесь, опять же на берегах Яузы, впервые узнал Пётр, что существуют на свете лодки, которые могут ходить под парусом против ветра).

Здесь Пётр I впервые в своей жизни надел короткий европейский костюм – камзол, штаны, чулки. И всё это показалось ему настолько естественным и современным, что в сознании его, наверное, мгновенно сработала мысль о том, что Россию в старинных дедовских шубах и валенках на арену европейской политики выводить нельзя – засмеют. Россию надо немедленно переодеть в удобное для работы и веселья немецкое и голландское платье (история, сама история вела за собой эту царскую мысль в то мгновение). И по всей вероятности, именно тогда же невытравимо замкнулась в царской душе ненависть ко всему посконному, кондовому, длиннополому, неудобному, домотканому, ко всякого рода овчинам, тулупам, поддёвкам, куфайкам, телогреям и навсегда, на всю жизнь укрепилась, впервые возникшая в иностранной слободе, приверженность к гамбургскому сукну, дрезденскому полотну, краковской шерсти, лондонскому табаку, парижским кружевам, берлинским камзолам, кеннигсбергским треугольным шляпам, лейпцигским башмакам.

Иностранная слобода в Москве и резиденция юного русского царя Петра село Преображенское стояли на берегу одной реки – на берегу Яузы. И эта случайная географическая близость, это территориальное соседство и общность и сформировали духовную и практическую ориентацию Петра I – ориентацию на Европу. И произошло всё это потому, что вырос и возмужал Пётр на Преображенке, рядом с Немецкой слободой.

И, вспоминая лето сорок пятого года (и как я бродил иногда часами по Преображенской барахолке, снедаемый любопытством), я думаю о том, что торговый дух старинной московской Немецкой слободы, наверное, совсем не случайно вновь ожил тогда (возродился, повторился, вернулся на «круги своя») в Преображенской барахолке, в густых и беспорядочных толпах Преображенского толкучего рынка.

Жизнь старшего лейтенанта милиции Леонида Евдокимовича Частухина в связи с необычно разросшимися масштабами Преображенского рынка была обременена, разумеется, слишком большими заботами и хлопотами. На территории его участка, где злополучная барахолка пустила свои ядовитые корни, ежедневно совершалось не менее полутора-двух десятков крупных и средних преступлений. Конечно, справиться одному с ними Частухину было не под силу – он и не пытался этого делать. На Преображенке, ввиду особой социальной опасности бешеного водоворота преступных страстей, неудержимо бурливших вокруг чёрного рынка, каждый день работало несколько оперативных групп городского уголовного розыска. Им почти в полном составе помогал весь отдел милиции района, а территориальное отделение милиции, куда входил участок рынка, не знало покоя ни днём ни ночью.

Естественно, в административном смысле вся эта многочисленная милицейская армия замыкалась внизу на участковом инспекторе старшем лейтенанте Частухине. Леонид Евдокимович вырос на Преображенке, прожил здесь всю свою жизнь, работал когда-то на Электрозаводе, знал в лицо если не всех жителей Преображенки, то уж, во всяком случае, не менее девяноста процентов из них, был крупнейшим знатоком всех местных проходных дворов, чердаков, подъездов, закоулков. В Черкизовскую яму (беспорядочное скопление хибар, времянок, сараев, голубятен сразу же за Преображенским рынком) многие милицейские асы даже и не заглядывали – боялись заблудиться. Частухин же ориентировался в Черкизовской яме с закрытыми глазами и днём и ночью. Он знал здесь всех, и его знали все.

И поэтому квартира бывшего дворника Евдокима Частухина на первом этаже нашего подъезда, в которой единолично распоряжалась теперь Зина Сигалаева, превратилась в своеобразный милицейский штаб, в котором постоянно сидело разное городское и районное милицейское начальство, координируя и руководя действиями оперативного состава, непрерывно боровшегося на барахолке с разгульной и разнузданной стихией спекуляции и наживы.

Леонид Евдокимович Частухин был живой памятью Преображенки. Если по ходу какой-нибудь городской или районной операции нужно было заранее знать количество этажей в необходимом доме, или количество домов на необходимой улице, или число окон в нужном этаже необходимого дома на необходимой улице, достаточно было спросить об этом (минуя все документы и справочники) у старшего лейтенанта Частухина, и ответ всегда был абсолютно правильным.

