Текст книги "Побег"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Рукосил понял, что происходит. В который раз за последние полгода проваливался он в могильный холод, и всегда это повторялось: собственное схороненное под чужой оболочкой естество удерживало его за чертой. Так ушедшего под воду, захлебнувшегося утопленника хватает чья-то рука. Чуждый жизни, но не взятый и смертью, Рукосил бессильно мотался между тем и этим.

Последним сознательным движением он подался под завесу плюща у стены и соскользнул, оборвав покрытую первыми листочками плеть.

Бежавшие от Торчилы дети, Домаш и Кудря, опомнились на краю болота. Впереди простирались ядовито-зеленые топи. Тогда Домаш сказал Кудре:

– Молчи!.. Не реви, говорю! – добавил он, тоскливо озираясь. Страшнее всего казалось теперь повернуть назад, вернуться в те самые ели, из которых они и выскочили на простор.

Девочка не плакала, перепуганная до бесчувствия. Это была маленькая девочка, такая маленькая, что трудно было дать ей ее собственные годы, и без того не стоящие внимания. Бойкая и смышленая девочка, но уж больно маленькая. И, конечно же, не придавали ей значительности смешные, как у зайчика, губки.

А Домаш, всего на два года старше своей подружки, отличался основательным для ребенка телосложением, словно прежде срока торопился обратиться в коренастого строгого мужичка.

Они стояли в болоте и не смели повернуть назад. Кудря понемногу отдышалась, замаранное личико ее порозовело, в больших детских глазах обнаружилось нечто живое. А вместе с чувствами возвратились и слезы. Глаза ее заблестели, и мальчик сразу почуял, чем это кончится. Он боялся Кудриных слез. Ведь тогда лишался он последних оснований сдерживаться и не имел иного выхода, кроме как расплакаться самому.

– Заткни хайло! Молчи! – повторил он зверским полушепотом и ударил малышку по голове. Да сам испугался, как она села, и отвернулся с ожесточением. Кудря судорожно всхлипнула и смолкла.

Словно увлеченный важными соображениями, Домаш уставился в сторону леса, а потом, так и не глянув, не сказав доброго слова, вытащил ногу из грязи и запрыгал по кочкам, совершенно не озабоченный девчонкой – поспевает она или нет. Но Кудря, не мешкая ни мгновения, кинулась вдогонку.

Мальчишка шагал, временами пускаясь бежать назло бессловесной Кудре, которая не хныкала, похолодев от мысли отстать и потеряться. С осознанной жестокостью Домаш ни разу не оглянулся и даже нарочно отворачивался, когда Кудря забегала со стороны; слышалось ее загнанное до сплошного сиплого стона дыхание.

Необъяснимым образом он черпал силу в ожесточении. И так созрела в нем мысль пробираться в Екшень, чтобы просить помощи. Все им сказать – да! О зеленых чудовищах! Что они бьют людей. Что мамка с таткой… Домаш запнулся, лицо плаксиво сморщилось. Озабоченный только тем, чтобы не расплакаться, он размахивал на ходу руками еще резче. А в Екшене даже государь бывает, перескочил он через ужасы воображения. И военные сейчас там. Целый полк! Однако, он ничего не сказал Кудре, чтобы не растерять преимущество знания и силы.

С злобной какой-то радостью Домаш примечал знакомые места и совсем уверился, что на правильном пути, когда вышел на заросшую голубикой марь. Тревожная близость цели заставляла его пускаться короткими пробежками, отчего Кудря начала отставать. В глубоком сухом мху малышке стало совсем плохо, она спотыкалась на спрятанных под мягким покровом корнях, но не звала. Доносилось только надрывное сипение, да шорох.

Потом и это исчезло.

Когда Домаш решил наконец обернуться, то ничего не увидел. Стало тихо. Домаш ждал, готовый разразиться бранью.

– Кудря! – окликнул он, превозмогая досаду.

Девчонка исчезла. Невозможно исчезнуть ни с того, ни с сего без следа и звука. И главное, без причины.

– Но ты это брось! – сказал он, надеясь поправить что-то угрозой.

Чирикали птицы, их порхающие невесомые голоса заполняли оставленную девочкой пустоту.

