Текст книги "Побег"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Нельзя было пробиться к государю и на два шага, но все месиво конных шатнулось само собой, и Поплева углядел тело юноши прямо под собой, лошадь переступила, попавши копытом между рукой и головой – Поплева дернул узду, едва не разрывая лошади пасть.

Как разглядишь, где она там топталась? Нелегко было даже соскользнуть с седла вниз и нагнуться. Однако Поплева не колебался. В тот ничтожный миг, когда образовалась слабина, он успел спрыгнуть и сразу же должен был упереться изо всех сил в круп собственной лошади, чтобы удержать ее на месте, закряхтел, натужась сколь было сил, потому что и люди, и кони, все вдруг поперли назад.

Казалось, ему нужно было удерживать давление всей толпы сразу – и тут же она сдалась, хлынула по сторонам. Давка разрядилась почти внезапно, когда остававшиеся в тылу поняли, что происходит, и повернули – громада ринулась в бегство.

Юлий стонал, уткнувшись в землю. Похоже, он пробовал подняться, но беспомощные попытки его как раз и показывали, насколько он пострадал. Бронзовый панцирь и шлем, быть может, защитили его от тяжелых переломов, не видно было открытых ран, а что до остального, то не было времени разбираться. Конница схлынула, разбежались лишенные седоков лошади, на поле остались раненые и потоптанные. Там и здесь с пронзительным воем метались латники, пытаясь сбросить доспехи. Катались по земле, по телам кони – они мучительно ржали. Корчились сгоревшие уже до безгласия люди. И по затоптанной, посеревшей траве чертили полосы гнавшие все дальше и дальше искры. Луг дымил и чадил.

Сверкающие колобки шумно шурхали мимо Поплевы и Юлия, не имевших на себе ни единой железной застежки или гвоздика, но приближалась другая опасность. Вся Рукосилова сволочь, случайный сброд, составлявший его пехоту, около тысячи вооруженных дрекольем и камнями грабителей наступали с гиканьем и бранью.

Медлить не приходилось ни мгновения. И притом Поплева не знал, как подступиться к получившему внутренние повреждения, возможно, и переломы человеку.

– Держись! Сейчас… сейчас. Ладно уж! – бессмысленно частил Поплева, приподнимая юношу. Тот повел глазами и захрипел, так что у Поплевы и сердце оборвалось. Всего двести или триста шагов отделяли их теперь от толпы разбойничьего сброда. – Прости! – выдохнул Поплева, переваливая юношу кулем поперек лошади, вскарабкался в седло сам – что нужно было принять за удачу: смирная, но взбудораженная коняга не стояла на месте.

Юлий уж не стонал, а как-то так сдавленно кряхтел, был он, кажется, совсем плох, и Поплева сразу же оставил мысль догонять обратившуюся в бега конницу – такую скачку раненый едва бы вынес. Часто поглядывая на преследователей, – различались лица, бороды, обвязанные ремнями камни – он погнал лошадь и тут же вынужден был придерживать ее, понуждая обходить и переступать павших. Шумная толпа отставала всего на полет стрелы. Там, конечно же, замечали, что Поплева уходит вбок, к лесу, но никто, похоже, и не собирался преследовать его на особину, имелся у возбужденной, ликующей сволочи предмет попритягательней. Весь этот грабительский сброд, среди которого были и женщины, растрепанные, в подобранных юбках, стремился к брошенному государевыми ратниками стану – там ожидала добыча.

Расчет Поплевы вполне оправдался: не прошло и двадцатой доли часа, как он достиг леса. Оглянувшись последний раз на опушке, он приметил пустившихся вслед за людьми едулопов и вместе с ними несколько десятков всадников. Миродеры уже шарили по брошенным повозкам и шатрам, тащили все, что под руку подвернулось. Государев стан простирался с перерывами версты на две, так что занятия этого хватило бы Рукосиловым людям надолго, если бы не едулопы, сообразил Поплева. Чародей потому и пустил нечисть позади всех, что считал нужным гнать эту свою, с позволения сказать, пехоту и дальше – валом катить до самого Толпеня.

