Текст книги "Вечное невозвращение"

Автор книги: Валерий Губин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Тот его и заметил, сначала махнул рукой – проходи, мол, чего встал, но потом, вглядевшись, радостно закричал:

– Студент! Еп-тать! Это же наш студент! Давай, заходи на пиво!

Он его все время звал студентом, еще в те годы, да и мужики тоже, они никак не хотели понимать, что такое аспирант. Через пять минут Макаров сидел в витрине и бурно протестовал против того, чтобы ему в пиво наливали водку. Но потом пришлось уступить, потому что мужики требовали штрафную за все те годы, что он не являлся.

– Ты уже, еп-тать, наверно, года три не был, – кричал разгоряченный ершом Толик-алкоголик.

– Три, три, – подтверждал враз захмелевший Макаров, понимая, что если он скажет, что прошло шестнадцать лет, ему никто не поверит. Да и вряд ли они его помнят на самом деле, просто что-то знакомое мелькнуло им в его лице.

«Странно все-таки, что они еще живы. Впрочем, дело не в них, а в месте: оно заколдованное». Макаров смотрел на эти, вдруг ставшие ему родными, добрые лица и видел, что они уже тронуты, сильно тронуты ржавчиной небытия. От них точно пахло этим небытием – сыростью замызганных ванных комнат в коммуналках, где с потолка вечно сыплет рыжая штукатурка, прогорклой вонью комбижира на кухне, серым постельным бельем, вставанием в шесть утра зимой, ледяной водой из позеленевшего крана, тошнотворным запахом старого пива, разбавленного водкой, засаленными от бесконечной игры в дурака картами, не желающими умирать старухами, злобно ворчащими из своих углов, неухоженными детьми, в которых из-за этой трущобной жизни только к десяти – двенадцати годам появлялось что-то более или менее человеческое. Все они, как Макаров, находились на самом дне, только толща воды над ними была гораздо глуше и безнадежнее и они даже не пытались из своей глубины взывать к Богу.

Он пил, но больше не хмелел, а как будто наливался жалостью к этим людям, состраданием к их мучительной борьбе с небытием. Вдруг он увидел, что за столом сидит женщина. Когда она появилась, он не заметил, видимо, увлеченный разговором. Внимательно всмотревшись в ее тусклый, все время расплывающийся облик, он узнал Раю, подругу своей девушки, той, которая шила шапки.

– Рая! Это ты, что ли? – спросил он и попытался схватить ее за руку.

– Здрасьте! Узнал наконец, – захихикала Рая, пряча руку за спину.

– Я тебя давно узнал, вот только с мыслями собирался. Скажи, а как Татьяна? Ты ее видишь? Или она уехала?

– Почему уехала? Здесь она. А я тебе по-прежнему нисколько не нравлюсь?

– Нравишься! Давай выпьем! – Нетвердой рукой он налил ей, расплескав водку на клеенку.

Она выпила и опять стала хихикать.

– Ты мне не просто нравишься, – убежденно сказал Макаров, – я тебя даже люблю, только мне тебя очень жалко.

– С чего это?

– Не знаю. Жалко и все!

Ему действительно до слез было жалко ее двадцатилетней жизни в общежитии, жаль ее тела, изуродованного тяжелым монотонным трудом, ее мелких пристрастий типа альбома с фотографиями киноактеров или любовно переплетенного, зачитанного до дыр двухтомника «Щит и меч», жаль ее бессмысленной, беспросветной жизни, где единственным ярким пятном были три недели отпуска в подмосковном доме отдыха, со сном до обеда, с флиртом, танцами и обязательным абортом через пару месяцев.

– Так почему жаль-то? – уже начинала заводиться Рая.

– У тебя цигейка вся на заднице вытерлась, пора менять.

– Ты откуда знаешь?

– В новостях передавали, по первой программе, – буркнул Макаров и надолго замолчал, испугавшись своих многомерных, мрачных видений. Он видел окружающих его людей в контексте всей их жизни, вся она, как яблоко на ладони, лежала перед ним, не только прошлое, но и будущее. Он видел, например, поломанную решетку могильной ограды кого-то из сидящих за столом, валяющуюся прямо на могиле зеленую поллитру с залезшей в нее гусеницей, тут же рядом надкусанный, засохший бутерброд и разбросанную яичную скорлупу.

