Текст книги "Военные приключения. Выпуск 5"

Автор книги: Валентин Пикуль

Соавторы: Виктор Смирнов,Алексей Шишов,Сергей Демкин,Андрей Серба,Иван Черных,Геннадий Некрасов,Юрий Пересунько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

XVI

В Хабаровск Верещагин возвратился в дурном настроении. И было отчего. В том, что нынешний завскладом железнодорожного ОРСа в Кедровом Иван Матвеевич Ветров и сгинувший в далеком сорок пятом году сержант Калмыков – одно и то же лицо, сомнений не было. И если воскресший из небытия Василий Борисович Калмыков вдруг стал бы утверждать, что дезертировал, побоявшись отправки на японский фронт, то его неосторожно оставленные следы пальцев на внутренней стороне планки «вальтера», из которого был убит Иван Комов, несколько по-иному проливали свет на преступление, совершенное сорок лет назад.

Здесь все было ясно, однако Верещагина мучила неизвестность предстоящего допроса. Как-то поведет себя Калмыков, перевоплотившийся в Жомова, а затем взявший фамилию жены и ставший Иваном Матвеевичем Ветровым. Уважаемым человеком не только на железнодорожной станции, но и среди лесорубов. И если вдруг он начнет отрицать свою причастность к пропавшему в сорок пятом году сержанту Калмыкову, то придется приглашать для опознания его сестру, А именно этого и не хотел старший следователь краевой прокуратуры. Не хотел делать ей больно только из-за того, что ее младший брат поставил себя вне закона.

Когда Верещагин поделился своими мыслями с Беловым, начальник отдела исподлобья посмотрел на следователя, хмыкнул недовольно:

– Уж больно ты нежный, Петр Васильевич. Все чувства людские щадишь. Ну а как прикажешь быть, если он отпираться начнет? Мол, я не я и лошадь не моя. И не лучше ли сразу вызвать сюда его сестру? Кстати, из Смоленска сообщили, что сельсоветский архив и церковные записи деревни Ченцы, где якобы родился этот самый Жомов-Ветров, полностью сгорели в войну. Там как раз линия фронта проходила, так что можешь себе представить, что от деревушки осталось. Да и из местных, думаю, никого не осталось. Кто погиб, кто сам отошел в мир иной, ну а кто успел эвакуироваться, вряд ли вернулся на пепелище.

Верещагин кивнул, потом сказал упрямо:

– Значит, допрос надо поставить так, чтобы он сам признал свое подлинное имя.

Белов вопрошающе посмотрел на следователя.

– Петр Васильевич, дорогой ты мой, но ведь этот самый Ветров – не дурак. Прежде чем пойти на такое признание, он тысячу раз прокрутит все плюсы и минусы. И скажи ты мне: что ему даст это признание?

– Что даст? – Верещагин задумался. – А если поставить этот вопрос несколько иначе: что он теряет в этом случае? Ведь ему нет ни выигрыша, ни проигрыша в своем признании. Из-за давности лет доказать, что именно он убил Комова, практически невозможно. Ну а то, что воспользовался его документами и у него оказался «вальтер»… На это он может найти десяток правдоподобных версий. И поэтому он должен признать свое настоящее имя.

Белов недовольно покосился на следователя:

– Не понимаю, зачем ему это?

– Зачем? Но ведь он же не знает, что пуля, извлеченная из убитого сорок лет назад Комова, идентифицирована с пулями, которыми стреляли в Шелихова и Кравцова. А значит, ему и скрывать особо нечего. Но тут начинает играть другой фактор – сестра. Насколько я понял, он был привязан к ней. Я не думаю, что сейчас, после сорока лет жизни под чужим именем, он захочет встретиться с ней и быть опознанным.

Какое-то время в кабинете начальника отдела стояла тишина, наконец Белов откашлялся, явно недовольный «уж слишком большой щепетильностью Верещагина», как однажды он выразился на совещании, «прочищая» старшему следователю мозги за не сданные в положенный срок дела.

– Ну что же, может, ты и прав. Однако учти, начальство меня каждый божий день теребит.