Поплева же нашел уходящую вглубь соснового леса тропинку и свернул. Бережно придерживая тело, с болью приглядывался он к бледному, почти серому, без кровинки лицу Юлия. Голова юноши моталась, дышал он отрывисто, с хрипом, словно каждый толчок, каждый лишний шаг разрывал ему внутренности.

Спешившись и уложив Юлия на траву, Поплева первым делом освободил его от доспехов и, принялся, осторожно переворачивая, раздевать. Юлий глядел мутно.

– Где болит? Что болит? – остановился Поплева.

– А! – слабо простонал юноша, словно припоминая. – Зо-оло-отин-ка…

– Что Золотинка, что? – тревожился Поплева, но ответа не получал. – Государь, вы упали с лошади. Где у вас болит?

– Боли-ит… – замедленно признал Юлий сквозь зубы и ничего другого уже не хотел говорить, не откликаясь на уговоры.

Небрежно привязанная к кусту лошадь рванула, обломив ветку, и с диким храпом помчалась. Поплева тревожно оглянулся – сизая гарь застилала лес, небо в просветах между верхушками деревьев помутнело. За тучами или за дымом потерялось тусклое еще с утра солнце. Поплева принял раненого на руки.

Однако он тут же убедился, что потерял тропинку и даже примерно не помнит, с какой стороны ее искать. Вместо пяти или десяти шагов, нагруженный тяжелой ношей, он прошел пятьдесят, тропинки не встретил и повернул обратно в величайшем смущении оттого, что сбился с пути, потерял вехи и приметы – обидная ошибка для бывалого моряка. Дым как будто густел, и единственный способом определить направление оставался ветер. Следовало хорошенько присматриваться к движению тусклой гари. Поплева переложил юношу на спину, захватив его за руки у плеч, и двинулся по ветру, полагая любое направление равно опасным. Опаснее всего, однако, понимал он, оставаться на месте.

Здравый смысл и воображение скоро подсказали Поплеве, что нужно спускаться под уклон, выбирая понижение всякий раз, как появится возможность, – уклон же ведет к воде, к ручью, к озеру или к болоту. Неясным оставалось только одно: сколько времени было отпущено Поплеве, чтобы исполнить этот безупречный замысел?

Лес полнился дымом, как не проветренное помещение. Сердце стучало, опережая трудный шаг среди ломкого папоротника. Разгибая голову, чтобы стряхнуть с бровей пот, Поплева видел затянутые горючим туманом стволы и, наконец, огонь – низовой пожар вяло тянулся по валежнику и сухостою, предвещая в недалеком будущем огненную бурю. Направление потерялось и раз, и другой, и третий – понижения приводили к подъемам, и приходилось лезть в гору, чтобы не возвращаться назад. Вместе с ощущением расстояния утратилось и понятие о времени, прошло, может быть, четверть или три четверти часа. Поплева спустился с крутого холма, под ногами зачавкало, он подтянул Юлия повыше и заспешил, проваливаясь в мокрый мох.

Взору его открылось крошечное лесное озерцо шагов двести в поперечнике. Поваленные деревья лежали в воде, в этой тесноте им некуда было падать. Наверху по окружавшим озерную впадину взгорьям просвечивали тусклые, не страшные как будто всполохи пламени, но слышался слабый гул разгорающейся уже по-настоящему топки.

Проваливаясь, Поплева пробирался туда, где над неподвижной маслянисто-черной водой возвышались осклизлые сучья затонувшего дуба. Он угадал ствол, нащупав его ногами довольно рано, шагах в двадцати от торчавших над поверхностью озера ветвей, и худо-бедно, останавливаясь, по пояс и по грудь в воде, смещался все дальше и дальше от берега. И когда неверная опора под ногами колыхнулась, ухватил голый и черный, но крепкий сук.

