Текст книги "Вечное невозвращение"

Автор книги: Валерий Губин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Друзья! – опять кричит Лже-Зернов. – Здесь тепло потому, что у них весна! Еще очень рано, но скоро выглянет солнце, все растает и расцветет!

Мы идем все дальше и дальше в неизвестную страну, и эта неизвестность не страшит, а притягивает нас. Мы идем каждый за своим: кто за счастьем, кто за здоровьем, кто за успехом, а кто просто хочет успокоить свою мятущуюся душу.

«Интересно, как скоро меня хватятся в другом мире», – думаю я и тут же понимаю, что никакого другого мира больше нет, есть только этот, сказочный, притягивающий к себе.

Тут я вижу наших рыцарей. Они стоят на краю поля, у начинающегося леса, и смотрят на нас. Я чувствую, что это уже не иллюзия: настоящие люди, и от них явно исходит угроза.

Один что-то кричит, показывая на нас.

– Опять эти варвары! – переводит Эля.

Рыцари наклоняют свои пики вперед и трогаются, разгоняя коней. Они несутся прямо на нас.

– По-моему, пора драпать! – кричит Костя.

Мы поворачиваем и бежим, бежим что есть мочи, и хотя рыцари еще очень далеко, но они верхом и быстро могут настичь нас. Бабушкин сын опять вырывается вперед. Он бежит, тяжело дыша, и грязь летит в стороны из-под его ботинок.

Рыцари снова что-то кричат.

– Они собираются нас убить, – хрипит сорвавшая дыхание Эля, которую я изо всех сил тащу за руку.

Круглов бежит невдалеке и кричит нам:

– Если спасетесь, передайте нашим, что меня убил рыцарь Галахер!

– Сорвешь дыхание, болтун! – отвечает ему Лена.

Я чувствую, что не успеем добежать до дыры – всадники уже совсем рядом. Тут Костя останавливается, выхватывает пистолет, не спеша, тщательно целится – и вдруг на всю поляну гремит голос, усиленный мегафоном:

– Почему посторонние на площадке?

Костя мгновенно прячет пистолет. Рыцари подлетают к нам, и я вижу, что у них вполне доброжелательные лица и они по-английски спрашивают нас о чем-то, только я ничего не разбираю, потому что у меня в ушах бешено колотится сердце. От леса, поднимая фонтаны грязи, к нам во всю мочь несется джип, а в нем человек с мегафоном. Подъехав, он осведомляется, кто мы такие и как прошли на охраняемую территорию.

– Мы никакой охраны не видели.

– Как? Вдоль всего леса стоит цепь!

– А что охранять? Чистое поле?

– Мы здесь кино снимаем. Иностранные артисты, – он показывает на рыцарей, – дорогая аппаратура. Тут по всему периметру камеры, это первый в мире опыт голографического кино! – На лице человека с мегафоном появляется гордое выражение.

– Понятно, – говорю я, – значит, мы видели голографию.

Понуро бредем к лесу, лезть снова в колодец нет никакой необходимости. Но все-таки идем к тому, к первому входу. Там садимся на камни и растерянно молчим. Тут Эля начинает громко и безудержно хохотать, я недоуменно смотрю на нее: не истерика ли? – но потом сам начинаю смеяться. Вскоре смеются все, только Тоня печально шмыгает носом.

«А что, если бы мы свернули в левую дыру?» – почему-то думаю я, и Круглов, будто прочитав мои мысли, вскакивает и кричит:

– Послушайте, все можно изменить! Мы пошли не туда, надо было свернуть налево!

– Иди ты, студент, сам знаешь куда, – беззлобно ворчит Костя.

– Я пойду. Пойду один.

– И я тоже, – встает Лена.

Я также пытаюсь подняться. Круглов и Лена делают несколько шагов к колодцу – и тут раздается грохот. Верхний свод лаза рушится, заваливая колодец землей и камнями.

– Вот и закрылось наше Средневековье, – торжественно заявляет Эля. – Я все время считала, что это или галлюцинация или коллективное помешательство.

– Это не галлюцинация, это сказка! – Глаза у Тон опять полны слез. – А сказка всегда быстро кончается.

– Иголк! – грустно подтверждает бабушкин сын.

