Текст книги "Вечное невозвращение"

Автор книги: Валерий Губин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– Всю жизнь мечтала о таком мужике, – сказала она, наконец, открыв глаза. – Знаешь что, пойдем ко мне в табор. Будем вместе жить и вместе бродить по земле.

– Стар я уже для роли Алеко. И потом, твой табор вряд ли меня примет.

– Примет. Мой табор – это одна я.

– Как так?

– Никого не осталось. Старики умерли, молодые в город уехали. Лет восемь назад наш хутор сожгли, тогда последние разбежались. С тех пор и вожу свой табор. Вроде бы его нет, но иногда отчетливо слышу и ржанье коней, и скрип повозок за спиной. Песни слышу наши старинные. Пойдешь ко мне в табор?

– И что мы будем делать вдвоем в твоем таборе?

– Я уже сказала: бродить по земле. Где милостыню просить, а где и подработаем.

– Ладно, я подумаю. А коней будем воровать?

– Где сейчас найдешь коней? Легче трактор украсть.

– Я еще немного посплю, что-то глаза слипаются. А потом обязательно пойдем воровать трактор.

– Спи, мой штурмбанфюрер. – она поцеловала меня и встала.

Я хотел было сказать, что она опять перепутала мое звание, но не успел, потому что мгновенно заснул.

Глава вторая

Третий день мы ехали втроем. Тоня сидела сзади и оттуда ругалась с Сашей, потому что пыталась руководить, а он все время огрызался.

– Вот взяли ведьму на свою шею!

– Молчи, контра, нельзя вам в таком возрасте без женщины путешествовать, пропадете. Или заблудитесь.

– Почему это я контра?

– Ты же сам сказал, что ты контр-адмирал. Кстати, как твоя фамилия?

– Зачем тебе моя фамилия?

– Интересно. Лицо у тебя вроде знакомое.

– Моя фамилия Колчак.

– Ну я же говорю – контра.

Они с Сашей весело рассмеялись.

– Да, подруга, с тобой не соскучишься!

Я опять погружаюсь в свои мысли, и через некоторое время их голоса доносятся до меня как сквозь толщу тумана. Я думаю о тонкой пленке, отделяющей нас от мира, который сам по себе странен и страшен. Но между нами и им всегда пленка, сглаживающая углы, заполняющая разрывы, делает все понятным и предсказуемым. В молодости она очень толстая, а с годами утончается и очень часто рвется. И тогда все эти чудища и привидения, все эти страхи, о которых юная душа только догадывалась, врываются и начинают крушить наши воздушные замки, разбивать спасительные иллюзии и надежды. Если вовремя не заделать место разрыва, то окажешься один-одинешенек в сухой, бесплодной пустыне. И окажется, что это и есть та родина, которую ты все время искал, поскольку все время чувствовал свою неприкаянность в мире иллюзий, все время негодовал на кажущуюся уютность и гармоничность мира, все время требовал свободы, думая, что воспаришь в неведомые выси. А тебя просто бросили в пустыню – там ты совершенно свободен, но от этой свободы хочется выть, как волк на луну. Самое страшное – это истина, открывающая мир таким, какой он есть на самом деле. Наша фантазия его все время облагораживает, расцвечивает и отводит нас от истины, которой мы больше всего боимся. Уже много лет я нахожусь в пустыне и сейчас очень рад тому, что я в ней не один. Хотя, может быть, если не один, то это и не пустыня…

От размышлений меня отрывает пение Антонины. Она опять выводит низким грудным голосом что-то свое, цыганское; слова мне непонятны, но почему-то чувствуется, доносится до меня душевная боль человека, который их написал. Вдруг прервав пение, она спрашивает меня:

– У тебя какая самая главная мечта?

– Умереть во сне.

– Нет, я серьезно. Мечта должна быть невозможная, недостижимая, а иначе – какой смысл мечтать?

– Я хочу увидеть своих родителей. Они давно умерли, и чем дальше я от них, тем больше мне хочется их увидеть.

Она долго молчала, потом ответила тихо – наверное, чтобы не услышал Саша.

– Может быть, я сумею тебе помочь.

Но он услышал.

– Она сумеет. Она вообще все умеет. Так нас с тобой заколдует и задурит, что мы самих себя увидим в детстве.