Понадобилось перевести дух, чтобы собраться с силами и перебраться дальше, туда, где толстый дубовый ствол начинал ветвиться, еще на несколько шагов от берега. Здесь он перехватил юношу, устроив его на полого идущем под водой суку, и нашел место рядом, чтобы держаться самому и удерживать голову раненого. Трудно было дышать, гулко стучало сердце.

По лесу, по верхушкам деревьев с ревом прорывался большой, испепеляющий пожар, но внизу, у холодной воды, жаром еще и не хватило.

Что себе думал Порывай, не поддавалось разгадке. И можно было бы не особенно ломать над этим голову, приняв на веру, что медный человек не отличается глубокомыслием, когда бы действительность не убеждала пигаликов в обратном. Упустив Рукосила-Лжевидохина, мстительный истукан принялся крушить замок с последовательностью, которая как раз и заставляла предполагать засевшую в медной голове мысль. Можно было, конечно, посмотреть на дело и с другой стороны: предположение о далеко идущем замысле свидетельствовало более о жизненных воззрениях самих пигаликов, которые склонны искать порядок даже и в разрушении, а не о действительных наклонностях Порывая. Тот-то, нельзя исключить, орудовал без смысла и цели. Мыслительные способности его, как бы там ни было, не имели надежных подтверждений, даже косвенных.

Нужно, однако, понять и пигаликов. Когда рушится налаженный быт, невинные удовольствия трудовой жизни омрачены зловещими предзнаменованиями и после десятилетий тихого благоденствия следует череда ужасающих потрясений, поневоле приходится отыскивать закономерность даже и в самих бедствиях.

И в этом смысле осень 769 года предоставила пигаликам богатые возможности для подобного рода изысканий. Годину испытаний ознаменовал вкативший в подземный городок Ямгоры огненный колоб, который был опознан как искрень, засвидетельствованный древними писателями железный огонь. Новейшие поколения мыслителей, ничего подобного уже не видевшие, ставили свидетельства летописей под сомнения, но древние оказались правы. И правота их обошлась обитателям Ямгор недешево. Правота эта получила жестокое доказательство в гибели замечательных товарищей и надежных работников Торкмяна, Карпана, Дышана и Оздеана, подтвердилась десятками обожженных и раненых, сказалась обширными разрушениями и пожарами. Не прошло и двух месяцев после пожара, как та же самая волшебница Золотинка по непостижимому своему легкомыслию раскупорила на вершине Каменецкой горы воды Южных морей, каковое легкомыслие приняло уже размеры стихийного бедствия. Самоотверженными усилиями удалось остановить потоп только на третий день. Утонули двое спасателей, оба замечательные товарищи и надежные работники.

Игривое воображение могло бы усмотреть известную насмешку, если не сказать издевательство, в том, что за пожаром последовало наводнение. Однако безответственная игривость по сути своей противна добросовестной натуре пигалика. Потому-то пигалики не поддались соблазну и не искали насмешку там, где ее, вероятно, и не было, они не стали пересматривать обвинение в пользу более сурового. И того хватит с избытком, рассудили справедливые пигалики, что обвинение по статье 211 части третьей Уложения о наказаниях «Невежество с особо тяжкими последствиями» предусматривает высшую меру наказания – смертную казнь.

Общие понятия республиканского законодательства, указывали судьи во вступительной части постановления, основаны на пигаликолюбии. Законодатель требует исходить из предположения о невиновности обвиняемого, если не доказано обратное. Следовательно, нет никакой необходимости, развивали мысль судьи, искать злой умысел там, где преступное невежество превосходит своими последствиями умышленное злодейство.

Безукоризненно обоснованное постановление не разрешало, однако, сомнений житейского порядка, ибо, снимая с преступницы обвинение в злостной природе ее деяний, необходимо было признать тем самым совершенно произвольный, неупорядоченный, если не сказать бредовый характер постигших Республику испытаний. Мысль для благочестивых приверженцев Разума нестерпимая.

