Текст книги "Побег"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Товарищ его был готов, и они пошли прочь, вскинув на плечи самострелы.

– Вы куда? – обессиленным голосом пролепетала Зимка, потерявшись на мысли, что они отмерят теперь двадцать шагов, чтобы стрелять. Пигалики не промахнутся и на расстоянии окрика. – Вы куда? – шевелила она губами и, стиснув рубашку, прикрывала иссеченную ветками грудь. Большие карие глаза расширились.

Пигалики уходили. И вот сразу – только что были – пропали они между деревьями и растворились в зеленом сумраке.

Зимка сильно хлопнула себя по плечу. Ладонь окрасилась кровью.

Комар.

Замедленно натянула она рубашку, убила еще комара – на голени. Потом не без опаски развязала мешочек. Пигалики оставили ей сухари.

В полнейшем ошеломлении, потерянная и раздавленная – нравственно уничтоженная сухарями, опустилась она на валежину. Дорого бы дала Зимка, чтобы узнать, что такого прочитали пигалики в своем письме.

А значилось там вот что:

«Государственная тайна. По прочтении немедленно стереть запись.

В развалинах Каменца обнаружена и расколдована обращенная в истукана волшебница Золотинка. Взята под стражу, ведется следствие. Все действия по захвату слованской государыни, которая есть ложная Золотинка и оборотень, отменяются. В остальном – по прежним указаниям. Сорок первый».

В Екшене плавилось все железное. Пожравши доспехи латников, огненная чума захватила колодезную цепь, воспалила приставленные к стене вилы, забытый в колоде топор, дверные засовы и петли, решетки, кухонные вертела и кочерги и, наконец, все неисчислимое множество гвоздей, скреп и скоб. Десятки малых, со сливу или яблоко, искреней шныряли по двору, скакали, брызгая искрами, кидались сквозь чахлый дымный огонь на стену, где под слоем старой краски и грязи притаилось что-то стоящее. Сладострастно чмокнув, сверкающий паразит, казалось, сосал оштукатуренное дерево, отчего оно тотчас же начинало пылать. Смявшийся блином колоб калился и разбухал, чтобы, наконец, отвалиться, оставив в стене черную, охваченную огнем дыру.

Люди обычно не задумываются, сколько железа употребляет человечество; оно всюду! Нет, кажется, ни одного ремесла, ни одной области жизни, где можно было бы обойтись без изготовленных из железа орудий. Возьмите портного – чем бы он был без железной иголки и ножниц? Зайдите к плотнику. Загляните в каретный сарай: из чего изготовлены шины колес, шкворень, а то и колесные оси целиком? Да что портной, что плотник, даже простой искры, чтобы разжечь домашний очаг, не высечешь без огнива, то есть без той же самой железной пластины, что нужна в пару к кремню. Круг замыкается. Где человек, там и железо. Потому-то и страшен искрень, эта железная чума, моровое поветрие железа. Искрень сразит одетого в доспехи воина. Достанет крестьянскую лошадь, которая падет наземь и забьется, в невыразимой муке вскидывая копыта с горящими на них подковами. Ненасытный пожиратель догонит бредущего своим путем нищего, у которого всего-то достояния – стертый кривой ножик да шильце.

В Екшене все горело. Занялась и загудела чудовищным палящим костром тростниковая крыша особняка. Низовой пожар распространялся по саду, подбирая всякий хлам, валежник и прошлогоднюю сухую траву, что затерялась под покровом весенней зелени. Земля чернела и дымилась там, где грязной огненной пеной наползала извилистая закраина пожара. Мелкие языки пламени лизали кору вековых вязов. Еще не тронутые огнем по-настоящему, великаны окутались дымом, который поднимался над садом и застилал солнце, как гонимый ветром мрак.

Сжимая в кулаке возбужденно мерцающий изумруд и волоча цепь, Рукосил-Лжевидохин пошатывался и оглядывался. Жарко гудящий огонь, что охватил оба яруса замка, придавая ему обманчивую прозрачность, заставлял старика трезветь. Он сторонился жара, отходил все дальше и дальше и, наконец, обнаружил, что остался совсем один. Едулопы разбежались, разогнав людей. Там и здесь корчились пожираемые пламенем тела, дымились обугленные, ни на что уже не похожие трупы.

