Текст книги "Побег"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– А вы считаете, Хрун, что если девушка расколдуется без ноги или чего-нибудь столь же существенного, будет лучше?

– А вы считаете, мозги не самое существенное для человека? – не сдержался Хрун.

– Для девушки? – спросил волшебник, безбожно гримасничая. Он поднес платок к губам, удивился и сунул его подержать Хруну, который не решился отказать товарищу в ничтожной услуге. Освободившись от платка, Тлокочан со смаком поцеловал кончики пальцев. – Для прелестной девушки, говорю я… – Еще один поцелуй. – Для прелестной, милой, обаятельной девушки?

Обличитель поморщился; имел он, что сказать по поводу дешевых пошлостей, но грязный платок в руках лишил его красноречия. Хрун воздержался от замечаний и, бегло оглянувшись, уронил тряпицу на ближайший камень. Тонкие пальцы его дрогнули в запоздалом ознобе брезгливости. Он поспешил заложить руки за спину с намерением не принимать более сомнительных поручений и тем самым сохранить за собой право на какое угодно нелицеприятное мнение.

Пышный, со щеголеватой небрежностью повязанный галстук обличителя своим белоснежным цветом, без малейшей примеси каких-либо сомнительных оттенков, соответствовал определенности самого облика Хруна: благородное лицо его замечательно было редкой для пигаликов правильностью очертаний.

Между тем, поглощенные трудной задачей не уронить девушку, носильщики все еще шатались и колебались, не догадавшись опустить беспокойную ношу наземь.

– Однако, все же… Лучше ее унести, да поскорей, – негромко, себе под нос заметил единственный из оказавшихся здесь членов Совета восьми Лобан. Член Совета восьми держался столь скромно и ненавязчиво, что окружающим поневоле приходилось оставаться начеку, чтобы не упустить важного замечания одного из руководителей Республики. В примечательном лице Лобана с мясистым носом и вскинутыми, как подрезанные крылья, бровями проступала тайная грусть и даже как будто обида. Хотя обижаться по общему положению дел было и не на что – тихое замечание члена Совета восьми было принято со вниманием. А когда он заговорил пространнее, забубнил, словно стесняясь собственного голоса, то наступила полная уже, почтительная тишина. И только скатился с кручи камешек – кто-то из пигаликов пытался спуститься, чтобы лучше слышать.

– Не лишним будет заметить, – бубнил Лобан, стеснительно наклонив голову, отчего слова его падали еще глуше, – что мы стали свидетелями необыкновенного события. Не слишком сильно будет сказать – выдающегося. Выдающиеся люди стоят у истоков выдающихся событий, и это – волшебник Тлокочан, – незаконченным, дерганным каким-то жестом, словно оратор пытался сам себя придержать, Лобан показал, куда следует обратить взоры присутствующих. Все посмотрели на Тлокочана. – Наш товарищ расколдовал человека… прелестную девушку, как он только что вполне справедливо отметил, не зная, не имея исходного заклинания… Вы уроните! – встревожился Лобан, потому что Золотинка тоже заинтересовалась волшебником Тлокочаном. Она живо обернулась, куда указано, и нарушила равновесие – пигалики с носилками зашатались.

– Это большое достижение! – успокоено продолжал Лобан, убедившись, что равновесие восстановлено. – Я бы не стал распространяться о том, что и так очевидно, но обязан напомнить, что мы стали свидетелями события необычайного – и как бы при этом не существующего. Не существующего до тех пор, пока Совет восьми не рассмотрит все обстоятельства в целом, в их отношении к нашим международным обязательствам, и не выскажется публично. До той поры убедительно прошу присутствующих хранить все, что вы здесь увидели, в тайне. Нужно унести девушку, и пока все.

Обращение к толпе любопытных и зевак с призывом хранить в тайне обстоятельства происшествия могло бы показаться забавным, если бы не то существенное уточнение, что это была толпа пигаликов. Предупреждение члена Совета восьми не показалось тут никому ни легковесным, ни опрометчивым.

– Постойте! – придержал двинувшихся уж было носильщиков обличитель Хрун. – Я думаю, девушка и сама пойдет!