После обрушившегося на Хабаровск циклона в городе восстановилась погода, потеплело, подсохли лужи, обитую шквальным ветром листву согнали в большие кучи хлопотливые дворники, и сентябрь опять заиграл броскими осенними красками. Белов открыл окно, долго стоял, размышляя о чем-то своем, потом обернулся к следователю:

– Как там Кравцов?

– Плохо, – ответил Верещагин. – Я утром звонил. Кое-какие сдвиги есть. Встает. Ложку сам держит. Ходить начал. Но память… как отрезало.

– А врачи что говорят?

– Да ничего конкретного. Они лекарство какое-то ждут. На него надеются.

Белов прикрыл окно, отчего в кабинете опять стало тихо, спросил:

– Ну и как ты думаешь, выражаясь блатным жаргоном, «колоть» этого самого Ветрова?

Верещагин пожал плечами:

– Так ведь пальчики его на «вальтере»…

– Ну-ну, – усмехнулся начальник отдела. – А он тебе в ответ: «Да, был грешок, гражданин следователь. По молодости лет. Припрятал в свое время пистолет. Так что судите меня, граждане, что не сдал оружие вовремя, а в остальном…» И ведь потопит он кого-то из этих двоих, а сам чистеньким выйдет, – со злостью добавил Белов. – Так что сейчас нам важно найти способ, чтобы Ветров признался, понимаешь, признался в убийстве Шелихова. Я вот о чем подумал.

Он прошел к сейфу, достал небольшую серую папку, протянул ее Верещагину. Следователь сразу узнал ее. В эту папку Белов собирал материалы, которые характеризовали изученную практику производства допросов о позиций наибольшей эффективности. Кое-кто подсмеивался над этим «досье» начальника следственного отдела, однако Верещагин знал, что многие из его коллег не только в милиции, но и в прокуратуре проводят допросы беспланово, ненаступательно, с серьезными тактическими ошибками, а если говорить проще – бестолково. И поэтому в душе всегда был благодарен Белову, когда тот ненавязчиво подсказывал тактику наиболее сложных допросов.

– Посмотри-ка вот это дело, – протянул Белов несколько подшитых листов. – Может, пригодится.

Верещагин «но диагонали» пробежал одну страницу, потом другую, однако, заинтересованный, вернулся к началу. Речь шла о деле, когда следователь столкнулся, казалось бы, с непреодолимыми трудностями при доказании виновности некоего Ключкова в покушении на убийство Елиянца. Преступление было совершено на территории исправительно-трудовой колонии, где подозреваемый и потерпевший отбывали наказание. Ключков нанес Елиянцу несколько ножевых ранений, после чего доставил его в санчасть. При этом заявил, что подобрал Елиянца раненым. Ключков был уверен, что Елиянц умрет, и поэтому свою причастность к преступлению категорически отрицал.

Да и действия подозреваемого исключали возможность использования в качестве доказательства имевшихся на нем следов крови. «Пальчиков» на ноже не было, но и при их наличии Ключков мог сослаться на то, что дотрагивался до ножа, когда обнаружил раненого.

Медики сделали все, что могли – и Елиянц остался жив, однако потерял дар речи и возможность писать, так что сообщить что-либо не мог.

В ходе расследования версии о причастности к преступлению других лиц не подтвердились, но и серьезных доказательств виновности Ключкова также добыто не было. Причем последний допрашивался неоднократно, однако о том, что Елиянц жив, ему не говорили. Также скрывался факт болезненного состояния и утраты Елиянцем возможности говорить и писать. У Ключкова сложилось впечатление, что Елиянц скончался и ему нечего бояться разоблачения, поэтому вину свою при допросах он упорно отрицал.

Вот тогда-то следователь и стал думать, как побудить Ключкова к даче правдивых показаний, и пришел к выводу о необходимости сформировать у подозреваемого мнение, что Елиянц жив и дает уличающие Ключкова показания, с которыми по каким-то соображениям его не знакомит. Решено было воспользоваться фотографиями Елиянца, сделанными для того, чтобы успокоить его мать, которая довольно долго не получала от сына писем. Во время очередного допроса Ключкова на столе среди бумаг было положено несколько фотографий потерпевшего, где он был снят вместе со следователем.

