Текст книги "Побег"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Они съели по пирожку, по очереди вздыхая.

– А что, неужели ж люди не осуждают эту… Золотинку за то, что она предала любимого? Так грубо, откровенно, – сказала Золотинка.

– Мы не знаем, чего это стоило Чепчуговой, – возразил Буян. – Есть свидетели: Золотинка плакала под венцом, слезы не могла унять.

– Ну, а люди что?

– Что люди? Что им до чужой совести, когда и со своей неладно. Где этот Юлий? А с Могутом, под властью великого чародея, жить.

– Много народу пострадало?

– Очень. Никто не считал, да и считать невозможно. Полесье и сейчас горит, дым застилает столицу, так что днем темнеет. На десятки верст по правому берегу Белой – черные пепелища. Страна притихла. И кажется, люди находят удовлетворение в том, что кровавая смута кончилась и утвердилась власть крепкой руки. Давеча я слышал в харчевне, что на Могута как-никак можно положиться. Крепкий мужик.

– Да он же при смерти! Лжевидохин – развалина, – не сдержала удивления Золотинка.

– Как сказать. При смерти, да не умирает. Нас еще переживет.

Конечно же, Буян обронил эти необдуманные слова ненароком, задним числом только уразумев, что в отношении одного из собеседников нечаянное пророчество имеет самый буквальный, слишком уж вероятный смысл. Он смутился, не зная, как поправиться, и этим лишь усугубил промах.

– Ничего, – утешила его Золотинка.

– Послезавтра суд.

– Да, я все знаю.

Но оказалось не все. Самой позорной и тягостной подробности Золотинка так и не узнала до последнего часа – никто не решился предупредить. А то, что сказали, ничего ей не объяснило: судебные установления требует, чтобы обвиняемый предстал перед судом в особом, нарочно назначенном наряде.

– В тюремной одежде, что ли? – не поняла Золотинка.

– Да нет, скорее мм… в судебной, – заерзал обличитель Хрун. – То есть каждой статьей Уложения о наказаниях назначен особый наряд для подсудимого. Это имеет особое мм… воспитательное значение… для суда, для суда, разумеется.

Золотинка слышала, что в случае особенно тяжких злодеяний пигалики судят преступника всем народом и что она, в частности, будет иметь двадцать тысяч судей или, вернее сказать, присяжных заседателей. Потому она не особенно удивилась несуразному как будто бы замечанию обвинителя о необходимости воспитывать суд. Золотинка еще не знала тогда, каким образом будет его воспитывать.

Шестого изока в понедельник ее разбудили спозаранку. Золотинка мучалась бессонницей, потому поднялась с тяжестью и в голове, и на сердце. И спешка была ненужная, бестолковая: едва дали поесть – Золотинка, впрочем, и сама с трудом проглотила кусок, – как повели куда-то в окружении вооруженных стражников, на чьих шапках сверкали заключенные в стеклянные шарики огни. Потом оказалось, что нужно ждать. Она томилась в какой-то тесной конуре под запором часа два, не меньше, – и снова пошли. Просторный, грубо пробитый в скалах ход со спусками, лестницами и подъемами должен был привести их, как Золотинка уже догадывалась, в зал народных собраний, расположенный почти в трех верстах от Ямгор.

Так оно и получалось по времени, но опять попали не в круглый многоярусный зал на двадцать тысяч мест, который невозможно было бы не признать сразу же, а в беломраморное помещение, где поджидали ее несколько празднично одетых пигалиц.

Стража вышла, старшая среди пигалиц, женщинка с огромными выпуклыми глазами на неправильном детском личике, этакая куколка в светло-желтом шелке и белых с голубым кружевах, велела Золотинке раздеться.