Неясный шелест удивления вперемешку с другими, более сильными чувствами всколыхнул зрителей: девушка отлично поняла Хруна и даже не пыталась этого таить – она слезла с носилок.

– Да-да, конечно! – сказала она с преувеличенной живостью, словно мимика ее менялась так же беспорядочно, как шаталось тело. – Понимаю. Вы сердитесь! Да-да-да – сердитесь.

Каждое слово с избытком подкреплялось развязной жестикуляцией, так что трудно было не улыбнуться. Что не мешало, однако, тем же самым весельчаком жалостливо хмуриться в следующий миг. Кто сам не сообразил или чуткости не хватило, тому достаточно было взглянуть на озабоченного врача, который ничуть не обманывался резвостью подопечной. Трудно сказать, обманывался ли обличитель Хрун – говорил он жестко, но осторожно и, уж конечно, не позволил себе даже беглой ухмылки.

– Сейчас пойдем вниз. Мы спустимся в теплое и… удобное помещение.

– Ах да! – каким-то детским, безыскусным движением Золотинка потянулась рукой ко лбу и замерла, опасаясь упустить мысль.

– Идем! – настаивал Хрун. – И нужно одеться! – Выразительный взгляд его показывал, что человек… женщина с обнаженными по самый пах ногами, не может считаться вполне одетой.

Но Золотинка-то не замечала, что ей холодно.

– Ах да… – повторила она, страдая от напряжения мысли. – Да, вот… – сказала она, пытаясь теребить волосы, что было затруднительно при обожженных ладонях. – Кстати! – лицо озарилось. – Кстати! А что там случилось? Да вот – Юлий. Что с ним было?

Никто и слова не успел вымолвить, как Золотинка затараторила:

– Но я все помню. Отлично помню. Да. Я помню. Понимаю. – Изменчивые чувства ее казались такими же развязными и произвольными, как жесты, они существовали сами по себе, без связи со смыслом. И даже как бы опережали смысл, вовсе его подменяя. – Вот и замок разрушен… – молвила она, озираясь широко открытыми глазами. – Как это… слово выскочило. Не важно.

– Сударыня, – мягко сказал главным врач Корлаван, – наследный княжич Юлий теперь великий государь и великий князь Слованский. По смерти своего отца Любомира он занял Толпенский престол.

– Это хорошо! – без размышлений согласилась Золотинка. – А отец умер?… Какая жалость, я хотела бы с ним познакомиться… Да… Я знала Юлия. Наверное, он переживал. Скажите, он очень переживал, когда умер отец?

– Как вас зовут, сударыня? – спросил вдруг Корлаван.

– А что? – насторожилась она. – Меня?.. Золотинка. – И пожала плечами, удивляясь всему сразу: и что они могут этим интересоваться… и что сами не знают, как ее зовут, и что как будто бы не уверены в правильности ответа – если судить по тому, как строго и напряженно слушают каждое ее слово. Словно проверяют. Она хихикнула.

Однако они, похоже, продолжали сомневаться. И, наконец, это смутило Золотинку:

– Ну да, Золотинка. А что?

– Пойдемте, сударыня! – учтиво предложил обличитель Хрун. – Все сразу и не объяснишь. Нам с вами долгие еще разговоры разговаривать.

– Но Золотинка! Золотинка, конечно! – упрямо возразила она. – Я – Золотинка!

– Боюсь, что так оно и есть, – крякнул, точно расстроенный медвежонок, волшебник Тлокочан.

– Надеюсь, что так, – обронил обличитель Хрун.

Через лаз среди развалин Золотинку отвели вниз. Она помнила похожий на сновидение городок пигаликов, но когда, проблуждав вслед за своими провожатыми тесными и однообразными ходами, городка не увидела, а попала в назначенный ей покой, мало чем отличавшийся от старательно прибранной горницы в доме зажиточного купца, усомнилась и в самом видении: точно ли оно было?

