Текст книги "Военные приключения. Выпуск 5"

Автор книги: Валентин Пикуль

Соавторы: Виктор Смирнов,Алексей Шишов,Сергей Демкин,Андрей Серба,Иван Черных,Геннадий Некрасов,Юрий Пересунько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

Все это выяснится потом, а пока они втроем пошли на советский полевой аэродром на побережье залива. Первым садился Симонов, показывая гостю подход к полосе и посадочную глиссаду, а парнишка послушно шел за ним, а до конца войны оставалось четыре – всего четыре! – дня, но того они не знали и знать не могли, как не знали, что послезавтра Лешка Бикмаев упадет в тайгу, перешибет позвоночник и останется калекой на всю жизнь, а Толик Симонов через год станет его свояком-родственником, по-прежнему будет летать, как кадровый, а спустя неполных шесть лет расстреляет над балтийским побережьем соотечественника, или приятеля, а то и родственника этого вот паренька, уже выпустившего шасси и смело, доверчиво и уверенно садящегося сейчас на русский, на большевистский, «красный» и спасительный аэродром. И тогда, в те секунды… Э-эх, да что там! Никто никогда не знает, ибо – «нам не дано предугадать». Наперед – никто и никогда…

И едва американский «Тандерболт», послушно и вежливо следуя взмахам флажков русского финишера, зарулил аккуратно на стоянку и выключил мотор, его сразу окружила изумленная толпа. Люди молча, не зная, что говорить и делать, разглядывали непривычно белые крупные звезды в разлапившихся белых же «ушах» опознавательных знаков на бортах, удивлялись странному, несуразно-несимметричному расположению этих звезд на крыльях: на левом только на верхней плоскости, на правом – только на нижней. Молча, с уважительным и печально-знающим пониманием давно воюющих и многое повидавших солдат приглядывались к рваным пробоинам, сплошь лохмато-безобразно изодравшим обшивку плоскостей, бортов и хвостового оперения, безошибочно оценивали густо-тягучие капли, медленно натекающие под пробитым капотом в черно-блестящие радужные лужи. Да и профессионально вся эта не по-русски крупная, тяжелая, м о щ н а я  машина вызывала недоуменно-почтительный интерес. А молоденький – да нет, как теперь стало видно, юный! – ее пилот медленно, с металлическим скрипом сдвинул глухо стукнувший упором фонарь, так же медленно стянул с головы необычно короткий, прямо куцый, забавно ушастый здоровенными наушниками желтый шлемофон, зачем-то потер им загорелую конопатую физиономию и растерянно-вопросительно уставился на выжидающую толпу, мальчишески помаргивая. Был он отчаянно белобрыс и веснушчат, и пшеничный чубчик его, слипшийся от пота под шлемофоном, воинственно торчал кверху.

А Симонов уже торопливо выбрался из кабины своего ЛаГГа и с Лешкой вместе бежал к «Тандерболту», возвышающемуся непривычно огромным четырехлопастным винтом над толпой. Когда они протолкались вперед, американец уставился на них – он сразу понял, почему все расступились перед этими двумя запыхавшимися летчиками, один из которых даже не успел на бегу снять шлемофон, отчего «косички» радиопроводоа смешно болтались за его плечом и «ошейник» ларингофонов чернел на горле удавкой.

Какие-то длинные секунды трое глядели друг на друга, вновь друг друга узнавая – уже тут, на общей земле, их принявшей.

– Н-ну и?.. – сипло осведомился Симонов, в тишине щелкнул кнопкой ларингов и, длинно переведя дух, наконец стащил шлемофон. – Что́, там и заночуешь?

– О! – только и выдавил из себя восхищенный американец, тыча в небо большим пальцем.

– Главное молись теперь своему богу, что жив! – хохотнул Анатолий, рассматривая незнакомца.

Парень перевел глаза на заулыбавшегося Бикмаева, вновь оглядел настороженно выжидающую толпу, неожиданно хрипяще, сорванным крайней усталостью голосом негромко что-то сказал – и вдруг в его руке оказался… мяч. Мяч? Ну да – ободранный, великолепный мяч!