– Все я не умею, но очень многое могу.

– Ну что ты еще можешь?

– Могу стрелять по-македонски, – Антонина стала загибать пальцы, – драться на шпагах, нырять на глубину двадцать метров. Могу писать стихи пятистопным ямбом, водить машину. Могу прочитать курс об идейных спорах между эго-и кубофутуристами. Вообще много чего могу…

– Между кем? – от неожиданности Саша жмет на тормоз, машину заносит, он чертыхается и с трудом выравнивает ее.

– Ты, белогвардеец, давай осторожнее, погубишь наши чистые советские души.

– Нет, Тонька, это ты нас погубишь. И довольно скоро. Ты нам скажи, цыганка, кто ты на самом деле?

– Какая я тебе цыганка? Что ты во мне увидел цыганского?

Тут Саша снова тормозит, останавливается и оборачивается к ней. Я тоже оборачиваюсь.

И в самом деле, почему мы решили, что она цыганка? Волосы у нее темные, но не черные, глаза серые и лицо совершенно европейское. Только странное какое-то лицо. От него трудно оторваться и смотреть долго нельзя – начинаешь сильно волноваться, и сердце колотится.

Но я был готов поклясться, что вчера и позавчера видел обыкновенную цыганку. Да и Саша тоже видел. Он вдруг осенил Антонину крестным знамением, но она и бровью не повела.

Пока ехали, я видел, что удивленный Саша все время взглядывает на Тоню в зеркало, а она показывает ему язык. Поскольку уже смеркалось, мы заехали поглубже в лес и решили устраиваться на ночлег. Нас было теперь трое, поэтому Тоню оставили спать в машине, а сами разбили палатку и залезли в спальники.

Я долго не мог уснуть и слышал, что Саша тоже не спит, ворочается, вздыхает.

– Жалеешь, что мы взяли ее с собой?

– Нет, что ты! – ответил Саша. – Нисколько не жалею. Мне даже кажется, что с ней и правда будет легче. Просто та, последняя Антонина, какой мы ее видели, напомнила мне одну женщину. Долгие годы я ее старался забыть, а теперь она как будто снова явилась.

– Почему ты хотел ее забыть?

– Потому что я ее тридцать лет назад убил.

– Не может быть! Ты не способен на это!

– В уголовном кодексе это называется доведением до самоубийства. Когда я встретил ту женщину, она была молода и красива. Мы стали жить вместе, потом я ее разлюбил. Она была очень жестока со мной, нетерпима ко всем моим недостаткам. Я ушел и вскоре понял, что не смогу без нее жить. Вернулся, умолил ее принять меня обратно. И снова началась каторга. Она меня любила, но не могла ничего сделать со своим характером. Через год я снова ушел, а она покончила с собой. Отомстила.

– Тяжело жить с таким грузом.

– Одно время она мерещилась мне в каждой женщине, потом перестала. Много лет я ее не видел, и вот час назад в машине это снова произошло. Очень явственное и очень жуткое видение.

– Может быть, Тоня и правда на нее похожа, а может быть, вновь проснулась часть твоей души, связанная с этими переживаниями.

– Не знаю. Но и то и другое очень странно.

– Эй, товарищи старшины, генералы и адмиралы, кончайте там бубнить! – крикнула Тоня из машины. – Спать пора! Завтра подъем чуть свет.

– Уже командует, когда нам спать, когда вставать. Ведьма! – проворчал Саша, укладываясь поудобнее.

Вскоре он громко засопел, а я еще долго не мог уснуть, думая о Тоне, о том, какая она все время неуловимая и разная, о бедной женщине, доведенной до самоубийства, чья неприкаянная душа бродит между нами и все время принимает чей-нибудь облик. Потом, заснув, увидел себя на крыше высокого дома, а невдалеке, на самом краю, ту самую сашину девушку – она собиралась броситься вниз.

– Не делай этого! – я хочу подойти к ней.

– Не подходи, а то брошусь! – кричит она и наклоняется над бездной.

– Ты прекрасна, молода, я люблю тебя!

– Ты правда любишь меня? Мы действительно будем вместе?

– Да, да! – я почти плачу от волнения и от предчувствия будущего счастья. – Только отойди от края.