Припоминая, Золотинка убеждалась, что способна разобраться в себе и в своем прошлом. Но почему же тогда не оставляло ее неуютное ощущение неопределенности, откуда эти сомнения в действительности всего, что хранила память?

Со временем она догадалась, в чем дело, хоть и пришлось для этого – чтобы сообразить – хорошенько походить из угла в угол, вперяя рассеянный взор то в зелено-лиловые разводы уложенного на пол ковра, то в загадочного устройства лампу под потолком.

Две смежных комнаты, разделенные не дверью, а полукруглой аркой между ними, и небольшой придел для ванны и прочих необходимых удобств, составляли временное (или, может быть, постоянное?) Золотинкино жилище. Место заключения, проще говоря. В последнем не трудно было убедиться, подергав запертую за удалившимися пигаликами дверь. Никаких окон, разумеется, их замещали развешенные по стенам картины с изображением равнинной природы и моря. Самая необходимая обстановка: кровать в одной комнате (без белья и постели), стол в другой, несколько пустых шкафов, в одном из которых Золотинка обнаружила большие мужские сапоги, забытые тут предыдущим постояльцем или заключенным; случайные книги, которые Золотинка не стала и открывать, чернильница с закаменевшими на дне чернилами; пыльная, давно не бывшая в употреблении посуда. И зелень, на поверку искусственная.

«Так вот!» – сообразила Золотинка, перебирая жесткие, неживые плети растения, что перебросилось по своду дверного проема. Она поняла: что-то такое произошло, отчего прошлое (да, кажется, и настоящее) утратило значение. Как бы обесцветилось. Глубокий черный провал отделял вновь народившуюся Золотинку от самой себя. Исчезла непрерывность ощущений, расположенная во времени последовательность событий, которые дают уверенность в собственном существовании.

Прошлая жизнь чувства потерялась – вот в чем дело! Потому-то и глядела на себя Золотинка отчужденным, оценивающим взором, словно узнать себя не могла. Растеряла все, что наполняло прошлое, самую жизнь ее смыслом, а теперь и огорчиться утрате не умела.

Дней десять спустя она выслушала обвинительное заключение.

– Как хорошо все вы тут написали, – пробормотала она, – правдоподобно… Что мне за это будет?

Главный обличитель Республики Хрун опустил глаза в стол и подвинул бумаги; этих нехитрых действий хватило ему, чтобы вернуть себе ясность взора.

– Статья двухсот одиннадцатая часть третья Уложения о наказаниях не дает возможности смягчить вашу участь, Золотинка. Я обдумал обвинение… Вообще говоря, нельзя исключить, что суд не согласится со мной и каким-то образом, при чрезвычайном напряжении ума обнаружит в ваших действиях основания для того, чтобы применить часть вторую той же статьи. Что было бы большим облегчением для подсудимой. Большим облегчением. Очень большим. Однако, – продолжал он особенно веско, с неумолимой, железной последовательностью в словах, которые сцеплялись друг с другом, не оставляя зазора для посторонних понятий, – однако я счел бы себя бесчестным пигаликом, если бы пытался внушить вам ложные надежды. Готовьтесь, Золотинка. Все, что я могу вам теперь сказать: готовьтесь. Ложные надежды ослабляют дух. Вам понадобится все ваше мужество, чтобы выслушать приговор.

Золотинку водили на допрос в особое подземелье, где скамья ее была поставлена на три ступеньки ниже, чем стол обвинителя, – для того, по видимости, чтобы обвиняемая не смотрела на обвинителя сверху вниз, что было бы неизбежно при естественной разнице в росте.

– Значит, надежды нет? – спросила Золотинка.

Писарь, молоденький щеголеватый пигалик за столиком на отлете, заскрипел пером, добросовестно записывая вопрос.

– Я передаю дело в суд, – сухо возразил Хрун и тоже вслед за Золотинкой глянул на писаря, который трудился, не поднимая головы. – Понадобится две-три недели, чтобы судьи изучили собранные свидетельства и назначили первое заседание. Тем временем вы можете избрать себе общественного защитника.

– Это нужно?