Во время допроса Ключков сразу увидел снимки, узнал Елиянца, которого считал умершим, и все его внимание сконцентрировалось на фотографиях. А следователь как ни в чем не бывало продолжал допрос, Ключков не выдержал и спросил, что лежит среди бумаг. Его вдруг охватила истерика, он стал уговаривать показать ему снимки. Наконец следователь разрешил посмотреть их, внимательно наблюдая за реакцией Ключкова. Было видно, что допрашиваемый потрясен, но тем не менее следователю ничего не сказал. И только на следующем допросе Ключков признался в покушении на убийство Елиянца…

– Ну что ж, попробую, – принял молчаливое предложение начальника Верещагин и спросил: – По поводу Нурбиева из Душанбе что-нибудь есть?

– А как же, – отозвался Белов. – Нурбиев опознал в предъявленной фотографии Ветрова того самого человека, у которого он в течение двух сезонов покупал икру, будучи директором ресторана. Вдобавок ко всему, назвал еще одного дельца, который, собственно говоря, и вывел его на Ветрова. Так что ребята из БХСС ведут дополнительную разработку по этому каналу.

Выпаривая из ложбин и промоин остатки дождя, который вместе с ураганным циклоном обрушился на город, в зените висело теплое еще сентябрьское солнце, и Верещагин, не особо торопясь, дошел до больницы, спросил у дежурной медсестры врача Мезенцеву.

Лидия Михайловна была в ординаторской. Кивнув следователю на кресло-ракушку, она пододвинула было пепельницу, однако вспомнив, что он не курит, хлопнула себя ладонью:

– Склероз проклятый. Старость, Петр Васильевич. Старость. Подбирается помаленьку.

– Вот уж не поверю, – подыграл врачу Верещагин, – такие операции делаете, что иным молодым и сниться не могут.

Успевшая прикурить от своей «фирменной» зажигалки, Мезенцева затянулась сигаретой, сказала усмехнувшись:

– Вашими бы устами да мед пить. Операции… А вот Кравцову помочь не можем, хоть и вытащили его из лап той старухи, что с косой за нами ходит. Даже на ноги поставили. – Лидия Михайловна затянулась с какой-то непонятной злостью, сказала: – Память у него как отрезало. Собственную мать не узнает.

– И что?..

– Надежда вроде бы есть… Однако это вопрос времени.

Едва ли вполовину не докурив сигарету, она затушила ее о пепельницу, покосилась на следователя.

– А вы что, уже виды на него имеете?

– Имею, Лидия Михайловна.

– И какие, если не секрет?

– Да какой уж от вас секрет, – усмехнулся Верещагин. – В общем, на преступника мы вышли, но без Кравцова…

Через настежь открытое окно, приглушенный кустистыми деревьями, доносился уличный шум. Мезенцева достала из пачки «Явы» еще одну сигарету, хотела было закурить, потом раздумала, проговорила тихо:

– Ничем не могу помочь, дорогой ты мой человек. Время и еще раз время. Лекарства. А возможно – и повторная операция.

Верещагин наконец-то решился спросить напрямую:

– Лидия Михайловна, а Кравцову можно выходить на улицу?

– Вполне. Правда, не более как на полчаса. Слаб еще очень, – добавила она и внимательно посмотрела на следователя. – Ну-ка выкладывайте, что задумали.

Верещагин вздохнул.

– Помощь ваша нужна. В интересах следствия. Я с ним просто погуляю, а фотограф наш сделает несколько снимков…

Какое-то время Мезенцева обдумывала предложение следователя, наконец кивнула согласно:

– Ну что ж, если только ненадолго.

XVII

Третий час шел обыск в доме Ветрова.

Здоровенный пес-цепняк, чуть ли не с теленка ростом, окончательно охрип от лая, когда Грибов вместе с оперативной группой и понятыми осматривали просторный сарай и надворные постройки, перекладывали аккуратно ухоженные хлысты таежного сухостоя, приготовленного на зиму. Именно под ними и нашли упакованные в целлофан японские крупноячеистые сети, аналогичные тем, что были изъяты у Назарова, Степана Колесниченко и Рекунова.