«Что же этот старый хрыч сделал с моей психикой?» – с тоской подумал Макаров о своем двойнике.

– Вон Татьяна идет, видишь? – толкнула его Рая. Макаров поднял голову: по той стороне улицы быстро шла полная женщина в рыжей шубе.

– Да это не она!

– Она, она! Что ж я, дура?

Пока Макаров нашел пальто и, проплутав по темным коридорам, выскочил наружу, женщина была уже далеко, в самом конце переулка.

– Татьяна, Татьяна! – заорал он и побежал. Женщина остановилась, внимательно глядя на то, как он бежит, раскачиваясь и чудом не падая на обледенелой дороге.

– Вам что нужно?

– Да это я, Таня, не узнаешь? – Он сдернул шапку.

– Макаров, – сказала она ничуть не удивившись, словно они вчера виделись, – ты что тут делаешь в наших краях?

– Да мы с ребятами сидим там, на витрине, и Рая с нами. Может пойдем, выпьем немного?

– Неохота.

– Как жаль, я тебя так давно не видел!

– Ну так пошли ко мне, – просто сказала она.

Так же, как давным-давно, в молодости, они пробирались темным коридором в глубь огромной квартиры, и опять Макаров оказался в комнате-кладовке.

– Ты все еще здесь живешь?

– Да. Только у меня теперь вторая комната есть. Старуха рядом померла.

Макаров сел на старенький диван и закрыл глаза. Сразу все вокруг завертелось с бешеной скоростью. «Ох и здорово я успел набраться!»

– Сколько же лет мы не виделись? – услышал он голос Татьяны и открыл глаза.

Она, уже в халате, накрывала на стол.

– Шестнадцать.

– Ой, ты шутишь! Не может быть!

– Да не шучу я. Ровно шестнадцать.

– Ладно, ты всегда был юморной. Пей чай, он с мятой, хмель быстрей пройдет.

Он выпил три чашки, и действительно в голове слегка прояснилось. Хотя, когда он закрывал глаза, по-прежнему все быстро кружилось и ломило в висках.

Ночью он проснулся, и долго слушал металлическое постукивание батареи и вспоминал во всех подробностях о том, как он много лет назад провожал Татьяну на вокзал. Она совсем уезжала из Москвы, к какой-то своей тетке в Курган, выписалась и сдала в жэке свою кладовку. «То было совсем в другой жизни», – решил Макаров и заснул.

Утром, за завтраком, он попросил у Татьяны разрешения пожить здесь несколько дней.

– Ты что, с женой поругался?

– Я не женат, просто надо на несколько дней спрятаться.

– А что ты натворил?

– Взял сберкассу на Кропоткинской, пришлось двух ментов пришить.

Татьяна рассмеялась.

– Ладно, не хочешь – не говори. Живи хоть месяц, места у меня теперь много.

И потекла для Макарова странная, похожая на летний сон после обеда, жизнь. Он спал до полудня, потом обходил близлежащие магазины в поисках дешевого пива, потом сидел с мужиками в витрине. День проходил за днем, и Макарову казалось, что ему действительно удалось спрятаться от себя. Он не вспоминал ни о своей бывшей жене, ни о ее проблемах (правда, позвонил ей и сказал, что срочно уезжает в командировку), ни об Анне, ни о сумасшедшем старике. Очень испугавшись вначале тех фокусов, которые стала выкидывать его психика, испугавшись тех событий, которые, как он чувствовал, вот-вот должны были состояться, он жил теперь тихой, почти растительной жизнью, которой мешала только любовь с Татьяной по ночам. Он никак не мог отделаться от ощущения, что спит с призраком.

