Текст книги "Вечное невозвращение"

Автор книги: Валерий Губин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

– Это наше сознание к старости выкидывает фокусы!

– Может быть.

– Скажи, а телефон у тебя не изменился?

– Нет, только первую двойку поменяли на шестерку. Ты его помнишь? Тогда позвони как-нибудь, хорошо?

У меня и в самом деле было много работы, две недели большой аврал, и только отдыхая на даче, я вдруг вспомнил о Марине и позвонил. Механический голос произнес:

– Номер, который вы набираете, не существует.

Я нисколько не удивился и подумал, что существование Марины становится для меня таким же призрачным, как для нее окружающий мир. Есть ли она на самом деле, или разыгрывает меня, не сообщая свой настоящий адрес и телефон? Раньше она никогда не была склонной к розыгрышам, вспоминал я, да и наши шутки часто не понимала. Она была излишне чопорной и несколько скучноватой.

Наступила долгая дождливая осень. Я бегал на работу, потом по разным халтурам, везде платили мало, и приходилось выкручиваться. Один раз встретил приятеля из нашей распавшейся компании. Приятель был забавным, всю жизнь нигде не работал, чем жил – неизвестно. Он все время писал философские книги, не пользующиеся никаким признанием. И это его никак не расстраивало: сам печатал несколько экземпляров, сам переплетал и раздавал друзьям. У меня было пять или шесть его произведений, в которые я никогда не заглядывал, вернее, один раз заглянул в первую, и понял, что читать там нечего, а автор – просто сумасшедший. Сумасшедший во всем, что касается философии. А в остальном – вполне адекватный человек. Как ни странно, я не помнил точно его имени. Его всегда звали Далин. Но это был псевдоним.

Спросил его о Марине. Он давно не заходил и не звонил, но однажды, месяц назад, видел ее издалека, в кинотеатре, в “Ударнике” – сидел на балконе, а она пробиралась между рядов в партере.

Как всегда, он вяло попросил у меня взаймы. Я дал ему пятьдесят рублей, зная, что он принципиально не возвращает долги. Наверное, ему давно уже никто не давал в долг, поэтому он обрадовался, и обещал сходить к Марине, все выяснить. Потом мы пошли в метро, и я видел, как он навалился на человека, проходя через турникет, а потом огрызался в ответ на его замечание. В метро он тоже принципиально не платил уже много десятилетий. Если раньше наблюдать это было смешно, то сейчас мне стало грустно – как никак, ему уже около шестидесяти.

Марина права, думалось мне. К закату жизни начинаешь верить, что устойчивые, непоколебимые формы мира: вещей, растений, животных – это иллюзия. Мир постоянно мерцает, соткан из наших тьмы наших желаний, фантазий, заблуждений. Может быть, мы и сами иллюзия. Пока мы кому-то нужны, кто-то нас любит и помнит – мы существуем. А когда остаемся одни, то растворяемся в этом вечном круговороте мерцаний, и неизвестно – продолжаем ли существовать?

Марина осталась одна, никому не нужная, и ее существование стало настолько призрачным, что она исчезла. В каком смысле исчезла – неизвестно, но никто не может с определенностью сказать – есть она, или умерла.

Хотя нет, есть люди, которые могут. Она же говорила, что до сих пор работает в институте. Надо туда съездить. Или лучше позвонить.

С трудом достал телефон кафедры и почти неделю безуспешно звонил – никто не брал трубку. В ректорате, куда снова обратился, заверили, что телефон правильный, просто преподаватели на кафедре бывают редко, а лаборант, возможно, болен. Я-то знал, что дело не в преподавателях и лаборантке, просто чертовщина, окружавшая все, что связано с Мариной, продолжалась. В глубине души чувствовал, что надо все бросить, но почему-то продолжал упорствовать.

Наконец на мой звонок ответили. Я спросил доцента Максакову и молодой женский голос ответил, что сейчас на кафедре никого нет.

– Но она работает на кафедре?

– Не знаю.

– То есть, как, не знаете?

– Я новенькая, здесь всего неделю, и еще не всех знаю.

– Но расписание у вас на кафедре висит? Посмотрите.

– Расписание забрали в учебную часть, переделывают.

– А завкафедрой когда бывает?

– Не знаю. Кажется, он болен.