На вопрос майора, откуда у заведующего орсовским железнодорожным складом такое рыболовецкое добро, тот только сплюнул, высказав тем самым все свое отношение как к милиции, так и к этому обыску. И только когда они обнаружили жестяную коробочку с шестью сберегательными книжками, причем все вклады были сделаны в Хабаровске, Ветров, не сдержавшись, рванулся было к майору, однако его успел перехватить один из понятых, и хозяин всего этого богатства только зубами заскрипел, с ненавистью буравя Грибова глубоко запавшими, почти бесцветными глазами. Неприятное это было зрелище. Особенно для Грибова, едва ли не двадцать лет знавшего сидящего перед ним на стуле, тяжело дышащего человека. С которым здоровался, встречаясь на улице, и считал честным мужиком. Честным, хотя до него доходили слухи о том, что ловчит, мол, завскладом, дефицит лесорубам по двойной цене спускает. Однако ревизии показывали всю несостоятельность этих слухов, и он – заместитель начальника по уголовному розыску районного отделения внутренних дел – принимал их за обычный наговор, за ту самую людскую зависть к торговым работникам, что многим не дает спать спокойно.

Когда в доме и надворных постройках был осмотрен каждый дециметр и в дополнение к сберегательным книжкам изъята также завернутая в целлофан пачка денег на сумму в 12 тысяч рублей, Ветров вдруг как-то сразу сник, и даже в глазах его потух огонек ненависти.

Не проронив ни слезинки, сидела подле окна жена Ветрова.

– Товарищ майор, – наконец обратился к Грибову один из оперативников, – вроде бы все.

– Все, говоришь? – Грибов внимательно посмотрел на Ветрова, который при этих словах даже не поднял головы, оставаясь безучастным ко всему, что происходило в его доме. – Однако не все, лейтенант. Патроны должны быть. Патроны. К тому самому «вальтеру», из которого убили Шелихова.

Об этой версии было сказано впервые, и в большой, просторной комнате с ярким цветастым паласом на полу сгустилась тишина.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем кто-то выдохнул с изумлением:

– К-как это?..

В комнате опять стало тихо, и только солнечные блики играли на глянцевой, видимо из Хабаровска привезенной, мебели. Один из понятых шагнул к Ветрову.

– Иван… – Он не договорил, но и так было ясно, что хотел спросить сосед.

Дрогнули полные плечи хозяйки дома, и она еще ниже опустила голову. Ведала ли она о всех злодеяниях мужа? Об этом Грибов не знал.

Сказав о патронах к «вальтеру», он надеялся уловить реакцию Ветрова, однако тот продолжал сидеть каменной, бесчувственной глыбой и только спустя какое-то время поднял на майора глубоко запавшие глаза, покрутив у своего виска толстым, словно шланговый обрубок, пальнем.

– Ну-ну, – явно не согласился с таким заключением Грибов и повернулся к эксперту: – А ты что думаешь, Илья Борисович?

Немолодой уже, зубы съевший на подобных делах, эксперт пожал плечами.

– Есть одно соображение. – Он отвел майора в сторону. – Слушай, а зачем ему держать такую улику при себе, если этим самым пистолетом надо было утопить Колесниченко? Так что по логике вещей получается, что искать патроны надо в доме Колесниченко. Там и только там должен был припрятать их Ветров, Если… если, конечно, они существуют вообще, – добавил эксперт.

– Ну что ж, логично, – согласился Грибов.

Оставив группу продолжать обыск у Ветрова, Грибов поехал к дому Колесниченко.

Извалявшийся в пыли, пес Пират встретил майора беззлобным, однако положенным по собачьему уставу лаем и, прогремев цепью, опять разлегся подле своей конуры, лениво наблюдая за гостем.

Увидев в окно хозяйку дома и помахав ей рукой, Грибов невольно вспомнил Артема. Любила теща своего зятя. Где-то в душе гордилась им. Что ни говори, а тайгу от пожаров бережет, с парашютом прыгает. И еще радовалась за свою дочь, что та обрела в этом крепком надежном парне свое счастье. И вдруг на вот тебе… Тихо скрипнув, открылась дверь, и в темном проеме сеней появилась чуть расплывшаяся фигура хозяйки.