Правда, его видения полностью не прошли, но он не хотел принимать их всерьез, смеялся над ними и даже рассказывал о них мужикам. Например, Макаров рассказывал о том, какой будет Арбатская площадь лет через десять, а может быть и раньше. Собственно, площади не будет, а будет одна огромная, вечно заполненная наполовину бурой жидкостью яма, и две круглые дыры в ней с каждого края – туннели метро. Те, что идут вниз, к реке, залиты водой; арбатский тоннель, который к Кремлю, заложен колючей проволокой; в другом обосновалась банда Рябого – они там день и ночь костры жгут, иногда по ночам слышны страшные крики, говорят, что они режут любого, кто зайдет, впрочем, никто туда по доброй воле и не ходит.

Мужики слушали внимательно и, кажется, верили тому, что он говорил.

– Значит, все-таки будет война, – помолчав, сказал как-то один из них.

И тем не менее эти видения продолжали ему досаждать и не от всех можно было отделаться рассказами. Вещи, предметы, деревья, люди уже не были отчетливо разграничены, часто теряли строгие очертания, переходили, переливались друг в друга, и Макаров вдруг начинал понимать, что таков мир и есть на самом деле и то, что он видел, воспринимал, раньше было лишь бледной копией, иллюзией реальности. Татьянин дом, к которому он подходил вечером, был уже не просто дом – безобразная серая коробка, типичная ночлежка начала века – нет, дом вырастал прямо из тех культурных пластов, которые почти восемьсот лет копились под ним. Все страхи и ужасы, нечаянные радости и робкие надежды, весь кошмар существования жильцов этого дома и тех хибар, что стояли здесь до него, впечатывались в его стены, в глазницы окон, в искореженные временем водосточные трубы. Макаров видел эти хибары, словно проступающие сквозь стены дома, как видел и будущий многоэтажный гараж, построенный на этом месте. Дом был частью макаровской души, а сам Макаров – неприметной частью этого дома, одной из его будущих теней, которые проявляются на заплесневелой стенке лестничной площадки перед закатом. И дерево, старый изогнутый тополь, стоящий перед домом, чьи корни переплелись с фундаментом и составляли одно целое, был продолжением дома и одновременно горьким воспоминанием о том уютном сквере, который стоял здесь почти двести лет и был снесен до войны. И сам Макаров стал ощущать себя и свою настоящую жизнь как какую-то временную устойчивую кристаллизацию бесконечного потока, растянутого в прошлое и будущее. Он вдруг почувствовал, что специфическим усилием можно однажды скользнуть по этому потоку, по крайней мере назад, и очутиться в своем собственном прошлом, которое на самом деле никакое не прошлое, а просто тень его вечного, постоянного существования. Не было только никакой гарантии возвращения, и это страшило. Но однажды он все-таки решился и нырнул в прошлое, как бросился головой в колодец, и тут же очутился на московской улице близ Сокольников под дождем и осенним пронизывающим ветром, зашел в кафе и увидел Анну, которая, стоя за столиком перед пустой чашкой кофе, красила губы.

– Простите, – подошел к ней Макаров, – мы с вами не знакомы?

– Давно знакомы, – ответила Анна и отвернулась.

– Анна, ты меня не узнаешь? – тихо, с отчаянием спросил Макаров.

– Откуда вы знаете, как меня зовут?

Не отвечая, Макаров повернулся, быстро пошел к выходу, распахнул двери – абсолютная чернота. Секунду он поколебался, а потом смело шагнул в нее.

И очутился во дворе Таниного дома, на скамейке, с двумя бутылками пива рядом. Задумчиво повертев в руках бутылку, он решил таких экспериментов больше не проводить. Решил также, что дело не только в нем самом, в его необычных проснувшихся способностях, но и в месте. Ибо домишки этой улицы явно давно снесли, давно исчезли темные бездонные коммуналки с зелеными кухонными кранами и вечными старухами, и люди, с которыми он пил пиво в витрине, умерли, и Татьяна много лет назад уехала из Москвы. Но место это, где он когда-то провел несколько счастливых месяцев и куда сейчас случайно снова попал, не отпускает его, строит всевозможные миражи, обволакивает серым утренним туманом, как будто опутывает сетью, разыгрывает перед ним события, которые давным-давно случились и больше не имеют ни смысла, ни значения.

Макаров решил, что нужно уходить, пора возвращаться домой, к нормальной жизни, пора увидеть Анну, навестить старика-двойника. Утром он хотел попрощаться с Татьяной и поблагодарить ее, но проспал, она уже ушла на работу. «Ничего, позвоню из дома – или все-таки от старика. Прежде всего надо его навестить».

