Текст книги "Я ищу детство"

Автор книги: Валерий Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Авданин увёл Частухина к себе очень просто – с согласия «комитета народной стройки» он пообещал Евдокиму в новых домах отдельную квартиру. Нужно сказать, что это же условие – отдельная квартира – оговорил себе в начале своей работы и сам Авданин. С приходом Авданина и Частухина формула «строим для самих себя» приобрела на строительстве как бы абсолютно законченное практическое воплощение. Теперь уже не было на стройке ни одного человека, который не был кровно заинтересован в её успехе.

Обеспечив тылы (то есть охрану строительства), Авданин провёл частичную реорганизацию и некоторых главных его принципов. Он решил придать термину «народная стройка» несколько расширенное звучание, а именно «кооперативно-народная стройка». С этой целью Авданин прогулялся по некоторым, ещё оставшимся на Преображенке частным лавочкам и предложил их хозяевам, нэпманам, купить в будущих новых домах ещё не существующие в помине квартиры, но по коммерческой цене, втридорога, с немедленной расплатой наличными на месте.

– Чем в кубышке деньги прятать, – говорил Авданин булочнику Ковальчуку, – лучше купи на них жилплощадь, на которой семья будет жить, когда у тебя пекарню отберут, а тебя самого раскулачат. А дело это будем держать в секрете, трое об этом до поры до времени будут знать – ты, я да нотариус, который купчую оформит.

Так в наши дома попали внуки Ковальчука и ещё десятка полтора бывших нэпманских семейств. Авданин пошёл на явное нарушение финансовой дисциплины, но, проявив склонность к комбинационному мышлению, добыл деньги на разгон, на первые шаги оживления замороженного, остановленного банком строительства.

Столкнув «корабль» с мели, Степан Авданин цепко и жёстко взял все вожжи на стройке в свои руки. И прежде всего он наладил беспощадный учёт всех материальных ценностей и каждого «человеко-часа» произведённых работ.

– Социализм – это учёт, – любил повторять и к месту, и без места Авданин, пересчитывая гвозди, кирпичи или взвешивая на весах извёстку и краску. – А мы, дорогие товарищи, именно социализм строим, а не феодализм. Так что привыкайте общее добро беречь. Оно теперь ваше, а не барина.

– Социализм, говоришь, строим? – насыпались на него строители-рабочие. – А зачем торгашам квартиры продал? Это что же, по-твоему, социализм? Это же капитализм чистейшей воды!

Авданин в ответ на эти горячие слова только улыбался, крутил своим длинным носом, вытягивал вперёд костлявую ладонь.

– Подожди, не кипятись, – вкрадчиво говорил Авданин, – давай по порядку разберёмся. Ленин не побоялся нэп во всей стране объявить? Не побоялся. А ты испугался, что в наших пролетарских домах несколько буржуйчиков будут жить, так, что ли, тебя понимать надо?.. Наша задача – отнять у них копейку и на эти деньги для рабочих квартиры построить. А капитализм социализму теперь не помеха. Надо его только в наши дела, как в аптеке, по одной капле добавлять.

Основной производительной силой на строительстве по-прежнему оставались рабочие Электрозавода, но однажды, когда приступили к кирпичной кладке первых этажей, Авданин привёл с Ярославского вокзала деревенскую артель каменщиков, подписав с ними очень выгодный «уговор» (на два этажа в каждом корпусе) и обязав их обучить за это своему ремеслу самих рабочих. Он расставил ярославцев по одному на каждый корпус, а подручными к ним определил электрозаводцев. (Костя Сигалаев тоже овладел в те времена искусством ровно класть кирпичи, как пироги в печи, один к другому.)

Комбинационные таланты Авданина в ту пору расцвели так сочно, что он даже ухитрился учредить нечто вроде лотерейных купонов на право получения квартиры в будущих домах. Авданин вошёл в деловой контакт с выпускными курсами нескольких московских технических институтов, пригласив их участвовать в строительстве новых домов. Каждый студент, отработавший определённое число человеко-часов, получал право тащить счастливый билет. Счастливчик включался в группу рабочих Электрозавода. В дальнейшем студенты использовались на сугубо технических работах – электропроводке, оборудовании радиоточек и т. п. Именно таким образом попал в число пайщиков будущих домов и мой отец – выпускник МВТУ имени Баумана.