Без приближенных и без челяди, без советников и прихлебателей на побегушках, без телохранителей, без единого едулопа на подхвате старый оборотень, обладатель чудовищной силы, которую сжимала его рука, оставался, в сущности, вполне беспомощен. Случайный обморок в чаду, какая-нибудь коряга на дороге или колдобина могли остановить чародея в самом начале восхождения к вершинам могущества и власти.

Лжевидохин испугался при мысли, что может погибнуть, не свершив мести и не изведав всего, что дает ему Сорокон, не поднявшись над людьми в такой исполинский рост, чтобы стать исключением для самой судьбы и рока. Мутные глаза слезились, он закашлял, не донесся до беззубого рта ладони. Рыхлое лицо отекло, пятна сажи, застрявший в клочковатых волосах за ушами мусор придавали ему дикий вид. Лжевидохин оглядывался – жалкий потерянный старик в посконной рубахе и со сверкающей золотой цепью в руках. Пьянящее торжество сменилось страхом, к которому примешивалось какое-то досадливое нетерпение. Беспомощность раздражала Рукосила – самая необходимость семенить шажочками, заботиться о пустяках, потому что и пожар этот, и удушливый дым – все, в сущности, было пустяки. Необходимость вразумлять едулопов, словно у великого чародея другой заботы не имелось, как объясняться с недоумками, выводила его из себя.

Нетерпение Рукосила не было проявлением слабости духа, которая свойственна пустопорожнему мечтанию, так далеко оторвавшемуся от обыденности, что мечтание это вынуждено остерегаться обыденности и дела из одного только самосохранения. Нет, это было нечто другое. Овладев Сороконом, Рукосил не мог не воспринимать как досадную обузу даже необходимость спасать собственную жизнь от какого-то пожара средней руки. Обузой стало теперь все: потребность есть и спать, тратиться на необязательные разговоры и встречи, передвигаться шагом. То, что ощущал он в Сороконе, было так захватывающе велико, что Рукосила сотрясал озноб и нетерпения, и страха.

Откашливаясь и бранясь, отмахиваясь от дыма, он оставил мощеный двор усадьбы, где было сравнительно безопасно, хотя и душно, и жарко, и пустился на перекрытую густой пеленой дорогу, которая выводила к главным воротам на луг. И речи не могло быть, чтобы бежать, да и сколько-нибудь скорый шаг не давался оборотню, однако он чувствовал невиданную доселе бодрость, происхождения которой пока еще не сознавал. Даже в дыму, в тяжелом и мутном воздухе, Лжевидохин не особенно задыхался и не испытывал потребности останавливаться каждые сто шагов, чтобы справиться с пугающим сердцебиением.

Широкая, убитая гравием дорога не давала заблудиться. А скоро выскочил на Лжевидохина, словно шипящий уголь из огня, ошпаренный едулоп. Чародей только и успел прикрикнуть:

– Стой! Собери всех! Живее! Ко мне!

Когда Лжевидохин добрался до ворот в четверти версты от горящего особняка, собралось с десяток едулопов, не больше. Не так-то просто было найти в этом мраке повсюду разбежавшихся тварей. Ворота уже горели: с вороватым шорохом проскочил сверкающий искрень и сходу долбанул железный запор – дубовые воротища так и ухнули, перекосившись. Через ничтожную долю часа все пылало. Загорелся крытый тростником дом привратника, в недрах которого успел поразбойничать тот же искрень, развалившийся без видимой причины на два поменьше. Створы ворот обрушились на оплавленных петлях и открыли вид на чистое и вольное пространство луга, откуда дохнуло свежестью.

Хватаясь руками за грудь, Лжевидохин велел оттащить пылающий на земле деревянный щит и шатнулся в сопровождении едулопов вон, на воздух.