Макаров звонил в дверь Березина минут пять, никто не отвечал. Он даже приложил ухо к дверям, но никаких звуков в квартире не услышал. «Вот черт! Неужели опоздал? Может быть, дед давно уже умер!»

Спустившись вниз, он сел на лавочку у подъезда и закурил, глубоко задумавшись. Очнулся после того, как дворник с метлой попросил его пересесть.

– О, как кстати! – обрадовался Макаров. – Вы не знаете, где может быть Березин из восьмой квартиры? Может быть, уехал куда?

– Уехал, – подтвердил дворник, – он регулярно уезжает.

– Куда?

– В дурдом. Куда же ему еще. Раза два в год обязательно уезжает. Полежит, полечится, успокоится и назад.

– Вот те на! Разве он сумасшедший?

– Самый настоящий сумасшедший. За неделю перед тем, как в дурдом уехать, он все время в окне торчит и поет песни на весь двор.

– А в какой дурдом, не знаете случайно?

– Знаю. Здесь совсем рядом, на параллельной улице, увидите больничное зеленое здание.

Через полчаса Макаров вошел в палату. Старик радостно улыбался ему с койки в углу:

– Спасибо, что пришли. Теперь я могу умереть спокойно. Хоть одна родственная душа навестила.

– Вам нельзя умирать, вы же не все мне передали.

– Что делать. Теперь уже поздно, сил нет. Да в этой обстановке и невозможно.

Он надолго замолчал. Макаров сидел рядом и не знал, что ему делать; то ли уйти, то ли еще посидеть.

– Все-таки кое-что я успел передать вам, – сказал наконец Березин, – разве вы не почувствовали?

– Почувствовал, еще как почувствовал!

– А вы уже научились различать духов? Или это вам не дано? – улыбнулся старик.

– Нет. А что это такое?

– Я не могу этого передать словами. Когда научитесь, поймете. Если вам повезет.

Стариковская улыбка показалась Макарову глумливой.

«Издевается, старый черт. У него на самом деле крыша поехала. С другой стороны – как тут не спятить от такого наследства».

Макарову уже много раз казалось, что он сходит с ума. А старик еще и духов умеет различать. На миг ему увиделось, как он сам, такой же больной и старый, почти выживший из ума, лежит на больничной койке и беседует со своим молодым двойником. От этого стало жутко.

– Ну, я пойду?

– Да, идите, если выживу, мы обязательно увидимся. И еще раз спасибо, что пришли.

Макаров вышел из больничных ворот и уперся в церковь, которая стояла рядом с молочной на Арбате.

«Что за черт? Я ведь уехал отсюда. Столько остановок на метро, и опять здесь?»

Подавляя в себе легкую панику, он быстро пошел в сторону Смоленской. Вспомнился старик и его глумливая улыбка.

«Что он имел в виду, говоря о духах?»

Тут Макаров заметил, что опять пришел к молочной, и не на шутку испугался.

«Не отпускает. Место не отпускает. Видимо, я схожу с ума!»

Он метался до вечера по близлежащим переулкам, но так и не смог выйти за какой-то невидимый круг. Непонятная, жуткая сила сначала вводила его в забытье, а потом поворачивала назад. Кончилось тем, что он, обессиленный, ввалился к Татьяне.

Наутро он продолжил свои попытки, но с тем же успехом.

«Может быть, вызвать врача? – Думал Макаров, сидя на своей скамейке во дворе Таниного дома. – Ведь я же очевидно сошел с ума. Может, меня на „скорой“ отсюда вывезут? Но что я скажу врачу?»

