Текст книги "Вечное невозвращение"

Автор книги: Валерий Губин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– Ты помнишь Лутохинский дворец за Черным прудом?

– Помню, конечно.

– Говорят, там есть какая-то комната. Если прийти в нее ночью и немного постоять, то вернется молодость.

– Слышала я с детства эти сказки.

– Наверное, сказки, но все-таки давай сходим.

– Очумел, за Черный пруд идти ночью! Да откуда у тебя такие силы возьмутся?

– Мне кажется сейчас, что на это сил хватит. Да мы и не за молодостью пойдем. Просто надо пойти. Последний раз с тобой прогуляться. Помнишь, когда-то, давным-давно мы там были, и тоже ночью.

– Что-то не помню.

– А потом, кто знает, может, люди не зря говорят.

– Люди рады всякой чепухе, еще и не то напридумывают. – Старушка задумалась и представила себе этот жуткий Лутохинский дворец – дикую фантазию давно сгинувшего помещика: обгоревшая коробка с провалившейся крышей, с зияющими дырами окон и дверей, с обломками гипсовых статуй перед входом. Он и сейчас, наверное, выглядит так, как много лет назад. Ни у кого до этого “дворца” руки не доходят. И стоит он на небольшой поляне в глухом лесу. Была когда-то дорога, но давно заросла.

– Пойдем, Маша, сходим.

Она всмотрелась в его лицо, едва белеющее в темноте, и тихо сказала:

– Спи. Завтра сходим.

Весь следующий день она надеялась, что он передумает. Но Григорий Иванович, с трудом поднявшись к обеду, больше не ложился, а сидел на улице, с опаской поглядывая на небо – не пойдет ли дождь.

– Как чувствуешь себя?

– Да хорошо, хорошо. Я так славно выспался, и ноги вот почти не дрожат. Сижу, силы коплю.

– А если не дойдем?

– Потихоньку дойдем, с перекурами. Тут всего километра четыре наберется.

– Не боишься заблудиться ночью? Столько лет прошло.

– Ты что, Маша, я и сейчас могу всю нашу округу с закрытыми глазами пройти.

Стояла удивительно тихая, теплая для конца сентября погода, словно природа, устав от бесконечных дождей, в преддверии близких морозов решила сделать небольшую передышку и замерла на несколько дней.

Когда совсем стемнело, старики долго сидели у окна, ожидая, пока улягутся соседи, мимо дома которых шла дорога в лес. Вот, наконец, свет погас, и они, стараясь не шуметь, вышли и отправились в путь.

Лес встретил их приветливо. Здесь было совсем тепло и немного сыро. Они шли медленно – Григорий Иванович впереди, тяжело опираясь на палку, а старушка за ним, ухватившись за хлястик его плаща. Ей было страшно: и эта абсолютная тишина ночного леса, и непроглядная темень вокруг, – и она озиралась по сторонам, вся внутренне сжавшись.

– Да неужели ты правильно идешь, ведь не видно ничего?

– Правильно, мать, не волнуйся. Вот черничник! – он с шумом ударил по кустам палкой. – Скоро он кончится, и начнется березовая роща. Там и отдохнем.

Действительно, вскоре впереди забелели стволы берез. Григорий Иванович, кряхтя, опустился на поваленное дерево. Она села рядом и достала термос.

– Выпей чайку, я тут еще хлеба с салом взяла.

– Не могу, Маша, есть, что-то я сейчас очень волнуюсь. А ты поешь, обязательно поешь! – Он обнял ее за спину. – Не замерзла?

– А почему волнуешься? Тебе страшно?

– Нет, чего тут бояться. А волнуюсь от всяких воспоминаний. Я вот так же волновался, когда к тебе на свидание шел первый раз.

– Будто ты помнишь, как тогда волновался, – она недоверчиво хмыкнула.

– Помню, а как же. Я это всю жизнь помню.

Посветлело. Видимо, поднявшийся ветерок немного сдвинул плотную массу облаков, и прямо над стариками засверкали, дрожа в лесных испарениях, три звезды.

– Вон как звезды дрожат, наверное, дождь будет.

– Сегодня уже не будет, разве что к вечеру соберется. Помоги-ка мне встать.