Последняя дорога

Глава первая

Детство и юность я прожил в доме на высоком первом этаже. Под нами был огромный сырой подвал, в котором все жильцы хранили дрова. Пятна этой сырости проступали на одной из стен нашей комнаты – той, что отделяла от лестницы, и никакие маляры ничего не могли с ними сделать. Потом я уехал из этого города, но в своих снах часто туда возвращался: и в город, и в дом; иногда мне снилось, что подвал осушили и открыли в нем магазин, почему-то все время снилось, что магазин – хозяйственный. Каждый раз во сне я говорил себе: вот видишь, на этот раз не приснилось, действительно открыли магазин! И каждый раз просыпался немного расстроенный: нет, опять приснилось.

Однажды судьба снова забросила меня в этот город. Он очень изменился, стал типично западным. В подвалах и подвальчиках множества домов открылись кафе, бары, магазины. Я с замиранием сердца подходил к своему дому, надеясь, что сон осуществился и хотя бы от одного сюжета я избавлюсь. Но, увы! Никакого магазина в подвале, окна по-прежнему забиты крашеной фанерой. Мне стало очень обидно: такой огромный подвал, дров там нет, в доме явно сделали центральное отопление и за столько лет подвал, наверное, высох. И вот – никому не нужен, никто не воспользовался.

Поскольку подвал не стал магазином, он продолжает мне сниться и я, увидев в очередной раз его во сне, войдя в магазин, по-прежнему говорю себе: ну вот, наконец-то сон осуществился.

Мне снится восемь или девять повторяющихся сюжетов – в основном это сильные переживания детства, и они порядком надоели за мою, в общем-то, уже довольно долгую, жизнь. Утешает только, что снятся они не так часто.

Поскольку мне уже за шестьдесят, то я себя считаю человеком пожилым и мне все больше нравится общаться с людьми моего возраста или старше, так как с ними я чувствую себя естественнее, чем с молодыми. Например, мне очень нравится мой сосед, тоже, как и я, пенсионер. Он очень веселый человек. Когда он бежит по лестнице вниз, то все время поет, довольно громко, что-нибудь типа: «До чего ж интересно, замечательно жить!» или песенку капитанов из «КВН». Встречая меня, всегда с чем-нибудь поздравляет: с началом отопительного сезона, с весенним равноденствием, с открытием охоты в Московской области или с днем рождения Фридриха Энгельса. Соседа и зовут соответственно его нраву – Суворов Александр Васильевич. Старухи со скамейки у подъезда говорят, что он колдун, и настороженно замолкают, когда он проходит мимо. Мне он говорил, что граф и происходит из тех самых Суворовых. У его дедушки были огромный дом на Остоженке и поместье в Орловской губернии, а бабке от ее отца досталась в наследство кондитерская фабрика, та, что нынче «Красный октябрь».

– А я живу на пенсию в тысячу триста восемьдесят рублей. Не знаешь, скоро будет принят закон о реституции?

– Даже если будет – фабрику и дом вряд ли отдадут.

– Наверно да, – вздыхал он. – Но все равно приятно было бы побороться. Собственность – это то, что придает человеку вес в глазах других, внушает самоуважение. А без нее я словно вошь на аркане.

– Ты же квартиру приватизировал?

– А что квартира? Я ведь не могу ее продать, мне тогда жить негде будет. Какая же это собственность?

Мне нравится смотреть, как он идет своей легкой, танцующей походкой через сквер возле нашего дома. Сосед давно подбивает меня пуститься в путешествие. Не куда-либо конкретно, а просто поехать путешествовать – без цели, без времени, без пользы. Тогда, говорит он, это будет путешествие в чистом виде. У него на этот счет целая философия: все хорошо только в чистом виде. Сначала, скажем, должна быть любовь вообще, способность к такой чистой любви, а потом уже может появиться любовь к конкретному человеку, но это уже не чистая любовь, а некое ее вырождение. Сначала должна быть чистая вера как открытое состояние души, а потом уже можно верить в того или иного бога, в коммунизм, во второе пришествие и т. д. Также и сам Бог – это чистое существование, образец для человека, для которого все «чистое» – почти недостижимый, разве что в редкие мгновения жизни, идеал или состояние. Все мы живем, к чему-то стремясь, и только мудрый человек просто живет и душа его подобна воде на дне заброшенного деревенского колодца – безмятежна и спокойна. Просто жить – это очень сложно, так же, как просто путешествовать.