Я чуть не выругался, и бросил трубку.

Когда Марина позвонила в следующий раз, я уже ни о чем не спрашивал ее. Мы говорили об Эдике, о том, каким он был большим любителем собак, и сколько собак одновременно жили в его квартире. Оказывается, Марина не знала о сенбернаре, который своей тушей занимал половину прихожей и всем гостям пачкал одежду своей слюной.

– Я последние годы у них не была. Ясенево от меня далеко. И куда этот сенбернар делся?

– Пропал. Маша ходила с ним гулять, он вырвался, убежал, и больше его не видели.

– Жалко, – она долго молчала, и я слышал в трубке ее дыхание.

“Раз слышно дыхание, – значит живой человек. Просто ей смертельно скучно жить, вот она и развлекается”, – подумал я.

– Может быть, как-нибудь заедешь. Ко мне никто из нашей компании не приходит, не звонит. Я как будто в гробу в своей квартире.

– Ну, уж? На работу ходишь? К Бахрушину ходишь?

Марина была большой любительницей вокального пения и регулярно посещала вечера, посвященные великим певцам, в Бахрушинском музее.

– Все равно большую часть времени я провожу дома.

– К декабрю отдаю рукопись, частично освобождаюсь, созвонимся и обязательно встретимся.

Она вздохнула и опять долго молча дышала в трубку.

Выпал первый снег и сразу лег, не растаял, и на его фоне дома стали еще более черными и печальными. Я вспомнил те далекие времена, когда радовался первому снегу, испытывал подъем, казалось, что все меняется к лучшему, что скоро Новый год, а там и начнется что-то новое, необыкновенное.

Неожиданно позвонил мой философ-любитель, о котором я и думать забыл. Он заходил к Марине, но никто не ответил на звонок в дверь, потом встретил соседа с нижней площадки и тот сказал, что Марина, по слухам, давно продала квартиру и уехала в Ярославль. Во всяком случае, здесь он ее больше не видел, а кто живет в квартире, не знает. Никогда не видел, чтобы кто-нибудь оттуда выходил. Но вот по ночам часто слышно, как наверху ходят. Дом довоенный, перекрытия деревянные, хорошо слышно – кто-то ходит и ходит, взад-вперед.

– Так что вот так вот, старичок! Как говорится – ит воз бикоз колхоз! Кстати, не займешь сто пятьдесят? Сразу двести отдам.

– Сейчас не могу, все, что было – послал в Таиланд, жертвам цунами.

– Кто же деньги посылает? Надо было одеяла посылать. Сгущенку!

– Нет у меня лишнего одеяла.

– Да, с одеялами у всех напряженка. Ну, бывай, старичок! Ариведерчи Рома! Если что – звони.

“Значит она все-таки там. И ходит по ночам. Кому же еще ходить? Недаром она про гроб упоминала!” – думал я, повесив трубку.

Ночью снился сумбур – я стоял возле дома и вглядывался в раскрытые окна ее квартиры на третьем этаже. В окнах мелькали незнакомые лица. Один раз появился Далин, помахал мне рукой. Я крикнул:

– Марина дома?

– Оу йес, шартрез! – прокричал он в ответ и скрылся за шторами.

Я сложил руки рупором и стал вызывать Марину. Долго вызывал – целую вечность, даже почувствовал, что от крика заболело горло. Наконец она появилась. Я знал, что это была она, но все-таки это было не ее лицо: страшная, нечеловеческая маска, не мигая, смотрела на меня. Я почувствовал – еще мгновение, и превращусь в камень, дернулся – и проснулся. Проснулся и услышал, что звонит телефон.

– Ты не спишь уже?

Я посмотрел на телефон – шесть утра.

– Да, уже не сплю.

– А я давно не сплю, очень рано просыпаюсь, идти в такую рань некуда, и хожу, хожу по квартире, из комнаты в комнату, словно что-то потеряла. Ты помнишь Толика-певца?

– Конечно.

Толик был самым старшим из нас и на всех наших сборищах обязательно пел романсы. Так мы его и называли между собой: Толик-певец. Голос у него был мощный, как иерихонская труба. Он и не пел, а как будто трубил. Работая бухгалтером, он непременно хотел устроиться в штат в какую-нибудь областную филармонию, объехал все областные столицы, но нигде не брали. Я думаю, не из-за голоса, а из-за физиономии. Она у него была совершенно зверская, как у киношного маньяка-убийцы. А когда он пел, это впечатление многократно усиливалось.