Парень, широчайше улыбаясь, подержал его в левой руке высоко над собой, вскинул над толпой правую, торжествующе потряс двумя выставленными углом пальцами и, победоносно-хрипло рявкнув: «Виктори! Виктори, факин шиит!..»[29]29
  «Победа! Победа…» – далее следует неприличное выражение.


[Закрыть] – сильнейшим тренированным ударом запустил мяч в вертикаль над головами и, легко откинувшись на коричнево-матовый кожаный заголовник бронеспинки, сипло захохотал, счастливо раскинув руки за борта.

И все. Все! Мяч со свистом взлетел свечой в изумленные небеса, толпа разом освобожденно-радостно басом взревела и массой ринулась к самолету. Симонова больно шарахнули в спину и едва не подмяли, а парнишку уже тащили, волокли на руках из кабины, обнимали, тискали, били по спине, тыкали ему в нос раскрытые портсигары, мяли руки, кто-то орал: «Точно – виктория! Виктория, матерь вашу!», кто-то с видом знатока лез в чужую, необычно широкую и просторную кабину, и бесполезно было пытаться что-либо понять, ясно было одно: люди счастливы. Счастливы! Ведь человек жив, и он здесь, и победа тоже здесь, все-таки победа – громадная, оглушительно-прекрасная победа! Несердито сердился замполит, безнадежно пытаясь навести порядок; веселым мальчишеским басом ругался командир полка; кто-то громко, отсчитывал шаги, устанавливая тут же, за капониром, футбольные ворота из шлемофонов, патронных ящиков и красных тормозных колодок, и кто-то резонно протестующе кричал: «Мужики, его ж сначала накормить надо!», а ему столь же резонно возражали: «Вот ты и будешь с полным брюхом за мячиком скакать…»

А американец в смятенной толпе безошибочно нашел взглядом Анатолия, вырвался из чьих-то объятий, оттолкнул чей-то портсигар и пошел на него сквозь руки, улыбки, зажигалки, на ходу срывая с пальца какое-то кольцо, а оно все никак не слезало – явно самодельное, грубое и толстое серебряное кольцо, – и, растерявшись, парнишка, морщась и едва не плача, рвал его, выдирая собственный палец и бормоча под нос:

– This is good luck and fortune of my family… It was made by my grand-grand father – pioneer. He could fight for the liberty… O-oh, d-devil!..[30]30
  – Это удача и счастье моей семьи… Это делал сам еще мой прадед – пионер. Он тоже умел воевать за свободу… О-о, ч-черт!..


[Закрыть]

Он стоял перед Анатолием, отчаянно тряся рукой, уже малиново-пятнистый лицом, со слезами в глазах, и Бикмаев сердито посоветовал из-за плеча Анатолия:

– Да обними ж ты его, командир, Христа ради! Он же сейчас расплачется, и будет международный скандал. Обними пацана, чурбан!

И Симонов сгреб паренька в разом наступившей мертвой тишине, и сказал ему в глаза, в душу, черт бы подрал этого союзника:

– Плюнь. Плюнь на эту херобень, друг. Это не важно. Ты лучше запомни. Меня. И его вот… – Он нащупал локоть Лешки и подтащил его к себе. – Ты понял? Понял?

Парень сморщил обветренно-загорелый лоб в белых полосках-морщинках и молчал.

– Так понял, нет? Мне плевать, кем ты будешь потом. Но нас – меня и его вот… – Он ткнул Лешку кулаком в бок. – Вот его, и его, и всех нас, всех – ты запомни. И этот наш день. Чтоб если, не дай бог, нам придется… Чтоб ты ж вспомнил! Ты все понял? Вот оно, гляди, – наше небо. И наш с тобой день. Наш день! Ну?! – и крепко тряханул паренька за мягко-желтое мятое плечо кожаной летной куртки.

– This day… – медленно сказал, нет, прошептал юный летчик-истребитель и чуть кивнул.

– Не знаю, – грубовато сказал Симонов. – Может, и «дэй», тебе видней. Но ты же понял? – И он вновь тряхнул парня.