Эти крошки в разноцветных платьицах, косыночках, полосатых чулочках глядели на обнаженную Золотинку с недоверием. Они переглядывались, словно искали друг у друга поддержки перед таким величественным явлением, вызывающим и восхищение, и жалость. Стройная, изящного и крепкого сложения Золотинка с ее довольно широкими плечами и гибким станом представлялась пигалицам великаншей. Они как будто оробели от этой большой белой наготы, возмещая смущение особенной строгостью разговора.

Тюремный халат Золотинки унесли, посадили узницу на низенькую скамеечку и закутали в простыню. Теперь ее взялись стричь, и когда обстригли налысо затылок – полголовы до макушки и до ушей – остановились.

– Это не издевательство, – предупредила старшая пигалица, ожидая возражений. – Так положено.

Но Золотинка ничего и не говорила; она дрожала. Холодно, ворковали пигалицы неправдоподобно нежными, словно трепещущие крылышки, голосами. Непонятно было, как ухитрялись они вкладывать в этот щебет самые обыденные чувства: смущение, притворную беззаботность, жалость и непонятно на что обиду. Они торопились; верили они или не верили, что изуродованная стрижкой узница ни от чего так не страдает, как от холода, спешили покончить с делом.

На граненной каменной лавке у стены раскинулось роскошное, с прошвами и с лентами, багряное платье предназначенное, несомненно, для Золотинки, если принять во внимание размеры. Болезненно настороженная, она приняла одеяние за плечики и в первое же мгновение, ничего еще толком не сообразив, почуяла подвох, нечто недоброе.

То было не платье, а половина платья: передняя его часть от глухого ворота до подола и цельные, но пришитые только спереди рукава. Начисто отсутствовали обрезанные по боковым швам спинка и задняя половина подола.

– Невежа – полчеловека, – прощебетал наставительный голосок.

Но, кажется, им было стыдно, и от этого они сердились. Золотинка понимала, что лучше не раздражать пигалиц вопросами; невольная краска на щеках, уклончивые взоры, скованные движения сказали все, о чем крошки молчали. Золотинка продела рукава и приладила спереди то, что можно было приладить.

– Башмаки, – отрывисто распорядилась старшая пигалица. Они выволокли из-под лавки две чудовищные кожаные лоханки, с виду как будто башмаки, но ведерного объема. Все было сделано с нарочитой, рассчитанной живописностью: задранные носки со слегка оторванной подошвой и стоптанные, заваленные внутрь задники, хотя неимоверные эти башмаки никто никогда, разумеется, не носил. По полу волочились распущенные шнурки толщиной с порядочную бельевую веревку.

– Пожалуйста, – пролепетала вдруг хорошенькая крошка с пышными кудрями на вискам. – Вам не придется даже ходить. Это ничего… Сядете там… и все. – Она сбилась под взглядами товарок.

– Одевайте это и пошли, – сказала старшая с грубостью, которая только и спасла их от слез – и Золотинку, и пигалицу.

Исполинские башмаки-лоханки нужно было тащить, как лыжи, что было утомительно и трудно, да к тому же приходилось придерживать на бедрах половину платья, которой можно было прикрыться только спереди. В коридоре пигалицы обступили узницу, чтобы уберечь ее, насколько возможно, от шмыгающих взглядов стражи и судейских – не наглых, впрочем, а скорее испуганных. Но Золотинка ничего этого уже не понимала. Оскорбленная и униженная, словно обваренная стыдом, она не ощущала себя ни человеком, ни женщиной.

Несколько коротких, отделанных резным камнем коридоров с дверями по сторонам привели их к залу народных собраний. Миновав двустворчатые ворота, Золотинка оказалась на дне огромного котлована. Посередине круглой арены шагов тридцать в поперечнике стоял низкий круглый табурет, к нему и подвели узницу.

– Ваше золото. Оно нам не нужно, заберите, – строго сказала старшая пигалица, протягивая скатанный из золотых волос комок побольше лесного ореха.