То же самое относилось и к людям. Старший участковый инспектор Частухин, как заправский евангельский летописец, владел родословными многих жителей Преображенки в трёх-четырёх поколениях: кто кого родил, кто когда женился, крестился, влюбился, судился, освободился и так далее. В отношениях с постоянно действующими персонажами барахолки, её, так сказать, лидерами (тремя-четырьмя десятками наиболее отпетых спекулянтов и барыг) Частухин придерживался довольно своеобразных правил, которые, конечно, не были предусмотрены никакими милицейскими уставами, а являлись извлечениями из личного опыта старшего лейтенанта. Он прекрасно знал все коммерческие дела этого «избранного» круга профессиональных спекулянтов – кто чем торгует, каким товарам отдаёт предпочтение, находится ли тот или иной «купец» в барышах или терпит временные убытки, и так далее.

Частухин мог бы, как говорится, в одночасье забрать и посадить всё это «высшее» общество, но широкие оперативные интересы контроля за всей барахолкой сразу диктовали более гибкие методы работы. Время от времени старший лейтенант, наблюдая возросшую активность некоторых барыг из контролируемой им группы, брал пять-шесть королей толкучего рынка и начинал «оформлять» их по соответствующей статье. Остальные «аристократы», гулявшие пока на свободе, резко уменьшали масштаб своей деятельности, на освободившейся «площадке» появлялись новые лица, Частухин тут же засекал их, и, таким образом, тактика гибкого балансирования в борьбе со спекуляцией и наживой вполне оправдывала себя.

Кроме того, контроль за «лидерами» барахолки позволял с их помощью как бы сдерживать напор начинающих спекулянтов в стремлении прорваться вверх и присоединиться к рядам «гвардейцев». «Лидеры» не очень-то охотно пропускали в свои ряды новеньких и в случаях, когда те самовольно укрупняли торговлю, своими силами осаживали их, а это в конечном итоге значительно облегчило работу старшего участкового инспектора Частухина.

Система постепенного давления на барахолку неуклонно вела к тому, что количество наиболее активных, профессиональных спекулянтов постоянно уменьшалось. Леонид Евдокимович Частухин чувствовал себя хозяином положения на толкучем рынке. Контроль за «избранным» кругом барахолки день ото дня давал всё более и более ощутимые результаты – снижение масштабов спекуляции уменьшало и число всех остальных преступлений, совершавшихся вокруг барахолки, с которыми боролись городские и районные оперативные группы. Например, наиболее распространённым преступлением в окружающих рынок домах, в том числе и в наших новых домах, где жил сам Частухин, была такого вида квартирная кража. Два-три человека (продавец и покупатель) под предлогом проверить исправность трофейного радиоприёмника «Телефункен» стучались в какую-нибудь квартиру и просили разрешения включить приёмник в электросеть.

Хозяева квартиры охотно разрешали пробу «Телефункена». Это было абсолютно понятное житейское дело.

Барахолка бушевала рядом, под окнами. Хозяевам иногда и самим приходилось по мелочи спекульнуть на рынке сотни на две, на три – не упускать же такую возможность, если она у тебя под самым носом.

Поначалу в большинстве случаев проба приёмника происходила вполне нормально – продавец втыкал штепсель в розетку, шкала делений трофейного радиоизделия загоралась, покупатель на радостях кидал хозяевам за использование розетки трёшку, посетители уходили, и все были довольны.

Но очень скоро черкизовское, измайловское и сокольническое ворьё поняло, что проба трофейного радиоприёмника в квартире таит в себе богатейшие возможности. Два-три громилы, появляясь с «Телефункеном» в одной из трёхсот пятидесяти квартир наших новых домов, быстро выясняли, кто есть в квартире. Если в квартире находились взрослые, особенно мужчины, происходила обыкновенная проба, кидалась трёшка, и громилы удалялись не солоно хлебавши.

Но если взрослых не было (в дневное, рабочее время), если в квартире находились только дети или, на худой конец, какая-нибудь престарелая бабушка, проба «Телефункена» оборачивалась для хозяев квартиры весьма печально. Тюкнуть бабушку по голове гирькой, заткнуть рты детям и связать их было минутным делом. Потом громилы дочиста обчищали квартиру, увязывали узлы, упаковывали чемоданы и исчезали.