– Защитник окажет вам нравственную поддержку, – Хрун пожал плечами, хотя это и не вязалось как будто с ободряющим смыслом сказанного. – Он как бы разделит с вами тяжесть приговора.

– В нравственном смысле?

– В нравственном, – подтвердил обличитель, после изрядного промежутка, который понадобился ему, чтобы обдумать ответ.

– Кого вы мне посоветуете?

Странное дело, Золотинка все еще не верила в действительность угрозы, которую не скрывал от нее Хрун, или, скажем так, не ощущала ее. Замечательное ее простодушие проистекало не из одного только бессознательного лукавства, желания раздразнить и вывести из себя обвинителя, – вызывающее простодушие ее было замешано на непритворной внутренней безмятежности.

Хрун опять пожал плечами.

– Позвольте мне уклониться от советов такого рода.

– Почему?

– Занимают ли вас новости из Словании? – сказал вместо того Хрун, помолчав.

– Ну, я понимаю так, что вы не оставите меня без новостей. Если это нужно следствию.

– Да нет, – медлительно проговорил Хрун, выравнивая на столе бумаги, лежавшие правильным, но не совсем, как видно, удовлетворяющим его строем. – Все, что необходимо для поддержки обвинения, вы узнаете на суде. Соответствующие свидетельства, донесения, общие оценки положения после того, как запущенный вами искрень начал свою разрушительную работу в руках Лжевидохина. Дурные вести не залежатся. Так что, если говорить об интересах следствия, то они надежно, я бы сказал, слишком надежно ограждены. Слишком, слишком надежно.

Неторопливая, даже скучная, вязкая речь Хруна не обманывала Золотинку. Случайный взгляд – быстрый и пронизывающий, несдержанное движение руки, некстати проступивший румянец – все выдавало страстную и, может быть, беспощадную натуру обличителя по призванию, по страсти и по вдохновению. Такому нет нужды горячить себя, напротив, приходится до поры сдерживаться; в медлительном его разговоре чудилось нечто принужденное.

– Словом, я имел в виду, – заключил Хрун, оторвавшись, наконец, от раскладки бумаг, – что вы, может статься, захотите узнать что-нибудь о судьбе близких.

То был упрек. Довольно бесцветный, впрочем.

– Да, я хотела бы знать. Как там у них?.. Поплева? Он где? Нашлась ли слованская государыня? Зимка вернулась к Юлию?.. И вообще.

– Да будет вам известно, что позавчера западнее города Медни произошло сражение слованских войск под водительством великого князя Юлия с мятежниками Рукосила-Видохина. – Хрун помолчал, ожидая вопроса, но легко обошелся и без него. – Войска слованского государя потерпели поражение. Рукосил со своими приверженцами, число которых день ото дня увеличивается, продвигается к столице. Юлий, вероятно, погиб.

Ничто не выдало Золотинку, она сгребла на колене темную ткань мешковатого платья, которое сшили для нее пигалики, и продолжала слушать, слегка выпрямившись.

– Ваш названный отец Поплева, вероятно, погиб. Во всяком случае, ни о том, ни о другом нет никаких известий, они не объявились. Конюший Чеглок, главный военачальник Словании, с поля битвы бежал и теперь в Толпене. Впрочем, он ненамного опередил оборотня. Очень может быть, что в этот самый час, когда мы здесь с вами мирно беседуем, Толпень уже покорился Рукосилу. Со всеми вытекающими отсюда последствиями… Хотите знать подробности сражения?

– Нет.

По сути дела, Золотинка была глубоко больна, покалеченная Рукосиловым колдовством, окаменела и застыла душой. Обличитель Хрун не понимал этого, как не понимала этого до конца и сама Золотинка. Где набраться столько чуткости, чтобы постичь ее недостаток?

– Ваш двойник, ложная Золотинка, которая, как вы нам теперь разъяснили, есть Зимка, Чепчугова дочь Лекарева Колобжегская, нашлась в обозе Рукосила. Там ее обнаружили, – сказал Хрун, полагая, что этот предмет покажется обвиняемой позанимательней, чем подробности сражения под Медней.

– Рукосил рассчитывает еще раз ее использовать?