– Я встретила Иру, та сказала, что он уехал в Америку. Ты помнишь его гипотезу о влиянии вибрации голосовых связок на организм?

– Вот уж не думал, что кто-нибудь примет всерьез эту галиматью.

– Как видишь, приняли. Пригласили в Америку, у него там что-то вроде лаборатории.

– Фантастика. Очень рад за Толю, но все равно не верю. Скорее всего, дальняя родственница оставила ему в наследство куриную ферму в Неваде. Он теперь кур разводит. Поет им, делая зверскую рожу, и они лучше несутся.

– Ты просто завидуешь.

– Конечно, завидую. Тоже хочу в Америку. Согласен даже индюков разводить.

– Интересно на тебя посмотреть, столько лет не виделись.

– А я тебя видел.

– Когда?

– Только что, во сне.

– Ну и как я выгляжу? Что молчишь? Я знаю, что я здорово подурнела. И даже в чужих снах выгляжу страшновато. Ты, небось, испугался?

Мне действительно стало страшно – откуда ей известно, как она выглядела в моем сне?

– Да нет, очень похожа на Софью Ковалевскую.

– Никогда ее не видела. У меня к тебе просьба. Ты помнишь нашу дачу на Трехгорке? Как пройти к ней?

– Помню.

– Съезди, пожалуйста.

– Что-то надо привезти?

– Нет, просто посмотри. И снаружи, и внутри. Все ли в порядке. У меня неприятные предчувствия. Может быть, ограбили. Или стекла побили. Очень тебя прошу.

– А как попаду внутрь?

– Ключи там же, под второй ступенькой. Пожалуйста, обещай мне, что в ближайшие дни съездишь.

Я обещал, а вспомнил только в конце недели. Твердо решил поехать, но освободился от всех дел только к середине дня. Когда приехал на Трехгорку, было уже темно, хотя не было еще пяти. Шел к даче – слава Богу, горели фонари – и злился на себя за свою уступчивость. Дойдя, обогнул темный дом, и никаких видимых разрушений не обнаружил. Потом нашарил под ступенькой ключи и вошел. В доме было сыро и пахло затхлостью давно необитаемого жилища. Электричества не было, а искать щиток мне не хотелось. В тусклом свете уличного фонаря все показалось прибранным и ухоженным. Так что Маринины предчувствия не подтвердились. Я решил покурить перед обратной дорогой, и, садясь в кресло, увидел в соседней комнате у окна силуэт, похожий на человека, но потом сообразил, что это, конечно же, стоит старинная вешалка с наброшенной одеждой. Я сам на нее когда-то вешал свой пиджак.

Разлегся в заскрипевшем кресле, затянулся сигаретой и почувствовал, как устал за эту неделю. В доме было абсолютно тихо, и не единого звука не доносилось снаружи. Я сидел и наслаждался одиночеством и тишиной. Вспомнилось, сколько веселых часов проводили мы здесь летом, какой шашлык обычно жарил Эдик, долго колдуя над ним во дворе. Вспомнилось, как соседи приходили жаловаться: Толик пел так громко, что они не могли расслышать собственный телевизор. И еще, как Далин читал нам свой очередной опус. Все старательно делали вид, что слушают, некоторые даже кивали головами, а Гензик вдруг начал тихо блеять. Философ несколько раз с недоумением оглядывался – откуда идут такие звуки? Потом понял, запустил в Гензика рукописью, и ушел страдать в глубину сада. Мы долго уговаривали его вернуться за стол – стоит ли обращать внимание на полуграмотного религиозного фанатика. Гензик тогда ударился в религию, бросил аспирантуру, и даже устроился служкой в какую-то церковь возле Шереметьевской усадьбы.

Но вдруг смутное беспокойство зародилось во мне, я никак не мог уяснить его причину, потом понял, что оно связано с этой вешалкой во второй комнате. Я стал смотреть на нее, напрягая зрение: вешалка как вешалка – что тут беспокоиться? Правда, уж очень похожа на силуэт человека, я бы даже сказал, на женский силуэт. Еще через десять секунд я вдруг увидел, вернее, почувствовал, что это все-таки человек. И стоит лицом ко мне. Давно стоит. По спине пробежал неприятный, сильный озноб. Страшно было, как он стоит: совершенно неподвижно и молча.