Так что, отказав Золотинке в осмысленности, пигалики, как уже говорилось, обратили подозрения на медного истукана, усматривая в его ужасающем упорстве, в равномерности его бездушных усилий крепко засевший умысел.

В самом деле, начавши с крыши Старых палат, Порывай сносил Рукосилову твердыню сверху донизу. Окутанный облаками пыли, он крушил потолочные перекрытия, выламывал камни, валил в пропасть и во двор целые пласты стен. Неспешная с виду работа продвигалась с впечатляющей быстротой, замок терял привычные очертания. Какие бы то ни было очертания вообще. Двух или трех дней хватало, чтобы исчез целый ярус обширного дворца, недели, чтобы Старые палаты сравнялись со скалой. Проходили недели и месяцы, посыпал снег – Порывай не выказывал признаков утомления. Днем и ночью, в метель и в солнце, слышались скрежещущие звуки, эхо повторяло размеренные удары – и вдруг обвальный, стонущий грохот. Рукосилов Каменец неумолимо врастал в землю.

Все превозмогающее усердие истукана, чем дальше, тем больше беспокоило пигаликов. Не трудно было подсчитать, что, продолжая безостановочную, без сна и отдыха деятельность, Порывай за какие-нибудь три с половиной, четыре года свернет вершину горы, засыплет пропасть и докопается, наконец, до пигаликов.

Причем, как свидетельствовали подсчеты, срок этот нимало не изменится, считать ли деятельность Порывая осмысленным разрушением или бессмысленным созиданием. Так или иначе, все сходились на том, что опасность чрезвычайно велика. С той только разницей, что сторонники «осмысленного разрушения» считали возможным взывать к чувству и разуму истукана, а противники их, склонявшиеся к предположению о «бессмысленном созидании», поговаривали, что следует покинуть зачумленное место и перебраться на жительство в глухие дебри Меженного хребта – несуразное предложение, разумеется. Оно не имело действительного значения, но пугало многих.

Тут следовало бы напомнить о непростой истории Каменца. Еще в прошлом столетии в трудную для себя пору Республика упустила Каменец, проигравши его Рукосилову деду Оберучу, чернокнижнику и прохвосту. Оберуч, многие годы распоряжавшийся замком на правах служебной зависимости, принял его за некие важные услуги в залог и повел дело так, что Республика по буквальному смыслу принятых на себя обязательств должна была уступить замок навечно. Коварные уловки Оберуча, который попросту обдурил пигаликов, поймал их на неосторожном, не точно продуманном слове, произвели тягостное впечатление на общественное мнение Республики. Но Рукосилов дед, человек в высшей степени хитроумный, старался щадить гордость обманутых и, получив Каменец в безусловное владение, не поскупился на выражения признательности.

Пигалики не обманывались, но вежливость мошенника оценили и со своей стороны, скрепя сердце, соблюдали условия договора. Обстоятельство для Оберуча не последнее, ибо, по сути дела, права его на Каменец держались исключительно на честном слове.

Словом, у жителей Ямгор, которые не забыли своего унижения, не было оснований сокрушаться по поводу постигшей Каменец беды. Со смешанными чувствами не особенного прикрытого злорадства, тревоги и сожаления, какое вызывает у трудолюбивых человечков всякое разрушение, наблюдали они за безостановочной работой Порывая. И когда наконец, как сказано, основные укрепления замка были уничтожены, сочли уместным обеспокоиться и за себя.

Тогда-то и были предприняты первые попытки вразумить истукана. Назидательные разговоры однако не оказывали на Порывая воздействия, напрасно лучшие ораторы Республики пытались втолковать истукану, что враг его, Рукосил, переменив обличье, бежал и что искать его нужно за отрогами Меженного хребта, в Полесье. А здесь, в Каменце, напротив, искать не нужно. Самые убедительные посылки и очевидные доводы отскакивали от медной башки без последствий. Башка оставалась непроницаема, не поддавалась уговорам и была недоступна чарам – ни к чему не привели настойчивые попытки подобрать подходящее к случаю заклинание.