Золотинка бессознательно приняла волосы – руки освободились, когда села, – стиснула тяжелый, но мягкий ком в кулаке и забыла о нем. Провожатые покинули ее, с тем неизбежным, по видимости, облегчением, с каким выходят из пропахшей запахами лекарств комнаты тяжело больного – на вольный воздух здоровья и жизни.

Двое увенчанных перьями латников при полном вооружении – узорчатые червленые бердыши и самострелы – расположились, покинув арену, у ворот, над высокой аркой которых устроена была площадка для судейский чинов. По ближним к арене углам этой загородки располагались места обличителя и оправдателя, а в середине, несколькими ступенями выше, три высоких кресла для судей, они выделялись своей ярко-красной кожей. Оставившие Золотинку пигалицы перебрались в зал, пока что пустой, и в нем затерялись.

Зал народных собраний выглядел исполинской ямой. Прорезанные лестницами ряды сидений шли вкруг арены один за другим все выше, так что верхние сиденья пропадали в едва различимой выси, сливаясь между собой рябью. Сидевшая на дне провала Золотинка представлялась оттуда, надо думать, крошечным красным или бледно-желтым пятнышком.

Выше сидений простирался осиянный радужными огнями купол. Величественное поднебесье не воспринималось как твердь, и нужно было особо напомнить себе, что оно было все ж таки рукотворным, как и вырубленное поколениями пигаликов в недрах гор само подземелье… И там, под самым небесным сводом, ужасно высоко, висели на цепи огромные по своим действительным размерам, но маленькие на взгляд весы. Золотинка знала, что каждая чаша вмещает в себя по сто сорокаведерных бочек. Но даже этого едва хватает иной раз для того, чтобы вместить в себя хлещущие через край народные чувства. Волшебные весы являли собой высшее правосудие пигаликов, они отмеряли народное мнение и не подвластный никакой частной, отдельной воле приговор. Сейчас весы находились в полнейшем равновесии – две хрустальные чаши на коромысле.

Запрокинув голову, глядела Золотинка в головокружительные выси и странное спокойствие снисходило к ней – смирение малого перед величием рока. И страх, и лихорадка надежды не оставляли Золотинку, но сладостным ядом проникало в душу нечто иное… Что-то такое, что преодолевало границы обыденных представлений о жизни и смерти – растворение в роке. Бесконечность мгновения на пороге небытия. Нечто такое, что равняет невероятно малое с невообразимо большим – бесконечное с бесконечным.

Унизительный наряд, в который вырядили ее пигалики, не теряя нелепости, становился необходимой принадлежностью такого мироощущения: ничтожность подсудимого оборачивалась величием приговора. Золотинка чувствовала, что проникается высоким самоощущением пигалика с его врожденным понятием о превосходстве народного единения над частным, отдельным существованием.

…Где-то отрылись двери – запоры, ворота, шлюзы. Из расположенных на разных ярусах входов на лестницы, в проходы между рядами хлынули толпы. Пигалики не перекрикивались, не смеялись и не бранились, как это делает возбужденная людская толпа, но шуршание сотен и тысяч ног, негромкие попутные разговоры производили внушительный шум вышедшего из берегов потока.

Заполнялись и нижние, у арены ряды. Узница скованно водила глазами. Попадалась ей какая-то сумка в руках у наряженной в ленты и кружева пигалицы, примечала она чью-то тросточку, – и все это ускользало, не производя никакого общего впечатления и понятия. Все подавляла мысль об обнаженной спине. Золотинка прижимала к бокам локти и как-то ухитрялась при этом одергивать передник, чтобы подсунуть его назад, вкруг табурета.

И все это оказалось бесполезным, когда пришлось встать. В расположенный над воротами придел входили судьи. Только что рассевшийся по головокружительной высоты склонам народ поднялся, встала и Золотинка.