Но хитрее всего поступил Авданин с той самой высокой организацией, которая наложила запрет на продолжение строительства. Авданин отправился в эту организацию и выразил полную солидарность с её мудрым решением. Одновременно он выдвинул альтернативу – продолжить дальше строительство не всех шести корпусов, а только трёх. Высокая организация, несказанно обрадованная тем, что теперь денег надо будет отпускать в два раза меньше, сняла запрет и отпустила суммы на строительство трёх корпусов. Так Авданин и возвёл первые два этажа во всех шести корпусах наших домов – половину на официальные деньги, половину на неофициальные. Это, конечно, сразу же стало известно. Снова прибыла комиссия, и Авданину был учинён допрос – почему он нарушил достигнутую договорённость и откуда взял деньги на все дома сразу?

– Экономия, – очень серьёзно объяснил Авданин, – бережём каждый рубль. Народ у нас сознательный, для себя строим. Поэтому процент брака низкий, а производительность высокая. Каждый понимает свою ответственность, каждый изыскивает дополнительные возможности. Стараемся комбинировать. Например, раньше здесь использовался только автомобильный транспорт. Мы от него полностью отказались и перешли исключительно на гужевой. Это гораздо дешевле. Лошади не ломаются, не стоят в ремонте по нескольку дней.

О своей сделке с Ковальчуком и преображенскими нэпманами Авданин нигде официально не упоминал, но это тем не менее всплыло на поверхность. Над головой предприимчивого прораба собрались чёрные тучи. Поговаривали, что от работы его отстранят и, возможно, тоже отдадут под суд. Но на защиту Авданина решительно встал парторг Заботин. Алексей Иванович в связи с ухудшением здоровья в последнее время от строительных дел почти отошёл. Но когда Авданина обвинили в потере классового чутья, Заботин специально приехал из больницы.

– Чутьё у него самое правильное, – сказал Заботин, когда обсуждалась возможность дальнейшего пребывания Авданина на должности главного прораба. – Он что хочет? Скорее наших рабочих в новых домах поселить. Мы тоже хотели того же самого, но выяснилось, что делать этого пока не умеем. А он умеет. Поэтому я предлагаю вопрос с повестки дня снять. Пятнадцать или двадцать квартир, которые Авданин продал, пустяк. Это будет ничтожный процент нетрудового населения в новых домах. Подавляющая же прослойка у нас будет пролетарская… И вот что я ещё хочу сказать, товарищи. Мы умеем хорошо говорить на собраниях, произносим зажигательные речи, принимаем правильные решения, выносим блестящие резолюции. Но из бумаг и слов квартир для рабочих не построишь! Авданин уже поднял два этажа. Если мы его уволим, стройка опять пойдёт под откос, её законсервируют. Моё мнение такое: выразить главному прорабу политическое доверие и обязать его закончить строительство в этом году. Сделает он это, обеспечит новоселье минимум для двухсот рабочих семей – значит, классовое чутьё у него не потеряно, значит, оно у него есть, значит, оно самое что ни на есть правильное!

Сразу же вслед за Алексеем Ивановичем Заботиным в бой за Авданина ринулся и Костя Сигалаев.

– А вы кто такие есть, чтобы плохое о нём здесь говорить? – неожиданно жарко закричал Костя на обсуждающих. – Вы тут в кабинете сидите, из пальца свою правду сосёте, а он целый день на стропилах мотается! У него душа об деле болит, он кирпичи рядом со мной укладывал, а вы его снимать, да? А чего ж вы жуликов, которые до него были, не снимали? Которые стройку растащили? Да если бы не Авданин, не видать бы нам даже этих двух этажей! А прогоните его – на том дело и кончится… Только мы вам его прогнать не дадим!

– Кто это вы? – спросили у Сигалаева.

– Рабочие!! – рявкнул Костя. – Которые по тысяче часов уже на стройке отработали! И хватит базарить, хватит из пустого в порожнее переливать… Ишь ты, классовое чутьё он потерял! Да он – рабочая лошадь! Он, если и захочет, его не потеряет. Оно у него вместе с кожей слезет. И какой только идиот затеял это обсуждение!..