И тот кивнул. И положил Симонову руки на плечи – на такую нее мягко-желтую мятую кожаную куртку. И быстро сказал, мотнув головой назад, на свой утомленно потрескивающий раскаленным остывающим мотором в предвечерней прохладе, изрешеченный, безжалостно избитый истребитель:

– She’ll remember… She – too. And then she’ll tell it… And mummy… Oh, ya-ya – I’ve caught. This is truth – and fate[31]31
  – Она тоже запомнит… Она – тоже (в сленге американских летчиков самолет – лицо одушевленное; причем «она». – В. С.). И все потом расскажет. И моя мама… О, да, да – я понял. Это правда и судьба.


[Закрыть]…

Нет-нет, они не обнимались. Зачем? Они мужчины. А может, и братья. Чего ж суетиться… Они и так все друг про друга знали. И верили…

Сын стоял в дверях палаты, беззвучно плакал, и слезы – бешеные, невидимо-черные, яростные бессильные слезы – текли по пятнисто-серым от щетины и му́ки щекам.

Палата молчала в вечернем полумраке, А отец медленно просыпался.

Отец всплывал из тошнотворной мути и багрово-горячей темноты боли, страха и наркоза к свету. Маняще, радостно и молодо-привычно качался перед ним чистейше-голубой и вечно юный горизонт, и сияло над празднично-бесшабашной грозой солнце, брызжущее победой, жизнью и счастьем, и в хрустально посверкивающей стеклами кабине он видел того паренька, И парнишка, углядев отца, сразу узнал его, обрадованно замахал рукой, и ярчайше сверкала его счастливая улыбка. И отец помахал ему в ответ, тоже улыбнулся – и, не удержавшись-таки, засмеялся, потому что этот задиристо-бравый мальчишка нахально врубил полный газ и лихо рванул свою машину ввысь, в небеса, приглашающе махнув отцу. И отец, смеясь, вогнал РУД до упора, взял на себя ручку и рванулся за ним – рядом с ним, вдвоем – выше, выше и выше, в самую глубину восхищенной синевы. И перед ним – перед ними! – распахнулось великолепное в бесконечности небо…

Сын неотрывно смотрел сквозь кислотно-режущие страшные слезы на счастливую улыбку, застывшую на лиловых губах. Люто, лютейше ненавидя себя, он смотрел и напоминал эту густую тяжкую мглу в палате, этот осязаемо спертый плотный воздух, хриплую больничную тишину, – и свое гнусное похмелье, прощенья за которое не будет, похмелье, которое таскать ему на горбу до могилы, до последнего своего часа, таскать и проклинать эту непомерную, невыносимую и спасительную тяжесть…

Он смотрел и запоминал, как постепенно тускнеют синие, широко раскрытые глаза – в них уже не было солнца… Оно ушло куда-то глубоко, непостижимо глубоко, куда нет доступа живым. И…

И все кончилось.

Отца уже не было. Как не было солнца. И дня. И всей прежней жизни.

И сын повернулся, наткнувшись на медсестру, замершую со шприцем, незряче отпихнул ее плечом и длинно ровно пошел по желто-тусклому в вечернем освещении, бесконечному, безвыходному коридору, натыкаясь на какие-то фигуры, столы, беззвучно сшибая стулья и не спотыкаясь, не слыша ненавистного оглушительного вопля за спиной: «А халат?!»

Не слезы – небо застило ему мир. Одно огромное небо – одно на всех.

РАТНАЯ ЛЕТОПИСЬ РОССИИ

А. Серба
ВЫИГРАТЬ ВРЕМЯ
Историко-приключенческая повесть

1

В великокняжеском замке цвели розы. Между их кустами расхаживал, припадая на правую ногу, невысокий худенький человек. Непомерно большая для его роста голова, приподнятое к самой мочке уха левое плечо, сморщенное детское личико с жидкой седенькой бороденкой. Смиренный взгляд, скромное серое одеяние – ничего, кроме чувства жалости, не могла вызвать подобная фигура у постороннего человека.

Однако у тех, кто хоть однажды сталкивался с хромоногим садовником, его вид вызывал страх. Потому что это был боярин Адомас, ближайший советник и наставник великого литовского князя Ягайлы, сына недавно умершего Ольгерда.