Девушка поворачивается, и я вижу лицо своей бывшей жены. Она ухмыляется, довольная тем, что провела меня. И в то же время в ее глазах я вижу страх. Это меня тоже сильно пугает, и я просыпаюсь.

Уже рассвело, орали птицы. Но я лежал, не шелохнувшись, и думал о том, что наша нелюбовь – это всегда доведение до самоубийства. Мою жену, кроме меня, еще кто-нибудь не любил, и еще кто-нибудь, и от этого ее существование становилось постепенно для нее призрачным и ненужным. Мы существуем только в той мере, в какой нас кто-нибудь любит. Но людей, которые способны искренне и бескорыстно любить, очень мало, даже кажется, что со временем становится все меньше, потому в мире, когда-то созданном с любовью, возрастают пустота, небытие.

За палаткой послышался шум. Я хотел выглянуть, но, будучи совершенно разбитым и не выспавшимся, снова провалился в сон.

Проснулся я от возмущенных Сашиных воплей.

– Вот стерва! Вот ведьма! Нет, подумать только!

– Что она еще натворила? – спросил я, высунувшись из палатки.

– А ты не видишь?

Я огляделся. Ночью мы заехали в сосновый бор, и сейчас, освещенные солнцем и мокрые от ночного дождика, стоявшие вокруг сосны казались совершенно новенькими.

– Ничего не вижу. Сосны все целые.

– Машину! Машину, черт тебя подери, угнала!

– Вот это да! Как же мы не услышали?

– Видимо, она ее отсюда до шоссе толкала не заводя. Но какую же надо силу иметь!

– И что мы теперь будем делать?

– Интересный вопрос.

Мы сложили палатку, рассовали все вещи по рюкзакам и присели перед дорогой. Саша больше не ругался, только часто курил. Облака совсем разошлись, солнце поднялось выше и разогнало остатки тумана. В лесу стало видно далеко-далеко. На самом краю отчетливо проступили солнечные лучи, падающие почти отвесно, оранжевые – наверное, от цвета сосен. Я вдруг почувствовал, что в душе у меня снова просыпается давно забытое ощущение беспричинного счастья. Может быть, это было даже не ощущение, а мелодия моей внутренней жизни, которую я никогда не мог воспроизвести вслух, но раньше, особенно в молодости, отчетливо слышал внутри себя.

Послышался звук приближающейся машины. Наш «Москвич» свернул с дороги и затормозил прямо перед нами.

– Мальчики! Простите ради Бога! Хотела вам сюрприз сделать, сгонять в деревню за творогом, да где-то гвоздь поймала. Пока возилась с запаской от вашего «Лендровера», чтоб ему под стотонный пресс попасть, уже и солнце взошло.

Тоня тараторила все это, расстилая клеенку перед нами, доставая огромную банку творога и нашу одноразовую посуду.

Я сидел и блаженно улыбался, подставив лицо солнцу, а Саша что-то тихо и беззлобно ворчал о современных амазонках, которые не только коня на скаку остановят…

К вечеру мы добрались до Вышнего Волочка и долго мотались по одинаковым улицам среди одинаковых пятиэтажек, разыскивая общежитие строителей, в котором жила Тонина подруга. У нее был дом в деревне, в котором мы намеревались, получив разрешение и взяв ключи, на некоторое время поселиться. Точный адрес Тоня не помнила, и никто из прохожих не знал, где находится общежитие строителей. Александр начал злиться: по мере того как смеркалось, таяли наши надежды переночевать в человеческих условиях.

Меня все это мало трогало. Я сидел и прислушивался ко вновь проснувшейся во мне утром мелодии беспричинного счастья, и чувствовал, как понемногу начинает оттаивать душа, замерзшая, скрутившаяся, словно осенний лист на снегу. Эта музыка долгое время была моим проводником в жизни. Если она звучала, то казалось, что все будет хорошо, какие бы неприятности я не испытывал. А потом жизнь закрутилась, завертелась, появилось столько забот и волнений, что я просто забыл об этом радостном, ни на что не похожем чувстве – о своей мелодии. Иногда, в редкие минуты, она вдруг возникала, я спохватывался, но слышал уже только затухающее эхо.

Временами, очень редко, я сознательно пытался в себе воспроизвести прежнее состояние и вновь вспомнить свою музыку, но это никогда не удавалось, и я решил, что сознательно можно вспомнить только чужую.