Так же, как и радиоприёмники, использовались преступниками и прочие трофейные электроприборы – электробритвы, полотёры, пылесосы, патефоны и разные кухонные принадлежности – электрические хлеборезки, мясорубки, соковыжималки, маслобойки, картофелечистки и так далее. Всё это было в такую диковину для какой-нибудь приехавшей из-под Тамбова понянчить внуков бабушки, не подозревавшей даже никогда о том, что картошку можно чистить «без рук», электричеством, что она охотно пускала бандитов в квартиру, ахала и охала, впервые в своей жизни наблюдая, как хитрая немецкая машинка снимает кожуру с картофелины, и в результате, заглядевшись, и получала гирькой сзади по голове…

Когда связь между продажей электроприборов и квартирными кражами была установлена, старший лейтенант Частухин мгновенно арестовал на барахолке всех спекулянтов приёмниками, пылесосами, хлеборезками, картофелечистками и прочими электроизделиями. Одновременно по своим каналам он пустил на толкучий рынок информацию – каждый, продающий любой электроприбор, может стать потенциальным участником уголовного преступления.

И барыги с трофейными электрическими «машинками» начали исчезать с Преображенской барахолки, а квартирные кражи, связанные с опробованием «Телефункенов», прекратились совсем.

С некоторых пор Леонид Евдокимович Частухин стал замечать, что в его хорошо отлаженной системе контроля за Преображенской барахолкой начали возникать какие-то новые, неуправляемые процессы. И выразилось это прежде всего в том, что к очередному намеченному и даже отчасти запланированному Частухиным этапу сокращения количества наиболее активных, профессиональных спекулянтов число их на Преображенском толкучем рынке, несмотря на все принятые «постепенные» оперативные меры, не только не уменьшилось, но и как бы даже возросло.

Это было неожиданное и весьма неприятное открытие. Леонид Евдокимович (одетый, разумеется, в потрёпанный штатский костюм – телогрейка, стоптанные сапоги, низко на глаза надвинутая кепка) обошёл свои владения и отметил какое-то незнакомое ранее выражение на лицах нескольких хорошо известных ему барыг.

Выражению этому трудно было даже сразу подыскать точное определение. Это было какое-то новое осознание уверенности в своих возможностях. Знакомые спекулянты поглядывали на Частухина с известной долей скрытой дерзости и независимости. Всё это очень не понравилось Леониду Евдокимовичу. Вернувшись в отделение, он получил санкцию на задержание нескольких надоевших всему отделению старых спекулянтов и всех тех новых барыг, которые своим массовым появлением на барахолке как раз и нарушили запланированное Частухиным очередное сокращение преступности в процентном отношении.

Но больше всего остального обеспокоила старшего участкового инспектора вот какая картина, увиденная в сквере перед пятым корпусом новых домов на берегу Хапиловки: около самого края крутого обрывистого берега Хапиловки в окружении Кольки Крысина, «Суворова», Батона и Люлюти – двух младших братьев Николая Крысина (они недавно снова объявились на «вшивом дворе», освободившись после амнистии) стоял известный всей Преображенке спекулянт Цопа и отсчитывал из рук в руки Николаю Крысину, по всей вероятности, весьма приличную сумму денег.

В ближайшие дни старший лейтенант Частухин получил сведения о том, что младшие братья Крысины в кровь избили во дворе кинотеатра «Орион» среднего Ковальчука, который давно уже мозолил Леониду Евдокимовичу глаза своими слишком нахальными операциями с американскими консервами, неизвестно откуда десятками банок попадавшими в семейство Ковальчуков. Мысленно Частухин даже поблагодарил младших «крысиков» – всех Ковальчуков давно уже пора было сажать за неумеренную спекуляцию продуктами. Руки участкового инспектора, занятые барахольщиками, никак не доходили до этой справедливой акции. Может быть, теперь, слегка поученные Крысиными, Ковальчуки несколько ослабят свой продуктовый бизнес?

Одновременно старшему лейтенанту стала известна следующая безобразная сцена, происшедшая в Черкизовской яме. Гроза привозного рынка, диктатор овощных рядов рябой однорукий инвалид «Суворов» зазвал к себе домой знаменитого на всю Преображенку дурачка Володю, по прозвищу Сопля, торговавшего на рынке самодельными портновскими сантиметрами, изготовленными из клеёнки, и в «лоскуты» напоил его пьяным. Спустя час Володя, валясь с ног, появился на барахолке на Преображенской площади, орал песни, толкал граждан, непрерывно со всеми задирался и громко кричал:

– Метр, метр, сантиметр! Налетай, подешевело! Всё равно пропал Володя! Метр, метр, сантиметр!

Окончил Сопля своё веселье тем, что заснул в канаве около бензоколонки под монастырской стеной, что, однако, не помешало ему на следующее утро явиться ни свет ни заря в коммерческий буфет ресторана «Звёздочка» и передать буфетчику Силычу для Николая Крысина пачку мелких денег, в основном рублями и трёшками, на общую сумму в пятьсот рублей.