Меня не пугает такая идея – просто путешествовать. Я этим часто занимаюсь: сажусь в трамвай или в автобус и еду, потом пересаживаюсь и снова еду – и так катаюсь часами и смотрю на прохожих. Иногда во время этих поездок меня посещает безумная идея, что вдруг я увижу среди них свою мать или отца, которые давно умерли, а, может быть, и не умерли, просто растворились в этом вечно бурлящем потоке городской толпы и когда-нибудь вновь вынырнут из него, и я увижу мать, идущую с рынка с сумкой-коляской, или отца с большим коричневым портфелем, увижу, как он, уставший от своих университетских дел, идет, косолапя, иногда шаркая ногами. У меня такая же походка, от которой ни армия, ни жена не смогли меня отучить.

Сосед не торопит с согласием. Мне иногда кажется, что ему, как настоящему мудрецу, все равно – как и где жить. Он всем всегда доволен и достиг того невозмутимого спокойствия, о котором говорил Эпикур. Впрочем, иногда, в редкие мгновения, мне удается поймать особенное выражение его лица – это лицо затравленного человека или даже зверя. Словно он вдруг осознал, что попал в какой-то неведомый ему мир, где все незнакомо и чуждо, и теперь в недоумении озирается. Но это только на мгновение, после чего его лицо вновь принимает обычное добродушно-веселое выражение.

Сейчас основное занятие моего соседа – писать картины. Причем он не считает себя художником и не пытается выставляться. Но его картины мне очень нравятся, правда, от них веет каким-то космическим холодом: там везде есть звезды: либо большие, яркие шары в распахнутом окне, либо спиральная галактика в темноте раскрытого шкафа, либо мерцающие точки в огромных глазах женщины.

Когда я прихожу к нему, Саша радуется и сразу выставляет бутылку водки. Мы пьем молча, помаленьку, более часа, и созерцаем мандалу на противоположной стене, приводя себя в соответствующее вдохновенное состояние. Этот ритуал при встрече мы выдерживаем уже третий год.

– Все-таки самый кайф, – начинает говорить Саша, – это выпить с утра. Причем хорошо выпить. Тогда все окружающее – лишь глухой фон. Ты от всего отгорожен, и становятся возможны совершенно чистые ощущения. Можно также хорошо выпить в обед, потом завалиться спать и встать к вечеру с сильной головной болью, долго пить крепкий чай, страдать; потом, когда боль отпустит – тоже возможны интересные цветовые впечатления.

– Зачем же так страдать?

– Как зачем? Я еще ни одной картины не написал просто так – от нечего делать или от хорошего настроения. Они все у меня появляются из первоначальной муки. По-моему, по-другому и нельзя. Картины ведь пишутся не идеями – красками, а краски возникают у меня в голове. Вот ты сколько в день пишешь?

– Десять страниц, – соврал я.

– Врешь. Если бы писал три – это очень хороший темп. Это значит, что ты не выдумываешь, значит, у тебя само получается. Но ты для этого недостаточно несчастен, мало страдаешь.

– Однако для этого мне не надо пить с утра или мучиться от несварения желудка. Мне не нужно все это переживать в жизни. Я могу представить, вообразить.

– Ты прекрасно понимаешь, что есть вещи, которые ни вообразить, ни представить нельзя, и эти вещи самые важные.

Однажды я спросил его, как долго продлится наше путешествие, и когда мы вернемся.

– Как захочется. Мы можем вообще не возвращаться, – ответил он, улыбаясь. – Когда нам надоест ездить, мы слетим с моста или с высокого откоса вниз. Разве это хуже, чем умирать в районной больнице.

– Почему в районной?

– Ну, в городской. Дома-то нас не оставят – кто будет ухаживать?

Я не возражаю улететь с моста в реку, мне даже нравится такой исход, только я надеюсь, что это произойдет не слишком скоро.

– И в никуда, и в никогда, как поезда с откоса… – бормотал я.