– Легче, товарищ Сигалаев, – предупредили Костю, – легче…

– Не будет легче! – загремел Костя. – Нечего мне рот затыкать! Сказано вам, что не отдадим Авданина, и точка! А сделаете по-своему, мы и на вас управу найдём. Не очень большие господа, чтобы дурость свою на других вешать. Кончайте эту говорильню и пишите: Авданина в должности оставить!

– Вы нам своё мнение не диктуйте, товарищ Сигалаев…

– Нет, буду диктовать! Я эти новые дома с фронта принёс! Меня Заботин поддержал, меня люди поддержали! А теперь только один Авданин может наше дело до конца довести… Он порядок на стройке навёл? Навёл. Запрет отменил? Отменил. Деньги новые достал? Достал. Два первых этажа построил? Построил. Так какого же дьявола вам ещё надо?!

– Значит, вы хотите, чтобы заводские деньги частично пошли и на квартиры для нэпманов?

– Смешно мне вас слушать, – горько вздохнув, сказал Костя. – Они в пять раз дороже за свою жилплощадь заплатили. Если за одну квартиру для нэпмана можно построить пять квартир для рабочих, разве ж это не выгодно для Советской власти?

– Предлагаю закрыть обсуждение, – устало сказал Заботин. – Вопрос абсолютно ясен.

Голосование было в пользу Авданина. Его оставили на стройке и записали в решении – обязать сдать дома в конце года. Авданин обещал решение выполнить.

И он сдержал своё слово. В декабре на Преображенке начали справлять новоселья. На сэкономленные деньги Авданин нанял военный духовой оркестр, и он целыми днями маршировал между нашими белыми шестиэтажными корпусами. Под радостные и высокие звуки медных труб и торжественные удары барабана рабочие Электрозавода въезжали в новые квартиры.

ДЕСЯТАЯ ГЛАВА

Секрет двойной свадьбы, Тони и Зины Сигалаевых, я узнал случайно.

Зина Сигалаева не любила своего мужа, Лёньку Частухина.

Зина была влюблена в жениха старшей сестры, в Кольку-модельера.

И когда он, старший сын Фомы Крысина, вернулся с Тоней из загса, Зина с горя, махнув рукой на свою любовь, согласилась идти за Лёньку, давно уже страдавшего по ней.

И со злости, не желая ни в чём уступать старшей сестре, тут же потребовала Зина свадьбу и себе, и целую неделю в квартире Сигалаевых разливанным морем плескалось свадебное гулевание, наполненное счастьем, любовью, радостью, ревностью, обидой и страданием.

И с той поры завязался между Тоней, Зиной, Лёнькой Частухиным и Николаем Крысиным тугой узел отношений (все четверо были натурами страстными и открытыми), который был развязан несколько лет спустя выстрелом старшего лейтенанта милиции Частухина, сразившим Кольку-модельера у стен Преображенского кладбища насмерть.

…Однажды мы сидели с Алёной в квартире Сигалаевых, как всегда, за партой и просто рисовали. Дело было утром – мы учились во вторую смену. В квартире никого не было – все были или на работе, или в школе, или в детском саду, или в яслях.

Склонившись над альбомами, мы изредка поглядывали друг на друга и улыбались друг другу. Каждый рисовал своё. Я, конечно, войну, Алёна – цветы, солнце, деревья, дом с трубой, голубое озеро, красную лодку и рыжую девочку с косичками в оранжевом платье.

Моё воображение разбрасывало на странице альбома многочисленных чёрных человечков с ружьями, саблями, пистолетами и пушками. Человечки непрерывно стреляли друг в друга, падали убитыми, лезли в горы, спускались в долины, на них наползали танки, над ними кружились самолёты… Подводные лодки торпедировали в неведомых морях красивые многотрубные пароходы – я сначала долго рисовал огромный прекрасный корабль с мачтами и парусами, тщательно выводя на его борту несколько десятков круглых окошек-иллюминаторов, а потом подрисовывал где-нибудь сбоку маленькую злую подводную лодку, выпускал торпеду – бабах! – и безжалостно окутывал пароход клубами дыма и пламенем пожара.