Они двинулись дальше. Березовая роща кончилась, пошли высоченные ели вперемешку с соснами, потянуло терпким запахом смолы, земля стала плотной и почти голой. Григорий Иванович больше не загребал сапогами листья, и они шли бесшумно, как две тени, еще более темные, чем окружавший их мрак. Старушка думала про свой участок – какой он маленький, обжитой, по сравнению с этой громадой леса и неба. И тишина, такая странная тишина, которая как будто вслушивается во все вокруг, и потому они стараются идти как можно тише. И этот лес, и вся природа давно уже стали ей чужими, а сейчас, ночью, – так просто страшными. Но если бы эта тишина вдруг разорвалась, и какой-нибудь громовой голос спросил: “А вы что тут бродите, старые люди? Что потеряли и что хотите от меня?” – она бы, наверное, не растерялась и сумела попросить еще несколько лет жизни Григорию Ивановичу и спокойной смерти им обоим.

Они еще три раза отдыхали, и хотя Григорий Иванович тянул вперед, но после каждого привала все тяжелее было вставать, все медленнее шел он, тяжело, прерывисто дыша.

“Не дойдем”, – с грустью и досадой подумала она, и тут же лес внезапно кончился. Они вышли на поляну. Лутохинский дворец смутно темнел впереди большой бесформенной массой.

– Вот он, – прошептал старик. – Сейчас чуть передохнем и пойдем на ту сторону – там вход.

– Ты почему шепотом?

– Не знаю. А ты?

– Да мне страшно: вдруг там кто-то есть?

– Вот глупая! – сказал Григорий Иванович, но без особой отваги в голосе.

Они стали обходить дворец, но, не признаваясь себе в охватившей их робости, на поляну не шли, а двигались по опушке леса. И вдруг остановились как вкопанные. В левом крыле дворца, в третьем от угла окне, горел свет. Григорий Иванович почувствовал, как пальцы жены впились ему в ладонь. Свет чуть-чуть дрожал, колебался – так могла гореть только свеча или керосиновая лампа.

– Не зря я боялась, – опять зашептала она. – Пойдем отсюда скорее.

– Что же, так и уйдем?

– Уйдем, уйдем, никуда тебя не пущу!

Они еще постояли прислушиваясь. Никакого шума из дворца не доносилось, и ничьи тени лампу не заслоняли. Но это не прибавило им смелости.

– Обидно, – вздохнул старик и повернул к лесу.

Она плохо помнила, как доплелись до дома, как она, шатаясь от усталости, стелила постель, и лишь одна мысль билась и ужасала – теперь Григорий Иванович ляжет и больше не встанет.

Но все обошлось. Проснулась она поздно и услышала, как он что-то колотит во дворе под окном и бубнит себе под нос, как будто напевает.

– Никак тебе наше гулянье на пользу пошло, дед! – обрадованно крикнула она с крыльца.

– Да я сам удивляюсь, откуда силы взялись. – Он снял с верстака сколоченную рамку. – Жаль только, что не получилось ничего с дворцом.

– Не расстраивайся, как-нибудь еще сходим.

– Ты серьезно говоришь? Неужели пойдешь, не испугаешься?

– Может и пойду.

В обед пришел племянник, принес хлеба, крупы, рассказал все районные новости.

– Послушай, Петя, – сказал старик, – у меня к тебе просьба. По деревне разные слухи ползут об этом Лутохинском дворце. Там якобы по ночам кто-то шастает – то ли привидения, то ли еще кто. Мне, как бывшему вашему учителю, это неприятно. Со слухами и суевериями надо бороться. Сходил бы ты туда с кем-нибудь на пару. Я в милицию не хочу обращаться, еще на смех поднимут.

– Да что вам до слухов, Григорий Иванович, плюньте, пусть болтают.

– Сходи, прошу тебя. – Григорий Иванович сказал это с такой тоской в голосе, что племянник недоуменно поднял голову и долго смотрел на него.

– А почему ночью?

– Днем там, ясно, никого нет. Поле рядом, трактора работают.

– Странно все это… Но если вы просите, схожу. Я Саню соседского возьму – он десантником был, ничего не боится.

Племянник объявился снова через два дня.

– Ну что там? – нетерпеливо поднялся ему навстречу Григорий Иванович.