И, верно, имелись у Порывая собственные представления на предмет того, что есть мера достаточного. Представления эти не сходились с понятиями пигаликов, зря пытались они втолковать истукану, что замок «достаточно» уже разрушен. Лишь по прошествии многих недель и месяцев истукан как будто бы начал прислушиваться к душеспасительным речам повнимательней. Иногда, отрываясь от работы на четверть часа и больше, он поворачивал скособоченную как бы в насмешливом любопытстве голову. Слепые, густо запорошенные пылью глаза его ничего при этом не выражали, но искривленные на изуродованном лице губы являли двусмысленную улыбку деревенского дурачка. И так он стоял, с десятипудовой глыбой в руках, зачарованный щебечущими голосами ораторов… И брался потом за прежнее, ни словом, ни телодвижением не выразив ни удовольствия своего, ни возражения.

А ушел он весной 770 года, когда повеяло благодатным теплом и в талой воде заблестело солнце. Подвинул бревном кучу щебня, остановился и медленно расправил плечи, заскрипев натруженной поясницей, – застыл, вслушиваясь в дерзкие трели жаворонка.

Бросил все и ушел. И опять, толковали между собой обескураженные пигалики, если надоели ему груды развороченной кладки, переломанного брусья и досок, то уж как-то внезапно. Безосновательно.

Впрочем, нашлись тонкие знатоки человеческой души, которые указывали для сравнения на своевольное поведение застарелого бродяги, что прибился на зиму к какому-никакому жилью. Пробужденный первым теплом, бродяга бросает зимовье без единого слова благодарности, не обернувшись, и бредет, завороженный, неведомо куда – к солнцу, полной грудью вдыхает напоенный запахами разогретой земли воздух и оглядывается кругом широко открытыми, словно бы удивленными глазами.

Высокохудожественное сравнение не много объясняло в поведении Порывая, но что же оставалось пигаликам, кроме поэзии, если молчали ученые? Очарованный трелями жаворонка (разбуженный? возбужденный? вдохновленный? пристыженный, наконец?) болван шагнул в заваленный обломками ров, выбрался на волю и заковылял, прихрамывая, – вниз, в долину, в общем направлении на полдень, к теплым краям и к морю.

Разведчики провожали Порывая в его поэтических блужданиях по горам и предгорьям верст сто и уж получили разрешение начальства оставить наблюдение, когда истукан закружил, словно бы припоминая ускользающие из памяти стихи. И, к немалой тревоге разведчиков, повернул обратно. Не повторяя прежний путь в точности, он описал широкую неправильную дугу, миновал в порядочном отдалении Каменец и начал спускаться на равнины, когда опять закружил и после некоторого колебания поворотил к западу, к высочайшим вершинам Меженного хребта, до которых оставалось ему не более тысячи верст. Неделю спустя измученные разведчики получили разрешение оставить истукана и возвратиться на родину.

Между тем только после удаления Порывая и появилась возможность привести развалины Каменца в порядок по-настоящему. Однако не это важное обстоятельство сказалось на судьбе Золотинки. Сама по себе любовь к порядку, сколько бы ни упражнялись в ней пигалики, не спасла бы девушку, когда бы в последнем столкновении с Рукосилом она не проглотила почтовое колечко Буяна. Так что, если быть точным, Золотинку спасла не любовь к порядку, одно из самых несносных свойств пигалицкой натуры, а скорее уж любовь к переписке – не менее того распространенный среди этого племени недуг.