– Здравствуй, Петровна, – улыбнулся ей Грибов. Семью Колесниченко он знал не первый год и поэтому мог позволить себе этот несколько вольный тон.

– Здравствуй, Василий Петрович, – тускло ответила она и повела рукой, тем самым приглашая в дом.

– Да я, собственно, ненадолго. – Грибов присел на резную лавку, что хозяин поставил на просторном крыльце под навесом, снял фуражку, вытер нот со лба. – Жарко, – вздохнул он и тут же, без перехода, спросил: – Слушай, Петровна, к вам, случаем, Ветров Иван Матвеевич не заходил?

– Это который со станции? – уточнила хозяйка дома, недоуменно поджав губы. – Да нет. Чего бы ему у нас делать? Он, поди, и знать-то не знает, где мы живем.

– Та-ак, – протянул майор. – Ну, а может, еще кто заходил? Степана, может, спрашивали?

– Да не было; Василий Петрович, – удивилась такой напористости хозяйка. – Ты же знаешь, меня эти алкаши, что со Степкой моим… Они ж меня за три версты обходят.

Она замолчала, резче обычного проступили морщинки на лице.

– А может, супруг твой видел кого?

– Да нет вроде… Уж он бы сказал, а впрочем… Обожди-ка. Тут Матрена – соседка болтала как-то, будто приходил к нам ктой-то. Пират еще разбрехался, а она как раз свиней кормила.

Грибов насторожился.

– А где она сейчас, соседка эта?

– Матрена-то? Да дома. Где ж ей быть. Поди, с год как на пенсии.

– Позови ее, Петровна, – попросил Грибов.

Матрена, или Матрена Анисимовна Концова, как представилась соседка, вытирая руки о халат и подавая жесткую ладонь Грибову, оказалась женщиной вовсе не старой, с такой памятью, что заместитель начальника по уголовному розыску только позавидовал.

– Как же, помню, – бойко ответила она, когда Грибов спросил о том самом мужике, «на которого брехал Пират». – А было это, когда Артемку убили. С неделю, пожалуй, прошло. Рублю я, значит, поросятам сечку, а тут вдруг Пират разбрехался чего-то. Да злобно так, аж рыком рычит. Ну, само собой, вышла из стайки, смотрю, на крыльце мужик какой-то в дверь стучится. Да настырно так. Я кричу ему: «Нет никого!» А он: «Ага, спасибочки». И пошел вроде как к калитке. Я тоже в стайку зашла. Однако, видать, он не сразу-то со двора ушел. Пират, поди, еще минут пять брехом заливался. А у меня как раз Васька из стайки вырвался, так что не до него было.

– Васька – это хряк Матренин, – пояснила Петровна.

– Понятно, – хмыкнул Грибов, удивляясь, отчего это на Руси всех котов и поросят непременно Васьками кличут. А ведь хорошее имя – Василий, «царский» значит.

– Матрена Анисимовна, а не могли бы вы описать этого мужчину? Ну, возраст, рост, из себя каков?

Концова покосилась на свою соседку, словно испрашивая разрешения, сказала:

– А чего ж не могу-то? Очень даже могу… – И она с завидной легкостью обрисовала портрет Ветрова, которому, оказывается, что-то было нужно в доме Колесниченко, хотя он отлично знал, что Степан в это время ох как далеко находится от Кедровки.

Ничего не понимающая Анна Петровна слушала соседку, изредка бросая вопрошающие взгляды на майора.

Когда Концова сказала: «Ну вот, кажись, и все», Грибов уже точно знал, что эксперт оказался прав в своем предположении: патроны к «вальтеру» надо искать только здесь. Причем где-то в надворных постройках, до которых не мог дотянуться из-за своей цепи Пират.

…Иной раз везет и при обыске. Едва Грибов с понятыми вошел в покосившийся сарай, наполовину занятый колотыми, аккуратно уложенными дровами, как его внимание привлек чурбан, прислоненный к стене. Был он кряжистый, разлапистый у основания, зато верхняя часть разлохматилась и яснее ясного говорила о том, что именно на нем-то и колют дрова. Все бы ничего в этом чурбане, но вот стоял он явно не на месте. Незачем было хозяину таскать эту махину с середины сарая к стене. Это уж Грибов знал по себе, единожды и на долгие годы «прописав» такого же дубового «дедушку» у себя в сарае. А посему и хмыкнул удивленно. Потом пригласил понятых подойти поближе, кряхтя залез на чурбан и, пошарив рукой за грубо приколоченной доской, что держала поверху оконную раму, достал из проема небольшой пакет, накрест перевязанный шпагатом.