Тоскливый страх защемил сердце, пробуждая малодушное желание вычеркнуть Кудрю из памяти, будто ее никогда не было.

Он ступил назад по приметному в траве следу.

– Кудря! – дрожащий голос терялся среди редких чахлых сосенок.

Девочка лежала ничком в зарослях голубики и не шевелилась. Он хотел обругать и ударить, но она не отвечала. Когда перевернул, оказалась жива, но глядела безучастно и как будто не слышала. Присыпанное трухой личико ее с красноватыми вмятинами от каких-то веточек сделалось бело. Кудря не хотела больше идти, никуда вообще.

– Нам нужно в Екшень, – смягчившимся голосом пытался втолковать Домаш, даже просительно. – Там ратники, они спасут наших. Знаешь, у них щиты и копья, у каждого меч. Целый полк. И со знаменем. И барабан. Там государь. Слышишь? Если государь в Екшене, он три полка приведет.

Кудря сидела, пока он держал ее за плечи, и ложилась снова, стоило отпустить. Она не отзывалась на слова и не замечала тычки. Нет, она не притворялась. Что-то такое с ней сделалось, отчего она лишилась чувств.

А, может, и ума, похолодел Домаш.

Он сказал, стараясь не выдавать отчаяния:

– Садись на закорки!

Он сразу почувствовал, как тяжело и мешкотно тащить ношу там, где только что торопился, припускаясь бегом. Каждое препятствие, поднявшийся корень, приходилось испытывать ногой. Мальчик не разгибал головы, а видел лишь мох, жесткую узкую траву и кустарники на два-три шага перед собой.

Вскоре он выбрался в сухой и просторный бор, за которым следовало искать сложенную из дикого камня ограду Екшеня. Глянув на солнце, Домаш уставился в землю и побрел, пересекая тени под углом. Ноги не проваливались в мох, не путались в корнях, стало полегче – только шишки да хворост, поросший редкими зелеными травинками. Не было надобности засматривать вперед и озираться по сторонам. Домаш не разгибался под тяжестью припавшей к спине девочки, ничего не различал вокруг и потому не вздрогнул, когда среди кустов бузины зачернело нечто зловещее.

Бдительный взгляд мог бы уловить в этом древесном дрязге торчащую, как обломанный сук, пясть… обглоданные пальцы прорастали возле безобразного гриба, который был ухом… Испуганный взгляд угадал бы в позеленевшем камне обросшую мхом спину. И вдруг – остекленелый глаз, вывернутая стопа с мозолистой белесой подошвой. И в этом месиве тел, узловатых лап – дубина и перевязанный ремнями булыжник. Оцепенелый ком, гадючье кубло не живых и не мертвых чудовищ – мертвые не принимают таких вычурных, судорожных положений, а живые не способны на полную одеревенелую неподвижность.

– О! – слабо охнула Кудря. – Что это?! Домаш!

– Молчи! – огрызнулся мальчишка, не поднимая жаркого лица. – Молчи, а то брошу!

Кудря зажмурилась. Оскаленные зубы сверкнули в зелени… И окоченелый, полный мертвящего ужаса лес пропустил детей. Водянистые глаза в складке морщинистых век провожали их плотоядным взглядом, пока согнувшийся под ношей Домаш не потерялся меж сосен.

В недоумении сторожевые едулопы вперли застылый взор туда, где прошло и пропало двуногое, двухголовое и четырехрукое существо неведомого рода и пола. Едулопы трудили мозги, пытаясь привести в соответствие смысл полученных распоряжений со значением явившегося им видения. «Если кто из людей вас заметит…» Увы! под вопросом оставалось и то, и другое: что «из людей» и что «заметит».

Едулопы все еще тщились разрешить загадку, когда Домаш вышел к ограде замка и нашел тропу.

– Сама пойдешь? – спросил он девочку, но Кудря не отозвалась, хотя, похоже, и поняла – если судить по тому, как крепко обхватила его ручонками. – За оградой брошу! – сурово пообещал Домаш и встряхнул девчонку, подкинув ее на своей спине повыше.