А здесь затаилась в канаве засада из пятерых пигаликов, среди которых были и Чихан с товарищем, успевшие возвратиться после бесплодной беготни за Лжезолотинкой. Каждый пигалик был на счету, их всего-то имелось двадцать. Пятеро продвигались от леса канавой, когда ворота ухнули под тяжким ударом изнутри – разведчики залегли.

Когда бы Рукосил оказался за оградой Екшеня чуть раньше, тут бы и напоролся на стрелу. Стоило ему помешкать подолее, прошмыгнувшие за ворота искрени лишили бы пигаликов оружия, сожгли бы изготовленные из харалуга, то есть из особо упругого железа, луки самострелов, замки их, наконечники стрел и кинжалы, оставили бы человечков с голыми руками перед ордой разъяренных верзил с дубинами. Закрывая голову, Рукосил вывалился из огня и дыма на самом переломе событий.

Прокатившись вперед оравы едулопов, искрень скакнул в канаву на железный лук ближнего разведчика и тот, не раздумывая, по заранее готовому решению, швырнул самострел в поле, куда и свернул за ним жаркий колоб. Оставшийся без оружия пигалик подхватил камень и кинулся вдогонку, чтобы разбить и потушить искрень. Но по гравию, вращаясь, чадил и разбрасывал искры второй колоб; прошмыгнув шагов тридцать, он рванул вбок на другую сторону дороги за другим самострелом, тоже выброшенным.

Три оставшихся при оружии пигалика поднялись из канавы.

– Постойте! – успел сказать Киян, товарищи его вскинули самострелы с поставленным на сорок шагов прицелом.

Стрела сорвалась и взвизгнула. Тяжелая и короткая, в локоть длиной, она пробила чудовище насквозь, выскочив через спину наземь. Едулоп ахнул от толчка в грудь и продолжал бежать, хотя из черной дыры под соском брызгала бурая жижа, раздавалось задушенное посвистывание или хрип. Стрела, как видно, пробила легкое, почему едулоп и насвистывал в лад бегу при посредстве обеих отверстий.

– Рукосил! – вскричал Киян, окончательно опознав портки и рубаху оборотня в мельтешении грязно-зеленых чудовищ, которые то и дело перекрывали его своими телами.

Киян выстрелил в тот самый миг, когда товарищ его, что потратил стрелу на свистуна, бросился спиной наземь, чтобы перезарядить самострел, а Чихан прянул в сторону, рассчитывая, что Рукосил откроется для выстрела сбоку.

Стрела Кияна пробила толстенную, как бревно, дубину и воткнулась меж ребер, как бы пригвоздив дубину к чудовищу. Едулоп же пытался все-таки взмахнуть орудием и сам себя повалил – мордой в гравий. Сверкание стрел, вой и посвист, яростные удары камнем об искрень – все разразилось вдруг и враз, как один сплошной вскрик. Выбежав из ворот шагов на десять, Рукосил опомнился и остановился, оказавшись без прикрытия. Да некому было выстрелить! Чихан забежал в сторону достаточно далеко, но когда вскинул самострел, со злобным шипением выскочивший из-под руки искрень выбил оружие.

Тот стрелок, что бросился на спину, одновременно попадая ступнями в крылья железного лука по бокам перекладины, зацепил ходящий в пазу замок за спущенную тетиву и сильным толчком ног взвел самострел, вскидывая его от себя вверх, а замок и тетиву удерживая выпрямленными руками. Осталось только вскочить и вставить стрелу. Это боевое упражнение, рассчитанное на семь мгновений, за семь безошибочных, выверенных мгновений пигалик и исполнил, вскинув заряженный самострел в грудь набегающему свистуну. Не было ни малейшей возможности уклониться от столкновения. Не целясь, пигалик спустил крючок и стрела, пробив крепкий подбородок, вышибла мозги вверх, навылет просадив изнутри макушку черепа. Но безмозглое чудовище уже не могло остановиться и рухнуло, опрокидываясь, на пигалика – бурые, как перекрученные корни, лапы стиснули противника мертвой хваткой. Лишенные общего руководства, конечности едулопа продолжали действовать уже порознь: с нисколько не ослабевшей силой руки цеплялись за все, что подвернулось, ноги колотились, изображая нечто вроде бега в лежачем положении.