Через неделю мы выехали на его старом, сильно потрепанном «Москвиче». Пока мы пробирались в пробках по городу, я по привычке смотрел на прохожих и думал, что если мы не вернемся, то сейчас у меня последняя возможность увидеть родителей. Вряд ли я столкнусь с ними в другом городе, поскольку они здесь прожили большую часть жизни и здесь умерли. Но я увидел только свою бывшую жену, впервые за много лет – она стояла посреди толпы и, тыча указкой в направлении старого собора, что-то визгливо выкрикивала. Значит, она все еще подрабатывает экскурсоводом в городском агентстве. Мне говорили, что она умерла, но, скорее всего, это неправда – я ее видел очень явственно.

Мы поехали дальше, и поскольку ее неприятный голос продолжал звучать в ушах, я понял, что родителей мне сейчас не увидеть. Я погрузился в сон, и опять приснился один из моих вечных сюжетов: я стою перед окном в доме, а дом на высокой дюне на берегу моря. По морю катят огромные волны, они почти достигают дома – и вот одна, особенно огромная, выбивает стекла в окне и вливается в комнату. Я цепенею одновременно от ужаса и восторга…

Когда проснулся, мы уже ехали за городом, мимо какой-то деревни.

– Что за дорога?

– На Ригу.

– Что будем делать в Риге?

– Ничего. Нас туда не пустят. Свернем на Псков, потом в Печоры. Там великолепный монастырь.

– Думаешь, в монастырь нас пустят?

– Конечно! Как посетителей.

– Хорошо бы нам постричься в монахи!

– Ты в Бога веришь?

– Не знаю.

– Тогда в монахи нам нельзя.

– А где будем сегодня ночевать? Хотелось бы в приличной гостинице.

– Никаких гостиниц. Деньги надо экономить. Ночевать будем в машине, возле поста ГАИ. У меня два хороших спальника.

– Как скажешь.

Мы опять надолго замолчали. Мой друг внимательно смотрел на дорогу, а я снова погрузился в дремоту и увидел свою жену. Она еще молодая, выходит из леса с охапкой цветов и машет ими мне, а мы проносимся мимо. Я хочу остановить Сашу, но не могу проснуться. За следующим поворотом она снова выходит и снова машет. Это очень неприятно, я прилагаю все силы, чтобы проснуться, – и мне наконец это удается.

Дорога шла через густой хвойный лес, и казалось, что уже совсем стемнело. Саша даже включил ближний свет.

– Земную жизнь пройдя до половины, мы очутились в сумрачном лесу, – продекламировал я.

– Да, сумрачное место. Где-то здесь моего приятеля остановили, проломили голову и забрали машину.

– Давно?

– В начале девяностых. Тогда здорово шалили на дорогах.

– А сейчас нет?

– Я не слышал. Да и вряд ли кто позарится на мой «Москвич».

Лес внезапно кончился, но светлей не стало. Незаметно подкрался вечер.

– Вероятно, скоро будет пост ГАИ или стоянка дальнобойщиков, там и остановимся.

Но мы ехали уже минут сорок, а ни стоянки, ни поста не было. Не было даже встречных машин. Я начал волноваться.

– Может быть, ты не заметил, как мы свернули?

– Как это я мог не заметить?

– Не знаю, но разметки нет. Значит, не магистраль.

– Черт возьми! И правда нет. Это, видимо, на развилке меня фары ослепили, я и повернул. Ну ничего, если совсем стемнеет, заедем куда-нибудь поглубже в лес и там заночуем.

– Вон там, впереди, человек стоит!

– Где, где? Я ничего не вижу. Да и нельзя в это время останавливаться.

Подъехав ближе, мы увидели старуху, которая махала нам платком, зажатым в руке. Старуха была неестественно крупной, в черном пальто. В другой руке держала огромную корзину.

– Жуть какая-то. Ну что, будем останавливаться? – спросил Саша.

– Давай. С одной бабой-ягой мы справимся.

– Миленькие. Сам Бог вас послал, – запричитала старуха в окно. – Я уж думала – ночевать в лесу придется.

Баба-яга объяснила, что Ржевская, как она выразилась, дорога – километров сорок левее, а если мы ее довезем, то сможем переночевать у нее и утром двинуться дальше.