– Обращаются с Лжезолотинкой как с великой государыней. Не будет ничего невероятного, если она снова окажется при деле.

– А! – равнодушно протянула Золотинка. И поскольку Хрун не торопил ее, задумалась. – Выходит, – сказала она по размышлении, – что у вас есть во мне надобность. Пигаликам выгодно держать меня про запас, чтобы противопоставить Зимке.

– Я не стал бы заглядывать так далеко, – пожал плечами Хрун.

Но Золотинка ошибалась, предполагая, что такого рода полуответом обличитель признаёт возможность известного торга с правосудием.

– А если я смогу запустить для вас искрень? Вернее, вы понимаете, зарядить один из ваших волшебных камней на искрень? – спросила она с любопытством.

– Совершенно верно, – кивнул Хрун. – Совет восьми обсуждал этот вопрос. Вас правильно известили. Но наши волшебники утверждают, что второй раз у вас ничего не выйдет. То, что получилось с Сороконом, есть невероятное стечение обстоятельств.

– Словом, – невесело хмыкнула Золотинка, – если я смогу запустить для вас искрень, то меня помилуют. А если нет – казнят.

– Ни на чем не основанное, произвольное предположение.

– И все же?

– Нечто подобное и предлагает Тлокочан, как вы, вероятно, извещены. Но чего вы не знаете, и вряд ли Тлокочан это скажет – он не может убедить Совет.

Встречный взгляд обличителя, вполне безмятежный, выражал, казалось, нечто насмешливое, хотя выражение длинного надменного лица Хруна не изменилось ни в одной черточке. Золотинка отвела глаза и понурилась, сминая складка скучного смурого платья.

– Есть возражения общеправового порядка, – продолжал обличитель после достаточно долгого промежутка. Так что писарь, похожий на семилетнего ребенка хорошенький пигалик, оторвался от бумаги, чтобы уставиться на девушку откровенным взглядом. Запоздало спохватившись писать, он встряхнулся, и ловкое перышко замелькало. Примечательно, что не замечавший как будто писаря Хрун уловил эту недолгую рассеянность и отметил упущение легким двойным стуком по столу. Этого было достаточно, чтобы перо забегало еще усерднее, вихрастая макушка пигалика склонилась еще ниже, неким непостижимым образом выражая раскаяние.

– Есть упущения нравственные, – продолжал Хрун, остановив взгляд на пигалике, и поправился: – Возражения. Есть возражения нравственные, хотел я сказать. И наконец, если начистоту, то Тлокочан ведь и сам признал в Совете, что за три дня, какие он провел в теснейшем общении с обвиняемой, не обнаружил у нее, то есть у вас, никаких особых волшебных способностей.

Наверное, Хрун готовился к возражениям: примолк, губы настороженно поджались… И продолжал, не встречая сопротивления:

– Ничего такого, по крайней мере, чего не умели бы наши начинающие чародеи-любители. Никто не может понять, объяснить, как это вам удалось запустить искрень… А может, это были не вы? – спросил он вдруг, подавшись вперед.

– А если я попробую? – спросила она, пожав плечами.

– Вы уже пробовали. Тлокочан поставил опыт: вы не способны запустить искрень.

– Это то упражнение с шариками?

– Да.

– Я многого не знаю, – прошептала Золотинка упавшим голосом.

– Слишком многого, – подтвердил обличитель.

– У вас как казнят? – спросила Золотинка, бледные пальцы ее блуждали по колену. Хрун же не отвечал, предполагая, может статься, за вопросом, попытку разжалобить обличителя. – Ну да, – пробормотала Золотинка, силясь ухватиться за какую-нибудь постороннюю мысль. – Да… А это… Вы ничего не говорили: Нута. Что с ней приключилось?

Обличитель пожал плечами – точно также, как это делала Золотинка.

– Нута пропала. Мы ее не искали, а Юлий, сколько мы знаем, не нашел. Она пропала сразу после того, как Юлий вошел в Толпень. Еще прошлой осенью. Глашатаи кричали по всей стране, но принцесса не откликнулась. Так что пришлось ему развестись с Нутой заочно. Ясное дело, он не мог обвенчаться с вами, не дав отставки своей законной жене.