А из альбома Алёны на меня, рисующего войну, удивлённо смотрели огромными голубыми глазами, как у самой Алёны, пышноволосые девочки в длинных вечерних платьях и в туфлях-лодочках на высоких каблуках (совсем таких, как делал лучший дамский сапожник на Преображенке Колька-модельер).

Глаза взрослых девочек, собирающихся, очевидно, в своих длинных платьях на первый в жизни бал, были широко и недоумённо распахнуты взмахами густых ресниц. «Зачем все эти выстрелы? – как бы говорили их пушистые, нежные взгляды. – Зачем пушки, танки, торпеды? Зачем убитые человечки? Зачем вообще война, когда можно поехать в карете на бал и там танцевать, веселиться, смеяться, и тебя обязательно встретит принц, и вы полюбите друг друга, и станете жить-поживать и детей наживать, как мама Клава и папа Костя».

Я улыбался, глядя на Алёну. Я внимательно наблюдал, как возникают в её альбоме одна за другой мечтательные девочки – Золушки в хрустальных туфельках, а потом, как бы устыдившись сентиментального настроения, посетившего на несколько мгновений моё сердце, снова утыкался в свой альбом и снова открывал пальбу из пулемётов и орудий, вздымал оранжевые взрывы и штабелями укладывал несчастных убитых человечков во всю длину страницы альбома.

…Вдруг хлопнула входная дверь. В квартиру кто-то вошёл. Мы с Алёной удивлённо посмотрели друг на друга. В это раннее время никого вроде бы не должно было быть в доме Сигалаевых, поэтому я и приходил по утрам к Алёне, когда мы учились во вторую смену, посидеть в пустой квартире вместе за партой и вместе порисовать.

– Кто там? – строгим голосом спросила Алёна.

Дверь к нам открылась, и в комнату вошёл Колька-модельер.

– А, это вы, – улыбнулся Колька. – А я Тоню ищу.

– А чего её искать, – поджала губы Алёна, – она на фабрике.

(Тоня вместе с матерью, Клавой Сигалаевой, и матерью Генки и Лёньки Частухиных работала на «Красной заре», в прядильном цехе.)

Николай Крысин засмеялся.

– У тебя устарелые данные, – сказал он Алёне. – Тоня с фабрики уволилась.

– Когда уволилась? – даже встала из-за парты Алёна. – Почему?

– После свадьбы, – объяснил Колька, – Неужели ты не знала?

– Ну и дура! – насупилась Алёна.

– А зачем ей сейчас-то работать? – развёл руками «модельер». Денег у меня хватает, а она теперь мужняя жена, в доме дел много. У нас семья большая, а баб нету – одна мать, не то что у вас.

– Что же, она к вам в кухарки нанялась? – подбоченилась Алёна.

– Ну, это ты брось! – нахмурился Николай. – В какие там ещё кухарки? Я ей два пальто сразу справил, шесть платьев, две кофты. А туфлей у неё теперь знаешь сколько? У других графинь столько не было, сколько у неё в шкафу стоит.

Он разговаривал с Алёной вполне серьёзно – она хоть и училась всего лишь в четвёртом классе, но была ему уже родственница, свояченица, сестра жены.

– Она на рынок пошла, – солидно продолжал Колька, – полсотни с собой взяла. Какой кухарке такие деньги дают? Она теперь самостоятельная хозяйка, большой дом ведёт…

– У нас она тоже большой дом вела, – не сдавалась Алёна, – не хуже вашего.

– У вас! – снова заулыбался Николай. – У вас семь хозяек на одного мужика, а у нас одна на шестерых.

– На шестерых! – прищурилась Алёна. – Откуда на шестерых! У вас всегда кто-нибудь в тюрьме сидит, а то и двое.

Она села за парту, очень довольная, очевидно, тем, что ловко отбрила нахального «модельера» за то, что Тоня ушла с фабрики.

Колька Крысин внимательно посмотрел на Алёну.

– Ты вот что, Лелька, – жёстко сказал он, сдвинув брови, – ты эти разговоры оставь. Не твоего ума дело… Это у нас раньше сидели. А сейчас все завязали, все дома. И никто больше в тюрьме чалиться не будет, поняла? На этом мы с твоим отцом порешили, когда он Тоню за меня отдавал.