С тем же впечатляющим шуршанием все двадцать тысяч пигаликов сели. Председательствующий судья – Золотинка должна была поднимать голову, чтобы видеть его из своей ямы – зазвонил в установленный на столе колокол, призывая к вниманию. Полосатый наряд судьи, черно-желтый, судейская цепь и обрамленное овалом темной бороды лицо много дней снились потом Золотинке навязчивым ночным кошмаром… Он заговорил среди полнейшей тишины, и важный голосок с поразительной отчетливостью достигал самых верхних ярусов двадцатитысячного собрания.

Когда подсудимой велели встать, судьи тоже поднялись и председатель принялся читать из раскрытой папки – однообразно и торопливо. Золотинка сообразила, что слышит обвинительное заключение, только потому, что хорошо знала его. Знакомые, но как будто лишенные смысла обороты всплывали в памяти по мере того, как судья читал. С видимым вниманием вслушиваясь, Золотинка неприметно кивала, как бы утверждая все сказанное: именно так и значилось в предъявленном ей целую вечность назад тридцатистраничном документе, никаких отступлений не допущено, и, стало быть, все идет, как положено.

Скоро она забыла о голой спине, безобразно выстриженном затылке и башмаках без задников – обо всем том, что делало ее получеловеком, невеждой. Возможно, что сидящие сплошняком по склонам исполинской впадины пигалики тоже перестали ощущать эту Золотинкину половинчатость. С той только разницей, что она забылась, воображая себя тем, что представляла ее передняя, благообразная сторона, совершенно приличная – от золотых прядей на лбу до подола. Тогда как ни разу не позволившие себе хихикнуть пигалики принимали уже как нечто естественное недоделанную и несуразную ее половину.

Обвинительное заключение представляло собой исчерпывающее описание преступных деяний подсудимой. Оно начиналось с краткого указания на внешние обстоятельства ее жизни, начиная с появления на свет в морских волнах. Особый раздел заключения содержал подсчеты, которые свидетельствовали, что ко времени первого преступления в подземельях Каменецкого замка Золотинке исполнилось восемнадцать лет и таким образом ответственность ее по двухсот одиннадцатой статье неоспорима. Самое преступление – непредумышленный, по невежеству запуск искреня – подтверждалось, в свою очередь, всей совокупностью имеющихся в наличии доказательств, включая признание подсудимой.

Примечательно, что составители такого всеобъемлющего труда колебались, не зная, как расценить предыдущий подвиг Золотинки: изготовление и запуск двух хотенчиков. Чистосердечное признание Золотинки в этой части ставило ученых законников в изрядное затруднение, ибо выяснилось после соответствующих справок, что скромное изобретение подсудимой – хотенчик – неизвестно во всей истории волшебства (чего, разумеется, не скажешь об искрене).

Как объяснить невежеством изобретение? – вопрошали составители обвинения. Мы вступаем тут в область общих понятий, толкование которых не входит в узкие задачи обвинения, однако невозможно избежать некоторых соображений.

Невежество, с точки зрения законодателя, есть неосторожное применение чего-то опасного и вредного или, наоборот, бездумное неприменение общественно полезного и явно необходимого. Можно ли считать невежеством изобретение волшебного предмета, вредные или полезные свойства которого заведомо (явно) не известны, потому что никогда не были испытаны человечеством? Оставляя этот вопрос для окончательного решения законодателю, мы со своей стороны, полагаем, что нельзя. Все показания обвиняемой, с другой стороны, указывают на бессознательный, непредумышленный и, следовательно, не основанный на знании и разуме акт творения, что есть несомненный признак невежества. И одновременно, мужественно указывали обвинители, есть признак величайшего таланта волшебника, если рассматривать непредумышленность как интуитивное проявление творческих сил, итог предыдущих подготовительных усилий.

Исключая невежество, мы, следовательно, должны признать Золотинку одним из гениев вселенского волшебства. Ибо, как указывает Ла Кута (том 27, страница 576) «умные открывают новое, а дураки его распространяют». Если же выражаться более осмотрительно (а к этому и направлены были усилия обвинителей), таланты решают поставленные веком вопросы, а гении эти вопросы поднимают. Словом, то, что мы имеем в случае с хотенчиком, характеризует подсудимую как гения волшебства.