Он не бросил ее и за оградой. Нечищеная дорожка меж толстенных дуплистых вязов вывела детей к безлюдному замку, на задний двор, посреди которого высился отмеченный теремком колодец. Где-то мерещились голоса. Сказочным видением явилась и промелькнула волшебница… или княгиня – золотом блистали ее широкие в подоле одежды, пламенеющая волна поднималась над гордо поставленной головой.

Если Домаш не вовсе оторопел, то потому лишь, что изнемогал от усталости. Он даже как-то и не особенно удивился – принял явление волшебницы к сведению, как обстоятельство, по-видимому, благоприятное. Житейская сметка подсказывала ему, однако, что за волшебницей гоняться не следует, а лучше держать к конюшне, где надо отыскать таткиного братана. Если что и можно было себе позволить, так это ненадолго остановиться, чтобы глянуть в зев двери, который поглотил золотое сияние.

Но даже беглого взгляда из-под смоченных потом бровей хватило мальчику, чтобы заметить недалеко от входа белеющего под сенью плюща человека. Крестьянская рубаха его и порты внушали доверие. Домаш выпустил девочку, пошатнувшись от облегчения.

– Дедушка! – позвал он с почтительного расстояния.

Неловко подогнув ногу, желтый от старости дед, лысый, но с сивыми лохмами за ушами, глядел невидящими глазами. Казалось, он презрительно щурится.

– Дедушка! – повторил Домаш, подступая ближе, и толкнул старика в плечо.

А тот словно и ждал прикосновения, чтобы, довершая насмешку, свалиться. Прислонившаяся к стене голова скользнула, дед накренился и ткнулся щекой в землю. Глаза его не закрылись.

Оглянувшись в ознобе, Домаш почуял, что и замок вымер, как заколдованный. Все застыло под нежизненным солнцем. Витают невнятные, никому не принадлежащие голоса.

– Бежим! – выпалил Домаш свистящим полушепотом. Кудря, все еще вялая, оклемалась уже настолько, что готова была бежать и прятаться. Ничего другого она бы и не могла понять, кроме как бежать и прятаться.

Рванувшись, Домаш наскочил на расправленный широко подол и плюхнулся в благоухающий шелк.

Зимка не испугалась, потому что заметила детей прежде, чем шальной мальчишка боднул ее в ноги. Она ухватила негодника за вихор.

– Тетенька, тетенька! – задыхаясь, залепетал мальчишка. – Великая госпожа! Там дедушка мертвый смотрит.

Мальчишку пришлось выпустить, тут Зимка и сама заметила под плющом серую тень. Предусмотрительно оглянувшись и нигде больше не задержавшись взглядом – такое незначительное существо, как Кудря, не могло, конечно же, остановить внимание государыни, – Зимка подошла ближе.

У стены привалился бездыханный Рукосил в стариковском обличье Видохина.

Потрясенная Зимка не имела смелости даже обрадоваться. Словно сама себя придержала: никаких чувств и никаких мыслей, только хитренькое недоверие. Да точно ли? Не хотят ли ее провести? Еще раз оглянувшись, – теперь-то она осознала все значение того замечательного обстоятельства, что первая открыла смерть Рукосила! – Зимка присела, чтобы пощупать запястье и лоб чародея.

Лжевидохин – был это все ж таки Лжевидохин, несмотря на сомнения, – остывал. Сердце не билось. Голова перевалилась в грязи с боку на бок, зыркнув оловянными глазами.

Неужто все? – сказала Зимка разве не вслух. И я свободна? Выпущена на волю? Все разрешилось разом? Юлий и Дивей, Ананья и пигалики, ложь и правда, – все спуталось и распуталось самым чудесным образом, устроившись к лучшему.

Теперь я могу объяснить все, что угодно и как угодно!

Выпуталась!

Лихорадочная дрожь пронизывала Зимку, сердце колотилось. Она чувствовала стеснение в груди и с трудом дышала. Ощущение становилось мучительно, противная дурнота захватила и голову, которая пошла кругом. Нужно было встать, но и просто пошевелиться представлялось уже задачей.

Внезапно Зимка поняла, что не может оторваться от мертвого чародея. Рука ее прикипела к холодной и твердой лысине, дрожь обратилась судорогой, словно живьем выворачивали Зимку на левую сторону, наизнанку.