Адомас с детства мечтал о воинской карьере, но несчастный случай – его едва не до смерти изорвали вырвавшиеся из сарая псы – сделали эту мечту несбыточной. Однако маленький калека стойко перенес удар судьбы и смело пошел наперекор ей. Запретив себе даже помышлять о бранной славе, он стал служить великому князю чем только мог. Вскоре природные ум и сметка, отсутствие угрызений совести за содеянные им неблаговидные поступки, а также чувство зависти и ненависти ко всему живому и здоровому вначале приблизили его к Ольгерду, затем сделали незаменимым для его сына.

Звуки раздавшихся невдалеке шагов заставили Адомаса распрямить спину и повернуть голову. По усыпанной мелким речным песком дорожке к нему приближался слуга.

– Боярин, с тобой желает встретиться Богдан, воевода русского князя Данилы. Что передать ему?

Хотя Адомас меньше всего ожидал услышать подобное известие, он ничем не выдал удивления.

– Ответствуй воеводе, что жду его.

Боярин проводил взглядом удаляющегося слугу, снова облокотился на заступ. Лишь сейчас в его глазах зажглось любопытство. Князь Данило и воевода Богдан… Знакомые имена! От одного только воспоминания о них начинала бушевать в душе ярость!

Минуло уже почти полтораста лет, как Литва, спасенная от татарского нашествия русским мечом и русской кровью, воспользовалась последовавшим ослаблением Руси и захватила часть ее южных и западных земель. С тех пор и существуют в Литовском великом княжестве, кроме своих, литовских, также русские князья и бояре, с того времени говорит больше половины его населения по-славянски. Вот уже полтора века почти две трети территории литовского княжества составляют некогда русские земли.

Однако не смирились с этим гордые и свободолюбивые русичи, много крови попортили они за это время литовским князьям и их верным слугам. Немало бессонных и тревожных ночей заставили провести они и его, боярина Адомаса. Среди непокорных русичей, с трудом терпящих над собой власть Литвы и с надеждой взирающих на крепнущую от года к году Русь, были князь Данило со своим воеводой Богданом. Опасные люди, от таких постоянно жди смуты!

Но что могло понадобиться русскому воеводе от него, правой руки великого литовского князя, непримиримого врага Руси? Наверное, опять будет жаловаться на своих соседей, литовских бояр? Это было бы совсем некстати. Потому что великий литовский князь заключил недавно союз с бывшим темником, ныне ханом Золотой Орды Мамаем, и со дня на день собирается двинуться в поход на Русь. Для этого ему, как никогда, необходимы единение и дружба всех своих вассалов и в первую очередь литовских и русских князей. Ведь в Литве в предстоящих сражениях так нужны полки и дружины воинственных и храбрых русичей, до этого уже не раз приносивших ей славные победы на северном и западном порубежье.

Однако зачем ломать голову, если сейчас все станет известно от самого воеводы? Широко ступая за семенящим мелкими шажками слугой, он уже показался в начале садовой дорожки. Богдан был во всегдашней своей чешуйчатой кольчуге, с длинным мечом на поясе. Его скуластое лицо было сурово, глаза чуть прищурены, ветер слегка шевелил волосы на непокрытой голове. Среднего роста, кряжистый, он по виду ничем не отличался от десятков и сотен виденных Адомасом русских воинов. Лишь тяжелый властный взгляд под нахмуренными бровями да большая золотая гривна на шее отличали его от простого дружинника.

Приблизившись к Адомасу, Богдан слегка наклонил в полупоклоне голову и тут же выпрямил ее.

– Добрый день, боярин.

– Будь здрав, воевода. Что привело ко мне?

– Дело. Хочу говорить о нем без лишних глаз и ушей.

– Оставь нас, – повернулся Адомас к слуге, и тот послушно исчез.

– Боярин, челядник сказал, что ты занят. Я тоже тороплюсь, поэтому буду краток.

– И правильно поступишь, поскольку время дорого всем. Особенно в нашем с тобой возрасте.