Вскоре мы свернули и с этой дороги в сторону и долго ползли по неровной, в рытвинах грунтовке в какую-то жуткую глухомань. Саша громко чертыхался, объезжая очередную яму.

– Ну, скоро деревня ваша?

– Да разве это деревня! – Старуха вдруг заговорила глухим, осипшим голосом, и я покосился назад: не превратилась ли она в Кащея Бессмертного? – Три дома всего. В одном я с мужем, в другом сестра, а в третьей дачник. В этом годе еще не приезжал. Вот здесь останавливайтесь, это мой дом.

– Да где же дом? Ничего тут не видно.

– Вон, свечечка в окне. А электричество нам уже второй год как отрубили. Трансформатор, говорят, сгорел.

Я два раза здорово стукнулся о притолоку, пока мы добрались до комнаты, в которой действительно горела на столе свеча и кто-то большой, с темным лицом, сидел за столом и резал хлеб.

– Я тебе постояльцев привела. Заблудились они на своей машине, ночевать здесь будут.

– Давайте, места много. Машина – «Москвич»?

– Вы, видно, из шоферов? По звуку узнаете.

– Да, всю жизнь за баранкой. Правда, я больше на автобусе. До самой пенсии водил.

Появился Саша с провизией. Увидев бутылку, мужик заметно оживился.

– Это хорошо. А у меня как раз картошечка горячая. Сейчас вот сала порежу.

В колеблющемся пламени свечи лица наших хозяев казались вырубленными топором, что-то в них было жуткое. Я бы даже сказал – зверское.

«Сейчас мы уснем, а они нас прирежут», – подумалось мне, правда, без особого страха. Водка ударила в голову, я почувствовал себя более уверенно и перестал отвечать на вопросы старухи, которая непрерывно меня о чем-то спрашивала и не давала послушать хозяина – тот давно уже рассказывал Саше свою историю.

– Места у нас обычные: лес, болото, дорога вот. Но есть какая-то здесь жуть. И вот едет этот парень и видит – стоит женщина. Цыганка. Видно по одежде и по лицу. Как раз в том месте стоит, где вы к нам завернули, или чуть подальше. И рукой машет. А у него зилок старый, чуть живой. Если, думает он, остановлюсь, он может заглохнуть, а в такой холод мне не завестись. А кругом снегу намело, и поземка кружит. Ну и не остановил. Потом переживал: что если она никого не дождалась и замерзла? Кто-то даже говорил, что в те дни труп нашли на дороге, но мужчина или женщина – неизвестно. И вот через месяц он едет, а она опять стоит, прямо на дороге, сразу за поворотом. Он затормозить не успел, сбил ее. Выскочил – никого нет, ни под машиной, ни возле. Призрак, значит. Через две недели едет – опять стоит, но уже в другом месте, дальше к мосту. И еще однажды было. Каждый раз такой ужас на него накатывал! Пить начал, в рейс не выходил. Уволили его, уехал на Север. Но потом и другие шофера стали цыганку встречать – редко, но встречали.

– Ну, давайте выпьем за цыганку, – предложил Саша, – чтобы душа ее успокоилась.

– Ты что! За призрак пить? Еще ночью придет. Давайте просто со свиданьицем.

Нас уложили на огромной и, как мне показалось, каменной кровати.

– Интересная история, – сказал я, пытаясь лечь между двух бугров.

– Обычная шоферская байка, – отозвался Саша, – я ее уже много раз слышал.

Я лежал без сна и ждал, когда хозяева придут нас убивать. Я всегда на новом месте долго не могу уснуть. Лежал и в очередной раз удивлялся тому, насколько теперь я больше живу внутри себя, чем снаружи. То, что снаружи, меня почти не трогает; того, что снаружи, осталась маленькая капелька, а то, что внутри, мои воспоминания выросли до необъятных размеров. Они, собственно, перестали быть воспоминаниями, поскольку я живу в них, как в настоящем. Я разговариваю с умершими или исчезнувшими из моей жизни, спорю с ними, снова переживаю радости и обиды, причем, как мне кажется, сейчас гораздо острее, чем в прошлом.