Ночью, лежа без сна и прислушиваясь к еле слышному дыханию Татьяны, он решил, что есть только один способ выбраться – снова скользнуть в прошлое по потоку, который, может быть, куда-нибудь его вынесет, главное, вынесет из этого места. Он встал, вышел на кухню и, не зажигая света, сел на табурет перед окном, вглядываясь в темное искореженное дерево во дворе. Почему-то вдруг всплыло лицо отца, потерянно озирающегося в толпе, и Макаров понял, что ему нужно его найти, нужно сейчас же отправиться на поиски. Сейчас же, сию секунду нужно нырнуть в эту ужасающую глубину, так, чтобы темные воды сомкнулись над его головой, нырнуть без всякой надежды на успех. Он так долго и пристально смотрел на дерево во дворе, что от напряжения заболели глаза, и ему показалось, что дерево вдруг шелохнулось и стало приближаться к окну. Вот его острые сухие ветки уже царапают по стеклу, покрытый трещинами ствол почти закрывает окно, и Макаров сквозь стекло чувствует, как от него исходит тепло, сильное и ровное, потому что, понимает он, ствол растет из самой глубины Земли, где всегда жарко. Вдруг опять возникло то же состояние, что было на даче, он увидел себя с улицы, вернее даже, не он увидел, а дерево увидело, как он сидит, жалкий, тщедушный, в застиранной футболке, с горящими щеками, и смотрит в окно, и губы его шевелятся, он что-то беззвучно говорит…

Глава четвертая

Макаров шел по запорошенной тополиным пухом дороге и радовался, что идет, что вырвался. Дорога вилась мимо каких-то холмов, маленьких деревень из трех-четырех домиков; вдали, в распадке, в дымке утреннего тумана, угадывался город. Неожиданно справа показался стадион, собственно не стадион, а огромное поле с искусственным льдом и несколько рядов скамеек вокруг. На поле одинокий хоккеист гонял шайбу. Подойдя ближе, он увидел, что это девушка, очень похожая на Татьяну, одетая в новенькую спортивную форму. И она не просто гоняет шайбу, она демонстрирует настоящий, наступательный хоккей. В семи огромных динамиках вокруг поля гремела песня «В саду мне ветер шляпу сдул.»

Он несколько минут любовался стремительными изящными дриблингами и успокаивал себя:

«Ничего! Так и должно быть! Почему бы ей, если это действительно Татьяна, не играть здесь в хоккей? Здесь все возможно! Вероятно даже, что это добрый знак того, что я на правильном пути».

Макаров успокоился, на душе потеплело, и он двинулся дальше, к городу. Пройдя еще с километр, он увидел небольшой, наполовину затянутый ряской пруд, на берегу которого на скамейке сидел мужчина. Макарову была видна только его сутулая спина и кепка с широкими полями. И спина и кепка показались ужасно знакомыми.

«Отец! Неужели я так быстро нашел его?»

Он спустился с дороги и, подойдя к сидящему человеку, положил ему руку на плечо. Тот обернулся.

– Извините, я обознался.

– Ничего, ничего. Присаживайтесь. Вы в город? Передохните немного и пойдем вместе. Я вот тоже туда шел и сел отдохнуть.

Мужчина был то ли китаец, то ли японец, но говорил чисто по-русски и был чем-то удивительно похож на макаровского знакомого, только он никак не мог вспомнить, на кого.

– Вы так меня рассматриваете, будто я кого-то вам напоминаю и вы никак не можете вспомнить, – сказал китаец.

– Да, верно.

– Вы, наверное, кого-нибудь ищете здесь. Когда ищешь, то в каждом встречном находишь знакомые черты.

– Вы правы.

– На самом деле все люди знакомы. Хотя это, конечно, иллюзия. Люди подобны свету погасших звезд. Мы видим в них то, чем они стали, они уже изменились под влиянием нашего взгляда, они нам уже знакомы, и мы никогда не узнаем, какие они на самом деле.

– А если человек не знает, что на него смотрят?

– Знает, что кто-нибудь все равно смотрит – кролики, например.

– Какие кролики?

– Разные – белые, серые. Бегают среди деревьев и смотрят.

– У меня в детствe был кролик, – возразил Макаров, – и он никогда на меня не смотрел.

– А как звали вашего кролика?

– Не помню. – Макаров поднялся. – Извините, мне пора.

– Я с вами. А по дороге мы обсудим проблему знакомых и незнакомых.

Они вышли на дорогу и направились в сторону города. Со стадиона уже доносился бодрый мотив «Стиль баттерфляй на водной глади».