– Ничего, – развел тот руками, – абсолютно ничего, сплошная свалка мусора и никаких свежих следов. Хотя, конечно, место там неприятное.

В ту же ночь они снова вышли из дому. Пока шли улицей, сыпал мелкий дождь, но в лесу стало суше – только редкие крупные капли время от времени стучали по брезентовому плащу старика. Они опять отдыхали в березовой роще, старушка, как и в первый раз, с испугом вглядывалась в окружавшую темноту, и ей мерещились лихие ночные люди.

Григорий Иванович раз решил сократить путь, и они пошли через поле. Идти по глинистой стерне оказалось труднее, зато здесь было не так страшно и легче дышалось. Они дошли до середины и, выбившись из сил, сели под огромной копной соломы. Облака бежали так низко, что отсюда, с земли, казалось, задевают верх копны. За сеткой дождя не было видно конца поля, и старушке чудилось, что они где-то в бескрайней степи, всеми забытые и заброшенные, ждут своей смерти. Хотя сидели на соломе, было холодно и жестко, и старушка почувствовала вдруг, какая она, эта земля огромная и стылая. Она все в себя принимает, как приняла ее двух первых детей, родившихся мертвыми, и их скоро примет тоже – и они станут соломой, редким ночным дождем или березами в роще, тоже будут стоять и вслушиваться вместе со всеми деревьями в осеннюю ночную тишину. Она даже всхлипнула.

– Ты чего? Плачешь?

– Да так я, чуть-чуть. Жалко вдруг стало.

– Кого жалко?

– Нас с тобой жалко, детей наших жалко, внуков.

– Внуков-то что жалеть, они гораздо счастливее нас будут.

– Если вырастут хорошими людьми, им будет так же тяжело и трудно, как нам было.

Лес оборвался неожиданно, как и в прошлый раз. Они опять по опушке огибали дворец, чтобы выйти к фасаду, и опять как будто в сердце толкнуло – в третьем слева окне горел свет.

– Пойдем туда, – решительно сказал Григорий Иванович, – поздно нам уже бояться.

Она покорно пошла за ним, вцепившись трясущейся рукой в его хлястик. Они осторожно заглянули в окно. На куче битой штукатурки стояла старая шахтерская лампа. Фитиль немного коптил, с левой стороны вытягивая длинную, тонкую струйку дыма.

– Там никого нет.

Старики вернулись к дверям, вернее – к пролому на месте бывших дверей, и вошли в темный вестибюль, где пахло гнилым деревом и мышами. Свернули в коридор и тут же увидели полоску света.

По пути старик поднял ящик с продавленным боком. Войдя в комнату, он отгреб мусор от стенки, поставил ящик. Они сели и уставились на лампу, которая по-прежнему немного коптила. Старуха не помнила, сколько они просидели так, не шевелясь, только Григорий Иванович громко, с присвистом дышал.

– Зачем же здесь лампа? – спросила она.

– А ею отмечают комнату, в которую нужно зайти. – Григорий Иванович еще не отдышался, но в глазах уже дрожали смешинки.

– Кто?

– Откуда я знаю.

Почему-то вдруг исчез страх. Она повернулась к нему.

– Ну что, сейчас начнем молодеть?

Он поднялся сам, потом помог ей встать, обнял и заглянул в лицо.

– Ты, по-моему, молодеешь, вот здесь у тебя на виске были морщинки и уже исчезли.

– Да и ты не отстаешь, вроде у тебя седины меньше стало. Да, точно меньше! – Она счастливо засмеялась. – И глаза опять синие, совсем как в молодости.

Тут они услышали шаги, чьи-то голоса в коридоре и в ужасе шарахнулись к стене.

Молодой женский голос говорил:

– Подожди, Гриша, я тут ногой за что-то зацепилась.

– Ну ты и растяпа. Давай скорее, уже поздно, заберем лампу – и домой.

– А зачем ты ее там оставил?

– Чтобы нам из леса было видно. И другим тоже, кто заблудился.

– Ты меня не пугай. Кто это сейчас будет здесь блуждать?

Старик задел спиной отошедший пласт штукатурки, и она с грохотом обрушилась.

– Ой! – вскрикнул женский голос. – Там кто-то есть!