Обследуя покинутый замок, пигалики с самого начала обнаружили немало любопытного и поучительного. Поэтому они не ослабляли усилий, не теряли терпения, заново пересматривая, перебирая и даже просеивая оставшееся за Порываем каменное крошево. И в итоге этой кропотливой работы воскресили к жизни трех заколдованных, одним из которых оказался обращенный в жемчужину Поплева. Но Золотинку нельзя было отличить от каменной дребедени. Да ее и не искали, не искали здесь, во всяком случае, в развалинах.

Золотинка обнаружилась, когда пришла весна и ушел Порывай. Смерзшийся снег еще крепил груды щебня и битой кладки, но обок с глыбами грязного льда зеленела трава. Всюду стояли лужи. И тут ничего не упускавшие пигалики нашли в талой воде свое собственное почтовое перышко. Это было отправленное Золотинке в Толпень письмо. Выходит, слованская государыня не получила своевременно известия о том, что названный ее отец Поплева найден и расколдован? Почтовое колечко Буяна она потеряла?

Естественное предположение это, как впоследствии выяснилось, оказалось верно наполовину. Потому что с момента превращения Зимки в Золотинку почтовых колечек стало два, и одно из них, то, что очутилось в животе Лжезолотинки, довольно скоро пропало. Получив вместе с чужим естеством проглоченное колечко, Лжезолотинка самым естественным и обыденным образом с ним рассталась, нимало об этом не подозревая. Непрожеванное колечко осталось в лесной чаще неподалеку от горной дороги. Другое колечко, колечко Золотинки, сохраняло качество почтовой метки, находясь уже внутри каменной глыбы. И перья пигаликов летели к той метке, что ближе, – в развалинах Каменца.

Все это вполне обнаружилось и разъяснилось задним уже числом. А тогда, поначалу, опознав в луже свое почтовое перышко, пигалики не видели надобности особенно ломать голову. Дальнейшее напрашивалось само собой. Написали еще одно письмо, всего в строчку: «испытательный запуск», и перышко осело тут же, у груды развалин на месте Старых палат. Через восемнадцать часов кирки и ломы пигаликов открыли под полуторасаженным слоем битого камня черное базальтовое изваяние, изображающее собой горделивую красавицу без руки и без носа. Испытательные перья прилегли к ней где-то возле пупка.

Золотинка вздрогнула. Взору предстали лица, как-то особенно, до уродства выразительные, – скоморошьи хари. Но она не удивилась, не выказала любопытства даже настолько, чтобы повести глазами и осмотреться. Представшее ей зрелище не имело смысла. Ничего не значили лица, не казались они ни уродливыми, ни красивыми, ни внимательными, ни встревоженными – никакими. Золотинка не понимала лица так же, как не понимала густое яркое небо над собой. Не сознавала она и самую свою способность видеть, на что, кажется, трудно было не обратить внимания после той вечной ночи, из которой она тихо выплыла. Но Золотинка не сознавала и ночи. Сотворенная из небытия, она не сознавала себя.

Словно спохватившись, пигалики засуетились, расстелили плащи и взялись в несколько рук приподнять девушку – она лежала на каменном мусоре, в том самом месте, где только что громоздилось черная базальтовая уродина. Пока ее ворочали, взор Золотинки, смещаясь, захватил развалины, новые лица, плечи и человечков, вскарабкавшихся на косогор из обломков, чтобы засматривать сверху, через головы товарищей. Она увидела далекий покрытый мелким кудрявым лесом склон горы. Но ничего этого не поняла, как не понимает младенец, и только после того, как пигалики положили ее, бережно придерживая, на подстилки, застонала и шевельнула ногой.

Жизнь возвращалась через боль.

Золотинка приподнялась, охнула, нечаянно опершись на обожженную ладонь. Тупо уставилась на обнаженное бедро. Горели ладони. Нога саднила и горела.

Золотинка жалобно скривилась, не особенно хорошо, впрочем, постигнув взаимосвязь между болезненными ощущениями и кроваво-грязными ссадинами на колене.

Усилие утомило ее, она откинулась, отметив угловатые камни под спиной, но на этой мысли не задержалась.