Сирены, прочитал я где-то, завлекали в подводное царство людей с помощью волшебной музыки. И если околдованный человек сможет проиграть эту музыку в обратном порядке, начав с конца и без единой ошибки, то колдовство отступит. Мне показалось, что сейчас, когда моя мелодия вновь зазвучала во мне и я как будто начал возвращаться к своей молодости, колдовство действительно стало отступать, понемногу рассеиваться, распадаться, как туман, на отдельные клочья.

– Вот он, вот он, этот дом! – закричала Тоня.

– Почему ты решила?

– Видишь, напротив Ленин стоит и рукой на него показывает. Я потому и запомнила.

– Ну что ж, спасибо Владимиру Ильичу, – облегченно вздохнул наш водитель, подруливая к дому.

– Послушай, – прошептал я Тоне, подавая руку и помогая вылезти из машины, – а как же табор?

– Какой еще табор?

– Мы же хотели уйти в табор, бродить по городам, воровать трактора.

– Да мы давно уже в таборе. Разве ты не слышал сквозь сон ржание коней? Разве утренний холодок не щекотал твою спину, обещая радостный день и долгую жизнь? – также шепотом ответила она и поцеловала меня в щеку.

– О чем это вы там шепчетесь? – нахмурился Саша. – Заговор на корабле?

В общежитии мы выяснили, что тонина подруга Катя полчаса назад уехала на автостанцию провожать своего жениха в армию – их оттуда на машинах везут в Торжок, а там на поезд.

– Почему жениха в армию? – ужаснулась Тоня. – Ей ведь скоро сорок.

– Ну вот, видишь, нашла наконец, себе любовь, – объясняла толстая сонная вахтерша. – Обещал не забывать, писать письма. Сама слышала.

– Бред какой-то! Поехали, ребята, на автостанцию.

Вся площадь перед автовокзалом, ярко освещенная фонарями, была забита стриженными под машинку призывниками, их родителями и друзьями. Из станционного репродуктора ревела музыка, кругом все орали, чокались бутылками, плакали – в общем, стоял неописуемый гвалт.

– Где же мы найдем твою подругу?

– Она сама найдется. Она меня за версту чует, сейчас подойдет.

Вскоре к нам действительно подошла рослая, крупная женщина, очень красивая, как мне показалось, таща за собой парнишку с огромным чемоданом в руке. Парнишка был сильно пьян и все время икал.

– Привет, подруга! – обрадовалась ей Тоня. – Ты, я слышала, замуж выходишь?

– Не, распишемся после срочной службы! – Женщина тоже была навеселе. – А пока буду ждать моего сокола.

Она звучно поцеловала новобранца, а тот в ответ громко икнул.

– Зачем тебе этот младенец, дура старая?

– У тебя вон два каких мужика, а мне хоть бы что-нибудь. Сердце истомилось без любви.

– Поехали с нами, я тебе одного уступлю.

– Какого? – с любопытством уставилась на нас Тонина подруга.

– Любого. Один генерал, а другой адмирал. Тебе какого?

– Мне бы генерала, если можно.

– Я, грубо говоря, занят, – услышал я собственный голос.

– Да, этот занят. Бери адмирала.

– Потрясающе! – подруга отпустила паренька и схватила под руку Сашу. – Куда поедем?

– К тебе, в деревню.

– Потрясающе! Это дело надо обмыть! – она достала из сумки огромную бутылку коньяка, посмотрела на свет. – Тут еще больше половины. Толик, быстро закуску из чемодана!

Мы выпили за успешную службу Толика. Саша сначала отказывался, но Антонина заверила, что сама поведет машину. Потом выпили за знакомство, потом за будущую счастливую жизнь всех нас. Мы очень скоро дошли до той кондиции, в которой пребывала толпа, и всем стало хорошо и уютно. Подруга Рита два раза куда-то исчезала и приносила новую выпивку, а Толик безропотно доставал из чемодана то колбасу, то хлеб.

Тут к нам подошли двое прапорщиков.

– Скажите, кто из вас адмирал? – спросил один из них.

– Я адмирал, – с вызовом откликнулся Саша, – только в отставке.

– Будьте добры, скажите ребятам несколько напутственных слов, это будет очень кстати. У нас мегафон есть.