Алёна молчала. Она сидела рядом со мной за партой, зло поджав губы, и нервно перебирала цветные карандаши. Алёна терпеть не могла, когда кто-нибудь одерживал над ней верх. Она любила так вести разговоры, чтобы последнее слово всегда оставалось за ней.

А я сидел рядом с Алёной, слегка даже подавленный этими прекрасными и недоступными моему опыту мальчика из интеллигентной семьи словами – «тюрьма», «завязал», «чалиться».

– Два часа назад на рынок пошла, – рассказывал Николай, – и всё нету. Мне мать говорит: может, она к своим зашла? Пойди, помоги сумки донести, а её и у вас нету.

Снова хлопнула входная дверь в квартиру.

– Вот она! – обрадованно рванулся к дверям Колька, и в глазах у него зажёгся огонёк, глядя на который я сразу понял, что не только хозяйкой его большой семьи была для Николая Крысина Тоня Сигалаева.

Но это была не Тоня. Глаза у Кольки сразу потухли.

Это была Зина Сигалаева – жена Лёньки Частухина.

– О, какой гость у нас! – заиграла с порога голосом, руками и всей фигурой Зина, входя в комнату, где мы сидели все втроём. – С молодёжью беседуем, Николай Фомич, а?

– Да вот Тоню ищу, – объяснил Колька-модельер, – часа два с половиной, как ушла на рынок. Я думал, что она сюда зашла.

Колька смотрел на Зину дружелюбно, с той долей невольной симпатии, какую должна вызывать у молодого мужчины красивая женщина, тем более близкая родственница – родная и младшая сестра жены.

– Молодую жену опасно одну на базар отпускать, – продолжала играть голосом и глазами Зина, – там цыгане часто бывают. Могут и украсть такую красавицу, как наша Антонина.

При слове «украсть» Николай быстро посмотрел на Зину, и что-то незримо изменилось в его взгляде – он стал чуть более пристальным, чем был до этого, и как бы настороженным. Я несколько раз замечал эту особенность во взгляде Кольки-модельера. Обычно он разговаривал с людьми нормально, спокойно, сдержанно. Но стоило только собеседнику хоть как-то напомнить ему о его собственном воровском прошлом или о прошумевшей над Преображенкой бандитской славе его отца, как «модельер» сразу же напряжённо подбирался, и во взгляде его появлялась сосредоточенная готовность к чему-то немедленно энергичному. Он сразу как бы переходил на другую сторону трамвайных путей, по другую сторону черты, отделяющей его от всех людей, и готов был действовать за этой чертой решительно, быстро и по-своему.

Так произошло и сейчас, когда Зина произнесла слово «украсть». Взгляд Крысина качнулся в сторону, сгустился, потяжелел, но не очень. Он молча, про себя, осудил Зину за допущенную бестактность, но тут же и простил её, давая понять, что на неё – родственницу, женину сестру и просто молодую красивую женщину – он серьёзно обижаться не может.

А Зина поняла это метнувшееся в глазах Кольки-модельера новое выражение совсем по-другому – как внутренний его шаг в её сторону, как свой успех.

– И в гости к нам, Николай Фомич, с женой совсем не заходите, – заворковала она, – а мы всё-таки теперь сродствие разделяем – вы мне деверь, я вам свояченица.

– А что это ты меня на «вы» называешь? – спросил Колька.

– Могу и на «ты», – быстро перестроилась Зина. – Так что же в гости не заходишь, Коля, а? Раньше, бывало, дневал и ночевал здесь, а сейчас вроде сторонишься.

– Так то здесь, – пожал плечами Крысин. – Сюда я, как видишь, захожу. Но ты ведь сейчас в другом месте живёшь, у Частухиных.

– А Частухиных ты вроде не любишь? – с вызовом спросила Зина.

– Не то чтобы не люблю, а так… – сделал Колька неопределённый жест, – разные мы, из соседних бочек налитые.

– Боишься, что ли, его? – улыбнулась Зина и смерила Крысина испытующим взглядом.

– Чего мне его бояться? – усмехнулся «модельер». – Я теперь чистый, завязал по гроб жизни.

«По гроб жизни». Это было абсолютно новое для меня, прекрасное блатное выражение, которое я раньше никогда не слышал. Я решил непременно запомнить его, чтобы, ввернув в каком-нибудь разговоре, продемонстрировать свою близость к блатному миру.