Как только я закрыл глаза и погрузился в легкую дремоту, явился мой старинный друг Эдик Седаков, умерший от инфаркта десять лет назад, и позвал меня с собой побродить по городу. Мы шли по Ордынке. Было очень жарко, и мы говорили о том, что у «Добрынинской» обязательно зайдем в магазин и возьмем пива. И еще он спрашивал меня, куда я пропадаю последние годы, мы так редко видимся, и хоть он человек совсем не сентиментальный, но иногда скучает. Я сказал ему, что не так уж и редко мы видимся, и при этом думал о том, что это все не сон, я слышу, как за дощатой перегородкой хозяйка что-то говорит мужу свистящим шепотом, и, приоткрывая глаза, вижу в окне острые пики елей на фоне чуть светлеющего неба.

Я понимаю, что разговариваю сам с собой, но все равно говорю Эдику, что в наших редких встречах моей вины нет, что это он куда-то вечно уезжает – то на юг, то в свою деревенскую глухомань.

– Так поедем вместе, – улыбается он, – поживем вдвоем. Будем каждый день за грибами ходить, а вечером сидеть на крыльце и слушать хор лягушек. Хорошо так улыбается, радостно, и от всей души.

Я подумал, что Солярис – это не какой-то далекий разумный мир, придуманный Лемом. Солярис живет в каждом из нас, и каждому постоянно в той или иной форме являются его мертвые – те, кого он больше всего любил. Мы всегда носим с собой мир своих мертвых, и это мертвое царство отделено от нас только тоненькой перегородкой. Мы буквально связаны с ним, что делает наше существование человеческим.

Мы встали в семь утра. Дом был пуст. Решили не возиться с завтраком и сразу ехать. Полчаса по ухабам добирались до шоссе, наконец выбрались и понеслись наверстывать упущенное вчера. И минут через десять увидели цыганку. Она стояла у дороги, в яркой цветастой шали, черная, высокая, и, увидев нас, небрежно, как бы нехотя подняла руку, голосуя.

– Остановись, подвезем, – предложил я.

– Ты с ума сошел!

– Это же шоферские байки! И потом – что нам сделает призрак?

– Подбросите, господа хорошие? Мне в сторону Ржева, – радостно улыбнулась она, когда мы остановились.

– А у тебя деньги есть? – осипшим голосом спросил Саша. – Мы дорого берем.

– Фу! Зачем деньги? Я тебе все, что будет, расскажу – и бесплатно.

– У меня уже ничего не будет. Садись.

Цыганка села сзади и, как только мы тронулись, сразу затараторила.

– Такие благородные, седые. Вы, наверное, полковники?

– Я, например, контр-адмирал. А друг мой – бригадный генерал, бригаденфюрер по-нашему.

– А я смотрю на вашу шикарную машину и думаю: неужели сам бригаденфюрер едет?

Саша захохотал.

– Раз вы не хотите, чтобы я вам погадала, давайте тогда спою!

И, не дожидаясь нашего согласия, она запела сильным низким голосом. Пела долго какую-то грустную песню, а когда закончила, достала платок и вытерла глаза.

– О чем песня-то?

– О любви, о чем же еще.

– О несчастной любви?

– Конечно. Разве о счастливой любви поют песни? Это песня о том, как одинокий старый человек отправился искать свою последнюю любовь….

– Но ничего не нашел и умер, – перебил ее Саша.

– Ты что, знаешь эту песню?

– Кто ж ее не знает, вечная песня. Говорила, что гадать не будешь, а сама каркаешь, как вещая ворона.

– Да придумала я все, о стариках песни не поют. А если ты такой умный, адмирал, то останови. Мне выходить.

– Здесь же кругом лес! – Саша остановил машину.

– Мне и надо в лес. Счастливого вам пути.

Цыганка свернула на тропинку и пошла, не оглядываясь, крупным, размашистым шагом.

– Как тебя зовут? – зачем-то крикнул ей вслед Саша.

– Зоя Космодемьянская, – не оглядываясь, ответила она.

Мы ждали, пока она не скроется в лесу, и только потом двинулись дальше.

– Что она там, в лесу, делает?

– Живет. Призраки живут либо в замках, либо в лесу.

– Интересно у нас с тобой путешествие начинается. Одни призраки по пути.

– А кто еще?

