Текст книги "Военные приключения. Выпуск 5"

Автор книги: Валентин Пикуль

Соавторы: Виктор Смирнов,Алексей Шишов,Сергей Демкин,Андрей Серба,Иван Черных,Геннадий Некрасов,Юрий Пересунько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

Потому, когда пришли мы на флот, то многое уже знали. И нас на какой-нибудь моряцкой «хохме» было не поймать. И нас таких были тысячи, тысячи. В школу юнг был тщательный отбор. Дураков не брали.

И вот что еще в этой связи надо отметить. Говоря о романтике воинской службы, нельзя затушевывать сложностей этой службы, а они колоссальные, и к ним молодежь тоже надо готовить – и морально, и физически.

Думая об армии, о ее роли в жизни народа, я вижу эту роль не только в основном назначении Вооруженных Сил – защите Родины, ее мирного созидательного труда. Чрезвычайно важна, особенно сегодня, и другая сторона – воспитательная, ибо, на мой взгляд, воспитание молодежи – едва ли не главная проблема современной жизни. Здесь у нас не все обстоит благополучно.

Не так давно одна молодежная газета распекала меня за то, что я осмелился сказать в телевизионном интервью об острой проблеме – о том, что мы слишком много даем молодежи и слишком мало с нее требуем. Но разве это не так? И разве проблема эта не очевидна?

Я не говорю здесь о пьянстве, о наркомании, этом страшнейшем зле. Но давайте пройдем по городу и вглядимся в очереди у ресторанов, кафе, пивных баров. Ведь в этих очередях есть и молодежь. А не свидетельствует ли это об отсутствии у этих молодых людей серьезных жизненных интересов, высоких устремлений, определенного интеллекта, наконец. Уважающий себя человек не будет стоять в такой очереди. Значит, не были привиты им те зачатки нравственности и культуры, которые необходимы для развития личности. Это их беда и наша, взрослых людей, вина.

Мы очень любим говорить о борьбе двух идеологий, о непримиримости этой борьбы. Но часто слова остаются словами, а на деле мы сами культивируем у себя худшие образцы западной массовой культуры, в основе своей антинациональной и антинародной, не препятствуя, а поощряя создание всякого рода ВИА, рок-, поп– и прочих групп, которых расплодилось по стране сотни, а то и тысячи и которые считаются тем моднее, чем больше в них орут, визжат и кривляются. И разве так уж нам нужны с точки зрения воспитания, с точки зрения государственных интересов многочисленные дискотеки, создание которых некоторые комсомольские организации считают чуть ли не главным достижением своей работы?

Я однажды в своей жизни видел эпилептика – страшное зрелище! Но когда, бывает, случайно видишь по телевизору (да, да – по телевизору, на многомиллионную аудиторию!), как 200, 300, 500 и больше человек дергаются как припадочные в роковом экстазе, то хочется вызвать «скорую помощь» и отправить их всех в психиатричку. Ведь это настоящая болезнь. И духовная, и физическая. Не случайно ведь во всем мире серьезные врачи бьют тревогу по поводу беспрецедентного разгула рока, о его агрессивном влиянии на молодежь, о его разрушающем – подобно наркотику – воздействии на человеческую психику.

Сейчас в Америке создана пятимиллионная ассоциация учителей и родителей. Они разворачивают общественную кампанию, добиваются слушания в конгрессе, их гневный лозунг: «Хватит рока! Ни шагу дальше!..» Но вот мы в нашей прессе читаем статью, где металл-рок подается как нечто сверхчеловеческое и нужное.

Вдумаемся: пятимиллионная ассоциация по борьбе с роком создана в Америке. А мы до сих пор благодушествуем, мало того, внедряем, пропагандируем всячески западную массовую культуру. Страшная позиция. Если это заблуждение – то оно опасно. Ссылки на «моду», «современность», «особые» интересы молодежи – в  л у ч ш е м  с л у ч а е  маскировка полного непонимания идеологической борьбы на современном этапе.

Вызывает возмущение и та экспансия эстрадной пошлости, что буквально захлестнула наше телевидение. Несколько «модных» певцов и певиц с нарочито хриплыми или визгливыми голосами, с развязными манерами изо дня в день преподносят миллионам зрителей образчики своего «искусства», которое, я давно заметил, развращающе действует на молодежь. Ну что, скажите на милость, какие добрые чувства, какие идеалы вынесет какая-нибудь девочка-пэтэушница в застиранном платьице, живущая мечтой о красивом будущем, с концерта подобных «знаменитостей», из этого зала, наполненного воем и оглушающими ударами музыкальных инструментов? Наверное, настало уже время оградить молодежь, да и не только ее, от такого «искусства», сделать так, чтобы подобная эстрада перестала надоедать порядочным людям.