Стараясь не смазать возможные отпечатки пальцев, он развязал узел – на куске целлофана матово блеснули гильзы.

Прикрыв лицо рукой, тихо вскрикнула мать Степана.

XVIII

Никогда еще Верещагин не готовился так тщательно к допросу, как в этот раз. И невольно волновался, хотя ведал о Ветрове-Калмыкове практически все. Вместе с ревизорами сотрудники транспортной милиции довольно оперативно раскрутили методику хищений с орсовского склада в Кедровом, и Верещагин теперь точно знал, отчего завскладом настолько опасался Артема Шелихова, что решился даже на убийство. Он, видимо, узнал, что парашютист из лесоохраны подбивает леспромхозовских бригадиров написать статью в краевую газету о том, как кое-кто отоваривается в орсовском складе. А следовательно, не миновать тогда дотошных ревизоров, а то, глядишь, и милиции. А Ветрову было чего бояться…

Тщательная проверка установила, что за три последних года были искусственно созданы излишки овощей, фруктов и продуктов более чем на пятьдесят тысяч рублей. Ветров, после того как ему предъявили изобличающие его документы, признал, что излишки по складу создавала бухгалтер Тиняева, но как она это делала, он не знает, так как отчеты за него она составляла сама. Войдя в сговор с Тиняевой, он совместно с ней занимался хищением, присваивая деньги. Правда, при очной ставке они разошлись в той сумме, что передал бухгалтеру Ветров, однако это были уже частности. Спецы из отдела БХСС располагали десятками свидетельских показаний о том, что Ветров продавал дефицит со склада с черного хода, но было также очевидно, что продать все это на сумму в пятьдесят тысяч рублей практически невозможно.

Негромко скрипнула дверь, конвоир ввел арестованного. Верещагин, если не считать фотографий, впервые видел Калмыкова и подивился сходству между ним и сестрой.

Доложив, что «гражданин Ветров доставлен», конвоир вышел из следственной камеры. Теперь они остались одни и откровенно изучали друг друга. Калмыков – все еще стоя у двери, Верещагин – сидя за столом, на котором лежало распухшее за время следствия «дело». Как показалось Верещагину, в глазах этого оборотня даже не мелькнул мало-мальский страх за свою судьбу. Все, видимо, просчитал: и то, что его икорный бизнес не такой уж большой криминал, ну а насчет хищений со склада, так там главное лицо – бухгалтер Тиняева. К тому же приближается очередной юбилей Октябрьской революции, уже сейчас поговаривают о предстоящей амнистии, так что, учитывая его возраст, прошлые «заслуги» в трудовой деятельности, а также положительные характеристики… Да, умный человек Василий Борисович Калмыков, он же Иван Жомов, а ныне – Иван Матвеевич Ветров.

Кивнув на табурет, Верещагин пригласил:

– Садитесь, гражданин Ветров.

Когда тот, не торопясь и все так же продолжая разглядывать следователя, сел, Верещагин достал чистый протокол допроса.

– Ваше полное имя, отчество, фамилия, год и место рождения?

– Ветров, Иван Матвеевич. Тысяча девятьсот двадцать шестой год. Деревня Ченцы… – Арестованный обстоятельно рассказывал биографические данные, и только когда Верещагин спросил его, почему тот взял фамилию жены, Калмыков впервые стушевался: – В общем-то, из-за потомства своего несбывшегося фамилию поменял. Я-то ведь от роду – Жомов, ну и когда мальчонкой еще был, чего только вытерпеть не пришлось. И Жомов, и… В общем, когда женился, то сразу решил, что ее фамилию возьму. Думал, пойдут детишки, так зачем же им клички разные терпеть. Однако, – развел он руками, – не дал бог потомства.