Но вот он шевельнулся, а потом шагнул в мою сторону. В два прыжка я достиг двери, распахнул ее ударом ноги, и даже не помню, как очутился на улице за калиткой. Там я, пересилив страх, остановился и стал ждать – кто же выйдет из дома. Но никто не выходил, дом стоял такой же темный, без всяких признаков жизни. Тут в голове словно вспыхнула картинка – когда эта вешалка шагнула ко мне, она попала в полосу света с улицы, и я увидел очень коротко остриженные волосы, точно также последние годы их встреч стриглась Марина.

– Марина! – громко крикнул я. – Ну, тебя к черту с твоими фокусами! Оставь меня в покое! И не звони мне больше!

После чего, быстро, не оборачиваясь, пошел к машине. Правда, у меня несколько раз возникало чувство, что кто-то идет за мной, но я не слышал никаких шагов и решил, что это уже мой собственный психоз – последствие недавнего испуга.

Марина не звонила почти месяц, и, видимо, действительно оставила меня в покое.

Однажды я шел по Таганке, вниз, к набережной, мимо скопления коллекционеров – здесь собирались нумизматы со своими медалями, монетами и значками. И увидел Толика-певца. Он держал в руках кусок холщевой материи с приколотыми к ней значками. Я нисколько не удивился, что он здесь, а не в Неваде. В этот пейзаж он больше вписывался.

– Привет, Толик! – бодро поприветствовал я его.

Он смутился и быстро свернул свою материю.

– Чем торгуешь?

– Здесь не торгуют. – Сухо ответил он. – Здесь меняются или получают гонорар за антиквариат.

– Сегодня был гонорар?

– Нет еще. У меня, – он слегка оживился и подобрел, – коллекция комсомольских значков за всю историю СССР. Есть даже значки секретарей ЦК комсомола.

– Что? И секретарей не берут?

– Почему-то нет. По пятницам, я заметил, вообще ничего не берут.

– Ходи по четвергам. Ты Марину давно видел?

– Ты что! Она умерла года четыре назад!

– Был на похоронах?

– Нет, я этих зрелищ не выношу. Неужели тебе не сообщили?

– А тебе кто сообщил?

– Не помню. Кажется, Ира.

– Врет все твоя Ира. Она сказала, что ты в Америку уехал. И теперь в Неваде заведуешь лабораторией по этим своим голосовым связкам.

– Она не врет, это я сам ей наврал. Действительно, приходил американец, расспрашивал, записывал, кое-что обещал, и после этого пропал. А я ей сказал, что все на мази. Опередил события. Но про Неваду ни слова не было. Откуда она взяла про Неваду.

– От себя добавила. Тут за углом приличное кафе. Пойдем, поболтаем.

Толик замялся.

– Я, видишь ли…

– Угощаю…

– Спасибо, а я тебе значок подарю. Бригадира целинного комсомольского отряда. Думаю, он тыщи на две потянет, если решишь продать.

– Спасибо. Буду беречь на черный день.

Когда мы выпили по сто пятьдесят и начали закусывать, я все ему рассказал про Марину.

Он принял мой рассказ близко к сердцу, долго и сокрушенно вздыхал, потом сказал мне с неожиданным жаром:

– Не лезь в это дело! Отойди! Не отвечай на звонки. Сердцем чую – здесь нечисто! Времена такие – все доброе истончилось или вообще исчезло, и нечисть лезет во все возможные дыры. Выходит на поверхность. Сейчас наступает время зла. Ты просто попал под этот выброс.

Я никак не ожидал подобных глубокомысленных рассуждений от Толика. Когда поели, я проводил его на рабочее место, отказался от значка бригадира, и спросил телефон Иры.

– Ира уехала.

– Куда? В Ярославль?

– Ну да. Ты же сам знаешь, а спрашиваешь.

И тут я увидел Марину. Она только что прошла мимо нас по той стороне улицы и удалялась вниз, к набережной. Ее странное вязаное пальто, походка, короткая стрижка – не было никаких сомнений.