Саша согласился и, слегка покачиваясь, поддерживаемый под локоть Ритой, пошел с ними.

– Откуда они узнали про адмирала?

– Да Ритка уже нахвасталась.

– Дорогие призывники! – донеслось до нас. – Сейчас перед вами выступит с напутственным словом адмирал в отставке Александр Васильевич Суворов.

– Ребята! Дорогие мальчики! Вам предстоит нелегкая служба… – по голосу чувствовалось, что Саша уже прилично принял.

Вокруг все засвистели, закричали:

– Не надо речей! Песню давай, адмирал! Песню про море хотим!

И тут я услышал, что Саша поет – сначала тихо, а потом все громче и громче. Потом песню подхватила все площадь, и скоро толпа пела, а, лучше сказать – орала пьяными голосами «Раскинулось море широко».

Но допеть до конца не дали, многие стали требовать, чтоб им спели «Яблоки на снегу».

– «Яблоки» давай! Адмирал, давай «Яблоки»!

– Про яблоки не знаю, – ответил на всю площадь Саша, – могу спеть Хабанеру.

– Хабанеру, Хабанеру давай!

– У любви, как у пташки крылья, ее нельзя никак поймать… – запел Саша неожиданно тонким голосом под хохот площади. Потом песня прервалась. Я встал на цыпочки и увидел, как возмущенные прапорщики сталкивают Сашу с трибуны, а он, ухватив мегафон, пытается петь дальше.

Вся площадь в едином порыве стала скандировать:

– Ха-ба-аа-не-ру! Ха-ба-аа-не-ру!

Мы с Антониной хохотали так, что у меня заболел живот.

Наконец из толпы вынырнули Саша с Ритой.

– Все! Поехали! Ты, Толик, иди к своим. Служи верой и правдой! Пиши мне письма, я тебе фотокарточку пришлю к Новому году.

– Рита! Ну, как же так, Рита? – Паренек еще долго тащился за нами с тяжелым чемоданом, но потом отстал.

В машине Рита села сзади, рядом с Сашей. Сначала она долго, радостно смеялась, потом всплакнула о Толике, а потом заснула.

Мы ехали, и справа от нас все время висела огромная, желто-багровая луна. Иногда она оказывалась прямо перед нами, и мы неслись на нее, потом опять откатывалась вбок и все это время почти не отрывалась от горизонта. Когда мы подъехали к дому Риты, луна поднялась достаточно высоко и залила все вокруг ярким, призрачным светом. Залаяла выскочившая к нам собака, но, узнав Антонину, замолчала, приветливо завиляв хвостом. Дверь была открыта. Мы затащили так и не проснувшуюся хозяйку на кровать. В доме сильно пахло сыростью и одиночеством. Я вернулся на крыльцо и сел там, в свете луны и в невообразимой тишине.

Дом стоял на косогоре. Я сидел и смотрел на дальний темнеющий во мраке лес, на светлую полосу дороги, ведущей к нему через поле, и чувствовал, что вечность касается меня, что этот лес, и поле, и дорога были такими же и тысячу лет назад, и сто тысяч, точно так же неисчислимое количество раз они были освещены полной луной и так же были глухи, немы и безразличны к ней, к летнему звездному небу, к людям и животным. Все окружающее было так убедительно в своем постоянстве и незыблемости, что я показался себе крохотной трепетной былинкой, существующей одно мгновение в этой вечной тишине и покое. Я испугался: вдруг сию минуту я перестану существовать, растворюсь и исчезну во мраке? Ощущение было таким пронзительным, что я даже схватился руками за доски крыльца.

Тоня позвала меня спать, но я отказался.

– Скоро утро, лучше здесь посижу.

– Тогда я с тобой.

– Садись. Мне так нравится сидеть на самом краю.

– Каком краю?

– На самом краю земли. Сзади что-то есть, во всяком случае, было. А впереди только это поле и лес, которые тянутся до бесконечности. Там уже ничего нет из нашего прошлого.

Тоня положила мне голову на плечо, и мы замерли. Я еще некоторое время всматривался в мерцающий свет, потом, услышав ровное дыхание Тони, закрыл глаза.

Когда проснулся, было светло. Затекла рука, на которой лежала Тоня, но я старался не шевелиться. Все окружающее – и поле, и дальний лес, и дорога к нему – выглядели обычно и банально, утратив свою ночную таинственность, но я понимал, что это притворство, только дневная маска, под которой прячется первозданная жуть.