Округлившимися глазами взирали на превращение Домаш и Кудря, и прежде, чем великая государыня Золотинка, обсыпаясь и распадаясь, обратилась в иную девицу, насмерть перепуганную и бледную, дети дали деру – с тем потрясающим звериным ревом, который издают потерявшие голову человеческие детеныши.

Пронзительный вой этот разбудил замок, а Зимка, когда вздохнула, поняла, что случилось западение. Самопроизвольное возвращение к ее собственному Зимкиному естеству, какое не минует рано или поздно всякого оборотня. То было, к несчастью, первое Зимкино западение, и она совершенно, до невменяемости потерялась, не сообразив даже искать спасения в бегстве – забиться в какую нору и переждать несчастье до нового обращения в Золотинку. Пришел ли тому срок и никакой другой причины не имелось, стало ли поводом к западению сильнейшее нравственное потрясение… явилось ли виною роковое обстоятельство – смерть чародея, который когда-то и превратил Зимку в Золотинку, – теперь не время было разбирать. Не следовало мертвого Лжевидохина и касаться – да что теперь!

Зимка замечала перемену в телесных ощущениях и во внешности: сменилось платье, иначе легли волосы и всё, всё! Не имея зеркала, она лихорадочно ощупывала лицо, завела к глазам прядь волос, и точно – ни единой ниточки золота!

Она вскочила, вспомнив о колодце, который мог сойти за зеркало. И увидела на пороге особняка Дивея. В окнах маячили лица. Народ высыпал – где только прятался?!

Красавчик окольничий глядел каким-то новым, незнакомым взглядом, которого никогда не примечала за ним великая государыня и великая княгиня Золотинка. Он глядел покровительственно и нахально… с высокомерной, усмешливой лаской, за которую Зимка, в прежних своих Золотинкиных обстоятельствах, на месте его убила бы.

– Ну? И что мы тут делаем?.. Что это козочка испугалась? – сказал он, оглядываясь. – Допрыгалась?

И тут только Зимка сообразила, что полковник Дивей видит ее в первый раз. Совершенно не сознает, что имеет дело все с той же Лжезолотинкой. Свидетелей превращения нет, кроме детей, уже исчезнувших. И не все потеряно. Западение не будет вечным, штука только в том, чтобы не оплошать, когда начнется обратное превращение. Где-нибудь укрыться. Доля часа, час или два потребуются, чтобы все возвратилось на прежнее.

А Дивей продолжал озираться. Ба! Он искал глазами великую государыню Золотинку, с которой только что виделся в большой горнице особняка, а теперь ожидал, что государыня выглянет на шум. Зимка заторопилась отвлечь его от этих поисков:

– Дедушка! – трогательно, сколько могла жалостливо и беспомощно, пролетала она. – Дедушка умер! – показала на мертвого Рукосила и… ужаснулась.

Так и похолодела, уразумев, что полная смерть Рукосила-Лжевидохина означала бы обратное превращение Видохина в Рукосила! Которое сейчас и последует! Обнаружится оборотень и сомнительное родство с ним неведомо откуда взявшейся «козочки».

– Какой еще дедушка? – усмехнулся Дивей, прихвативши Зимку за руку. Бегло глянул на мертвого старика, который его не занимал. – Как ты здесь очутилась? Одна? В глухомани? Без кареты и без слуг?

А и в самом деле, все одно к одному, нелепость за нелепостью: Зимкины дорогие наряды не вязались с нищим дедушкой.

Дедушка – святой отшельник, хотела еще сказать Зимка, но вовремя прикусила язык, догадавшись наконец, что в полном расстройстве чувств ничего иного, кроме очередной глупости, нагородить не может.

В окнах ухмылялись наглые рожи – военщина лезла друг на друга, чтобы поглазеть на девку. Так-то они, мерзавцы, соблюдают тайну, в засаде! – подумала еще Зимка, но и этого на счастье не произнесла.

– Мертв! – объявил склонившийся над Лжевидохиным латник в темно-красной бархатной шляпе, кто-то из приближенных Дивея. Явилась и челядь, вокруг толпились известные и не известные Зимке лица.

– Где государыня? – Роковой вопрос этот особых затруднений пока не вызвал. Государыню только что видели в горнице.