– Так ты говоришь – умерла Марина?

– Все там будем, не переживай!

– А это кто идет на той стороне?

Толик охнул и сжал мою руку, потом рявкнул на всю улицу своим страшным голосом, так что все нумизматы повернулись к нему.

– Ма-р-и-и-и-на!

Женщина даже не обернулась и продолжала идти, как шла – ровно и неторопливо.

– Видимо, не она.

– Она, – почему-то шепотом сказал Толик, – любой человек на мой рык обернулся бы, а она даже не вздрогнула. Она мертвая!

– Что ты такое говоришь?

Он снова рявкнул на всю улицу, и с тем же результатом. Стоящий рядом пенсионер схватился за сердце и попросил не орать так громко.

– Знаешь, почему она не оборачивается? – взволновано произнес Толик, не обращая внимания на пенсионера. – У нее лица нет!

– С чего ты взял?

– Точно говорю: у привидений нет лица, просто гладкая белая поверхность. Или страшная маска.

Я вспомнил свой недавний сон.

– Давай, догоним!

– Ну, уж нет! И не думай. Я же сказал: это полоса такая. Скоро пройдет, если не будешь делать лишних движений.

Тут подошел какой-то парень и стал с любопытством рассматривать комсомольские значки.

– Ну, иди, иди, как-нибудь увидимся, расскажешь, – Толик говорил так, будто мы живем рядом, или вместе работаем. А между тем мы не виделись шесть или восемь лет. И, может быть, никогда не увидимся. Но он уже повернулся к парню, и больше не обращал на меня внимания. Я потоптался немного на месте и двинулся назад, к метро. На набережную решил не идти, вдруг она меня там ждет.

Марина позвонила перед самым Новым годом, когда все мои переживания, связанные с ней, уже улеглись и потускнели. И сам ее образ стал смутным и едва различимым в моих воспоминаниях.

– Хочу поздравить тебя с наступающим. Пусть следующий год будет намного лучше, чем этот.

– Спасибо. Так мы и живем – все лучше и лучше с каждым годом. Представляешь, как плохо мы жили сорок лет назад!

– Конечно, плохо. Что там было хорошего?

– Юность, например. Первая любовь.

Она опять, как в прошлый раз, надолго замолчала.

– У меня не было любви. Ни первой, ни второй. У меня вообще ничего не было. Только работа – в институте и по дому, и редкие радости, вроде встреч с вами или посещения спектакля. И еще летом турпоход.

– Все так живут. Редко у кого была любовь. Чаще имитация. Распаляют себя, накручивают, а в глубине души пусто.

– Вот Эдик любил Веру.

– Да уж, он любил! Начитался Набокова и захотел иметь свою Лолиту. Сколько было Вере – пятнадцать?

– Валера из-за Риты бросил жену с двумя детьми.

– Какой Валера?

– Далин.

– Понятно. Ему нужно было в Москве прописаться.

– Ты очень критичен к своим друзьям.

– Вовсе нет. Каждый живет, как может.

– Был на даче? – как всегда без перехода спросила она.

– Был. Очень приятно прокатился.

– Рада, что тебе не в тягость. Ну и как там?

– Вроде все в порядке. Тебя видел.

– Меня? В каком смысле?

– Ты стояла во второй комнате в темноте и смотрела на меня.

– Глупости. Когда это было?

– Двадцать восьмого октября в семнадцать часов пятнадцать минут.

– Ты что, был там одну минуту?

– Одну. После того, как тебя увидел.

Она опять надолго замолчала, и только дыхание свидетельствовало о том, что она еще здесь.

– Знаешь, у меня такое чувство, что я была в конце октября на даче. Даже не знаю, сон это был или провал в памяти? Я как будто бы стояла перед буфетом, и никак не могла вспомнить, что я должна взять оттуда домой. И тут кто-то громко закричал на улице.

– Это я кричал.

– Что ты кричал.

– Хлеборобы Ставрополья! Шире развертывайте социалистическое соревнование!

– С тебя станется. Но это был не ты. Там звучали проклятия в мой адрес. Потом увидела себя уже в квартире, а в руках кузнецовский чайник. Тот самый, у которого ты разбил крышечку. А у тебя была любовь?

– У меня было три любви: в третьем классе, в пятом, и в девятом. И все три несчастные.