– Да, разошлись вы с моим Леонидом, – задумчиво сказала Зина, – а ведь на свадьбах наших вместе гуляли.

– Свадьбы прошли, – сказал Колька, – свадьбы теперь позади.

– Зинка, – вдруг влезла в разговор старших Алёна, – а тебя тоже к Частухиным в рабство продали?

Зина изумлённо вытаращилась на младшую сестру.

– Чего мелешь, в какое рабство? – с недоумением смотрела она на Алёну.

– В обыкновенное, в древнеримское, – не унималась Алёна. – Вон Тоньку нашу в кухарки на «вшивый двор» отдали, а тебя к Частухиным – скажешь, неправда?

– Замолчи, дурочка! – крикнула на Алёну Зина.

– А ты хоть знаешь, что Тонька с фабрики ушла! – с трудом сдерживая слёзы, крикнула и Алёна.

– Ну, знаю. Тебе-то какое дело?

(Сама Зина работала не на «Красной заре», а на фабрике «Освобождённый труд», нависавшей своими корпусами прямо над рекой Хапиловкой у самого её слияния с Яузой, в двух шагах от Электрозавода.)

– А такое! – заплакала Алёна. – Я, когда замуж выйду, никогда с работы уходить не буду!

– Господи! – засмеялась Зина. – До чего ж девка глупая. От горшка три вершка, а уже про замужнюю жизнь думает.

– Сама ты от горшка три вершка! – возмутилась Алёна и сразу вытерла слёзы.

– Ладно, – махнула рукой Зина, – пошли, Коля, чаем хоть тебя угощу, пока будешь Антонину свою дожидаться.

Они ушли на кухню, и Зина сразу же загремела там посудой. Алёна с ненавистью смотрела им вслед.

– Сами дураки, – подвела она неожиданный итог всему разговору.

Молча я сидел за партой, не зная, как реагировать на все эти сложные женские отношения между сёстрами Сигалаевыми. Одно мне было ясно – жизнь Тони с Колькой и Зины с Лёнькой Частухиным идёт совсем не так хорошо и радостно, как начиналась она на их весёлых и шумных свадьбах, на которых я был вместе со всеми мальчишками из нашего подъезда.

– Шляются тут со своими мужьями, – ворчала Алёнка, – только уроки мешают делать.

– Мы же не уроки делали, – попробовал возразить я, – а просто рисовали.

Но у Алёны была своя логика.

– Ты думаешь, зачем Зинка сюда прибежала? – приблизившись к самому моему уху, заговорщицки зашептала она. – Хочет этого противного Кольку-«крысика» у Тони отбить.

– Как отбить? – ничего не понял я. – Они ведь только недавно все переженились?

– То-то и оно, – пригорюнилась Алёна. – Знаешь, как Зина плакала, когда к Частухиным насовсем жить переезжала?

– Переезжала? – тупо переспросил я. – А чего тут переезжать-то? С третьего этажа на первый?

– Не в этом дело, – поморщилась Алёна. – Какой ты всё-таки бестолковый. Зина ведь назло всем за Лёньку замуж вышла.

– Назло? – не переставал удивляться я. – Как это назло?

Я совершенно не представлял себе, как это можно выходить замуж назло.

– Тоню я обижать не дам, – вдруг решительно заявила Алёна. – Тоня не виновата, что Зинка своего Лёньку не любит. Тоня здесь ни при чём.

Я с интересом и восхищением смотрел на Алёну. В эту минуту она казалась мне не только гораздо умнее и опытнее меня самого в житейских делах, в сложных сердечных отношениях между людьми, но и даже намного старше по возрасту, хотя мы были однолетки и учились в одном классе.

– Сиди здесь тихо, – шёпотом сказала Алёна, – а я пойду за Лёнькой Частухиным схожу. Пусть он свою Зинку забирает отсюда. Надо этот разврат прекратить!