Никто еще не хватился ее по-настоящему, но Зимке не доставало самообладания довериться естественному ходу событий. Казалось ей особенно важным, чтобы Дивей и все остальные не остановились на мысли о государыне и не всполошились. В этом трудном положении, упуская из виду обстоятельства в целом, в их совокупности и отдаленных последствиях, Зимка обратилась к тому испытанному, годному на все случаи жизни средству, которое не нужно было долго искать, – тотчас, не запнувшись, принялась вздорить.

– Мужик ты сиволапый! – вскричала она визгливо. – Защемил руку, падло! Пусти! Синяки же останутся, синяки будут. Кроме девок из кабака, и женщин никогда не видел, пусти, дрянь!

Словесная дребедень, сдобренная щедрым количеством злости, смутила окольничего, не ожидавшего от красивой девушки такой прыти. Он выпустил Зимкино плечо – более от неожиданности, впрочем, чем с намерением извиниться.

– Вот еще чучело! – продолжала Зимка, не давая опомниться. – Много о себе понимаешь! С девками воевать! Как только, так сразу – да? Город взяли и все наше?! Так у вас? Страдник ты, наемник, наемное копье. Вот ты кто – наймит!

Как Зимке взошло на ум это слово, невозможно было объяснить, не обратившись к разбору ее жизненного опыта, представлений, потаенных пристрастий и желаний – что было бы не ко времени ввиду не допускающей того обстановки. Но, так или иначе, сумела она поразить Дивея. Полковник вышел из себя при «наймите» и прошипел с бешенной, злобной учтивостью, с какой, наверное, проворачивают кинжал в груди врага:

– Сударыня, вы имеете дело с полковником окольничим Дивеем из рода Хотунских. Перед вами Хотунский, сударыня.

– А мне плевать! – звонко возразила Зимка.

Окольничий задохнулся… а мгновение спустя почел за благо выдать слабость за достоинство и вовсе не открыл рта.

– А с этой падалью что делать? – сказал Дивеев сотник, толкнув ногой бездыханного старика.

Обилие надетых на этих людей железа: пластинчатые доспехи, навершия, мечи, кинжалы, кольчужные оборки, бляхи и толстые кожаные куртки, тоже почти железные, – вся эта давящая, громыхающая броня лишала их чуткости, защищала от расслабляющих нежностей. Так что, по правде говоря, Зимке не нужно было долго трудиться, чтобы взвинтить всех до скотского состояния.

– Киньте эту падаль в сарай! – бросил Дивей. И, поймав непонятный Зимкин взгляд, добавил с кривой ухмылкой. – Да и козу туда же! Заприте эту шлюху вместе с ее – трах-тарарах – дедушкой! Пусть – трах-тарарах! В сарай к – такой-то – матери!.. Да расходитесь, вашу мать! Что за сходка? Мертвяка не видали, сучьи дети? Не толпиться! Окна позакрывать, что такое!

Он еще раз выругался – с остервенелой обстоятельностью – и вернулся в дом на поиски государыни. Нисколько не обескураженные, а только взбодренные, со смешками и прибаутками вояки подхватили тело за конечности, так что запрокинутая голова Лжевидохина провисла, шаркая лысиной о землю, и поволокли в сторону конюшни. Туда же потащили и девицу, лапая ее мимоходом, тиская и пошлепывая, и уж, само собой, не стесняясь насчет ухмылок, грязных шуточек и совсем недвусмысленных обещаний.

Все сложилось удачно, против ожидания ловко. Чего опасалась теперь Зимка, так только того, чтобы Лжевидохин не скончался по дороге, у порога сарая обратившись внезапно в Рукосила.

На счастье, ничего не случилось, хотя оскотинившиеся вояки изрядно обтерхали старикову лысину о землю – сверх необходимого даже. Сунулись в один чулан и в другой, не нашли ключей, и остановились на дровяном сарае между конюшней и домом прислуги.

Внутри были груды поленьев, всякий дровяной хлам, какие-то узловатые, не поддавшиеся топору колоды… Окна не имелось, но обрезанная поверху дверь давала свет. Тело бросили на засыпанный щепками и трухой пол, ощупали Зимку глумливыми взглядами и заперли, пожелав на прощание развлечься с дедушкой.