Киян же вовсе не успел перезарядить самострел перед лицом летевшего на него чудовища. Он выставил бесполезное оружие так, что едулоп, наскочив, непроизвольно схватился за лук, а Киян выхватил правой рукой кинжал и всадил зеленому гаду в живот. Удар этот поразил бы и кабана, но едулоп, живучая тварь, хотя и хрюкнул по-поросячьи, одним ударом свернул человечку голову. Тот запрокинулся.

Сверкая клинками, все, кто остался жив, все трое, метались между едулопами, в отчаянном порыве достать еще чародея каким-то случаем – на излете броска за миг до собственной смерти уколоть его кончиком кинжала…

Они погибли, ничего не успев.

Распаленные едулопы целыми сворами терзали податливые тела малышей, раздирали одежды и мозжили головы. Искрени упивались разбросанным по дороге и по обочинам железом.

Рукосил разевал рот, только сейчас осознав всю меру избытой опасности. Так близко к гибели он, кажется, еще никогда не бывал, хотя и не раз уже заглядывал за темный полог смерти.

Юлий и Поплева не спешили гоняться за вздорной девчонкой. Юлий – из самолюбия, а Поплева из уважения к Юлию, к его оскорбленным чувствам. Изначальное почтение к Золотинкиному мужу подкреплялось вновь возникшей приязнью и еще больше возрастало оттого, что Юлий избегал говорить о жене дурное. А невозможно было не видеть, что юноша мучается. Поплева и сам ощущал неладное, никакое добродушие не избавляло его от сомнений, от тяжкого недоумения, которое началось еще в пору потешных гонок за Золотинкой.

Наверное, Юлий все бы выложил, стоило на него приналечь, – Поплева из какой-то нравственной застенчивости удерживался от расспросов. Достойнее разобраться самому, полагал он, не допытываясь слишком многого, потому что обиды и недоразумения, омрачившие жизнь супругов, это еще пол-обиды и полнедоразумения, пока они не стали достоянием кого-то третьего. Сказанного не воротишь, а не сказанное, бывает, и возвращается.

В семейных раздорах обидные попреки и сами по себе штука небезобидная. Если бы Поплева решился высказаться от себя, то для того разве, чтобы защитить Юлия или защитить Золотинку. Обвинения они и сами найдут, заминки не будет, когда любовь разладилась, а защитить слабого – достойное дело. Слабым представлялся Поплеве Юлий, но это было только предположение, ничего нельзя было сказать наверное, не понаблюдав их рядом. Один случайно подмеченный взгляд откроет иной раз больше пространных объяснений.

Наутро после отъезда Золотинки в Екшень государь послал вдогонку гонца с запиской от себя и с письмецом Поплевы, а еще через четыре дня небрежно сказал «едем!» Так небрежно, пренебрежительно по отношению к собственному почину, что нельзя было беднягу не пожалеть. Оттого и чистая радость Поплевы оказалась даже преувеличена. В своих внешних проявлениях, во всяком случае. Чуть утешенный чужой радостью, Юлий, однако, опять усомнился (усомнился, может быть, и в чужой радости) и тянул еще сутки прежде, чем действительно решился ехать.

Большая покойная карета, мягко катившая по равнинам правобережья, бархатные подушки располагали к разговорам. А говорили о Золотинке. То есть Поплева рассказывал, поминал дорогие его сердцу «суй лялю» и прочие подобные пустяки, а Юлий пустяками упивался, забывая сказать что-нибудь и от себя, хихикал и сиял глазами, как зачарованный сказкой ребенок. Раз или два приключения маленькой Золотинки, забавного, доброго и слегка заполошенного от необыкновенного простодушия существа, вызывали у слованского государя слезы, которые Поплева должным образом не замечал, отказываясь понимать, почему поникла вдруг голова и так странно сведены руки.