Я убежден, что в нашей молодежи заложено много хорошего. Иначе и быть не может. Но задача государства, партии, комсомола заключается в том, чтобы направить молодых людей по правильному пути, обозначить правильные ориентиры.

И здесь я опять возвращаюсь к воспитательной роли армии, которая вырабатывает у человека чувство ответственности, коллективизма. Коллектив – это великая сила, и хочешь не хочешь, а он тебя воспитает. В армии, особенно в боевых условиях, человек раскрывается полностью.

Но к армии тоже молодежь нужно готовить. И им служить будет легче, и армии польза большая. Надо отходить от шаблонов воспитания, искать новые формы.

Можно было бы, например, организовать такое военно-спортивное движение, которое принесло бы несомненную пользу – отвлекло от дурных настроений, научило многому полезному в жизни: как одной спичкой разжечь костер под дождем или сварить суп без котелка, как определиться по звездам, перебраться через бурную реку, поймать рыбу без снасти. Одним словом, формировало бы здоровое поколение. А во главе этого движения поставить людей увлеченных и способных увлечь. Это могли бы быть те же солдаты и офицеры, вернувшиеся из Афганистана. Люди сильные, мужественные, многое знающие и умеющие, для ребят они были бы живым примером, учителями в лучшем смысле этого слова.

Я вспоминаю Соловки и думаю, насколько бы нам было там легче, если бы мы прошли подобную школу. Ребята мы были все городские. И когда столкнулись с трудностями, оказались к ним почти не подготовленными. И костра мы толком не умели разжечь, и по звездам не ориентировались. А были бы мы более подготовленные – и настроились бы гораздо быстрее, и раньше бы попали на боевые корабли.

Коснусь немного литературы, которая, я считаю, еще не сказала весомого слова о современной армии, не отразила достаточно полно и художественно сильно армейской и флотской жизни. А ведь тема эта чрезвычайно благодатная и благодарная для думающего художника. И очень актуальная.

Меня не раз спрашивали мои друзья моряки, не собираюсь ли я взяться за тему современной армии. Я же всегда твердо и однозначно говорил: нет, ибо не хочу халтурить. Ведь сплошь и рядом бывает: приезжает писатель на неделю-другую в творческую командировку, вроде бы все повидал, все узнал – можно садиться и писать. Так же, впрочем, приезжают на завод, фабрику, ферму. И получается халтура.

Когда я прихожу на современные боевые корабли, прошу показать то, что мне более или менее знакомо – ходовую рубку, гиропост, компасы. И я вижу, что техника изменилась, усложнилась, а современные матросы как специалисты грамотнее меня. Значит, чтобы писать, мне надо изучить технику. Но если развилась техника, то изменились и люди, их психология. И ее мне надо узнать. А для этого необходимо встать на боевую вахту и года два послужить. Это мне теперь не под силу.

Меня иногда спрашивают: Валентин Саввич, вы опять, как это бывало раньше, вернулись к теме Великой Отечественной войны? А я от нее никогда и не уходил. Она всегда со мной и во мне. Это для меня не тема даже – это моя юность, моя жизнь.

Теме Великой Отечественной войне был посвящен мой первый роман «Океанский патруль». Затем я написал «Реквием каравану PQ-17». Наконец, после того как узнал подробности гибели отца в рядах морской пехоты, защищавшей Сталинград, я начал писать большой роман о героике этого славного города. Сразу оговорюсь: битву в Сталинграде я вижу в плане большой стратегии и большой политики того периода, когда вершились судьбы всего мира. До сих пор помню знойное лето 42-го года – как уходил на флот, а отец покидал флот, чтобы воевать на суше. Мы встретились тогда. Он обнял меня, поцеловал, сказал «благословляю» и взял с меня обещание, что я до 20 лет не буду курить. Обещание я сдержал, а отца больше никогда не видел. Но образ отца – батальонного комиссара – всегда со мной. И, естественно, во время работы над романом о Сталинграде я должен задуматься над главным трагическим вопросом тех дней: как могло случиться, что дивизии вермахта прорвались к Волге?

Многое еще предстоит переосмыслить.

Что касается темы современной армии, то, я думаю, здесь слово за теми писателями, которые придут или уже пришли в литературу из казармы, с плаца, со стрельбища, с танкодрома, аэродрома, боевого корабля. За теми, кто с полным основанием, искренне может сказать: «Армия – любовь моя!»