– Наши ночные хозяева. Вчера я смотрел – они все время как будто расплываются. А сегодня утром их, конечно же, не было. Это еще что такое?

Я поднял голову: впереди на шоссе стояла еще одна цыганка, в такой же цветастой шали, и тоже голосовала.

– По-моему, это перебор, – пробормотал Саша.

– Люди добрые! – сказала цыганка, когда мы остановились. – Купите меду, не пожалеете. Настоящий, гречишный мед.

Мы увидели, что за ней, на клеенке, стоит ведро с черпаком и много пустых банок, а цыганка при ближайшем рассмотрении оказалась русской бабой средних лет.

– Нам сначала показалось, что вы цыганка.

– Что вы! Цыган у нас уже давно здесь нет, хотя раньше было много. А у мово мужа в деревне пасека, я вот торгую.

Мы приценились к поллитровой баночке, но оказалось слишком дорого. Когда отъезжали, я спросил:

– А есть в вашей деревне Зоя Космодемьянская?

– Есть. Вот она – настоящая цыганка. Единственная на весь район. Это Тоньку так прозвали. А вы откуда ее знаете?

– За что прозвали?

– Она много лет назад правление подожгла. Что-то ей не доплатили.

– Ну вот видишь, – сказал я, когда псевдоцыганка скрылась за поворотом. – Никаких призраков, вполне реальные персонажи, все объясняется обыденно и просто.

– Ты наивный человек! Давай вернемся к тому месту, где брали мед. Во-первых, мы там никого не увидим, во-вторых, если пройдем в лес, никакой деревни не обнаружим.

– Ты думаешь?

– Я точно знаю. Мы попали в аномалию. То ли дело в нас – мы ведь люди никчемные, никому не нужные и ничего не желающие, таких вот и ловит нечистая сила; то ли здесь какие-то природные явления замешаны.

Проехав еще минут двадцать, мы увидели указатель поворота на рижскую дорогу.

– Ну, наконец-то! Какой мы, однако, крюк дали!

– А может быть, продолжим испытывать аномалию. Давай поедем прямо, нам ведь все равно куда ехать. И мы никуда не спешим.

Он внимательно посмотрел на меня и ничего не ответил.

Мимо поворота мы пронеслись на большой скорости. С запада тянулись толстые рыхлые тучи. Быстро темнело, начал накрапывать дождь.

Дорога по-прежнему была пустынной. Иногда проплывали небольшие деревушки в пять-шесть весьма жалких и ветхих домов. Причем никаких полей вокруг не было видно, только перелески, кустарники и болота. «Чем здесь живут люди, – подумал я, – и как отсюда выбираются в город?».

– Наверное, процентов восемьдесят России и есть такие деревушки, такая же глухомань и скудость, – словно прочитав мои мысли, сказал Саша.

Я сидел и думал о том, что в этом краю совершенно нет любви – ни природы к людям, ни людей к природе. Все здесь кажется или затаившимся враждебным, как открывшееся огромное болото за дорогой, или равнодушным, как взгляды редких прохожих. Может быть, это последняя дорога – дальше край света? Или это последняя дорога моей жизни?

Сейчас пережитое представлялось мне огромным и долгим. Чего только не было: бесконечная школа, с ее недосыпаниями, простудами, вечным чувством голода, драками, обидами; потом любовь, жёны, разочарования, разводы, борьба с начальниками и подчиненными, книги, болезни, путешествия. Очень длинная была жизнь, и одно сейчас можно сказать точно: в ней никогда ничего не получалось. Получалось в мелочах, а все более или менее существенное давалось с большим напряжением. Самые же главные надежды и мечты никогда не осуществлялись. Наверное, такой и должна быть жизнь для тех, кто не владеет искусством жизни. И я никогда не встречал таким искусством владеющих. Может быть, их и нет. Но если бы меня спросили, хочу ли я снова прожить эту жизнь, я бы, наверное, отказался. Останься при мне вся память прожитых лет – жить я бы не смог, непосильный груз прошлых переживаний надорвал бы душу. А стать зеленым юнцом и повторять все снова – глупая затея.

Саша так резко затормозил, что ткнулся лбом в стекло.

– Ты что?

– Приехали!

Я поднял глаза: радиатор машины почти уперся в стену полуразвалившейся церкви.