Едва осмотревшись, Зимка хватила себя за лицо, поймала ладный носик, ощупала крутой и упрямый лоб – подзабытые черты одной колобжегской красотки. Потом, превозмогая сердцебиение, склонилась к брошенному навзничь чародею.

Трудно было объяснить, что он еще жив… то есть не обратился после смерти в Рукосила. Мертвый оборотень давно уж должен был вернуться к своему первооблику, обратиться в мертвого Рукосила.

Затаив дыхание, глядела она, чего-то выжидая… тронула замаранный лоб старика. И едва не вскрикнула – холодное прикосновение дернуло ее ожогом, и тогда же Лжевидохин вздрогнул, неправдоподобно передернулся – словно в попытке подскочить. Брошенные наземь руки его приподнялись и бессильно упали. Старик застонал, захрипел, но Зимка уже плохо понимала, что с ним происходит, ее и саму корежило.

Наверное, ей все же удалось оторвать прикипевшую к стариковской лысине ладонь – она очутилась на разваленной поленице, куда бросило ее задом.

Знакомая уже тошнота предвещала западение и, значит, обратный переход тоже. Раздирающая мука выворачивает наизнанку… Томительная слабость во всем теле… И Зимка поняла, что обратное превращение совершилось – как и следовало ожидать, в самом коротком времени после западения. В узких лучах солнца, что пробивали сквозь щели, сверкнули золотные прошвы на подоле. Зимка ощутила на голове венец унизанных узорочьем волос.

Рукосил-Лжевидохин корчился – застоявшаяся кровь трудно пошла по жилам.

Треснуть поленом по лбу! – острое, как догадка, побуждение заставило Зимку похолодеть. И чем яснее становилась ей необходимость прибегнуть к полену, чтобы прекратить чудовищные корчи мертвеца, чем отчетливей постигала она значение каждого упущенного мгновения, тем больше коченела в бездействии, лишенная всякой возможности двинуться.

Лжевидохин быстро, на глазах приходил в себя и, наконец, сел. Встряхнулся и ожил. Казалось даже, что западение в смерть не произвело на него особого впечатления; трогая себя за лоб, он дивился диковинным переменам обстановки. Вот он узнал расцвеченную броскими лучами солнца Лжезолотинку… отчего, впрочем, не прибавилось ясности насчет разваленной поленицы, деревянной трухи и всего прочего.

Зимка не могла говорить. Онемела. И это лишь добавляло загадок.

За дверью маячил часовой.

Все кончено. Свершилось, поняла Зимка. О полене не может быть больше и речи. Поздно.

Потому Зимка приложила палец к губам, превращая чародея в сообщника, и многозначительно показала на дверь. Кажется, он понял, как будто понял. Но непонятно с какой стати ослушался.

– Иди-ка ты сюда, детка, – коснеющий языком прошамкал полумертвец, не умея придать голосу какое-либо выражение.

Лжезолотинка метнула встревоженный взгляд и должна была все ж таки подняться, чтобы утихомирить Рукосила.

– Иди-иди, – повторил он, словно испытывая Зимку. В потемневшем лице его проступило скаредное, и хищное, и недоверчивое, выражение. Словно он чего-то боялся… Продешевить? Проболтаться? Зимка не понимала. Было жутко и не покидало ощущение ловушки. Она колебалась, не зная, чего больше опасаться: часового, который не мог не слышать ожившего старика, или Лжевидохина с его предательскими ухватками?

Старик начал подниматься с очевидным намерением добраться до строптивой сподручницы, а часовой, сверкнув на солнце шлемом, заглянул через верх двери.

– Позови окольничего Дивея! – властно бросила она, на мгновение опередив изумленный возглас.

Наверное, это был правильный ход. Часовой узнал государыню и колебался только, нужно ли отпереть дверь – Зимка не дала на этот счет указаний, – оставил все как есть и кинулся опрометью к особняку. Что касается Лжевидохина, тот оказался в затруднении. Он и без того действовал наугад, сейчас и вовсе смутился, остановился на полпути, запустив пальцы за отворот рукава, и замер. Он отлично помнил засаду, собственное несчастье, без особых усилий воображения находил место и для сарая, в котором нежданно очутился… Но слованская государыня Зимка-Золотинка в этот сарай не лезла.