Что находится в очевидном противоречии с задачами обвинения, – с непостижимым простодушием писали далее составители судебного труда, – поскольку гениальность и невежество несовместимы. Здесь обвинители останавливались в необходимости почесать затылок и, облегчив себя этим невинным упражнением, с завидной решимостью устремлялись дальше. По целому ряду соображений, писали они в следующей строке, приходится оставить показания обвиняемой в этой части без рассмотрения. Следствие не располагает убедительными доказательствами, что изобретателем хотенчика действительно является Золотинка. И хотя самое существование хотенчика не ставится под сомнение, нет никакой возможности подвергнуть его всестороннему испытанию, поскольку указанный волшебный предмет бесследно исчез, а подсудимая Золотинка оказалась не в состоянии воспроизвести хотенчик для нужд следствия.

Похоже, это было единственное затруднение обвинителей. Честно проплутав положенные сроки в дебрях философических понятий, они с облегчением возвращались на твердую почву законодательных установлений и тут для начала основательно потоптались на первом Золотинкином преступлении – запуске искреня. Когда же ничего неисхоженного вокруг и около искреня как будто бы не осталось, обвинители с особенным воодушевлением обратились к неосторожному раскупориванию Южных морей на вершине Каменецкой горы. Последнее преступление представлялось им чрезвычайно выигрышным, то есть, во всяком случае, убедительным и бесспорным со всех точек зрения: судебной, философической и нравственной. Как ни крути – невежество чистой воды и только! Никакие привходящие обстоятельства не могли поколебать оценку этого чудовищного случая, и тут уж обвинители развернулись, сполна вознаграждая себя за вынужденные блуждания в малоизведанных областях.

Золотинка загоралась надеждой, внимая осторожным рассуждениям обвинителей о «своего рода» гениальности того загадочного лица, которое стояло у истоков хотенчика, тут проскальзывало «своего рода» обещание великодушно простить гения. И опять падала она духом, повторяя вместе с обвинителями скорбный путь от хотенчика к искреню, от искреня к потопу, и шептала губами, подсчитывая вместе с судьей погибших по невежеству малограмотной волшебницы: шесть пигаликов и, оценочно, от пяти до десяти тысяч людей. В последнее число, понятно, включались не только жертвы Рукосиловой войны с Юлием, то есть погибшие на поле брани, но и сгоревшие в пожарах.

Невозможно и предсказать тяжкие последствия, которые принесет запуск искреня в будущем, – обвинители, Хрун со своими помощниками, переходили к заключению. Вселенная стоит у порога бедствий; войны с широким использованием искреня приведут к огромным жертвам среди мирного населения Словании, сопредельных государств и впоследствии – всей вселенной. Будем ли мы считать потери десятками тысяч, сотнями тысяч или уже миллионами большого значения не имеет. В сущности, число потерь не ограничено ничем, кроме нашей способности к воображению, справедливо указывали обвинители. И можно с уверенностью утверждать, что эпоха огненных войн приведет к общей разрухе и запустению, потому что сделает невозможным или крайне опасным всякое использование железа, на котором держится хозяйственная жизнь людей и пигаликов.

Невежество, переходили обвинители к обобщениям, одно из тягчайших преступлений против жизни. Нравственные достоинства не спасут невежественного человека от зла, как только он окажется без должного руководства или примера. Невежа, как ослабленный болезнями человек, становится добычей всякой заразы и эту заразу распространяет. Невежество – орудие тиранов, невежество – это рабство, свободный человек ищет знания! Вот почему республиканское законодательство предусматривает суровое наказания для пигаликов и людей, повинных в невежестве, которое повлекло за собой особо тяжкие последствия. В соответствии с толкованием Совета восьми («Судьбоносные труды», том 117 за 602 год, раздел третий, статья первая) под особо тяжкими последствиями невежества подразумевается гибель двух и более пигаликов или человек, как прямое следствие невежественного действия. При том, однако, условии, что последствия невежественного действия являются не однократным, а общим изменением существующего порядка вещей к худшему. Преступные деяния волшебницы Золотинки целиком и полностью охватываются указанным толкованием.