– Ясно, – согласился с таким доводом Верещагин, дал расписаться под первой страницей протокола Калмыкову, откинулся на спинку стула, долго, очень долго разглядывал сидящего перед ним человека, наконец сказал: – Итак, вам предъявляется обвинение по статье сто восьмой, а также по статье сто второй Уголовного кодекса РСФСР. Поясняю. Сто вторая – это умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах. Наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет или же смертной казнью.

На какое-то мгновение в камере стало тихо, и вдруг эту тишину разорвал смех. Громкий, раскатистый. Отсмеявшись, Калмыков тыльной стороной ладони вытер глаза и, уставившись на следователя, спросил:

– Вы что – идиот? Или меня за такого держите?

Собственно говоря, Верещагин и не ожидал иной реакции.

– За идиота я вас не принимаю, – сказал он спокойно. – За дурака тоже. Да и себя к таковым не отношу. А по сему буквально под каждым ответом, который будет занесен в протокол, попрошу расписываться. Чтобы потом, знаете, недоразумений не было. Также должен предупредить, что за дачу ложных показаний…

– Слышал об этом, – перебил следователя Калмыков.

– Вот и ладненько, – кивнул Верещагин. – Итак, первый вопрос. Вам знаком Степан Колесниченко?

Видимо, он ожидал это. Прокрутил все возможные варианты – и почти мгновенно ответил:

– Да.

– Распишитесь вот здесь, – попросил Верещагин и, когда Калмыков вернул ручку, задал следующий: – Как долго вы знаете Степана Колесниченко?

– Ну-у, где-то с середины прошлого года. Его рабочий мой на склад привел. Как раз грузчик был нужен, однако я не взял. Своих пьяниц хватает.

– Фамилия того рабочего?

– Волков, Павел Волков.

– Как часто вы встречались с Колесниченко?

– Я? – ткнул себя пальцем Калмыков. – Боже меня упаси, чтоб я с такой швалью… – Он не договорил в вроде как виновато посмотрел на следователя. – Впрочем, каюсь. Мне с Владивостока сетку японскую прислали, ну, я Волкову с полсотни метров продал. А тот и проболтался своему дружку. Так что пришел он как-то ко мне и чуть в ногах не валялся, умолял продать ему сотню метров. Взял я грех на душу – уступил ему. Хотя и догадывался, что мужик браконьерничать будет.

Верещагин записывал вопросы и ответы, давал под каждым из них расписываться Калмыкову и думал: «Ах, до чего ж хитер и прозорлив бывший завскладом. Ведь практически все предусмотрел, подставляя вместо себя Степана Колесниченко».

– В августе этого года вы приходили к нему домой?

– Было такое, – подтвердил Калмыков. На его месте глупо было бы отказываться, так как Матрена Анисимовна Концова опознала в нем того самого мужика, «шо стучался в ихнюю избу».

– С какой целью?

Калмыков хмыкнул, исподлобья посмотрел на следователя.

– Если честно, то Степан еще сетки попросил. Ну, а мне-то она ни к чему. Вот и решил продать остатки. А тут как раз по пути шел. Дай, думаю, зайду. Может, за приличную цену и сговоримся. А его и дома-то не было. Так что, гражданин следователь, с чем я пришел, с тем и ушел.

Умен… умен был Василий Борисович Калмыков.

– Значит, вы к этим патронам никакого отношения не имеете? – Верещагин выложил на стол небольшой пакетик, упакованный в плотный целлофан.

Калмыков недоуменно пожал плечами:

– Впервые вижу.

– Распишитесь вот здесь, – попросил следователь. Затем достал из стола «вальтер», положил его перед собой. – Вы когда-нибудь раньше встречали этот пистолет?

Ни один мускул не дрогнул на лице завскладом. Просто он чуть приподнялся с табуретки, мельком глянул на «вальтер», сказал спокойно:

– И это тоже впервые вижу.

– Распишитесь, пожалуйста.

Калмыков аккуратно вывел свою подпись.

Когда протокол лег на стол, Верещагин чуть сдвинул его в сторону, сказал:

– И все-таки, может быть, вы облегчите душу чистосердечным признанием? Ведь должны же вы понимать, что все эти вопросы я задаю не из праздного любопытства.