– Извините за дурацкий вопрос, – решился Макаров, – вы китаец?

– Почему, собственно? Вовсе нет. Я литовец.

– Балтрушайтис? – радостно закричал Макаров.

– Да нет, я даже не Банионис, – улыбнулся китаец, – у меня простая и почти русская фамилия: Перерва. Такая станция есть в Москве, недалеко от кольцевой. Я там даже жил некоторое время, только это было очень давно.

Они долго шли молча, потом Макаров сказал:

– Вы знаете, у меня такое чувство, что я попал на другую планету.

– Это понятно. Дело в том, что Марс всегда другой, он каждую минуту меняется.

– Вы сказали – Марс? Это что – Марс?

– Ну да, Марс! – уверенно подтвердил китаец. – По крайней мере, я уверен, что это Марс. Это место, где иногда что-нибудь сбывается, где иногда вы чувствуете себя дома. Марс – это не только планета, это еще кое-что.

– Что?

– Узнаете со временем.

Они подошли к городу. Макаров увидел длинный ряд многоэтажек, будку ГАИ у въезда и узнал конец Владимирки.

– Это же Москва!

– Нет, поверьте мне, – сказал Балтрушайтис, – это Марс. И вы скоро сами в этом убедитесь.

Расстались у будки. Балтрушайтис дал ему свой телефон и, прихрамывая, побежал к автобусу.

Макаров сидел в вагоне метро, пытался читать свежую газету, но ничего не видел в ней. «В конце концов, – решил он, – какая разница, Марс это или не Марс. Главное, что я вырвался из этого проклятого места и еду наконец домой».

Но на Смоленке Макаров все-таки вышел наверх и пошел к своему переулку. Решил, что ему обязательно нужно там побывать. Он завернул в переулок, и сердце его упало. Ни дома с витриной, ни Татьяниной развалюхи не было, стояли несколько шестнадцатиэтажек, «дворянских гнезд». Только старая церквушка сохранилась, сильно покосившись набок.

«Да, это Марс. Хотя какой к черту Марс! Так ведь все и должно было быть. Странно, если бы эти гады не застроили под себя такой уютный переулок в самом центре. Но где же я тогда был почти целый месяц?»

Макаров шел по Арбату, смотрел на дома и понимал, что он все-таки на Марсе – его не тошнило. Обычно его всегда подташнивало от вида старых, осклизлых домов, от грязных непрозрачных стекол, таких грязных, что сами окна казались слепыми, нарисованными на стене, от потертой одежды прохожих, от самого воздуха, который был пропитан миазмами неустроенности, несбывшихся надежд, тоскливого однообразного быта. Но сейчас его не тошнило, дома стояли спокойные и уверенные в себе и не протягивали к Макарову своих грязных рук – они выглядели стабильно, и на почти просохшей штукатурке стен больше не проступали грустные воспоминания. Просто стоят себе дома и все. «Такие дома бывают только на Марсе, но никак не в Москве».

Подошел сильно выпивший мужчина, что-то невнятно забормотал, и Макарова опять не затошнило. Он с интересом вслушался в чужую речь и великому удивлению обнаружил, что мужчина говорит на ломаном русском языке, поминутно вставляя французские слова, и просит Макарова, обращаясь к нему то «милостивый государь» то «месье», выпить с ним пару рюмок «Шартреза» на скамейке в скверике. Хотя сам мужчина, судя по пальто и бахроме на брюках, явно был соотечественником.

– А почему по-французски говоришь? – спросил Макаров.

– Черт его знает! Как выпью, то, миль пардон, же пе парль сейлман франсе. Па юн мот ан рюс.

Потом они тянули из бумажных стаканчиков липкий, сладкий ликер, а его владелец пытался объяснить Макарову, где он живет, но так как Макаров слабо знал французский, то мало что понял. Сидеть было приятно, грело солнце и даже воздух был наполнен радостными запахами ожидания – то ли резедой, то ли ландышем – так всегда с детства пахло, когда ждешь чего-то хорошего.

– Как ты думаешь, на какой мы планете? – спросил Макаров. – Некоторые считают, что мы на Марсе?