– Это, Маша, дом от сырости разваливается. Пошли скорей!

– Нет, прошу тебя, и ты не ходи. Бог с ней, с лампой, бежим домой!

– Трусиха! Со мной – и боишься, – сказал мужчина совсем уже рядом.

– С тобой, – еле слышно отвечала та. – А ну увидят, как учитель со своей ученицей по ночам гуляет. Прошу, не ходи, – видишь, светает, без лампы дойдем.

– Ну ладно, бежим. Завтра приду за ней.

Старики постояли еще немного, боясь вздохнуть, потом крадучись, подошли к окну. Парень и девушка, взявшись за руки, бежали к лесу, поднимая фонтаны брызг.

– По-моему, это мы, Гриша, только давным-давно, в прошлом.

У старушки вдруг сильно закружилась голова, и Григорий Иванович едва успел подхватить ее.

Когда она открыла глаза, они стояли на опушке леса.

– Смотри, Машка, – говорил он ей, – наша лампа, как маяк в море, может, и впрямь поможет каким-нибудь заблудившимся и несчастным.

Знаки в ночном небе

Виктор Иванович Полищук засиделся далеко за полночь, составляя ежегодный отчет общества вспомоществования бедным учащимся и нуждающимся учителям Тобольской гимназии, председателем которого он имел честь быть уже третий год.

“В отчетном 1885 году, – писал Полищук ровным мелким почерком, – в обществе состояло 35 членов – из них 9 пожизненных, 15 действительных и 11 членов-соревнователей”.

Было так тихо, что слышалось, как где-то далеко, в центре города, проходит сторож с колотушкой. Виктор Иванович чувствовал себя нехорошо. Сегодня так совсем невмоготу. Неделю назад снова начался приступ тоски – мучительной, неизбывной, неизвестно откуда взявшейся. Хотелось плакать, хотелось даже забиться под одеяло и тихо, тонко завыть, чтобы не услышали соседи. Полищук изо всех сил сдерживал себя.

“Выплаты на право обучения в этом году, – продолжал он, – составили 248 рублей, на обзаведение одеждой и обувью было потрачено 82 рубля, на приобретение книг 12 рублей 66 копеек”.

Полищук посмотрел в окно – луна уже вышла, и ветер совершенно стих. Потом, сквозь толщу тоски, пробилась мысль, что на днях исполняется десять лет, как он прибыл сюда после окончания курса в Московском университете, прибыл молодым, сильным, жаждущим нести знания в народ. Но за все эти годы он так и не почувствовал себя здесь дома. Не покидало чувство заброшенности, оторванности от большого мира.

“В целях увеличения средств общества законоучителем гимназии, протоиереем Н.Г. Гривцёвым была прочитана в актовом зале публичная лекция “О нетлении святых мощей””.

Виктор Иванович встал, подошел к окну. По ночам с Иртыша уже тянуло пронзительной сыростью – наступала осень. Он глубоко вдохнул воздух, пахнущий увядавшими травами, и ему немного полегчало. На кухне проскрипели часы и два раза вякнула кукушка.

“Еще можно поработать”. – Виктор Иванович вернулся к столу.

“В августе общество приняло постановление о выдаче А.Я. Трофимовой, прослужившей в должности учителя 25 лет и проживающей теперь в селе Екатерининском Логиновской волости Тарского уезда, пособия в размере 10 рублей”.

Полищук бросил перо и лег на кровать, укрывшись старым зимним пальто. Приступ вдруг стал таким острым, что казалось – тоска царапает и разрывает ему грудь. Он сжал зубы и постарался успокоиться. Надо было продержаться еще хотя бы час. Он попытался вспомнить лицо Трофимовой, но образ когда-то виденной седой маленькой старушки расплывался и память никак не могла его собрать. Виктор Иванович забылся наконец в смутном неглубоком сне и тут же снова услышал кукушку. Пора было подниматься.

Луна стояла так высоко и светила так ярко, что была видна тень от забора и от дерева у калитки. Виктор Иванович огляделся с крыльца – все вокруг спало безмятежно и, как казалось, беспробудно: черные избы, каменная бакалея напротив и лес, темневший огромной массой совсем рядом, за соседскими огородами. Он растер лицо, чтобы унять сильную, частую дрожь, и, быстро пройдя к сараю, осторожно потянул на себя створки ворот.