Сзади скрипнула дверь. Вышел маленький мальчик в длинной нижней рубахе. Он спустился с крыльца и побежал за дом. Я не успел удивиться, как, кряхтя, выползла старуха, буркнула: «Доброе утро!» и поковыляла к сараю.

– Послушай! – прошептал я Тоне в ухо. – Там, в доме какие-то люди.

– Да, – пролепетала она сквозь сон, – Рита дом еще месяц назад продала, а вчера, сильно выпив, забыла и повезла нас сюда.

Я засмеялся и окончательно разбудил ее.

Распахнулось окно, и выглянула заспанная, помятая физиономия Риты.

– Где мой адмирал?

– Ушел в плавание. Будил, будил тебя и ушел.

– Жалко, так хотелось подружиться с адмиралом. Но если ушел, то я еще посплю.

Потом вышли хозяева, довольно молодые люди интеллигентного вида и очень растерянные. Антонина извинилась за ночное вторжение и объяснила им причину. Они слегка расслабились и даже стали улыбаться. С чердака сарая спустился Саша – оказывается, он к утру сбежал туда из душного дома и спал на свежем сене, которое нашел ночью по запаху. Нас пригласили к столу. Хозяева оказались москвичами, дачниками; дом себе они искали два месяца, пока случайно не заехали сюда. Им сразу понравился, рассказывал хозяин Анатолий, прекрасный вид, открывающийся от дома, и они долго уговаривали Риту, которая поначалу вовсе не собиралась его продавать, хотя сама там почти не жила. Считала, что продавать дом родителей – плохая примета.

Мы обсудили достоинства и недостатки этой местности, здешнего климата, Саша, походив с какой-то палочкой по двору, показал им, где надо рыть новый колодец, а я рассказал мальчику о том, как отличить летучую мышь от ангела, поскольку ночью и те, и другие – серые.

– Не забивай голову ребенку, – сказала Антонина, – ангелы по ночам не летают!

– Но я вчера видел, и даже двух: один сидел на крыше и тихонько играл на каком-то инструменте, а другой летал вокруг дома.

– Это тебе приснилось, когда ты заснул на крыльце.

– Но я действительно, – возразил мальчик, – слышал ночью, как кто-то играет во дворе. Только я думал, что это ветер в проводах.

– Нет, то была музыка. Иначе и не может быть в таком месте. Оно по-настоящему живое.

– Что значит живое? – спросил мальчик.

– Живое – значит участвующее в вашей жизни. Не только вы смотрите на него, но и оно смотрит на вас, вам сочувствует, за вас переживает, старается помочь. Иногда обращается к вам, но только вы никогда этого не слышите. Вот ты можешь услышать.

– Но я не слышал.

– Может быть, еще услышишь. Знаете, у Чехова в нескольких местах пишется о том, как сидят на улице, на террасе вечером люди, пьют чай; садится солнце, вокруг тишина. И вдруг слышат отдаленный звук лопнувшей струны – замирающий и печальный. Такие звуки издает местность, которая вас заметила и хочет вам что-нибудь сказать.

– А давайте посидим молча, может быть, услышим! – закричал мальчик.

Мы замолчали, и даже старуха перестала жевать, уставившись на меня тусклым взглядом. Тишина стояла полная, даже шмели не жужжали, только очень высоко в небе негромко гудел самолет, отправившийся куда-то по своим делам. Просидели мы так минут десять, но ничего не услышали.

Тут проснулась Рита и подняла страшный шум – сначала долго извинялась за ночное вторжение, потом поругалась со старухой, что у нее ничего нет на обед, сбегала к соседям за капустой и свеклой и в огромной кастрюле стала варить борщ.

После обеда мы с мальчиком, которого звали Юра, пошли в лес за грибами. Два часа продирались сквозь жуткие заросли, чуть не угодили в болото и в результате нашли несколько вялых подберезовиков.

Когда вернулись, во дворе пир шел горой. Саша с Ритой съездили в город за выпивкой и закуской. Посреди двора накрыли стол, Рита сидела рядом с Сашей и жмурилась от счастья.

– Мы же ехать собирались?

– Завтра поедем, – объявила Рита, – хозяева разрешили нам остаться.