В то же утро, когда Колька Крысин уже занял своё законное место у стойки и потягивал из стакана своё законное красное вино, его посетил средний из братьев Ковальчуков и передал ему какой-то газетный свёрток – по всей вероятности, с деньгами.

События разворачивались с нарастающей быстротой. Через неделю на берегу Архиерейского озера в Черкизове произошла довольно любопытная встреча – о ней Леонид Евдокимович узнал от необходимых ему в его сложной работе людей. С одной стороны, во встрече принимали участие несколько крупных спекулянтов футбольными билетами, которые во время матчей известных московских команд «Динамо», «Спартак», «Крылья Советов», ЦДКА и так далее продавались с рук не дешевле ста рублей за каждый.

С другой стороны, во встрече принимали участие «Суворов» и братья Крысины (их было уже четверо – из заключения освободился и прибыл на родимый «вшивый двор» ещё один «крысик», по прозвищу Кесарь). Речь держал в основном «Суворов». Его слова, обращённые к билетным барыгам, по-видимому, настолько не понравились последним, что на берегу Архиерейского озера чуть было не вспыхнула драка, но в это время молчаливо сидевший в стороне на траве Николай Крысин поднялся с места, вытащил что-то из кармана и показал билетным барыгам, после чего они сразу успокоились и отправились на стадион занимать около касс очередь на следующий матч.

А утром после матча один из билетных спекулянтов нехотя поднялся по каменным ступенькам ресторана «Звёздочка» на Преображенской площади, нашёл в буфете Кольку Крысина и протянул ему туго набитый почтовый конверт. Николай вежливо поблагодарил барыгу, культурно предложил выпить с ним стаканчик красного вина, и после этого они тихо-мирно расстались с тем, чтобы дружески увидеться здесь же, в буфете, после следующего матча, а также после каждого очередного большого футбола. И надо сказать, что встречи эти происходили с такой регулярностью и аккуратностью, которым могли бы позавидовать самые пунктуальные английские джентльмены.

Одновременно Николай Фомич Крысин встречался в буфете «Звёздочки» и со многими «лидерами» Преображенской барахолки, составлявшими ранее креатуру исключительно одного старшего лейтенанта милиции Леонида Евдокимовича Частухина. И от этих встреч в буфете на лицах бывших частухинских «гвардейцев» всё более и более укреплялось то самое выражение новой уверенности в своих возможностях, а также независимости и дерзости, появление которого Леонид Евдокимович расценил как весьма неожиданное и очень неприятное для себя открытие.

В системе частухинского контроля над Преображенской барахолкой, а также в методе давления на толкучий рынок по линии постоянного и регулярного уменьшения на нём числа профессиональных барыг и спекулянтов образовалась серьёзная трещина. Надо было срочно принимать меры.

Но ещё раньше, чем участковый уполномоченный, решили образумить Николая Крысина его тёща и тесть – Клава и Костя Сигалаевы.

Встретив зятя на Преображенской площади, Костя сказал ему:

– Зайди вечером, разговор есть…

– О чём? – насторожился Николай.

– Что нам с тобой, поговорить не о чем? – усмехнулся Костя. – Зайдёшь – узнаешь.

– Ладно, зайду, – пообещал Крысин.

Вечером, выпроводив под разными предлогами дочерей из дому, Костя и Клава ждали Николая. Причин, по которым они решились на этот разговор, было много.

В эвакуации, долго колеся – не по своей воле, конечно, – по городам и сёлам, перебираясь с места на место и оказавшись в результате в далёком Узбекистане с четырьмя дочерьми на руках, Клава сильно поистрепала себе нервы. Весной сорок второго года перестали приходить письма от Кости, которые ей с опозданием пересылали со старых адресов и которых она получила всего три. Клава запросила о судьбе мужа. Ей ответили, что в списках убитых и раненых он не числится, значит, пропал без вести.

И Клава Сигалаева надломилась. Она продолжала работать на Ташкентском шёлкопрядильном комбинате, стойко перенося горе, – четыре рта было за спиной, но здоровье её с каждым днём начало сдавать всё сильнее и сильнее.

А Костя между тем был жив и здоров. Он геройски воевал весь первый год, не щадил себя, получил два ордена и две медали, потом был ранен и долго лежал в госпитале. Осенью сорок второго, выписавшись из госпиталя и с трудом разыскав жену и детей, он приехал в Ташкент, и всё разъяснилось. Но Клава всё равно очень долго не могла выйти из своего шокового состояния.