– Ты знаешь, старичок, – вдруг чисто по-русски сказал мужчина, – я в астрономии не силен.

И посмотрел на него такими грустными глазами, что Макарову отчего-то стало стыдно.

«Если это Марс, то еще одна вещь должна исполниться – Анна обязательно будет сейчас дома».

Он набирал ее номер, и у него от волнения дрожали руки.

– Да, я сейчас одна, приходи, – просто ответила она.

«Все-таки Марс. Все желания исполняются».

Не дожидаясь лифта, он взбежал на шестой этаж, в изнеможении прислонился к дверям и почувствовал себя возвратившимся.

– Кто там? – послышался голос из-за двери.

– Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

Анна открыла дверь и долго молча смотрела на него.

– Заходи, Одиссей, – наконец сказала она.

Они лежали на узком диванчике, целовались, занимались любовью, Макаров ничего не рассказывал, и она ни о чем не спрашивала. Один раз, подняв голову над подушкой, он вдруг увидел остановившееся время. Оно стало плотным, наполнило всю комнату, тяжело повисло на занавесках и наглухо отгородило их от уличного шума. Макаров почувствовал, что он действительно возвратился, причем сразу отовсюду – из прошлой жизни, из арбатской ловушки, из детских болезней, из своей беспричинной тоски и даже со дна, на котором он лежал, придавленный огромной толщей воды, взывая оттуда к Богу.

Потом они сидели на подоконнике. Дом Анны ограждал от улицы много маленьких домишек, которые прятались за его махиной от проспекта. С высоты они казались причудливой театральной декорацией, словно тут разыгрывали действие из истории дореволюционной Москвы. Только что прошел дождь. Макаров видел, как по мокрой крыше одного из домиков идет кошка и оставляет за собой следы. Тут огромная тень мелькнула над ними, пронеслась по всем домам и исчезла. Такая огромная и плотная, что, казалось, на мгновение наступила ночь.

– Ой, что это? – Анна испуганно схватила его за руку.

– Какая-то птица.

– Таких больших птиц не бывает.

– Может быть, самолет?

– Разве они летают бесшумно?

– Это марсианский самолет. Мы ведь сейчас на Марсе, правда? – спросил Макаров, заглядывая ей в глаза.

– Конечно на Марсе. Где же еще?

Ночью Макаров заболел. Температура была такая высокая, что он к утру впал в беспамятство. Сквозь жар слышал, как приходил врач, как Анна силой заталкивала в него таблетки. Он чувствовал себя маленьким, съежившимся под толстым ватным одеялом, которое все наливалось и наливалось весом и грозило его раздавить, а скинуть одеяло не было никаких сил. Потом он пришел в себя и увидел, что рядом на стуле сидит китаец Балтрушайтис.

– Как вы меня нашли? – попытался спросить Макаров, но губы его не слушались. Однако китаец услышал.

– Наша задача следить за всеми, прибывающими на Марс.

– Зачем за мной следить?

– Обычно все заболевают.

– Чем я заболел?

– Вы теряете себя, а это всегда мучительно, похоже на болезнь.

– Но я не хочу терять себя!

– А вы – что такое? Несколько воспоминаний из детства и юности, память о потерях и какие-то оставшиеся надежды. Чем меньше вас, тем больше мира, тем больше вы сами мир, вы и деревья, и цветы, и камни, и облака. Ваше Я – это тюрьма, из которой вы теперь возвращаетесь на волю. Разве не прекрасно чувствовать себя водой, струящейся по оврагу, или задумчивым тополем?

– У воды нет памяти, – еле шевелящимися губами протестовал Макаров и опять удивлялся, что китаец его слышит, – а я хочу помнить, я все время хочу помнить.

– Что помнить? Ничего в вашей жизни не было такого, что нужно обязательно помнить.

Китаец Балтрушайтис вдруг стал быстро превращаться в Баниониса. Макаров страшным напряжением пытался остановить это превращение, так сфокусировать глаза, чтобы изменения прекратились, но все напрасно. Через две минуты перед ним сидел Банионис, хитро улыбался и говорил что-то невразумительное с сильным литовским акцентом.

«Кто же его дублирует? Почему нет дублера? За столько лет не мог русский язык выучить?» – подумал Макаров и провалился в темноту.