Таким образом сказанная Золотинка Поплевина-Тучкина дочь Колобжегская, именовавшаяся также принцессой Септой, 750 или 751 (начало) года рождения, обвиняется в преступлении, предусмотренном статьей 211 частью третьей Уложения о наказаниях «Невежество с особо тяжкими последствиями»… наказывается смертной казнью.

Судья сложил папку, оторвав глаза от бумаги еще прежде, чем произнес последние роковые слова, – он хорошо их помнил. Поглядел на заполненные народом склоны и сел, убедившись, что слова эти дошли по назначению.

Наступила пора первого взвешивания, решающего, как полагала Золотинка, хотя Тлокочан толковал ей, что это не так. Первое взвешивание, говорил он, определит тяжесть народного чувства, установив меру и образец для последующих взвешиваний и только. Важно установить соотношение между силой чувства как таковой и количеством присутствующих, это и станет понятно после того, как будет измерено обвинение. Много ли, мало ли ляжет на чашу обвинения при начальном взвешивании это, мол, еще ничего не значит. Не нужно придавать этому обстоятельству абсолютного значения. Может, он и прав был, пылкий толстяк, со своей бодренькой, но узко предметной точкой зрения, да что Золотинке до того! Она нутром чуяла: когда насыплется обвинения через край, никакими рассуждениями, что это лишь образец и мера, дела уже не поправишь.

Восемь волшебников за спиной судей – всё выдающиеся чародеи, включая и Тлокочана с его всклокоченной шевелюрой, – засветили свои волшебные камни – вспыхнуло блистательное созвездие. Прямо из купола через неприметное прежде отверстие посыпался в правую для Золотинки чашу черный песок обвинения. Хрустальный сосуд, в котором мог бы поместиться слон, а то и два, вышел из равновесия и опустился, перекосив коромысло до крайнего положения.

Черная тонкая струйка сыпалась с едва уловимым шипением, она как будто дымилась. Прозрачное дно чаши потемнело. Чародеи не опускали камни. Опали тяжелые рукава их торжественных риз на поднятых с усилием руках, и, казалось, что волшебники наполняют чашу обвинения своей злой волей, не принимая во внимание безучастно присутствующий народ. Но песок иссяк наконец, заполнив чашу едва ли не доверху, и стало понятно, что это не так: волшебники продолжали жечь огни, а черная струйка кончилась, раз или два напоследок брызнув.

Всё.

Чаша заполнилась не целиком, и теперь, когда муки ожидания кончились, это казалось благоприятным знаком. Ощущая затекшую шею, Золотинка повела взглядом… увидела она, уловила в неподвижности народа нечто ошеломительное, словно двадцатитысячная толпа ахнула и застыла, ужаснувшись содеянному.

Внезапно председатель зазвонил в колокол, призывая к порядку и тишине – среди гнетущей тишины. Он тут же спохватился, схватив язычек колокола, чтобы заглушить. И тогда, словно пробужденная, вздрогнула и загудела толпа.

Такой тяжести обвинения, как поняла вдруг Золотинка, тут никто не ждал.

Дрожащей рукой потянулась она ко лбу… и уронила руку.

Однако заседание продолжалось своим чередом. Все началось сначала: Золотинка вставала, отвечала и снова садилась. Но она была как в тумане: слушала свидетелей, тоже выходивших на арену, в каком-то нравственном оглушении, ничем уже не могла взволноваться, хотя и различала временами в странном противоречии с этой душевной сонливостью гулко стукающее в груди сердце.