Беззвучно, как в страшном сне, сдвинулась в сторону крыша. Маленький, серебряный в свете луны глайдер с легким свистом вырвался наружу и скользнул в небо. Виктор Иванович взглянул на часы: до встречи еще двадцать минут. Он сбросил газ, и глайдер замер, слегка покачиваясь метрах в трехстах над землей.

Под ним были Хутора. Последние избы этого предместья стояли уже прямо в поле. Чуть правее виднелась Завальная деревня. Полищук посмотрел вниз на залитую светом землю, и, как всегда в такие мгновения, ему показалось, что он видит буквально все, будто его зрение усилилось тысячекратно. Видит не только каждый дом и каждое дерево, но и узоры прожилок на не опавших еще листьях, видит, как мерцающе отсвечивает пыльная примятая трава вдоль дороги и шевелятся на ветках не заснувшие до конца от яркого лунного света вороны. Слезы вдруг побежали по его щекам, и он почувствовал, как в них растворяется, рассасывается его смертная тоска, ощутил, что полон глубокой, щемящей жалости ко всему, что там, внизу, жило, дышало и страдало.

Негромко запел зуммер. Полищук перевел двигатель в рабочее положение, и глайдер рванулся влево вдоль берега Иртыша. Мелькнула Жукова заимка, потом сверкающие маковки Ивановского монастыря. Свист мотора перешел в рев, и Земля начала быстро удаляться. Виктор Иванович переключился на корабельный компьютер, и теперь тот вел его к цели. Минут через десять огромная тень показалась вверху. Глайдер затормозил, сделал несколько кругов и мягко подплыл к кораблю. Послышался щелчок, загудели, закрываясь, створки шлюза, зашипел воздух. Вскоре все стихло, можно было выходить. В кромешной тьме он выбрался из аппарата, привычно нащупал ручку входного люка, включил рубильник, и корабль сразу осветился, ожил, даже как будто вздрогнул своим могучим телом, почувствовав хозяина. Полищук стоял в галерее, ведущей в главный пост, и, как всегда в первые минуты, подслеповато щурился от яркого света, отражавшегося в панелях внутренней обшивки.

– Доброе утро, капитан! – сказал механический голос компьютера. – Приветствую вас на борту “Трентона”! Корабль в полном порядке, в нашем секторе ничего постороннего не замечено.

– Что на Земле?

– Извержение вулкана в Южной Америке. Довольно сильное наводнение в Китае. Продолжается ураган над….

– Довольно, спасибо. Мне немного нездоровится, я пойду к себе, прилягу. А ты обязательно свяжись с базой, как только удастся, позовешь.

Он опять лежал в темноте, расслабившись, в приятной истоме и думал о своей настоящей службе. Здесь почти граница, дальше владения Странников (так их называли в официальных сводках). Их корабли все чаще стали проникать в контролируемые нами колонии, были даже боевые столкновения. Но в его секторе уже который год, слава Богу, спокойно. Все прекрасно, если бы не одно обстоятельство, которое пугает его.

– Капитан, – раздался под потолком голос компьютера, – есть связь.

Когда Виктор Иванович вошел в главный пост, отчитался перед администрацией, долго шифровал и передавал информацию о положении в секторе, о состоянии корабля, о своих потребностях в энергии, даже о проблемах той части территории Земли на которой он жил. Хотя никаких проблем там не было.

Через несколько часов напряженной работы он так устал, что снова лег отдохнуть, перед тем, как покинуть корабль. Лежал и думал о том, что он проводит одну ночь в месяц на корабле, остальные внизу. С некоторых пор ему начало казаться, что все, происходящее наверху – плод его воображения, галлюцинация: корабль, обязанности патрульного исследователя, Странники, даже члены администрации, которых он много лет не видел, слыша только их голоса.

Утром он проснулся с чугунной головой и застонал, стиснув зубы.

“Опять эти кошмарные в своих подробностях видения. Опять корабль! Когда же кончится это наваждение”.

С трудом поднявшись, он поплелся разжигать печь. Строгая полено на растопку, ворчал вслух:

– Может быть, мне к врачу обратиться? Но опасно, могут не понять, объявят сумасшедшим.