Он снова открыл глаза от того, что Анна, приподняв ему голову, пыталась поить его с ложки.

– Слава Богу, пришел в себя. И температура спала. А то две ночи все с кем-то спорил, я уже думала тебя в больницу отправлять.

– Что со мной было?

– Простудился. Хотя я впервые вижу такую реакцию на простуду.

– Это декомпрессия. Я слишком быстро переместился с Земли на Марс.

– Значит, следующая часть нашего романа будет называться «Марсианские хроники»?

– Возможно. Ты Баниониса любишь?

– Тебя больше. Ты лежи пока, марсианин, а я пойду наконец в магазин, в доме есть нечего.

Она ушла, а Макаров встал и, опираясь на стол, на ватных ногах добрел до окна, лег грудью на подоконник. Внизу расположились те же маленькие домики, внутри которых текла невидимая ему жизнь. Домики простоят еще лет сто и так и не заметят, что он смотрел на них с высоты громадного дома. Он умрет, а они все так же будут стоять, и так же будет течь в них жизнь, и кошки будут ходить по крышам. Но это нисколько не печалило его. Он впервые не чувствовал себя посторонним всему этому миру. Это был его мир, и он был здесь своим. Такое настроение еще никогда прежде не посещало его.

«Может быть, энергия, которую передал старик, помогла мне пробиться сюда?» – подумал Макаров. Он повернулся на спину и стал смотреть в небо, куда когда-нибудь отлетит его душа, успокоившаяся и равнодушная к любым страданиям. Затем, с трудом поднявшись, он отошел от окна, направляясь к кровати, но тут краем глаза увидел, как опять за стеклом мелькнула огромная тень, на миг накрывшая собою все. Он бросился назад, но уже ничего не увидел.

«Как странно! Что же здесь такое летает?» «То были тени птиц иль самолетов», – вспомнилась ему строчка.

Макаров лег, и через некоторое время ему пришло в голову, что он впервые не думает о том, что будет с ним дальше, о том, что нужно делать, чтобы было это «дальше». И в то же время такое состояние пугало его.

«Я столько лет учился, столько писал, думал, столько добивался разных степеней и постов, а теперь ничего этого не нужно. Это как у Чехова в дневниках: человек ходил в церковь, знал все молитвы, соблюдал все праздники и посты, а когда умер и попал на тот свет, то выяснилось, что ничего этого делать не надо было. Теперь я лежу на подоконнике, и этого лежания вполне достаточно, чтобы чувствовать себя умиротворенным».

Пугало его еще отсутствие критерия реальности. Только недавно он побывал в не существующем более мире; но где гарантия, что этот мир не такая же иллюзия, как мир старого Арбата? Где гарантия, что он сам не создает эти миры подаренной ему страшной энергией? Но может быть, тот мир, что был до встречи со стариком, он тоже сам создал, когда начал писать свой роман? Он начал сочинять текст, а текст – создавать мир. Ведь именно с начала своего романа он понял, вспоминалось ему сейчас, что впервые начал жить, а до этого просто существовал – как дерево или как птица. До этого у него не было никакого мира. Какой может быть мир под глубокой толщей воды? Вообще никаких внетекстовых миров не бывает. А может быть, и сам Макаров есть текст, который создается его романом, ведь человек и есть тот рассказ, который он сам себе рассказывает.

Эти размышления окончательно успокоили его, но где-то в глубине души шевелился червячок сомнения, какой-то бесконечно далекой сейчас и скрытой от него областью сознания. Он понимал, что все это игра слов, есть еще более глубокий пласт всего происходящего, не зависящий от него и от создаваемых им текстов, неуловимый и жутковатый, как та стремительная тень за окном, внезапно накрывающая все вокруг. «Уже безумие крылом души накрыло половину…»

Макаров вскочил и стал быстро одеваться. Пока он на Марсе, надо отыскать отца, надо убедиться, что он, Макаров, действительно существует, что он сам нашел Анну, что он помнит все, что с ним случилось, и еще не стал частью марсианского пейзажа. Оставив Анне записку, он вышел на улицу и быстро пошел к метро.