Пожав плечами, Калмыков усмехнулся:

– Насчет любопытства – не знаю. Что же касается, как вы тут изволили выразиться, чистосердечного признания, так все, что касается склада, я рассказал. А вот насчет убийства, тем более умышленного… Тут уж простите. Адресочком, как говорится, ошиблись.

Он замолчал и демонстративно отвернулся в сторону.

Не спешил и Верещагин. Он пытался понять психологию сержанта Калмыкова, превратившегося в «благодетеля» Ивана Матвеевича Ветрова, который все эти сорок лет хранил оружие, из которого когда-то был убит Иван Комов. Ведь он же понимал всю ту опасность, что таил в себе этот пистолет… И хранил. Что это было: страх за содеянное, когда оружие прибавляет уверенности, или тот самый случай, когда безнаказанность за одно преступление рождает уверенность в такой же безнаказанности и другого преступления? В этом он надеялся разобраться чуть позже, когда Калмыков заговорит, а пока, достав акты экспертизы, сказал негромко:

– Все дело в том, гражданин Ветров, что ваши отпечатки пальцев зафиксированы на внутренней стороне планки «вальтера». Видимо, вы оставили их, когда смазывали пистолет.

В какое-то мгновение Калмыков дернулся, вскинул голову, однако смог собраться и в следующую секунду только недоуменно пожал плечами.

– Также, – продолжал Верещагин, – при обыске в вашем доме был найден рулон целлофановой пленки, от которой был оторван кусок и в него завернуты патроны, подброшенные вами Колесниченко. Вот акты экспертизы.

Калмыков медленно развернулся, взял акты, долго и очень тщательно изучал их, потом выдавил тихо:

– Я не готов отвечать на этот вопрос.

– Верю, – согласился Верещагин. – Однако я помогу вам, Василий Борисович…

Впервые назвав сидящего перед ним человека его настоящим именем, Верещагин ожидал взрывной реакции, однако Калмыков то ли действительно успел напрочь забыть свое прошлое, то ли у него были железные нервы, но в первый момент он даже не отреагировал на эти слова, и только спустя минуту-другую что-то замельтешило в его глубоко запрятанных глазах, дрогнули губы.

– Да-да, я не ошибся, гражданин Калмыков, – подтвердил Верещагин. – Хотите очную ставку с сестрой или вам достаточно будет вот этих фотографий? – и он выложил на стол пачку фотографий, переснятых из старого семейного альбома.

Калмыков подался вперед, его большие, полные руки дрогнули, трясущимися пальцами он взял одну фотографию, вторую, долго смотрел на постаревшую сестру.

– Жива, значит… – хрипло сказал он. – Сколько раз подмывало в Кежму приехать. Хоть глазком посмотреть, а вот… – Он замолчал и вдруг спросил, неприязненно уставившись на следователя: – Раскопали, выходит, ачинское дело?

– Да уж не обессудьте.

Калмыков усмехнулся:

– Ну что ж, ваша взяла. Однако ни хрена у вас, гражданин следователь, не получится. Как вам известно, есть такое положение в нашем родном законодательстве – давностью лет называется. Посчитайте, сколь годков-то прошло, как Ваню Комова… Да и кто его убил – неизвестно. Ну, а то, что я его документами воспользовался да «вальтер» этот прихватил, таи это от страху, что и меня к праотцам отправят. Нажился на том складе в Ачинске кое-кто прилично. Наши войска как раз на Дальний Восток перебрасывали, порядка на складах никакого, так что – воруй не хочу. Когда корифеи этого дела почувствовали, что жареным запахло, а Ванюшка наш, как самый молодой да неопытный, колонуться может – его и того… Ну, а моя вина в чем: дезертировал, пистолетик с патронами припрятал, под чужим именем жил. Но ведь сорок лет прошло, гражданин следователь.

Он помолчал, поерзал, повздыхал.

– Настоящая-то моя вина в том, что «вальтер» этой собаке Колесниченко продал. Он его случайно у меня увидел. Пристал: продай да продай. Мол, в тайге частенько бывает, а карабин не всякий раз с собой возьмешь, так что… Грех тут действительно мой. Но статью свою – сто вторую, по которой вышку дают, не по адресу предъявляете.