– Обвенчаться со мной? – потерялась Золотинка.

– Ну да. Он обвенчался с вами в Толпенской соборной церкви Рода Вседержителя. – Кажется, обличитель не издевался, в длинном, благородных статей лице его было спокойствие честного пигалика.

– Обвенчался с Чепчуговой Зимкой, – поправила Золотинка негромко.

– С Чепчуговой Зимкой, а думал, что с вами. Так что с точки зрения закона это все равно.

– Нет, это не все равно, – растерялась Золотинка, не уверенная теперь, что это так. Обличитель сильно ее смутил. За время предварительного следствия она привыкла доверять Хруну в его суждениях.

– А Юлий был счастлив с Зимкой? – спросила Золотинка после некоторого молчания.

Кажется, это был нелегкий вопрос для обличителя.

– Не стану врать, – сказал он и непонятно вздохнул.

– Жаль, – тихо молвила Золотинка. Потом она пожала плечами и проговорила задумчиво: – Но ведь, если я жалею, что Юлий несчастлив с Зимкой, то это что значит? Не люблю? – и она глянула на обличителя, ожидая разъяснений. С точки зрения закона.

– А вы жалеете?

Снова она усомнилась:

– Да нет. Ничего я не жалею… Кажется, и себя не пожалею, когда вы приговорите меня к смерти за невежество, что будет только справедливо, хотя и не весьма-то умно с вашей стороны. – Она задумалась с отсутствующим выражением и хоть уж не опускала глаза, но ничего не видела перед собой, устремивши в пространство взор. Взволнованный писарь строчил, на ходу вздыхая. – Кажется, не пожалею и себя…

– Спасибо, – тихо произнес Хрун.

Золотинка вздрогнула, смутно уловив нечто несуразное, а писарь промазал мимо чернильницы и попал пером в стол.

– Спасибо, – подтвердил Хрун. – Ваше мужество поможет мне довести обвинение до конца. – Он принялся собирать бумаги и добавил, догадавшись, что Золотинка не понимает: – Мужество приговоренного к смерти внушает мужество и тому, кто должен вынести приговор.

По окончании следствия Золотинку оставили в покое, и она слонялась из угла в угол или лежала без движения, с открытыми ли, с закрытыми ли глазами. Хрун посетил узницу только для того, чтобы уведомить ее законным порядком, что суд состоится через две недели месяца изока, в шестой день, в понедельник и что Золотинка имеет право избрать себе оправдателя.

Напрасно, однако, Золотинка встрепенулась при слове «оправдатель». Тут имелся в виду обыкновенный защитник или ходатай, поверенный, как принято называть людей этого ремесла у слован. Под «оправдателем» подразумевался, судя по всему, обыкновенный судейский крючок, приказная строка. И надо было хорошенько еще рассмотреть, что пигалики понимали под такими выражениями, как «избрать» и «себе». Едва Золотинка возразила, что ей никто не нужен, как обнаружилось, что избирать она должна не «себе», а суду. То есть суд, не может состояться без участия «оправдателя», изберет его «себе» Золотинка или нет. Ну, это ваша забота, отрезала узница. И не ошиблась. Разумеется, разумеется, с некоторой даже поспешностью согласился Хрун, поглядывая не без брезгливости на тарелки с объедками, которые Золотинка, из-за невозможности ни вымыть их, ни убрать, составила к стене на пол.

– Разумеется, – повторил он, поправив белоснежный галстук, – вам подберут достойного оправдателя, чтобы представить дело в суде наилучшим образом.

– Как насчет Тлокочана? – спросила Золотинка, подозревая почему-то, что Тлокочана ей не дадут.

– Невозможно, – невозмутимо подтвердил обличитель.

– Отчего же?

– Он участвует в судебном заседании в качестве волшебника.

– Зачем в суде волшебник?

– А как вы узнаете приговор без волшебства?

– А судьи на что?