– Может быть, первого января, как раньше, соберемся? Я постараюсь договориться с Толиком, с Геной и с Ирой.

– Ира в Ярославль уехала.

– Жаль. И с Гензиком не получится, я совсем забыла. Он подстригся, ты, наверное, знаешь, сделал карьеру – стал каким-то иерархом. И уехал навсегда на Афон. Я от него в прошлом году две открытки получила.

– Значит, будем мы с Толей. Может быть, Далина тебе удастся уговорить.

– Было бы здорово. Обещаешь?

– Постараюсь. Изо всех сил.

Больше от нее не было звонков. Шел уже февраль, когда позвонил Далин, и сказал, что снова видел Марину, и опять издалека. Он стоял в отъезжающем вагоне метро, а она шла по перрону.

– Никуда не уехала, а просто сменила флэт.

– Точно была она?

– Она! В этом дурацком вязаном пальто! И кстати, она несколько раз уже звонила мне.

– Что говорит?

– Ничего не говорит. Я в шесть утра трубку не беру.

– Почему думаешь, что Марина?

– А кому еще в голову придет? Она и раньше звонила ни свет, ни заря! Сумасшедшая баба! Денег дашь?

– Нет.

– Ну ладно, старичок, би изи, пока я бизи, – грустным голосом сказал он и дал отбой.

Я услышал ее на следующий день, глубокой ночью, и голос был таким же хриплым, каким она звонила в первый раз после многолетнего перерыва.

– Ты что, опять простудилась?

– Вроде бы, но, кажется, не так сильно. Я часто простужаюсь в феврале, как ни стараюсь уберечься. Всегда жду февраля, ожидая простуды. А, переболев, жду весну. Раньше казалось, что с весной придет что-нибудь необыкновенно хорошее. Столько мечтала об этих днях неожиданного счастья, что моими мечтами можно одарить не одну тысячу человек. А теперь думаю – может быть, они не пропадут напрасно, а каким-то образом останутся в мире.

– Это, смотря какие мечты. А вообще мир потому такой хрупкий и ненадежный, что на треть состоит из несостоявшихся мечтаний и неосуществленный надежд.

– Мои мечты очень хорошие. Скромные и целомудренные. Так что я, наверное, останусь в мире после смерти.

– Может быть.

– И однажды ты вдруг почувствуешь мое присутствие рядом…

У меня вдруг, как тогда, на даче, пробежал по спине озноб.

…а это просто моя мечта задела тебя своим крылом. У тебя за дверью кто-то стоит.

– За какой дверью?

– За входной.

– Откуда ты знаешь?

– Чувствую. Может быть, это я сама стою? – Она засмеялась.

– Ты по сотовому говоришь?

– Что такое – сотовый?

– С тобой не соскучишься, – сказал я, и услышал короткие гудки в трубке.

На цыпочках подошел дверям, – глазка у меня не было, – и прислушался. За дверью явно кто-то был. Мне казалось, я слышу дыхание. Хотел крикнуть: “Кто там?”, но во рту так сильно пересохло, что язык не шевелился. И очень страшно было услышать голос Марины в ответ.

Я простоял так минут десять, потом также на цыпочках отошел, достал из холодильника бутылку водки, и, стараясь не производить ни малейшего звука, выпил полстакана. Больше всего я боялся, что раздастся звонок – я бы тогда, наверное, умер от разрыва сердца.

Через час удалось уснуть, но я часто просыпался, казалось, что сквозь сон все-таки слышу звонок. Долго лежал с колотящимся сердцем. Но в квартире было тихо, только урчал холодильник на кухне. И опять засыпал.

Утром, отдернув штору, зажмурился от яркого света: густой пеленой падал снег, такой густой, что не видно было дома напротив. Где-то там, подумалось, под этим липким, мокрым снегом, по этой каше на тротуаре ходит и ходит Марина, то ли живая, то ли ее привидение. Ходит и мечтает встретить старых друзей, звонит им из автомата, разговаривает, и снова ходит, и день и ночь, и в зиму и в лето. Ходит и ищет свое несостоявшееся счастье, свою несбывшуюся любовь. А может быть, ничего не ищет, а просто ходит по тем местам, где когда-то что-то случилось, запомнилось.