Вот уж никогда не подумал бы я, что разговор Зины и Николая Крысина на кухне – это разврат. Ведь они же хотели пить чай! Ведь они же родственники, а разве может быть разврат между родственниками? И вообще «разврат», при полном отсутствии всяких конкретных представлений о том, что скрывается за этим словом, был для меня категорией чисто литературной. Я смутно догадывался (судя по каким-то отрывочным книжным впечатлениям), что разврат мог быть только до революции, при царском режиме, как продукт неравенства людей (например, барин и крепостная девушка). А после революции, в советское время, никакого разврата, конечно, быть не может. Тем более между Зиной и Колькой, которые совсем ещё недавно, на моих собственных глазах, законно выходили замуж и женились на своих свадьбах.

Алёна ушла. Входная дверь в квартиру громко захлопнулась за ней.

– Ушли? – спросил на кухне, за стеной, голос Кольки-модельера.

– Ушли, – подтвердил голос Зины.

– Это сверху, что ли, парень? – спросил Колька.

– Над нами живёт, – сказала Зина, – профессорский сынок.

Вот это да – профессорский сынок! Никаким профессорским сынком я тогда ещё не был. Папа просто работал инженером в научно-исследовательском институте, готовился защищать кандидатскую диссертацию. Но в подъезде у нас он был единственным человеком, занимавшимся научной работой.

– Слушай, Зина, нам поговорить с тобой крепко надо, – раздался за стеной голос Кольки-модельера.

Зина молчала.

– Ты клинья между Тонькой и мной не вбивай, – говорил в кухне Крысин, – ни к чему это…

Зина молчала.

– Из-за твоей глупости Лёнька Частухин волком на меня смотрит. А ведь он только учится ещё на лягавого. А когда выучится, он житья мне здесь не даст, выживет с Преображенки. И семью мою со света сживёт.

– Пальцем он тебя не тронет, – тихо сказала за стеной Зина.

– Ты их дел не знаешь, он чужими руками меня обратно в тюрьму затолкнёт. А я не хочу! Я уже два срока отгудел, хватит! Я нормальной жизни хочу…

– Коля, милый, я же люблю тебя… Ничего с собой сделать не могу… Девчонкой ещё полюбила…

– Забудь об этом, Зина. Как человека прошу…

– Про любовь забыть? Эх ты! А ещё вор в законе был!

– Меня сестра твоя любовью наградила. Мне больше ничего не надо. А про закон мой забудь! Вышел я из закона, навсегда вышел!

– Коля, Коля…

– Ну, зачем мне твоему Лёньке несчастье в дом приносить? Я ведь не хочу этого, я к нему хорошо отношусь.

– При чём здесь Лёнька? Обо мне речь идёт и о тебе.

– Значит, беды мне хочешь? Мне, матери моей, отцу, братьям?

– Я же сказала – он пальцем тебя не тронет. Я ему прикажу – он смотреть в твою сторону перестанет. Он меня как козлёнок слушается.

– Неужели совсем не любишь его?

– Нет. Тебя люблю.

– Зачем же замуж за него выходила?

– От обиды.

– На кого?

– На жизнь…

– Эх, Зина, Зина… Как помочь тебе?

– Обними хоть разок… Я по ночам о тебе думаю. Он рядом лежит, просит, а я о тебе думаю…

– Да нельзя же этого делать, Зинка! Нельзя Тоню обижать, у неё ребёнок будет…

– Значит, ей всё, а мне ничего? Один раз обними, Коля!!

– Зинка, не рви душу, отойди!.. Зачем сволочь из меня хочешь сделать?

– Не уходи, Коля!.. Не уходи… Дай хоть погляжу на тебя, пока никого нет…

– Зина… слушай… если правду говоришь… если не играешь со мной…

– Да куда же мне дальше-то играть…

– Освободи ты меня от себя! Я ведь пальцем тебя не тронул… Христом богом прошу!.. Мне эта путаница ни к чему сейчас… Мне проще надо жить… Жена есть, ребёнок будет… Сама знаешь – дома не всё ладно… Отец, братья, да и мать тоже. Плохая память о нас у людей, да и не может быть другой… Надо всё это переписать, чтобы забыли о нас плохое… Я ведь только на ноги становлюсь… Молотком стучу, деньги есть, но ведь не только в них дело… Вот родится ребёнок… Кто отец? Вор Колька Крысин… Не хочу я этого!

– Испугался, Крысин?

–. . . .

– Любви испугался?

– Есть у меня любовь! А на двоих кроить не буду!