– Зачем сюда заехал?

– Зовут, – показал он рукой.

Я посмотрел в ту сторону и увидел стоящий на улице огромный накрытый стол, людей вокруг него, жениха в черном костюме и невесту в пышном платье.

– А мы тут причем?

– Пока ты спал, меня тормознули и велели заворачивать на свадьбу. Будем гостями!

– Да я вроде не спал.

– Ну, отсутствовал. Ты последнее время часто отсутствуешь, это может плохо кончиться.

– Почему? Я же не за рулем. И откуда здесь столько народу?

– Наверное, со всех окрестных деревень собрали.

Через несколько минут две бодрые тетеньки уже тащили нас за стол, усаживали как почетных гостей.

– Москвичи тут раз в полгода проезжают, – объясняли они.

Но, слава Богу, минут через десять хозяева перестали обращать на нас внимание. Из ближайшей избы заорала музыка, молодежь тут же пустилась танцевать. По столу было видно, что гуляли уже давно и основательно. Мы хорошо подкрепились, я даже выпил стакан чего-то красного и очень крепкого – видимо, местного самогона.

– Пора бы нам восвояси?

– Неудобно, посидим еще с полчасика.

Тут снова навалились бодрые тетеньки с бидоном браги.

– Да не пью я, за рулем! – отбивался Саша.

– Никак нельзя, обида смертная, счастья молодым не будет. Да и нечего вам ехать, здесь переночуете, отдохнете – завтра продолжим гулять.

Я выпил я еще несколько раз – и в голове загудело. Люди на другом конце стола стали расплываться, как в летнем мареве. Тетки подбивали пойти танцевать, но я наотрез отказался и долго искал глазами Сашу, не понимая, куда он провалился, даже под стол заглянул.

– Ну а со мной пойдешь танцевать, фюрер? – жарко зашептали мне в ухо.

Я повернулся и увидел Зою Космодемьянскую.

– Бригаденфюрер. – поправил я ее. – А ты как здесь?

– А я везде, где пьют, где танцуют. Так пошли?

– Не стыдно тебе, Зоя, совращать старого человека!

– Это ты – старый? Тебе бы коня, шашку в руки и в бой.

– Мне больше сабля нравится.

Мы немного отошли от стола в сторону пляшущей толпы и стали топтаться, вроде под музыку, поднимая пыль. Когда-то в юности я танцевал твист и теперь пытался изобразить что-то в том же роде, чувствуя себя полным идиотом.

– Молодец! – одобрила Зоя и упала на меня. Я еле успел ее подхватить.

– Голова закружилась, отведи меня в дом.

Мы зашли в сени. Она вдруг обернулась и стала целовать меня своим огромным жарким ртом.

– Ты что, Зоя? – Я попытался оттолкнуть ее.

– Меня Антонина зовут, – страстно прошептала она и, обхватив меня, потащила внутрь, прямо к огромной кровати.

«Пропал, – успел подумать я, – теперь придется жениться на цыганке. И Саша куда-то исчез, он бы меня спас».

– Саша сказал, что ты призрак, – бормотал я как спасительное заклинание, – а с призраком спать нельзя.

Она остановилась, но только на миг.

– Еще не известно, кто из нас больше призрак, – я или твой старик на раздолбанном «Москвиче»!

Дальнейшее я плохо помню. Помню только собственное удивление по поводу все еще не растраченных мужских способностей, стоны Антонины, переходящие в крики, ее непрерывные жаркие поцелуи. Кто-то приходил, приносил бутылки, кого-то цыганка посылала подальше, почему-то то открывались, то закрывались ставни. Когда они открылись в очередной раз, я увидел, что на улице салют: громко хлопали ракетницы, вверх взмывали разноцветные снопы искр.

«Это в мою честь», – подумал я, проваливаясь в какую-то черную яму. Я долго плавал там, в вязкой и беспросветной темноте, а когда очнулся, ставни были снова закрыты и сквозь щели бил солнечный свет. Ужасно болела голова. Цыганка лежала рядом, закрыв глаза, и, когда я застонал шевельнувшись, она, не открывая глаз, положила мне руку на лоб, стала гладить. Рука была освежающе холодной, и вскоре я почувствовал, что боль рассасывается.