– Скажи, не забыл ли ты о моей недавней поездке с князем Данилой и боярином Векшей в Москву?

– Помню о ней.

– Думал ли ты, что мой князь и я вернемся тогда из Москвы снова в Литву?

Адомас на мгновение задумался. Он прекрасно помнил, как около года назад русский боярин Боброк, ближайший сподвижник великого московского князя Дмитрия, пригласил в Москву на день ангела своей жены ее литовских родственников – князя Данилу и боярина Векшу. Сопровождая их, с княжеской охранной сотней ездил на Русь и стоявший сейчас против него воевода. Многие думали, что князь Данило останется в столь милой ему Москве навсегда. Однако тот возвратился, чем вызвал немало толков и пересудов. Искал тогда причину неожиданного поступка своего недруга и он, боярин Адомас… И вот сегодня, спустя год, этот странный вопрос воеводы.

– Нет, не думал. Когда вы вернулись, был удивлен.

– И, конечно, стал допытываться обо всем у боярина Векши? И что сказал этот продажный пес?

– Что князь Данило оказался верен Литве и своему великому князю, – уклончиво ответил Адомас.

– Ты поверил ему?

– Нет.

Воевода чуть заметно усмехнулся.

– Ты был прав. Князь Данило и боярин Боброк отлично знали, что за человек Векша, и ни в чем ему не доверяли. Зато они не остерегались меня. Потому лишь четыре человека в Литве и на Руси доныне ведают, зачем князь Данило ездил в Москву и почему вернулся оттуда. Это великий московский князь Дмитрий, его мудрейший советник боярин Боброк, мой князь Данило и я.

Адомас недоверчиво посмотрел на воеводу.

– Возможно ли такое? Три сановитых державных мужа и ты, простой воевода? Трудно поверить.

Однако Богдан совершенно не реагировал на ядовитое замечание собеседника. Его лицо оставалось спокойным, голос звучал бесстрастно, правая ладонь неподвижно покоилась на крыже меча.

– Опасаясь боярина Векши, который ни на шаг не отставал от князя Данилы, московский Дмитрий и Боброк, переодевшись в простое платье, сами ходили по ночам в опочивальню моего князя и вели в ней тайные беседы. На страже дверей опочивальни всегда стоял только я, ближайший воевода князя Данилы. Стоял, дабы ни одно слово, прозвучавшее там, не достигло чужого уха, но ты, боярин, знаешь, что для того, кто очень хочет видеть и слышать, не существует стен и дверей, равно как и стражи у них.

Адомас прищурился, его маленькие глазки пронизывающе уставились в лицо воеводы.

– Слуга, подслушивающий своего хозяина, уже изменяет ему, – осторожно заметил он.

– И ищет того, кому можно было бы подороже продать его тайны, – невозмутимо, как и прежде, прозвучал голос Богдана. – Ответствуй, боярин, желал бы ты стать пятым человеком, знающим самые сокровенные тайны своих недругов в Москве и Литве?

– Великий князь Ягайло щедро наградит того, кто откроет ему планы московского Дмитрия, – ответил Адомас, глядя в глаза воеводы.

Тот поморщился.

– Боярин, мы не маленькие дети, и оба знаем, что Литвой правят два человека: ты и потом уже великий князь. Потому и спрашиваю: что можешь обещать, ежели я сделаю тебя этим пятым человеком?

– Я еще не знаю цены твоему секрету.

Богдан понимающе хмыкнул.

– Хорошо, слушай… Московский Дмитрий ведает о литовском сговоре с Мамаем и считает, что у Руси сейчас два ворога: на юге – Орда, на западе – Литва. Но дабы разбить их сразу, у Руси не хватит сил. И Дмитрий с Боброком замыслили громить своих недругов поодиночке. Они уже подняли на Мамая всю Русь и с этой доселе небывалой и грозной силой уничтожат вначале самого страшного и опасного ворога – Орду. Потом, боярин, они примутся за твоего великого литовского князя, старого недруга Руси и сегодняшнего союзника Мамая.

Вцепившись в рукоять заступа, Адомас жадно слушал воеводу, стараясь не пропустить ни одного его слова.