– Судьи дело десятое, – невозмутимо возразил обличитель. – И потом… Кто не убрал посуду? До сих пор! – Он позвонил в колокольчик, вызывая стражу.

Посуду убрали. Не замедлил и оправдатель. Предупрежденная еще с вечера, Золотинка приготовилась встретить подобие обвинителя Хруна, нечто столь же основательное и добропорядочное. Оправдатель, как узнала Золотинка от одного из сторожей, когда он доставил ужин, был отобран из сорока соискателей. И, следовательно, представлял собой наиболее яркий образчик пигалика, так сказать, являл собою самое существо и душу породы.

Но, видно, Золотинка не имела достаточного понятия о душе добродетельного пигалика. Душа эта поразила узницу легкомысленным, в высшей степени крикливым и щегольским нарядом. Сияя ярко-лимонным, в цветочек, жилетом с широкими, как лопухи, отворотами, средоточие пигаликских добродетелей прошло на середину тюремного покоя, бросило на стол тросточку, стащило тонкие перчатки и уложило их сверху крест-накрест. Потом оно освободило рот от красного шарфика, которым замотано было по самые глаза, и сообщило поставленным, звучным голосом, несколько нараспев:

– Оман.

– Как-как?

 
– Когда явилась в этот мир
Ты… мм…
 

Пигалик покрутил рукой, как бы свивая из пустоты недостающие слова.

– Пир… мир, – озабоченно забормотал он. – Нет: свет… карет… Бред! Ты… Свет – совет – ответ. Вот! Слушай:

 
Когда явилась ты на свет,
Свет
каких планет,
Каких светил
тебе светил…
(ну, предположим)
Кто даст ответ?
 

Золотинка поняла бы, что это стихи, даже если бы пигалик не раскачивался голосом и телом, отмахивая рукой особенно важные и выразительные места, которых он насчитал четыре, – по одному для каждой строки.

– Вы поэт, – сказала Золотинка, охотно признавая очевидное, чтобы только не затрагивать скользкого вопроса о том, что послужило источником вдохновения для только что явленного ей образчика поэзии. – Вы поэт, – укрепилась она, когда возражений не последовало.

– Садитесь, – снисходительно отвечал пигалик.

Она опустилась на табурет, приготовленная таким образом к сногсшибательным откровениям, и пигалик сказал, опершись растопыренной пятерней на стол:

– И давай на «ты»! Ни одно живое существо в целом свете, – круг рукой обозначил вселенную, – не будет ближе и роднее меня. Мы пройдем путь вместе и я сделаю все возможное, наизнанку вывернусь, чтобы устыдить жестокосердных, поколебать непреклонных и возмутить добродушных. Я истерзаю их совесть.

Золотинка улыбнулась.

– Да, изнанка у тебя такая же пестрая, как и лицевая сторона, – сказала она.

Оман ухмыльнулся не без самодовольства, откинул и пригладил длинные льняные волосы.

– Позволь-ка на тебя посмотреть! – Оман уселся напротив и уперся руками в раздвинутые колени. Что было необходимо, по видимости, для большей сосредоточенности.

Золотинка поежилась в своем затрапезном, тюремных расцветок халате, облекавшем некогда, если судить по размерам, какого-то особенно большого злодея. И тут возникли сомнения, успела ли она умыться и причесаться. Тронув голову, она обнаружила взлохмаченные космы и устыдилась. Оман глядел строго и неулыбчиво, пронизывающим взором, которого трудно было и ожидать от этого человечка. Потом он прикрыл глаза, а через некоторое время снова возвратился к предмету своих наблюдений. И опять от избытка впечатлений должен был отвернуться, чтобы впитать в себя увиденное.

– Никогда не думал, что доживу до такого дня, – произнес он, озадачив собеседницу сим признанием. Трудно ведь было признать объяснением столь неполных, оставшихся без завершения слов последовавшее затем замечание: – Ты прекрасна.

Не было никакой возможности продолжать. Молодой пигалик встал, сделал несколько шагов, потом забрал со стола перчатки, рассовал их по карманам широко распахнутого кафтана и тогда уж сел.