Костя снова уехал на фронт, снова был ранен и снова долго лежал в госпитале. Письма в Ташкент приходили плохо, и Клава плакала по ночам, думая, что Костя убит. До самого конца войны не могла Клава освободиться от этого страшного ежедневного ожидания похоронной. И только когда отгремели победные залпы и Костя, демобилизовавшись, звеня густым завесом орденов и медалей, снова появился на Преображенке, Клава успокоилась.

Они начали хорошо жить после сорок пятого года. Костя вернулся на Электрозавод. Как героя войны и ветерана труда, его окружили почётом и уважением, выбрали в партком цеха, избрали депутатом райсовета. А Клава, стосковавшись по своей «Красной заре», с какой-то небывалой энергией, с вновь обретённой силой, словно и не была матерью шестерых дочерей, словно не уезжала ни в какую эвакуацию, не надрывалась там от тоски и печали, начала работать на фабрике сначала на четырёх станках, потом на десяти, потом на двенадцати.

Имя её стало широко известно в текстильной промышленности. Дважды присваивали ей звание лучшей работницы отрасли, наградили орденом. Жить бы, как говорится, да поживать, да добра наживать.

Успокоилась вроде бы со своим Частухиным и Зинаида, и, как говорили люди, пошла у них новая семейная жизнь в уважении друг к другу, в солидном и спокойном содержании дома и даже с началом какой-то запоздалой, но сильной любви.

Смешно теперь было даже подумать, что когда-то Зина была неравнодушна к Николаю Крысину – Леонид Евдокимович Частухин-то против него был орёл. Всем было сейчас видно, что Зина Сигалаева поняла ошибку своей юности. Жизнь выпрямляла заблуждения пылкой юности, всё расставляя на свои истинные и правильные места.

Алёна ещё хороводилась с парнями, Тамара и Галя учились в ФЗО при «Красной заре» – пошли, как и Алёна, по линии матери, а вот с Тоней было совсем плохо. Муженёк её, старший крысинский сын, становился мрачной фигурой на Преображенке. Он и с войны ещё пришёл как бы повредившийся в чём-то главном. Костя, как старый солдат, сразу это почувствовал. Ишь ты, Буфет, король барыг! Да за Буфета, что ли, старшую дочь замуж выдавали?

Тогда, до войны, когда взялся он за ум, поверили ему. Хороший сапожник – тоже не последняя должность на земле. Но Крысин на войне, видно, не только два пальца оставил, но и половину мозгов. Ничего себе зятёк, которого вся Преображенка боится. Папашина кровь, что ли, взыграла?

Ничего, нашлась в своё время на Фому узда, и на помёт его тоже лопата найдётся. Не такие на Преображенке люди Сигалаевы, чтобы позор на свою голову терпеть. Весь район о них знает, в городе знают, в президиумах Сигалаевы сидят, Клавдии Сигалаевой текстильный министр Красное знамя для всей фабрики вручал. А кто у неё зять? Мамай Толкучий, которому даже Володя-дурачок дань платит.

Сигалаев Константин на сессии райсовета обо всём районе думает, с директорами всех Преображенских заводов и фабрик за руку здоровается, на городской партийной конференции за всю Москву голосует, в Кремле два раза был… А кто у него зять? Султан на чёрном рынке. Не-ет, врёшь, брат, так дело дальше не пойдёт. Мы на войне и не на таких удальцов нагляделись. Самому Гитлеру сопли набили – зря, что ли, нам ордена и медали вешали? Какой такой ещё Буфет вздумал всей Преображенкой заправлять? Кто её строил, Преображенку? Чей отец монахов из монастыря выбивал? Кто свалку в пепел сжёг? Кто деревья в сквере сажал? Кто мозоли здесь свои наживал – сперва на ткацкой, а потом на заводе на электрическом?.. Не будет никакого короля барахолки на Преображенке! Здесь, на Преображенке, всегда был, есть и будет один закон – чьи мозоли, тот и король!

Обо всём этом не один уже раз говорили между собой Костя и Клава, обсуждая неудавшееся замужество старшей дочери. Долго терпели они доносившиеся со всех сторон разговоры о делах своего зятя на толкучем рынке. И вот терпение кончилось. Надо было ставить точку. Им ли, Косте и Клаве Сигалаевым, прожившим всю жизнь на Преображенке, вырастившим здесь детей, построившим шесть белых домов, – им ли, чуть ли не самым знатным людям Преображенки, чьими руками держалась известность этого района Москвы, сносить на старости лет чёрную славу мужа старшей дочери?