Она еще звонила мне несколько раз, все время в шесть часов утра, но я не брал трубку. А потом звонки прекратились – то ли ей надоело звонить, не получая ответа, то ли она ушла в те далекие сферы бытия, из которых невозможно позвонить.

Лесной царь

Колю привезли в деревню поздно вечером. Его укачало в машине, он заснул и сквозь сон слышал, как отец нес его в дом, как его раздевали, укутывали одеялом и как бабушка громким шепотом сетовала, что ребенок уснет голодным. Ночью Коля просыпался, видел в окно луну, задевавшую верхушки деревьев, но ничего не слышал – в доме было абсолютно тихо. Он чувствовал, как в нем начинает шевелиться страх, и поскорее засыпал снова.

Окончательно проснувшись, Коля увидел прямо перед собой на стене смешную тень в виде толстого чертика с рожками. Чертик все время кланялся и взмахивал руками. Коля засмеялся, повернулся к окну и понял, что это вовсе не чертик, а его собственная рубашка: кто-то повесил ее на форточный крючок и она болталась на ветру. Он вскочил, побежал к окну, ощущая приятное тепло нагретого солнцем деревянного пола. Бабушка уже копалась в грядках, на деревьях орали птицы, а там, над забором, за небольшим полем, темнел огромный зеленый лес – такой же огромный, как в прошлом году, но только теперь совсем не страшный, совсем как продолжение их сада.

“Сегодня я обязательно туда пойду”, – подумал Коля и стал быстро одеваться.

За завтраком он сразу заявил об этом. Родители переглянулись.

Вот мама закончит свои дела и сходит с тобой.

Столько ждать! Я хочу один, прямо сейчас!

Да пусть сходит, – вступилась бабушка, ѕ никуда не денется. Там нынче земляники много.

Ладно, только далеко в глубь не заходи, иди по самому краю, чтобы мы тебя видели.

Чтобы мы тебя видели! Чтобы мы тебя видели! ѕ кричал Коля на бегу, размахивая бидончиком. Не останавливаясь, он вбежал в лес и замер: его сразу обступили запахи, не известные ему ранее или совершенно забытые ѕ радостные, дурманящие и немного тревожные запахи. Он с удивлением разглядывал яркие ягоды костяники, причудливый узор трещин на старой сосне, лучи солнца, наискосок пересекавшие небольшую поляну впереди. Ему вдруг показалось, что это место он уже видел. “Наверное, оно мне снилось уже в прошлом году, когда меня сюда не пускали”.

Дальше, за поляной, начинались ели. Там было темно и сумрачно, из-под густых лап тянуло сыростью, и Коля вдруг почувствовал, что не только он с радостным удивлением смотрит на этот чудесный лес, но и лес его разглядывает и словно думает: “Откуда он взялся, такой маленький и совсем мне незнакомый?”.

Ощущение, что на него смотрят, было таким сильным, что он смутился, и, не решаясь идти дальше, сел на корточки. Стал обирать кустики земляники, запихивая ягоды обеими руками в рот и стараясь не смотреть по сторонам.

“А вдруг это волшебный лес? – Подумалось ему. – Здесь живут колдуны, лешие, водяные, которым служат серые волки и баба-яга”. Он и сам не мог сказать, хорошо бы это было или плохо. С одной стороны, очень страшно, а с другой – как было бы здорово посмотреть на настоящего лешего.

Вскоре он вспомнил, что обещал принести ягод домой, начал собирать их в бидончик, и сравнительно быстро они покрыли дно. Время от времени Коля подносил бидончик к лицу и нюхал: запах был такой густой, что слегка кружилась голова.

– Кхе, кхе, ѕ вдруг услышал он над собой вежливое покашливание и, подняв голову, увидел стоявшего рядом странного человека, очень худого и очень высокого.

– Вы кто? – немного испугавшись, спросил Коля.

– Я местный житель, – странный человек слегка приподнял над головой кепку, – а вот вас я что-то никогда здесь не видел.

– Я к бабушке приехал. Меня зовут Коля. Я и прошлым летом был, но в лес почти не ходил, только два раза с мамой.

– Какое прелестное дитя! Что ж, очень приятно! – Худой человек опять слегка приподнял кепку. – А меня Иван Иванович. А фамилия Грибанов. Я здесь за грибы отвечаю.