Чувствительность юноши и трогала Поплеву, и смущала. А что же Золотинка, ломал он голову, где же ее глаза?.. Разве что Юлий совсем рохля, разве что мягкость его переходит во всеконечную слабость. Женщина ведь не прощает мужчине утрату достоинства даже и в том случае, когда сама же его этого достоинства и лишает. Так что ли? Но и тогда… тем более… Из одного только чувства справедливости, без любви, из благородства одного… Нет, никогда бы она не сделала грубого движения, чтобы оскорбить мужа. Что ж говорить о невозможных выходках! Поплева ведь многое угадывал за недомолвками Юлия.

В первом почтовом яме в местечке Медня, которое считалось в двадцати семи верстах от столицы, они задержались на полтора часа – словно с разбега остановились по неизвестной никому причине. А потом и вовсе пошли пешком, впереди кареты и свиты, отставших шагов на двести. Теперь замолчали оба. Юлий вздыхал и хмыкал, то глядел под ноги, то вскидывал голову к небу. И кажется, было ему хорошо и грустно. То были, наверное, последние покойные часы в жизни Юлия, так он это по прошествии времени ощущал.

Уединение их было нарушено. Послышался топот пустившейся вскачь стражи – среди доспехов витязей различалось несколько ярких пятнышек… Пигалики на низеньких горных лошадках. Юлий узнал Буяна, посла Республики и насторожился, не ожидая от такой погони ничего доброго.

– Государь! – воскликнул посол, соскакивая с коня (стремена у лошадки были подтянуты под самое брюхо). – У меня дурные новости.

Он мог бы этого и не говорить.

Юлий молчал, словно горло перехватило. А посол, не теряя времени даром, сдержанным поклоном возвратил приветствие Поплеве.

– Вы могли бы, государь, уделить мне полчаса? Дело не терпит отлагательства.

– Поплева, не уходите! – сказал Юлий и обратился к послу, словно бы извиняясь: – Мой тесть Поплева, вы его отлично знаете.

Государев тесть успел уж отступить в сторону. Буян оглядел его с каким-то невежливым удивлением, будто и не здоровался только что.

– Отчего же, не стану возражать, пусть почтенный Поплева присутствует, – сказал Буян, не замечая, что никто его об этом не спрашивал. Непозволительная рассеянность указывала не просто на расстройство чувств, но, по видимости, на глубокое внутреннее потрясение. Посол не улыбнулся даже из учтивости.

Карету поворотили в поле, кучер, вершники и гайдуки оставили ее; товарищи посла расположились у подножек, а еще дальше широким кольцом стала стража. Затянувшиеся приготовления беспокоили Юлия все больше. Устроившись на широком мягком сидении напротив собеседников, пигалик нахмурился, собираясь с мыслями, и потупился.

– Все, что я имею сообщить, – начал посол, взболтнув ножками в крошечных башмаках – он не доставал пола, – это мнение правительства. Понятно, что я обязан изложить вам точку зрения правительства и, соответственно, ограничен рамками этого сообщения. Возможно, я не имею права касаться некоторых мм… существенных подробностей, какие не ускользнули бы от нас, когда бы речь шла о чисто дружеских, доверительных и вообще… человеческих отношениях. Межгосударственные отношения, увы! не совсем человечны.

– Я понимаю! – нетерпеливо, с некоторым раздражением даже прервал Юлий.

– Речь идет о несчастье в Екшене, – бухнул Буян. – Мы получили новости скорой воздушной почтой.

– Что? – обомлел Юлий.

– Да нет: слованская государыня, вероятно, жива и невредима.

Юлий сдержал вздох, покосившись на Поплеву, который тоже расслабился и откинулся на сиденье с облегчением. Поплева, ничего не имевший в виду, кроме несчастья в общем значении этого слова, не догадывался, что первой мыслью Юлия, к собственному его стыду, были Дивей и все прочее… измена. Что же иное могло представиться оскорбленному и измученному мужу, когда Буян начал разводить канитель про некие «существенные подробности»?