В гимназию Полищук не пошел, сказавшись больным. Он действительно чувствовал себя разбитым. Провалявшись в постели до вечера, все-таки решился встать и сходить к адвокату Зернову. Их связывала многолетняя дружба. Адвокат был умным, начитанным человеком, кончил курс в Петербурге. Правда, Виктор Иванович не злоупотреблял встречами, в гости ходил редко, но каждый раз получал от споров с Зерновым большое удовольствие.

Кода он вошел, Зернов играл в шашки с хозяйским сыном, прихлебывая из стакана кирпичного цвета чай.

– А, пропащая душа заявилась! Совсем забыл старого друга! – закричал Зернов, вставая из-за стола и решительно отодвигая доску. Потом разглядел запавшие глаза, необычную бледность Виктора Ивановича и заволновался:

– Ты что, нездоров? Что-нибудь случилось?

– Пустяки, – махнул рукой Полищук, – просто не спал всю ночь, много работы.

– Роман писал? Когда же наконец почитаешь?

– Какое там! Отчеты замучили, в обществе неразбериха.

– Жаль, что роман забросил. – Зернов подвинул ему стакан и снял чайник с самовара. – Хотя общество твое тоже хорошее дело.

Они пили чай. Зернов все смотрел на Виктора Ивановича, потом заметил:

– Какая-то в тебе угрюмость появилась. Что-то тревожит?

– Зима наступает. Как только вокруг задует, завоет – жизнь начинает казаться мне бессмысленной. Вот подумал сейчас: пройдет еще тридцать – сорок лет, мы умрем, от нас ничего не останется, а снег, мороз, метель пребудут вечно на этом куске земли.

– Дела остаются.

– Дела наши мизерны. Гораздо серьезнее наши мысли, наши надежды, наша тоска по другой жизни – но и это только пар от дыхания, исчезающий вместе с нами.

– А бессмертная душа? Ты разве ее отрицаешь? – улыбнулся Зернов.

– Нет, не отрицаю. Только что это такое? Вот у манси душа после смерти превращается в водяного жучка и живет себе. Наверное, и у нас так же, чем мы лучше?

– Это тебе веры не хватает.

– Опять веры… – поморщился Полищук, – во что?

– В себя, конечно. В то, что ты действительно существуешь, в то, что не только твои дела, но и твои мысли, твои надежды – часть этого мира. Без них он был бы другим – беднее и проще.

– В это мне не верится.

– Плохо. Без веры человек не существует, а пребывает, как тот твой водяной жучок.

Полищук встал:

– Ты неисправимый романтик, Зернов. Но все равно, спасибо тебе. Пойду я, дел много.

– Постой, ты же только пришел. Выпьем еще чаю. У меня баранки есть, сейчас принесу.

– Нет, надо работать, в этом мое единственное спасение от неверия. Да и твое тоже.

И Виктор Иванович погрузился в работу с головой: уроки в гимназии, уроки на дому, работа в обществе, перепись населения, когда он неделями пропадал в самых глухих уголках губернии, переписывая угрюмых кержаков или полудикие семейства оленеводов.

После неожиданно теплой осени выпал наконец снег, все вокруг сгладилось, посвежело. Полищук на этот раз не испытывал обычного суеверного страха перед началом зимы. Только раза два он позволили себе сходить в тайгу – светлую, выстуженную и как будто голую. Находил полянку, разжигал там костер и долго сидел, всматриваясь в высоченные ели и березы, в это огромное, молчаливое и жуткое к вечеру пространство. Сидел до тех пор, пока мороз не начинал пробираться за воротник, потом не спеша закидывал огонь и выбирался к дому.

Был уже конец декабря. Виктор Иванович задержался в гимназии дольше обычного и возвращался в полной темноте. Он спешил, потому что замерз. Подойдя к калитке, он отдышался и, прежде чем войти во двор, посмотрел на небо. К ночи сильно похолодало и вызвездило. Звезды были крупными и яркими, какими всегда бывают под Рождество. Полищук весь закоченел, но не трогался с места, все смотрел вверх, пока не увидел – вправо от Плеяд медленно смещалась крохотная светящаяся точка.

“Трентон”, – прошептал Виктор Иванович и почувствовал, как в нем зашевелилась, заворочалась давешняя тоска.