– Как это – отвечаете?

– Смотрю, чтобы лучше росли, лучше прятались, чтобы их не обижали.

– Разве их можно обидеть?

– Да вот мальчишки часто мухоморы ногами пинают. А мухомор для леса очень важный гриб.

– Значит, вы вроде лешего.

– Ну что вы! Леший меня главнее, я только над грибами начальник. Скажу – высунутся, скажу – спрячутся.

– Но сейчас ведь нет грибов.

– Кое-какие уже есть. Строчки, сморчки. Сыроежки проклевываются.

– А над ягодами тоже есть начальник?

– Есть, вон он сидит.

Коля посмотрел и увидел, что совсем неподалеку сидит на пеньке старичок с седой бородой, с корзинкой на коленях, в большой и очень высокой соломенной шляпе, похожей на опрокинутое ведро.

– А он добрый? – с опаской спросил Коля.

– Конечно добрый. И детей очень любит. Поэтому и пришел посмотреть на тебя. У нас в лесу все добрые. Даже серый волк.

– Волк? Где же он? – Коля в ужасе закрутил головой во все стороны.

– Кто его знает? Где-нибудь зайцев гоняет.

– Я думал, все это только в сказках: лешие, серые волки.

– В сказках, само собой! Все, что есть интересного в нашей жизни, – все сказка. А все несказочное – скучно. Разве не так?

– Так вы сказочный начальник над грибами?

– Конечно.

– Значит, вас на самом деле нет?

– Ишь ты, шустро рассудил. Как же нет, когда я перед тобой? Сказочное – и есть то, что на самом деле. Но ты, наверное, этого не поймешь.

– Нет, я понимаю. Все станет сказочным, если знать волшебное слово. Стулья оживут, собаки начнут разговаривать. А так все как будто заколдованное. Как будто не настоящее.

– Хорошо соображаешь, – похвалил Грибанов. – Ну пойдем, я тебя с ягодным начальником познакомлю.

Старичок, когда они подошли, приподнялся и дотронулся до полей своей странной соломенной шляпы.

– Голубикин Петр Ильич, – представился он.

– А меня Колей зовут.

– Я уже слышал. Надолго к нам?

– Не знаю. Наверное, на все лето. Правда, папа хочет в августе на море поехать, но мне здесь больше нравится.

– На море тоже хорошо, но в августе там жарко и народу много.

– Вы были на море?

– Нет. Водяной наш, что в болоте за Колодкиным, тот, говорит, был в детстве. Но не понравилось ему. Вода слишком соленая.

– У вас тут и водяной есть?

– А как же! Как во всяком порядочном лесу. И водяной, и баба-Яга. Чем мы хуже других?

– А водяной – страшный? Говорят, он может человека в болото утащить?

– Чего только не врут люди! Наш водяной – милейший человек. И очень образованный. Он все знает: и про погоду, и про политику.

– Как его зовут?

– Так и зовут: Водяной. Правда, баба-яга его Хаммершельдом обзывает, когда он не пускает ее клюкву собирать.

– Однако тебе, Коля, пора. А то родители, наверное, уже волнуются. Пойдем, я тебя провожу, – сказал Грибанов.

– Давай свой бидончик! – Голубикин доверху насыпал его крупной земляникой.

Когда шли к дому, Коля спросил:

– А потом вы мне покажете волка и Водяного?

– Конечно, как придешь в следующий раз, с волком познакомлю. Он тебя покатает, если ты ему понравишься.

– На чем покатает?

– На себе.

– Я расскажу родителям о вас?

– Расскажи, конечно. – Грибанов немного помялся. – Только знаешь, сразу им не рассказывай. Еще испугаются, не пустят тебя больше в лес.

– А дед мой и бабушка? Они здесь много лет живут и в лес часто ходят. Вы их видели?

– Наверное, но точно не знаю. Здесь много народу ходит.

– А они вас?

– Ты их сам спроси. Люди часто глазам своим не верят. Вроде видели, а вроде и нет. Только дети видят то, что есть на самом деле, но потом быстро забывают.

Дома бабушка долго охала, высыпая землянику из бидончика.

– Это ж надо, какой добытчик у нас появился! Мы теперь все время с ягодами будем. Ты запомнил место, где собирал?