– Понимаешь, опохмелиться надо после вчерашнего, – смущенно объяснял Саша.

– Да живите, сколько хотите! – кричал от колодца Анатолий, доставая из ведра бутылки с пивом.

– Нет, нет, завтра мы поедем с адмиралом расписываться!

– А сегодня у вас как бы репетиция?

– Конечно.

– Ну и стерва ты, Рита! Вчера жениха в армию проводила, а сегодня замуж собралась.

– Да я бы блюла верность, но адмирал уговорил. Разве перед ним можно устоять!

– Что-то я не слышала, чтобы он тебя уговаривал.

Потом Анатолий со своей женой пели под гитару песни, а мы им подтягивали. Было уже поздно, но по-прежнему светло. Пора было укладываться, да никому не хотелось расходиться.

– Еще несколько таких вечеров, тихих и теплых, постоит в этом месяце, а дальше дело быстро двинется к осени.

Все замолчали, и каждый, видимо. думал о том, как коротко и быстротечно лето в наших краях: не успеешь оглянуться, а уже опять холод, дожди, слякоть. Вдруг мы отчетливо услышали звук лопнувшей струны, действительно замирающий и печальный. Это было так неожиданно, что я вздрогнул.

– Вы слышали, вы слышали? – радостно зазвенел Юра. – Значит, это все правда, наше место действительно живое!

– Должно быть, бадья в шахте оборвалась, – улыбнулся хозяин.

– Наверное, – рассмеялся я в ответ. – Только здесь на сотни километров вокруг никаких шахт нету.

Ночью мне приснилось, что я сижу за столом и пишу что-то очень интересное и захватывающее – пишу и волнуюсь. Тут кто-то появляется в окошке и застит мне свет. Я поворачиваюсь и вижу, что это Саша – в адмиральской форме, грудь в орденах.

– Ты разве настоящий адмирал? – спрашиваю его. Но он молчит и по-прежнему загораживает свет. Я хочу попросить его отойти, да почему-то стесняюсь. Пишу, и с трудом вглядываюсь в строчки, а Саша все стоит и улыбается. Совершенно измучившись, я бросаю писать. Адмирал тут же отходит, и я с удивлением вижу, что это нотная запись, даже можно прочитать ее и, читая, я слышу удивительную мелодию.

Тут я проснулся оттого, что Антонина трясла за плечо. Придя в себя, я услышал ту же музыку, которая только что звучала во сне. Кто-то тихо играл на не известном мне инструменте. Это так удивило, что я сел на кровати.

– На крыше играют, – прошептала она, – неужели ангелы?

– Я пойду посмотрю.

– Не вздумай, вспугнешь!

На цыпочках, босиком я прошел к двери и неслышно вышел на крыльцо. Сделав два шага в сторону от дома, в ярком свете луны увидел Юру, который сидел в чердачном окне, свесив ноги. На коленях у него лежал маленький приемник.

– Ты что там делаешь?

– Ангелов приманиваю.

– Давай спускайся!

– Можно я еще немного посижу? Мне кажется, кто-то уже пролетал, только я едва заметил.

– Ладно, но недолго. И смотри, будешь спускаться, ноги не поломай.

Я пошел в туалет, который стоял в самом конце участка, пробыл там минут пять и уже собирался выйти, как вдруг услышал: кто-то, разговаривая, подходит к нам со стороны леса. Голоса приближались. Я замер, прислушиваясь.

– Такой мужик хороший, давай сделаем для него что-нибудь приятное, – говорил один.

– А что мы можем сделать? – спросил второй.

– Давай сделаем его министром.

– Министром чего?

Они прошли совсем рядом с моей будкой. Я старался не дышать.

– Откуда я знаю – чего. Ну хотя бы министром текстильной промышленности.

– А как же Косыгин?

– При чем здесь Косыгин? Вечно ты все путаешь. Косыгин еще до войны был министром.

– Не знаю. А вдруг он обидится?

– Кто?

– Мужик этот. Скажет – всю жизнь мечтал возглавлять вашу текстильную промышленность!

Голоса удалялись, но не в сторону дома, а к дороге.

– Парнишка у хозяев забавный, полночи сидит, ангелов приманивает. – Это было последнее, что я услышал.