Похоже, однако, что и Буян кое-что пережил, пока справился со вступлением. Нельзя было с уверенностью сказать, в чем именно выражалось то несколько суетливое беспокойство, какое вызывала у посла Республики необходимость порадовать государя известием, что Золотинка жива и невредима. Но Юлий, болезненно чуткий, несомненно, угадывал это беспокойство, он поймал Буяна на неком нравственном затруднении. И ничего не понимал.

– Слованская государыня избежала большой опасности, – добавил Буян, опять словно бы через силу.

– Вы имеете в виду Золотинку? – спросил Поплева без задней мысли. Единственно потому, что безликая «государыня» его не удовлетворяла.

Посол великой Республики бросил на Поплеву затравленный взгляд, значение которого от Юлия опять ускользнуло, и заявил, после короткой заминки возвратив себе посольское достоинство:

– Да. Таков смысл сообщения.

– Рассказывайте! – поморщился Юлий. – Прошу вас, рассказывайте.

– Простите, государь, несколько вопросов для начала. Поверьте, это не праздное любопытство. Знакомо вам имя Сорокон?

– Нет.

– Сорокон – это имя волшебного камня. Все выдающиеся волшебные камни имеют имена… Значит, вы не знали о том, что великая слованская государыня…

– Золотинка, – подсказал без нужды Поплева.

На этот раз Буян уж не дрогнул, а только переложил свою сиреневую шляпу на колени и повторил, не выказывая досады:

– Значит, вы не знали, что великая слованская государыня Золотинка обладает Сороконом?

– Н-нет, – протянул Юлий с острым чувством стыда. – Мы… никогда… собственно, не говорили о волшебстве… Не было надобности. И потом я считал… мне казалось, что она не одобрила бы такого разговора. Поэтому я никогда не спрашивал, – закончил он вполне твердо.

– Понятно, – кивнул посол и поправил шляпу, которой прикрывал плотно сведенные колени. – Сорокон – это тот самый большой изумруд на золотой цепи, который великая слованская государыня Золотинка имела на себе в день праздника рыбаков.

– Вот как?

– Где ж она его взяла? Куда ни ткнись, все загадки, – захватив бороду, решился улыбнуться Поплева, но робкая его попытка придать разговору больше непринужденности никем не была оценена.

– Ну, это не вопрос! – воскликнул Юлий с живостью даже излишней и беспокойно поерзал. – Большой изумруд подарил Золотинке я.

– Как? – стиснул шляпу, неприятно пораженный, казалось, Буян.

– Я купил цепь с Сороконом, как вы говорите, у бродячего торговца. Как раз мы возвращались в Толпень из Каменца. Купчина сам меня нашел, да говорит, такой большой и «оченно» прекрасный изумруд! Я его, дескать, здесь никому не продам, покупателя нет, чтоб такой камень оценить. Кроме вас, государь. А вы, мол, государь, кому-нибудь подарите.

– Сам пришел? – пробормотал Буян, удивляясь все больше.

– Просил он немало, но вовсе не половину царства, как можно было бы ожидать, если бы речь шла о выдающемся волшебном камне. Да вы уверены, что это именно Сорокон? Точно ли?

– А? – вздрогнул Буян, мысль которого уж забежала вперед. – М-да. Совершенно. Теперь в этом не может быть никаких сомнений. Никаких. К сожалению. При помощи Сорокона Рукосил запустил в Екшене искрень. Сорокон ныне у Рукосила.

– А Золотинка?

– Великая слованская государыня бежала из Екшеня. Чудом бежала, оставив за собой горящую усадьбу. Спутники ее в большинстве погибли, частью рассеялись. Полковник Дивей сгорел. Наши разведчики встретили государыню в лесу. Однако дальнейшая ее судьба неизвестна. Оба разведчика погибли позднее в столкновении с едулопами.

– Но Рукосил? Как он там очутился? – произнес Юлий. Поплева, не менее зятя потрясенный, молчал. – Рукосил, значит, жив?

– М-да. К сожалению. Более чем жив. Не могу объяснить вам достаточно убедительно, как оборотень оказался в Екшене. Вероятно, он и прежде имел сношения со слованской государыней Золотинкой. Ничего иного в голову не приходит.