И она сейчас же вильнула.

– Вот теперь мы сможем поговорить! – бодро объявила Лжезолотинка, кивнув на дверь. – Времени совсем нет. Зачем вы звали меня в Екшень?

– Ого! Так сразу! – прошамкал старик, все еще соображая. – Уж очень торопишься! Ишь какая попрыгунья, ласочка-касаточка моя. Ишь как расшалилась! – гнусно захихикал он, показывая желтые пеньки зубов. Верно, он нарочно оттягивал осмысленный разговор. – Ну, ладно, иди сюда, я тебя на радостях поцелую.

– Только скорее, – поморщилась Лжезолотинка и подставила старичку щеку.

Щека ее осталась до поры в небрежении. Сначала Лжевидохин вытащил из глубокого отворота на рукаве голубиное перо и кинул его на воздух. Юркое пятнышко тотчас, одним витком, отыскало дорогу к солнечному разрезу над дверью. Зимка беспокойно зыркнула вослед перышку, а старик ласково ей кивнул – с нехорошим таким холодом в недобро сверкнувших глазах. Да, мол, так оно все и есть! И тогда уж чмокнул заждавшуюся поцелуя красавицу.

Тут однако – по размышлении – принялся он за дело обстоятельно. Холодные, как прикосновение змеи, бесцветные губы его ощупали «наши щечки» и «наши глазки» – Лжезолотинка же только жмурилась, согласная и не это еще претерпеть, лишь бы потянуть время до появления Дивея. Надо думать, Лжевидохин нарочно ее дразнил, стиснул, облобызал и совсем уже беззастенчиво принялся ее лапать, зашарил беспокойно дрожащими руками по сдавленной платьем груди, бессмысленно приговаривая при этом «ну-ну, старичка-то стесняться не приходится… по-свойски, по-свойски… мы ведь с тобой душечка, пташечка… муси-пусечка ты моя, не первый день знакомы… ох, ведь не первый! нет!.. в разных вас видах видали, дрянь ты эдакая, дрянцо препорядочное!»

Принимая весь этот сладострастный бред за нездоровый вывих повредившегося умом старика, Зимка скрепила сердце. Ожесточаясь, она утверждалась в мысли покончить с унизительным положением, ни на что уже не смотря, покончить раз и навсегда, – пусть только Дивей появится! Прикажет она сейчас же убить колдуна на месте. Как собаку! Изрубить его на куски и скормить собакам!.. А собственные превращения и все остальное можно будет объяснить как угодно. Победителей не судят. Покончить с Рукосилом, все остальное само разрешится и оправдается.

За горячечными мыслями Зимка едва заметила, что Рукосил, препакостно хихикая, в лихорадочной дрожи стаскивает с нее золотую цепь, отягощенную понизу холодным изумрудом, ту самую цепь, которую не снимала она со вчерашнего праздника рыбаков. Застежки не было, приходилось тащить цепь через голову, отчего и возникла у старика заминка. Твердо уложенная и оплетенная драгоценностями прическа Лжезолотинки поднималась надо лбом вверх и вширь на добрых две ладони – не так-то просто было пропустить подвеску через это величественное препятствие. А старческая беззастенчивость вывела Зимку из себя, с расчетливой злобой она рванула цепь и ударила – едва ли случайно! – Лжевидохина локтем в ухо. Ударила и не пожалела. Но и старик обнаружил неожиданное упорство: некоторое время он пыхтел и стонал, сплетаясь руками с женщиной, – пока не убедился в неравенстве сил. Золотинка-то недаром провела детство на море, орудовала веслами и тянула шкоты; еще полгода назад, обследуя чужое обличье, Зимка с немалым изумлением обнаружила у себя на ладонях – у Золотинки! – застарелые мозоли. И она с легкостью отшвырнула полумертвого старца.

Лжевидохин отвалил, задыхаясь, змеиные глаза его под криво просевшими веками слезились, блеклые губы тряслись – и такая злоба, что Зимка отпрянула.

Оба оглянулись на дверь.