И уже ничего не помогало. Он ходил, словно в тумане, говорил невпопад, ночами лежал без сна. Наконец на четвертую ночь, будто натянутая струна лопнула в нем – он рванулся и сел на кровати. Из-за леса вышла полная луна, и желтая полоса пересекала всю комнату от окна до печки. Виктор Иванович оделся, вышел на крыльцо, долго стоял там, осматриваясь, потом нерешительно двинулся к сараю. Какая-то безумная уверенность подталкивала его, не давала остановиться. Осторожно прикрыв за собой ворота, он прошел вглубь, туда, где сквозь крошечное окошко под потолком проникал свет, и тут кровь бросилась ему в голову, сдавило горло: прямо перед ним чуть блестел в темноте глайдер.

Опять Полищук опять висел над землей, ярко освещенной лунным сиянием, и видел внизу каждое дерево и каждую покрытую инеем ветку на нем, видел заячьи следы на снегу; и опять его переполняло счастье, и он все всматривался в эту огромную, распростертую внизу землю, как в любимую женщину после долгой томительной разлуки.

“В будущем, – думал он, – с развитием техники люди начнут замечать все эти странные, летающие в небе объекты, которые появляются по ночам в пустынных местах. Сколько будет гипотез об инопланетянах, пришельцах, космических шпионах. А на самом деле это всегда будут лишь знаки того, что жива еще надежда на чудо, которое может случиться с каждым, глубоко верящим в себя человеком”.

Случайное знакомство

Она была такая некрасивая, что некоторые мужчины невольно вздрагивали, вглядываясь в ее лицо. Толстый, весь в бугорках, нос, маленькие, почти без ресниц, глаза, пористая кожа да к тому же странное фиолетовое пятно на левой щеке. Еще в школе из-за фамилии Морковина ее для краткости прозвали Репой, и это прозвище переползало за ней из класса в класс, а потом каким-то чудом и в институт, хотя никто из одноклассников с ней вместе дальше не учился. После института она работала в поликлинике, училась в ординатуре, даже пробовала писать диссертацию, но бросила – не хватило душевных сил, мучило одиночество.

Она давно уже примирилась со своей внешностью, с тем, что ей никогда не найти ни мужа, ни хотя бы временного спутника жизни; в силу тяжелого характера подруг она тоже не имела, и к тридцати пяти годам ее все чаще начала посещать мысль о том, что не худо было бы однажды прекратить самой невыносимо тягостное, бессмысленное существование.

С этой же жуткой мыслью о самоубийстве она сидела однажды в скверике у театра, когда вдруг почувствовала, что на нее кто-то смотрит с соседней скамейки. Подняв глаза, увидела красивого пожилого мужчину, почти совсем седого, в коричневом замшевом пиджаке, который внимательно и даже серьезно смотрел на нее. Она досадливо отвернулась: “Верно, думает: “Ну и морда!”” – и тут же услышала голос:

– Разрешите присесть?

Подняв голову, она увидела, что он уже стоит рядом – высокий, худощавый – и смотрит так приветливо, что у нее захолонуло сердце.

– Я осмелился подойти, потому что увидел ваше необычайно озабоченное лицо. Наверное, такие тревожные мысли посетили вас, что вы оказались как будто в тени туч, хотя вокруг солнце. Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

– Чем же вы можете помочь, – вздохнула она.

– Чем угодно. Давайте вместе бороться с вашим настроением. Сейчас пойдем, например, в ресторан, выпьем, потанцуем, а потом будем песни петь, на весь зал, когда вокруг все напьются.

Она посмотрела на него: не издевается ли? Но у него было внимательное и участливое лицо, и говорил он серьезно, хоть и улыбался. В ресторане она не была с выпускного институтского вечера – не одной же туда идти, да и особого желания не появлялось.

По дороге он бережно держал ее под руку, и ей казалось, что с миром что-то случилось; изменились свет солнца и цвет домов, от волнения было трудно дышать, и она почти ничего не говорила.

“А, хоть полчаса так прожить, а потом пропади все пропадом!”