– Вы хотите сказать, – недоверчиво проговорил Юлий, – что Золотинка от Рукосила зависела? Что он имел над нею неведомую нам власть? Пытался ее запугать?

– Мы вторгаемся тут в область предположений, где я не особенно силен. Во всяком случае, нет никаких оснований утверждать, что слованская государыня Золотинка передала Рукосилу Сорокон добровольно. Он выманил государыню в Екшень коварством и отнял волшебный камень силой. Думаю, что такое предположение звучит не менее убедительно, чем обратное: выманил силой и отнял коварством.

– Забываетесь, Буян, простите, – потемнел Юлий. – Вы заговорили в каких-то странно игривых выражениях.

Буян выдержал пристальный взгляд Юлия. И смутился отчего-то государь, опустил глаза, словно пристыженный. Малодушно закрылся рукою, охватив лоб, и пробормотал сам себе под нос:

– Как же так?.. Как же так?

– Не могу сказать, – отчетливо возразил Буян.

– Но Золотинка, что с Золотинкой? – напомнил Поплева.

– С большой долей вероятия можно предположить, что она благополучно ушла. Нет никаких свидетельств, что Рукосил ее захватил. Да он ее, скорее всего, и не ищет. Рукосил с оравой едулопов, в ней свыше пятидесяти голов, движется к столице. Через две недели, самое большое через три, он будет под стенами Толпеня.

– С пятьюдесятью едулопами? – вскинулся Юлий.

– Да, немного. Больше их и не будет, вы правы. Нужно несколько лет, чтобы вырастить зрелого едулопа. Насколько нам известно, старых посевов у Рукосила уже нет, он все тогда потратил с досады под Каменцем. Потребуется много человеческой крови, чтобы вырастить новое поколение нечисти, но после этой войны хватит и крови: на полях сражений взойдут обильные всходы. Через несколько лет Рукосил будет считать едулопов десятками тысяч. Но все же должны пройти годы. А нынче их не будет, неоткуда их взять. Едулопов не будет, но через две недели Рукосил сможет располагать собственным войском больших или меньших размеров. К Толпеню он приведет войско. Страх и алчность, обычная человеческая подлость – преклонение перед силой, погонят под его знамена сотни и тысячи людей. Нужно исходить из того, государь, что значительная часть владетелей Полесья в ближайшие две недели вам изменит. Некоторое время вы можете рассчитывать еще на юг страны. Вероятно. Искрень, едулопы и войско, пусть небольшое, – против этого трудно будет устоять.

Позавчера вечером Рукосил сжег Бобрик. Это небольшой городок верстах в двадцати от Екшеня по дороге на Толпень. Оборотень послал человека с приказом открыть ворота, а городской голова повесил гонца на стене. Рукосил сжег город. Понадобилось четверть часа, чтобы, подпаленный десятком искреней, городок запылал весь от края до края. В пожаре погибло несколько сот человек, прежде всего женщины и дети. Сотни сожжены, перебиты едулопами, утоплены в реке. Мало кто уцелел. Наши пишут, это было ужасающее зрелище.

Буян повествовал с ровным тяжелым утомлением, и чем более страшные говорил вещи, тем ровнее и глуше звучал голос. Юлий с Поплевой едва находили силы переглядываться.

– Под Бобриком Рукосил имел несколько десятков приспешников. Вчера вечером его окружала толпа всякого сброда. Эти люди, может быть, мало что понимают в военном деле, но тут уж все пошло кувырком: прежнее оружие, прежние приемы боя утратили смысл, когда решает искрень. Имея Сорокон, Рукосил без большого труда просвечивает намерения людей и подчиняет их своей воле. Он быстро обрастет деятельными помощниками и настоящим войском.