– Повидло ты, Крысин, а не мужик. Чего я в тебе только нашла?

– Я, Зина, человеком хочу стать, я отказником был – по полгода в лагере на работу не выходил, в карцерах гнил. А у меня ремесло на руках. Я видишь какой сапожник? Мне отцовскую славу надо перекрыть, чтобы забыли все, что у Кольки-модельера отец был Фома Крысин… Мне на мать узду нужно надеть, фармазонить её отучить. Мне братьев надо от воровства отбить, я всё это отцу вашему обещал…

Хлопнула входная дверь, в комнату вбежала Алёна и приложила палец к губам. А я и так не мог вымолвить ни одного слова, оглушённый и поражённый всем услышанным. Детское моё сознание, конечно, не могло ещё воспринять всей глубины двух человеческих натур, распахнувшихся передо мной и в своём несоединённом притяжении и нерасторжимом отталкивании. Я просто был оглушён и ошарашен необычностью слов, которых никогда не слышал ни от Зины, ни от Кольки на людях. Мне, наверное, казалось, что в кухне, за стеной, разговаривали не работница фабрики «Освобождённый труд» Зина Сигалаева и не Преображенский сапожник Николай Крысин, а герои из книги Шекспира (принц и принцесса – столько высоких страстей было в их словах), которую я брал читать, ничего не поняв в ней, из папиного шкафа.

– Здорово, сестрица, – раздался в это время в кухне голос Тони Сигалаевой, – ты чего это муженька моего охмуряешь?

– Как же, охмуришь его, – это голос Зины, – он к тебе как банный лист приклеился, в сторону посмотреть боится.

– Тонечка, где ж ты ходила, – это голос Кольки, – я уж и не знал, чего думать.

(Голоса Зины и Николая звучали уже обычно, как всегда.)

– Я Лёньку Частухина нигде найти не могла, – шёпотом сообщила мне Алёна, – ни в квартире у них, ни во дворе. А потом смотрю – Тоня к подъезду идёт. Я и побежала вперёд неё. Не заходили они сюда? Не заметили тебя?

– Нет, – еле повернулся у меня язык во рту.

– О чём они говорили, когда меня не было? – приблизила ко мне почти вплотную свои округлившиеся от любопытства глаза Алёна. – Интересно? Расскажешь?

Я только вздохнул.

Первыми ушли из квартиры Сигалаевых Тоня и Колька-модельер, потом Зина. Я «откупился» от Алёны несколькими бессвязными словами, я был слишком взволнован, чтобы разговаривать связно, и поднялся к себе на четвёртый этаж.

Дома у нас, как всегда, никого не было. Я открыл, чтобы успокоиться, альбом со своими марками, но экзотические южные страны (пальмы, заливы, хижины туземцев, обезьяны, джунгли, силуэты королей и герцогинь), изображённые на марках, показались мне просто детской чепухой по сравнению с тем, что услышал я несколько минут назад в квартире Сигалаевых.

Я закрыл альбом с марками, засунул его в самый нижний ящик письменного стола, сел на диван и задумался.

Я был, как всегда, один. Мне не с кем было поделиться своим настроением и своими мыслями (с Алёной мне почему-то не захотелось именно в тот день делиться своими мыслями – слишком большое место занимали в них её родные сёстры), и я, углубившись в себя, начал молча разговаривать сам с собой, как я это делал каждый раз, когда что-нибудь из окружающей жизни производило на меня слишком сильное впечатление.

Зина вышла замуж от обиды, подумал я. «На кого?» – прозвучал у меня в ушах вопрос Кольки Крысина. «На жизнь», – прошелестел тихий ответ Зины. Значит, можно быть обиженным на жизнь. Значит, жизнь – не такая уж хорошая штука, если такая красавица, как Зина Сигалаева, выходит замуж за человека, которого не любит, из-за обиды на жизнь.

Ну а Лёнька Частухин? Разве он не знал, что жена любит не его, а мужа старшей сестры? Конечно, знал. И знал наверняка ещё до свадьбы. И всё-таки женился на Зине, без её любви к себе… Так как же он выдержал эти две свадьбы – и свою, и Кольки Крысина? Как заставлял себя целовать Зину под пьяные крики гостей «горько», если знал, что она не любит его?