Когда-то, после школы, не зная, что делать и какую профессию выбрать, я поступил в текстильный техникум, который находился рядом с нашим домом. Но, проучившись год, понял, что это меня совсем не интересует. Может быть, они меня, и именно поэтому, хотят сделать министром? Пожалуй, я не потяну.

Я сел на скамейку и закурил. Было совершенно тепло. Я сидел и вспоминал какие-то подробности устройства ткацкого станка, потом вспомнил однокурсницу, которую полюбил, потому что у нее были очень красивые французские сапожки. Мы с ней встречались и после того, как я бросил техникум, она даже пришла на вокзал провожать меня в армию. Теперь я имени ее не мог вспомнить.

Когда я подошел к дому, Юры в окне уже не было – видно, не дождался ангелов и ушел спать. Я решил, что ангелы в эту ночь не летали, а гуляли по саду и спорили о том, каким министром меня сделать. Или кого-то из нас. Все вокруг окончательно заснуло, как всегда бывает во второй половине ночи, и дышало ровно и спокойно – и деревья, и старая собака на крыльце, и сам дом, освещенный с одной стороны яркой луной.

Утром, проснувшись, я никак не мог понять: на самом деле я слышал музыку на чердаке и говорящих ангелов или это только мне приснилось? Из кухни пришла Тоня с чашкой кофе и сигаретой.

– Ты слышала музыку ночью?

– Слышала. Ты храпел как танк, пока я тебя не перевалила на другой бок.

«Все, не бывать мне министром», – подумал я и попытался снова заснуть, но Тоня пресекла мои попытки, объявив, что через два часа надо выезжать.

– Ты не знаешь, – спросил я за завтраком Сашу, – кто у нас сейчас министр текстильной промышленности?

– Нессельроде.

– Я серьезно.

– А у нас есть такая промышленность?

– Должна быть.

Никто из присутствующих не знал ни фамилии министра, ни того, существует ли вообще такое министерство, и я, грустно вздохнув, пошел собираться.

Когда мы отъехали, я, не знаю зачем, все оглядывался на дом. То ли хотел его запомнить, то ли вернуться сюда когда-нибудь снова, словно что-то здесь забыл, только сейчас не могу вспомнить – что, а когда вспомню – будет уже поздно.

Мы были в дороге уже два часа, когда Саша вдруг резко затормозил и стал судорожно рыться в бардачке:

– Нитру ищу. С сердцем плохо.

Лицо его было землисто-серым, глаза запали. Мы нашли нитроглицерин, уложили его на разложенное сиденье, я устроился рядом, с Ритой на коленях, а Тоня села за руль. Ждали полчаса, но Саше лучше не стало. Тогда решили ехать в больницу, до которой было километров тридцать. Тоня сначала гнала, что было мочи, но потом пошла плохая дорога и пришлось ехать медленно. Саша лежал, закрыв глаза; я время от времени окликал его, он открывал глаза, но ничего не отвечал.

В больнице мы сами отвезли Сашу прямо в палату. Рита предложила ехать к ней в общежитие, но мы остались коротать ночь в вестибюле на скамье. Часа в два я проснулся – от неудобной скамейки сильно заболел бок – и решил пройтись по коридорам, размяться. Я неслышно шел мимо раскрытых дверей палат, где в темноте кто-то храпел или вскрикивал, мимо спящей под яркой настольной лампочкой дежурной, и во мне всплывало то ощущение жути, которое с детства порождали больницы: там везде и всегда отвратительно пахло постными щами и карболкой, всегда гудели спускающиеся с потолка огромные трубы и всегда чувствовалось присутствие боли, страдания, смерти. Здесь было все то же самое. Мне представлялось, что эта больница, как жуткий спрут, забрала в себя моего друга и больше не собирается его отдавать. Я и не заметил, как за последний год Саша из соседа, а потом приятеля превратился в друга. За всю жизнь у меня было два друга, и оба умерли. Всегда было несколько приятелей, с которыми я мог не встречаться по полгода, не особенно этим огорчаясь. Теперь, если с Сашей что случится, я до конца дней останусь с этими своими приятелями, только встречаться мы будем все реже и реже, пока некоторые вообще не перестанут отвечать на звонки. Мне стало грустно, так невыносимо грустно, словно у меня сейчас будет инфаркт. И тут я увидел Сашу.