– Зачем нам ссориться? – бросила Зимка.

– Действительно! – огрызнулся Лжевидохин. Никто из них не придавал ни малейшего значения словам. – Я хотел тебя видеть, – просипел между вздохами Рукосил.

– Я приехала! – столь же основательно отвечала Зимка.

– Сядем спокойно. Поговорим.

Зимка прислушалась, напрасно пытаясь уловить топот бегущих витязей. То ли Дивей замешкал, то ли Зимка утратила представление о времени, принимая быстротекущие мгновения за томительный час.

Сразу ослабевший старик опустился на короткую колоду и, стараясь отдышаться, показал место сообщнице. Поколебавшись, она послушалась. И тогда Лжевидохин с какой-то болезненной и бессильной жадностью снова обхватил ее за плечо, что пришлось стерпеть. Если потянет цепь – не дам, решила Зимка тогда же. Готова она была перечить и распаляла злобу. В сердце своем она уж покончила с Рукосилом, толкнула его под кинжал Дивея, потому и закаменела, избегая сомнений.

Он шумно сопел, обдавая гнилым дыханием, хватал себя за грудь, а другой рукой удерживал женщину. Зимка пыталась разобрать, что происходит во дворе. Оба молчали – великая слованская государыня в объятиях убогого старца. Вот насторожилась она, почудились отзвуки голосов, шаги… тяжелый накатный шаг, каким наступают, заградившись щитами, в латах, под нависшими на глаза шлемами с чудными перьями на гребнях… выставив копья, посверкивая клинками… витязи. Хмурые, скорые на расправу витязи! Они грядут поспешным и веским шагом. Зимка невольно напряглась встать, но Рукосил придержал ее:

– Не торопись, деточка… Не торопись, пташечка… Все-то еще успеем!

Спасение было уже за дверью. Зимка рванулась:

– Скорее, Дивей! Скорее!

Лжевидохин так и повис на ней, обхватив под мышками со спины, руки сцепил замком на изумруде – Зимка поволокла его, поднимая. Звенело железо, грянул запор.

– Я в руках злобного колдуна! Спасите! – взвизгнула Лжезолотинка.

Дивей с латниками рванули, сталкиваясь на входе. Чего-то страшного они ждали – вломились!

Отрывисто озираясь, словно отыскивая в темных углах кого-то еще, Дивей сжимал обнаженный меч. Бледный в своей решимости юноша готов был к чему-то страшному, но кого рубить? Укрытого за спиной государыни старика? – немыслимо. Втеснившиеся в сарай латники не лезли вперед полковника, случилась заминка – считанные мгновения нужны были воинам, чтобы сообразить, что происходит и как обойтись с ожившим мертвецом.

И тех же самых мгновений – не больше! – хватило Рукосилу, чтобы овладеть неимоверной силой Сорокона.

Запущенный когда-то Золотинкой искрень пробудил скрытую мощь камня и теперь едва ли не всякий способный чародей мог повторить однажды уже свершенное, не имея и половины Золотинкиного таланта. А Рукосил-Лжевидохин, волшебник далеко не последний, впал в исступленное вдохновение. Вся горечь утраченного и загубленного, злоба обойденного счастьем тщеславия, и тоска, и ненависть, томительный страх смерти и безумная надежда – вся эта жгучая, разъедающая душу смесь возмутилась. Сорокон вспыхнул режущим глаз зеленым сиянием, которое озарило заросшие паутиной углы, искаженные ядовитым светом лица. Изумруд потянул, поднялся над грудью государыни, но Рукосил удерживал его из-за спины.

Помертвев лицом, Дивей сунул меч в ножны, чтобы оторвать чародея от государыни.

– Бейте! – успела вскрикнуть Зимка. А камень тянул навстречу витязю, вырываясь из рук так, что разворачивал и старика, и женщину вместе. Изумруд чмокнул железный нагрудник, едва Дивей достал чародея за плечо, тонкая вороненая пластина окрасилась багряным пятном. Лжезолотинка взвизгнула, а Дивей, не понимая, дернул рукой, чтобы сбросить с панциря изумруд, стряхнуть пятно, и вскрикнул, обожженный. Отпрянул, бросив и чародея.