– Ну что же, – сказал он спокойнее, – будем сотрудничать.

– Как мы будем сотрудничать? – тихо спросила Золотинка.

– Просто встречаться… болтать… разговаривать… читать стихи… Будем разговаривать и любить друг друга.

– И этого достаточно? – усомнилась Золотинка.

– О! Совершенно достаточно. С избытком!

Волей-неволей приходилось смириться с мыслью, что от такого оправдателя толку не будет. Не доверяя Оману своих сомнений, Золотинка как бы невзначай, то есть между пространными разговорами о счастливой поре детства и прочих столь же важных предметах, пыталась уяснить особенности судебного действия. Представление складывалось затейливое, но, как казалось тогда Золотинке, достаточно полное и точное. Было время-то – за две недели! – разобраться.

Приходили и другие посетители, кроме Омана. Накануне суда навестил узницу влиятельный член Совета восьми Буян, он рассказал кое-что о невеселых слованских делах. Юлий пропал, и тело его не найдено. Напрасно воссевший на Толпенском престоле Могут Первый, он же Рукосил-Лжевидохин, объявил за голову живого или мертвого Юлия награду. Десять тысяч червонцев, уточнил Буян, помолчав. За такие деньги можно найти, осторожно заметила Золотинка. Буян, конечно же, понял, что она имела в виду, но не сказал ничего утешительного, не стал возбуждать напрасные надежды. Так и нашли, грубовато возразил он, – чуть ли не двадцать голов. Только Могут никого не признал как Юлия. Не торопится признавать. А великая слованская государыня Золотинка, напротив, убеждена, что Юлий убит, и велела с честью похоронить его останки.

Высокопоставленный пигалик отводил взор. Золотинка запахнула полы халата на груди и так их держала, не выпуская, словно в ознобе. Яркие огни люстры заливали лоб ее и щеки белым, почти без теней, светом, сверкание золотых волос лишь усиливало эту бледность. Казалось, при одном взгляде на узницу нечто болезненное отражалось и в лице пигалика. Он торопился отвечать прежде вопроса.

– Да, Лжезолотинка на престоле – Чепчугова Зимка. Торжественно, при громадном стечение народа, она признала в дряхлом Лжевидохине подлинного слованского государя, отчича и дедича Могутов, предательски лишенных власти еще двести лет назад. Так что историческая справедливость восстановлена не без помощи Чепчуговой Зимки, – криво усмехнулся Буян. – Как ни удивительно, такая безделица, как свидетельство потрепанной, еле живой от страха слованской государыни способствовало народному успокоению. Утешительно сознавать, что ты покоряешься силе из чувства справедливости, под влиянием добросовестных уговоров, а не в виду поставленных на торговой площади виселиц. А когда Золотинка венчалась с дряхлым оборотнем, которого внесли в церковь на носилках, народ, говорят, и вовсе повеселел, полагая, что сие благочестивое действо означает преемственность власти и даже всего доброго, что связывается с недолгим правлением Юлия. Люди склоняются к мысли, что изменилось, в сущности, не так уж много.

– Рукосил домогался моей любви. Может, теперь его устраивает такая послушная Золотинка, как Зимка Чепчугова, – молвила узница, еще плотнее закутываясь. Она сделала это сообщение равнодушно, мимоходом, так, словно не очень хорошо помнила, как это вышло, что кто-то чего-то когда-то хотел и домогался.

– Я принес вам гостинец, – сказал вдруг Буян. – Бабушка пирожков напекла.

– Спасибо! – вспыхнула Золотинка.

Она тотчас же развязала чистенький узелок, в котором грудились жарко подрумяненные, крутобокие до самодовольства пирожочки, каждый на полтора укуса.

– Продолговатые с капустой, круглые с черникой – особенно хороши, – предупредил Буян.

Но кто его знает, что Буянова бабушка подразумевала под длиной и шириной. Если и был у нее честолюбивый замысел пометить как-то любимцев, врожденное чувство справедливости не позволило ей проявить последовательность: все пирожки до единого, несмотря на крошечные размеры, оказались равномерно упитаны – раздались поперек себя шире.