– Как мы себя чувствуем? – донесся умильный голос. Золотинка не отвечала.

То была душевное и телесное отупение, которое наступает после долгих, превышающих человеческие силы страданий. Золотинка лежала на камнях, не испытывая потребности подвинуться, не имея сил даже на то, чтобы опереться на воспоминания – смутно присутствующие рядом с тупой действительностью.

Поразительно уязвим человек. Он идет узенькой тропкой и всякий шаг в сторону, всякое нарушение меры, всякий проступок – по точному смыслу выход за установленные человеку пределы – уже грозит бедой. Всякое нарушение среднего и умеренного мучительно и скоро становится пыткой. Человек устает говорить, а долгое молчание невыносимо. Можно уморить человека жаждой, еще проще утопить его в ведре воды.

Золотинку умертвил полный покой. То, что пережила погребенная под толщей каменного мусора девушка, было жесточайшей, растянутой во времени пыткой. Тишь и тьма. И более всего – отсутствие ощущений, невозможность ни подвинуться, ни подать голос. Обращенная в мысль, Золотинка обнаружила мучительную неспособность сосредоточиться. Лишенная опоры в ощущениях, мысль обнаружила свою бесплодность, – то было утомительное и все более жуткое состояние неподвижности. Страх охватывал Золотинку, если только можно сказать «охватывал» по отношении к тому, что не имеет тела. Но страх этот был – невообразимая, непостижимая беспомощность. Можно представить себе стиснутого со всех сторон горой без малейшей возможности шевельнуться человека – и это будет лишь отдаленное, слабое подобие того, что испытывала Золотинка.

То была худшая из тюрем. Одиночное заключение иссушает чувства и сводит с ума. И насколько ужаснее положение заключенного, который лишен не только товарищей, но и самого себя, лишен пространства – какого бы то ни было. Лишен времени, ибо время не существует вне естества, вне действительности. Это уже нечто большее, чем одиночество. Это пытка. Погребенная в камне, Золотинка мучительно умирала. И умерла. Ибо обреченная питаться собой мысль саму себя и пожирает. Не стало мысли, не стало и Золотинки.

Теперь она слышала настойчивые речи пигаликов и даже как будто бы понимала, что они чего-то хотят, но не видела надобности отвечать. Отупение мысли ее равнялось безучастности чувств.

Доставили носилки. Предполагалось, по видимости, что расколдованная девушка не способна ходить, но когда принялись ее поднимать, встала сама. Положение тела пробудило память мышц, они сократились и подняли Золотинку, которая тотчас же зашаталась, потому что ноги двигались беспорядочно, сами собой и как им вздумалось. Она свалилась на ринувшихся к ней пигаликов, и когда стали укладывать ее на носилки, призывая к благоразумию, безропотно повиновалась. Но не легла, а села, свесила ноги на сторону и тем поставила поднявших носилки добровольцев в двусмысленное положение: непонятно было, как нести игриво настроенного больного? Нужно ли его вывалить – в назидание, или укладывать силой? Не разрешив вопроса, пигалики держали девушку на весу, напрягаясь и пошатываясь, когда она принималась раскачиваться на своем насесте, как на качелях.

– Во-о! – протянула Золотинка, с отстраненным любопытством рассматривая сожженные ладони. – Ишь ты! – Еще раз она удивилась, обнаружив, что платье ее из толстой и жесткой ткани грубо обрезано немногим ниже пояса. Бессмысленная улыбка поползла по губам, и вдруг – с красноречивой внезапностью – она схватила себя за волосы и опять охнула от пронзительной боли в ладони.

– Глубочайшее слабоумие! – вздохнул, оглядываясь в поисках сочувствия, Корлаван. Обнаружил вокруг озадаченные лица и виновато тронул себя за подбородок.

Главный врач города был не толстый, но приятно пухлый в щеках курносый пигалик. Наткнувшись на предостерегающий, совсем не сочувствующий взгляд главного обличителя Республики Хруна, он стушевался и ступил полшажочка назад.