Население Полесья в ужасе. Это сплошной стон, вопль и плач, нескончаемый рев. Никто не помышляет о сопротивлении. При первом приближении Рукосила со своей ордой люди, мужчины и женщины, совершенно подавленные страхом, ложатся на землю и складывают на груди руки, ожидая, когда их убьют. Те, кто разбежался по лесам, горят. Леса пылают на десятки верст сплошным огненным морем. Шальные искрени перебрасывают пожары на огромные расстояния. Запах дыма слышен за сотню верст. Скоро повеет гарью и в Толпене. Горят десятки деревень и местечек. Сколько людей погибло, невозможно и помыслить. Опасность не просто велика… она очень велика, государь. Рукосил в исступлении. Он пойдет напролом, и кто знает, где удастся его остановить.

Не открою большой тайны, если скажу, что правительство Республики встревожено. Между нами говоря, государь, они все там потеряли голову. Я буду настаивать на немедленном военном союзе между Республикой и Великим княжеством Слованским, но боюсь, что мое мнение не переломит общего настроения. Боюсь, мое мнение сейчас там не много значит… – Буян сдернул с колен шляпу, швырнув ее рядом с собой на сиденье. – Если так – я ухожу в отставку. Но и вы, государь, должны нас понять, – продолжал он, переменившись. Так резко возвратился он к сдержанности, что в самообуздании этом выразилось нечто неестественное, казалось, нарочитое. Буян покосился на шляпу с побуждением возвратить ее на колени, чтобы восстановить уже окончательный порядок, но благонравно сложил руки, оставив головной убор в покое.

– Вы, государь, должны понять и Республику. Борьба с Рукосилом, который овладел искренем, не только трудна… она… словом, я не буду особенно удивлен, если кто-то заговорит о безнадежности. Правительство Республики будет искать спасения в глухой и жесткой обороне. Вы должны представлять вековые обычаи пигаликов, невмешательство – это что-то вроде символа веры для нас. Трудно отказаться от традиций в одночасье.

Буян замолчал. А Юлий, не понимая собственных ожиданий, некоторое время глядел на посла – в подспудной надежде, вероятно, услышать еще нечто настолько важное, что значение этого последнего, добавочного слова могло перекрыть, если не вовсе отменить, все прежде сказанное. Потом замедленно и трудно приложил ладонь ко лбу и чуть слышно застонал, ссутулившись.

– Но как же это могло случиться? – сказал Поплева. – Как Золотинка? Она что?

– Золотинка, по всей видимости, – сухо пояснил посол, – великая волшебница. Без Золотинки, сударь, искрень никогда бы не был запущен. Тут такое чудовищное стечение обстоятельств, которое… всегда и происходит. Никакое несчастье не происходит без чудовищного стечения обстоятельств, уважаемый Поплева. Потому что счастливое стечение обстоятельств приводит к прямо противоположным следствиям.

– Вы будете Золотинку преследовать? – спохватился Юлий, придавленная мысль которого зацепилась за нечто известное и понятное.

– Великую слованскую государыню мы преследовать не будем, – возразил Буян с особенным, посольским бесстрастием. – Теперь, я бы сказал… обстоятельства изменились.

– Но что же делать? – растерянно проговорил Юлий, словно советуясь с собой вслух. – Я не могу все бросить, чтобы искать Золотинку.

– Ни в коем случае, государь, – подтвердил Буян. – Сейчас в Полесье такая катавасия, что ускользнуть от гибели так же просто, как и погибнуть. Все зависит от случая, и вы ничем слованской государыне не поможете, если ринетесь туда очертя голову, без войска. Скорее всего придется спасать спасателя, только кто это будет делать? Пока вы будете искать государыню, пропадет и страна.

– Так что вы предлагаете, пойти и утопиться? – вскричал Юлий с неожиданным раздражением. – Я буду бороться до конца!

– Искренне на это надеюсь, государь. Позвольте мне изложить несколько соображений. Победить Рукосила можно только в полевом сражении – не иначе. Все крепости и города после появления искреня стали большими ловушками. Они полны железа. Нет никакой возможности уберечь город (и чем больше город, тем хуже) от мгновенного, в считанные часы уничтожения. Полевое сражение, да, его можно выиграть. Вероятно. Я не говорю теперь о самом простом решении – убить Рукосила. Он преступник, нет вопросов.