– Но московский Дмитрий понимает, что Орда и Литва вряд ли станут спокойно ждать, когда он разобьет их, и могут напасть на Русь первыми, причем в одно и то же время. Дабы не позволить растащить собственные силы по частям, а иметь возможность бить недругов порознь и единым кулаком, московский Дмитрий и Боброк замыслили следующее. Решив лишить Орду подмоги с запада и схватиться с ней один на один, они хотят вывести Литву из игры чужой силой, руками других ее ворогов. Ты их знаешь, боярин. На юге это бесчисленные степные орды, не признающие власти золотоордынского хана, на западе – поляки, на севере – крестоносцы. Когда Ягайло покинет с войском Литву, эти извечные его вороги по тайному сговору с Москвой двинутся на ваши кордоны. Внутри княжества их поддержат князья и бояре, тяготящиеся властью Литвы, а также Ягайловы недруги из литовской знати, кто давно уже недоволен им. А когда пожар в собственном доме, уже не до вражды с соседом. Поэтому литовскому князю придется спасать свое родное и кровное, а не зариться на чужое. Такова хитрая задумка московского Дмитрия и Боброка. Вот для чего нужна им помощь князя Данилы и прочих его единомышленников.

Воевода смолк, в упор посмотрел на Адомаса.

– Теперь и ты, боярин, ведаешь то, что знают на Руси лишь московский Дмитрий с Боброком, а в Литве – я с князем Данилой. Какова, по-твоему, цена моим словам?

Отведя глаза от лица Богдана и уставившись взглядом куда-то в пространство между двумя крепостными башнями, Адомас некоторое время молчал.

– Воевода, мне слишком много лет, чтобы верить кому-то на слово, – наконец заговорил он. – Жизнь научила меня ценить лишь дела и поступки, все остальное – ничто.

– Я знал, что ты не поверишь мне, а потому пришел только сегодня. Ни днем раньше, ни днем позже. Был уверен, что потребуешь доказательств моих слов, а я их до сего дня не имел.

Адомас сразу встрепенулся, насторожился.

– А сейчас?

– Суди сам. Три дня назад к князю Даниле ночью прискакали трое конных. Он сам встретил их у ворот, проводил на свою половину. Двоих прибывших я признал в тот же миг, как увидел, – это были доверенные люди боярина Боброка. Те, от кого у него нет тайн и кто проводит в жизнь все его хитроумные планы-задумки.

– Ты не мог ошибиться?

– Я не единожды видел их в Москве, когда был гостем Боброка, и хорошо запомнил.

– Что делают московиты у князя Данилы?

– Покуда ничего, отсыпаются да отъедаются. Однако князь велел мне держать постоянно наготове конную полусотню, а заодно сыскать верного человека, хорошо знающего дорогу в Польшу и к черкасам-ватажникам. Такого человека я нашел, отборная полусотня дружинников днем и ночью при конях. Для чего все это, мне пока неведомо.

Сжав рукоять заступа с такой силой, что побелели кончики пальцев, Адомас задумался. Боярин Дмитрий Боброк-Волынец! Имелся ли в мире еще хоть один человек, которого бы он так боялся и ненавидел? Пожалуй, нет.

Выходец из далекой Волынской земли, боярин издревле русского княжества, попавшего после Батыева нашествия под власть великого Литовского княжества, он не выдержал на своей родной земле чужого засилья и покинул отчий кров. Обретя после многолетних странствий приют и спокойствие души в Московском княжестве, он принес туда как память о крае отцов свое прозвище Боброк-Волынец. Его верная служба новой родине не осталась незамеченной, и вскоре он стал правой рукой и незаменимым советником великого московского князя. Не родовитость или богатство, не угодничество или слепое послушание позволили ему занять положение, которого старались добиться многие. Был он честен и прям, умен и храбр, знал несколько иноземных языков, мог читать латинские и цесарские книги. Бывал в разных далеких странах, повидал много страшного и поучительного, познав все стороны жизни и обретя немалый опыт. Сам же московский Дмитрий ценил в нем глубокий ум и воинскую доблесть, умение одновременно быть увертливым дипломатом и настойчивым проводником в жизнь политики великого московского князя. Боброк появлялся везде, где только грозила Москве беда, и на любом месте оказывался незаменим.