Обличитель Хрун не смилостивился, а подтвердил укоризненный, призывающий к сдержанности взгляд и сказал громко – в расчете на то, что слабоумие обвиняемой есть явление нарочитое, преувеличенное или, по крайней мере, временное:

– Ни в коем случае это не меняет дела. Хватило ума на преступление, хватить сообразительности, чтобы… выслушать приговор.

Веский голос заставил пигаликов поскучнеть, и кто-то сказал довольно явственно:

– Но это жестоко. – Скорее всего, имелся в виду не самый приговор, а лишние, без нужды разговоры об этом безрадостном предмете.

Упрек, однако же, был, и принял его на свой счет, не обличитель, как следовало ожидать, а главный волшебник Ямгор Тлокочан:

– Скажите спасибо, что вообще расколдовали! – бросил он, не оборачиваясь.

Сердитое замечание не облегчило волшебника, глядел он по-прежнему озабоченно и как-то даже брезгливо, всем недовольный, несмотря на очевидный – и замечательный! – успех волшебства. Болезненно самолюбивый и жадный до похвал, Тлокочан почему-то всегда мрачнел, когда его хвалили. А когда порицали, то злился. В остальное время это был жизнерадостный и благорасположенный к окружающим толстячок. Мало того, что толстый, вдобавок еще и низенький (даже по меркам пигаликов) человечек с безобразно сплюснутым, продавленным носом и, что особенно удивительно, с короткими толстыми пальцами, невероятно хваткими и умелыми. Этими крепенькими кочерыжками Тлокочан исполнял тончайшие, требующие и силы, и ловкости, и проворства действия, без которых не обходится волшебство. Одевался он тепло, но небрежно, даже грязно, предпочитая травяные и цветочные узоры (на них не видны пятна). Засаленный тюрбан темно-синего бархата надежно скрывал обширную, как глобус, лысину, и по этой причине никогда не попадал в стирку – чтобы не простудить голову.

Словом, это был необыкновенный по всех отношениях пигалик – чрезвычайно талантливый и нисколько не заблуждающийся относительно размеров своего таланта волшебник. Тлокочан ревниво относился к своему ремеслу, почитая его чуть ли не вершиной и смыслом всего развития жизни на земле. Как и прочие пигалики в подавляющем своем большинстве, Тлокочан был, разумеется, убежденным атеистом и отрицал существование бога, не видел ни надобности, ни пользы в этом изобретении трусливого человеческого ума. Это не мешало ему привносить нечто религиозное в свою собственную деятельность, набрасывая покров таинственности, чего-то непознаваемого и непостижимого на всякое колдовство. Впрочем, сказывалось тут, быть может, неприязнь ко всяким любителям и скорознайкам; пренебрежение его к неумехам и невеждам граничило с презрением, а, значит, это был плохой пигалик, не выдержанный и не добрый.

То есть, это был прекрасный волшебник, и только. Тлокочан много раз участвовал в выборах главных руководителей Республики, пытался попасть в Совет восьми и проваливался каждый раз с оглушительным, изумлявшим его самого треском. Что как раз и свидетельствовало, что он не утратил способности изумляться. Потому-то и был он великим волшебником.

– Вы считаете, товарищ, – с подчеркнутым уважением обратился к нему обличитель Хрун, – что попытка повторить колдовство ничего нам не даст? Переколдовать… не следует ли нам переколдовать?

Надо заметить, что среди прочих отличительных свойств главного волшебника Ямгор был оглушительный зычный голос, каким Тлокочан отвечал на неудобные ему вопросы. По этой причине пигалики обходились с ним исключительно вежливо и учтиво. Даже главный обличитель Республики Хрун как-то мягчел, когда возникала надобность потревожить Тлокочана вопросом.

Тлокочан достал из кармана невообразимо грязный платок и обтирал руки.