Каждый случай обвинения рассматривался теперь заново, по отдельности, при всестороннем исследовании доказательств. И каждый раз судья объявлял взвешивание, измеряя на этот раз не обвинение как таковое, а доказательность обвинения. Каждый случай в отдельности теперь как бы опровергался. Волшебники зажигали камни, и можно было ожидать белый песок оправдания – при условии, что народное собрание нашло бы повод усомниться в показаниях свидетелей. Собрание не сомневалось. Двадцать тысяч пигаликов и Золотинка со страстным ожиданием задирали вверх головы… но ничего не сыпалось. Разве жалкая белесая струйка, не оправдания даже, а сердобольности, брызнет, испаряясь в воздухе еще прежде, чем достигнет вознесенной вверх совсем еще прозрачной чаши.

В перерыве Золотинке дали плащ, чтобы укрыться. Она вспомнила о голой спине, ощутила холод в остриженном затылке и забыла это. Так или иначе, темная накидка с капюшоном, который можно было надвинуть на лоб, дала ей возможность принять явившихся в караульню друзей.

– Друзья хотят вас видеть, – с не совсем понятной многозначительностью известил ее начальник стражи и добавил, как будто уже предостерегая: – Это ваши друзья.

Кислая рожица пигалика, и обычно-то не слишком веселая, – да и чему было веселиться тюремщику с таким безобразно потешным, круглым носом? – выражала добросовестные сомнения служаки, озабоченного вопросами безопасности. Так, во всяком случае, почудилось Золотинке, которая далека была от забот и тревог своей охраны. Она не поняла, что, собственно, значат странные ухватки стражника, а тот не видел надобности объясняться.

– Можно! – приоткрыв дверь в коридор, объявил он тем зычным голосом, каким общаются с толпой представители власти.

– Здра… мм… ствуйте, – запнулся на пороге совершенно неизвестный Золотинке пигалик. Он едва успел стянуть шапку и прикрыть ею рот, когда под действием мягкого толчка в спину ввалился в камеру весь целиком вместе с недожеванным приветствием – сзади подпирали.

– Здравствуйте! Простите! Вы позволите? Не помешали? – тихими скорбными голосами загомонили пигалики и пигалицы, совершенно запрудившие вход. Да и в коридоре перед камерой было уже не продохнуть. Явилось множество неведомого Золотинке народу – «друзья». В лучшем случае они здоровались, а часто не решались даже на это, и, несмотря на давку в дверях, держались очень застенчиво. То есть, они и толкаться ухитрялись с покаянным видом, кашляли в шляпу, вздыхали и вообще смотрели затравленными, несчастными глазами. Так что Золотинка, с недоумением взирая на это нашествие, едва удержалась от вопроса: что с вами?

Одни протискивались в камеру, другие чувствовали необходимость уступить место товарищам и потому, не переставая вздыхать, начинали пробираться к выходу, ибо за порогом, в просторном мраморном коридоре, маялись не мерянные полчища Золотинкиных друзей. Так образовался пристойный медлительный круговорот: теснились у стен, истово прижимая к груди шапку, и понемногу выбирались обратно, у порога уже с самым постным выражением на лице, возвращая головной убор на его законное место.

Все это сильно смахивало на похороны, на прощание близких с телом покойного. Но если не трудно было догадаться, кто здесь покойник-покойница, то оставались все же известные недоумения относительно «близких».

Золотинка не решалась спрашивать, зачем пришли эти «друзья», опасаясь получить напрашивающийся сам собой ответ. Однако вопросов все же нельзя было избежать, и она обрадовалась Буяну, как родному.

– Кто эти пигалики? – прошептала она, когда, комкая на груди ярко-желтую шляпу, Буян приблизился к ней, чтобы поклониться.

Добрый ее знакомец имел то самое похоронное выражение в лице, какое приобретали, переступая порог, пигалики и пигалицы всех возрастов.