Адомас отвлекся от мыслей, глянул на Богдана:

– Все едино не верю тебе.

Русский воевода снова остался невозмутимым.

– Я предвидел и это, боярин. Коли желаешь, представлю тебе способ проверить мои слова. Каждая птичка рано или поздно возвращается к своему гнезду. Точно так люди Боброка в конце концов тоже вернутся к тому, кто верховодит ими в Литве. Я покажу московских лазутчиков твоим слугам, а как поступить дальше – не тебя учить. Когда окончательно решишь, можно ли мне верить, мы продолжим наш сегодняшний разговор. Согласен?

– Ты еще не сказал, что желал бы получить за свою верную службу. Говори.

От взгляда Адомаса не укрылось, как застыли у воеводы на скулах желваки, опустились в землю глаза.

– Боярин, князь Данило стар и одинок Ежели его вдруг не станет, вспомните с великим князем обо мне.

– Обещаем это, – без раздумий ответил Адомас.

Он мог обещать этому человеку что угодно, поскольку был убежден, что до выполнения обещаний дело никогда не дойдет и воевода попросту не успеет воспользоваться каким-либо плодами своего предательства.

– Благодарю, боярин. Скажи, где и когда ждать твоих людей, дабы указать им московских лазутчиков.

– Они будут у тебя сегодня ночью. Узнаешь их по такому перстню. – И Адомас протянул воеводе руку.

– Прощай, боярин. Помни о своем обещании.

– До встречи, воевода. Будь и дальше верным слугой великого князя Ягайлы.

Развернувшись, Богдан той же размеренной поступью направился к выходу из цветника. Он уже исчез, а Адомас все еще продолжал стоять, опершись руками о заступ и уставившись глазами в землю…

Воевода подошел к группе поджидавших его русских дружинников, вскочил в седло.

– К князю! – бросил он сотнику.

Однако покинуть замок им удалось не сразу: в крепостные ворота въезжала кавалькада всадников. Впереди на рослом буланом жеребце восседал преисполненный важности боярин Векша. На нем был роскошный жупан, на голове золоченый шлем с султаном из перьев, на боку усыпанный самоцветами меч. На жеребце бросался в глаза чепрак с серебристой бахромой, конская грива, дабы ее не лохматил ветер, была убрана под сетку из тонкой полупрозрачной зеленоватой ткани. Мелодично звенели посеребренные бубенчики на ногах жеребца, глухо и размеренно ухал набат на седле – даже слепой должен был знать, что мимо едет боярин, и уступить ему дорогу.

По бокам Векши на белых тонконогих аргамаках ехали два его сына, молодые, статные, с лихо закрученными усами. Если младший спокойно смотрел перед собой на дорогу, то старший, подбоченясь в седле, гордо озирался по сторонам, окидывая встречных пренебрежительным взглядом. У младшего боярского сына чепрак заменяла шкура барса, у старшего – рыси. Крупные, с оскаленными пастями головы зверей лежали выше седельных лук, их согнутые лохматые лапы с выпущенными на всю длину когтями плотно обхватывали бока лошадей.

– Не русский боярин, а прямо-таки аломанский князь, – презрительно заметил придержавший подле воеводы скакуна сотник из его отряда. – Спеси-то сколько! Откуда она и берется? Ведь ни умом, ни воинской доблестью боярин никогда не блистал.

– Зато его младший сын – добрый рубака, – сказал Богдан. – Я дважды ходил с ним на крестоносцев. Немало мы тогда их рогатых шлемов вместе с хозяйскими головами на полях оставили. Жаль будет, если такой молодец пойдет по дорожке своего отца.

– Старший уже пошел, – проговорил сотник. – Я был с ним на ляшском порубежье, знаю.

Воевода не поддержал разговора. Проводив глазами последние ряды конной боярской дружины, следовавшей за Векшей и его сыновьями, он вытянул коня плетью.

– За мной, сотник. Князь Данило ждет нас.