Она тем не менее замечала, что почти все встречные женщины смотрят внимательно на ее спутника, а некоторые даже оглядываются вслед. То же самое продолжалось и в ресторане, где они пили, танцевали, а потом он и в самом деле начал петь, довольно громко, когда уже ушел оркестр и погасили большой свет, изображая вдребезги пьяного человека, а она от души хохотала. Потом он проводил ее домой, сам захотел выпить чашку чая, сам попросил оставить его ночевать, и она, конечно, согласилась. Проснувшись в пять утра, она долго смотрела на него, и ей было страшно от внезапности свалившегося неожиданного, жуткого счастья. Он спал спокойно, как спят дети, и его дыхания почти не было слышно. Часы пробили уже девять, но она по-прежнему лежала, боясь шелохнуться, понимая, что он проснется, встанет и уйдет навсегда.

Но, проснувшись, он не пожелал никуда уходить, а, наоборот, попросил разрешения пожить у нее некоторое время.

– Вы с женой поссорились?

Он засмущался:

– Нет. У меня, собственно, нет жены. Есть, правда, семья, но там я не очень нужен… Да и здесь мне так хорошо, я обещаю не быть вам в тягость.

Она больше ни о чем не расспрашивала, с радостью согласившись. И с этого мгновения время для нее остановилось. С ним она была совершенно счастлива и дрожала от страха, когда он уходил по своим делам, думалось – все кончилось. Она не спрашивала его ни о том, где он живет, ни о работе, ни о семье, ей совсем ничего не хотелось знать об этом и временами даже казалось, поскольку он сам ничего не рассказывал, что у него нет ни работы, ни семьи, ни дома, что он вообще не существует сам по себе, а возникает только в ее присутствии, только для нее.

Впервые за несколько лет она взяла отпуск. Они ходили в рестораны, театры, на выставки, встречались с его друзьями, и она видела, с каким вниманием люди относятся к ее другу, – он буквально излучал теплоту и доброжелательность; видела, как все замолкали, когда он начинал говорить, – словно искра пробегала меж людьми и заставляла их встрепенуться, хотя он обычно ничего особенного не говорил. Правда, иногда он все-таки изрекал весьма странные вещи. Так, однажды, просматривая какой-то фильм по телевизору, он сказал, лениво потягиваясь:

– Послушать их – так Достоевский был мрачным, нелюдимым человеком, а меж тем он часто смеялся и всегда устраивал розыгрыши. Однажды ночью мы с ним возвращались с вечеринки, так он до смерти пугал городовых, изображая пьяного генерала.

– Сколько же тебе лет, – ласково спросила она, – если ты с Достоевским встречался?

Он, справившись с секундным замешательством, сказал, что года тут ни при чем, а Достоевский жил не так уж давно, если вдуматься. Потом, спустя неделю, он с увлечением рассказывал ей о зимней кампании 1815 года, о Париже, в котором он тогда впервые побывал и чуть не женился на какой-то француженке, а один раз, когда она спросила его о происхождении шрама на груди, сказал, что это след от удара шведской шпаги при штурме Ревеля. Она спокойно относилась к подобным словам, считая это милым чудачеством с его стороны, желанием развлечь ее. Так прошел целый месяц, и ей уже начало казаться, что вся ее былая жизнь сжалась, свернулась, как засохший осенний лист, и только напоминает о себе иногда легким, но уже нестрашным шуршанием.

Она все время подглядывала за ним, пытаясь поймать неприязненное выражение лица или досадливую гримасу, – не могла же она ему действительно нравиться, такая страшная, – он очень добрый, но должен ведь когда-нибудь выдать себя. Но он был настолько внимателен, ласков и приветлив, что она чувствовала, как у нее в груди постепенно начинает рассасываться тяжелый плотный ком многолетней тоски.

Они много гуляли по вечерам, и он рассказывал ей истории о звездах, о их влиянии на судьбы людей, о том, что все человеческие слова, крики и вздохи не затухают совсем, а в виде волн, колебаний уносятся к звездам и потом еще долго, тысячи лет путешествуют во Вселенной, поочередно отражаясь от звезд, и по-прежнему звучат, но все тише и тише, пока совсем не затихнут. Набравшись смелости, она громко прокричала его имя, и оно унеслось к звездам. Она подумала, что они уже успеют умереть, а ее слово будет жить и, может быть, не долетит еще до самой ближней звезды.