– Простите? – запнулся Буян со скорбным взлетом бровей. – Кого, собственно, вы имеете в виду? – Член Совета восьми произнес это так, будто он не различал притихшие толпы, будто «все эти пигалики» существовали в Золотинкином воображении. Она должна была оглянуться.

Буян поймал взгляд.

– Это? – понизил он голос, отчего присутствующим пришлось затаить дыхание – они плохо слышали. – Это Чупрун, выдающийся математик.

– С носом и борода лопатой? – сбилась Золотинка, не понимая уже, о чем они говорят.

– С носом – пекарь, – поправил Буян, стараясь придать голосу как можно больше уважительности. Пекарь, похоже, уловил, что нос его так или иначе задет. – Дважды занимал выборные должности в городском совете Ямгор, это Гаоян. А борода лопатой – Шиман.

– Но кто они?

– Вообще, все вместе, в целом? – переспросил Буян, искренне недоумевая.

– Ну да, да! – теряла терпение Золотинка.

Буян задумался, терзая шляпу.

– Широко образованные… мм… – промямлил он, – в высшей степени достойные… мм… преданные своему делу и отечеству… любознательные… мм… достойные, достойные пигалики.

– Что они здесь делают, достойные пигалики? – сказала Золотинка, и голос ее казался кощунственным криком среди благоговейной тишины похорон.

Буян разве не отшатнулся. Сглотнув, с выражением боли на своем глазастом лице он прижал шляпу к животу.

– Зачем они пришли? – понеслась Золотинка, чувствуя, что сорвалась с цепи и уж не удержаться. – Зачем они здесь? Что им надо? – Она тряхнула обезображенной головой, скидывая капюшон.

– Нам уйти? – переполошились пигалики. Наиболее догадливые и дальновидные из них пятились, не задавая вопросов, к двери.

Золотинка сверкала глазами и разевала рот, затягивая-перетягивая спутанный, спустившийся с плеч плащ, словно без этого предварительного действия – не перевязавшись накрепко, не могла ринуться на своих друзей с кулаками, чтобы вытолкать их вон. А те шарахнулись уже всем стадом, донельзя оробевшие и несчастные.

– Простите! – блеяли они, даже в толкучке. – Мы не хотели быть навязчивыми!

Но Золотинка задыхалась и ничего не слышала, она глубоко, судорожно дышала, чтобы не расплакаться. Когда друзья ее ринулись бежать и она раскаялась в своей запальчивости, нечем было уже питать и поддерживать злость – тогда нахлынули слезы. И оттого, что приходилось кусать губы и кривить безобразные рожи, выходило нечто среднее между припадком бешенства и самыми жалостливыми рыданиями, так что обескураженные пигалики совершенно обомлели. И даже Буян отступил на шажочек-два.

– О! Вы не поняли! – воскликнул он с горечью, в то время как последние из друзей еще теснились у выхода. – Как вы не поняли! Ничего! Эти пигалики! Кто эти пигалики?! – он и сам пришел в возбуждение. – Они пришли… да! О, поверьте: такая тяжесть! Это не просто – вынести обвинительный приговор! Им всем не просто! Такая тяжесть…

Золотинка остановилась. Вдруг она поняла, прозрела и охватила воспаленным умом нравственный смысл и значение этого скорбного шествия. Поняла она, наконец, кто «все эти пигалики».

– Так, значит, они пришли потому, что им тяжело, – медлительно проговорила она. – Они пришли… чтобы я их утешила?

Буян всплеснул руками в попытке возразить или поправить, смягчить несправедливое суждение, но в руках его случилась шляпа и он бездарно ее скомкал, не сумев выразить своих чувств ни словом, ни жестом. – Простите! – прошептал Буян. – Простите меня… простите. Я тоже… Я тоже высказался за обвинение. И потому так хорошо понимаю всех этих пигаликов.