МОЯ ЖИЗНЬ – МОЯ РАБОТА

Существует довольно распространенное мнение о писательском труде как о деле если и не несерьезном, то, во всяком случае, далеко не обременительном. «Подумаешь, – рассуждает иной обыватель, – сидят себе в тепле и уюте, чирикают перышком по бумаге. Это небось не кирпичи таскать. А живут-то, живут-то как! На машинах разъезжают, дачи строят…»

Грустно делается порой от таких рассуждений. Ведь литература наша – если иметь в виду истинную литературу, а не поденщину ради заработка, истинных художников, а не приспособленцев и халтурщиков – это всегда титанический труд, это полная самоотдача и добровольный отказ от многих удовольствий жизни, это своего рода подвиг, наконец.

Недаром же наша художественная словесность, начиная со времен Ломоносова и Пушкина или даже еще более ранних времен, занимала и занимает столь важное место в жизни общества, являя пример гражданственности и беззаветного служения народу.

И вот что показательно: чем талантливее художник, тем обостреннее чувствует он проблемы времени, тем граждански он активнее. Я не могу не восхищаться гражданской позицией замечательных наших писателей – Юрия Бондарева, например, или Валентина Распутина, Виктора Астафьева, Василия Белова, не только написавших такие поднимающие животрепещущие проблемы времени произведения, как «Игра», «Пожар», «Печальный детектив», «Все впереди», но еще столько сил и времени тратящих на борьбу за сохранение экологической среды, памятников старины и культуры…

А как не вспомнить «Байкальское движение», организаторами которого выступили те же В. Распутин, В. Астафьев, В. Белов.

Одним словом, истинная литература неразрывна с жизнью, а истинный художник – это трепетный нерв народа….

…Здесь мне хотелось бы, основываясь на личном, вот уже сорокалетнем литературном опыте, немного рассказать о писательском труде, приоткрыв двери собственной – как теперь модно стало выражаться – творческой лаборатории, попутно ответив и на письма читателей, в которых наряду с традиционным вопросом: «Как Вы пишете?» – встречаются вопросы и довольно курьезные, например: «Как алкоголь влияет на Вашу творческую потенцию?» и «Правда ли, что Вы можете полноценно работать, только выпив бутылку водки?» или «Откуда у Вас такая библиотека и собрание исторических материалов? Говорят, Вы обменяли все это на продукты во время блокады? А может, получили по наследству?».

Так вот, я всегда считал себя в литературе человеком случайным, ибо ни учебой, ни воспитанием не был подготовлен к общению с деликатным пером. Отец мой – Савва Михайлович Пикуль – крестьянский парень, призванный служить на один из эсминцев Балтийского флота, тоже с юности особой грамотностью не отличался, хотя человеком был достаточно незаурядным и, имея лишь начальное образование, поступил как «выдвиженец» из народа в политехнический институт, который окончил с отличием. Книг у нас в доме было немного. Помню, стояли на полке «Краткий курс ВКП(б)», томик стихов Тараса Шевченко на украинском языке, сборник М. Ю. Лермонтова. Правда, довольно много было тоненьких детских книжечек, с помощью которых отец прививал мне любовь к чтению.

К сожалению, ни одной из этих дорогих моей памяти книг не сохранилось. Они погибли, когда в наш дом попала бомба. Началом же моей личной библиотеки, о которой я позже скажу еще несколько слов, первым «камнем», положенным в ее основание, была книга историка Евгения Шумигорского, купленная мной в 1952 году за 20 рублей по старым деньгам. Я тогда заканчивал работу над первым своим романом – «Океанский патруль», где попытался передать впечатления своей боевой юности, и тогда же увлекся историей тех мест, в которых мне пришлось воевать. Начал собирать исторические материалы, книги по истории Севера.

Мое счастье в том, что я не сразу начал с истории социальных движений, с декабристов, а – с истоков, издалека, со времен варягов и освоения Севера русским человеком.

Север – это, на первый взгляд, вода, камни, небо. И, казалось бы, какая там может быть особая история? Но когда я познакомился с историческими материалами, а был потрясен величием и красотой этой истории. Гордые, красивые, сильные, добрые люди, почти сплошь грамотные. Культурные центры, богатые библиотеки, хранилища древних рукописей. Когда Ричард Ченслер впервые, при молодом Иване Грозном, случайно попал на наш Север, он в каждом доме видел чистоту, порядок, здоровье, держал в руках книги древнего благочестия, обернутые в холщовые полотенца. Для него, англичанина – Англия была тогда страной отсталой, – это было открытием…

От истории русского Севера я, естественно, перешел к изучению истории всего нашего государства. Начал серьезно изучать материалы, собирать библиотеку, очень сильно увлекался генеалогией и русским портретом.

Правда, уже в ту пору я четко осознал, что наша история настолько огромна, сложна, масштабна, что одному человеку освоить ее практически невозможно. Потому я сразу же попытался ограничить себя жесткими временными рамками – с 1725-го, года смерти Петра I, по 1825-й, год восстания декабристов. И, хотя я в своих произведениях довольно часто «окунаюсь» и в другие эпохи, это время для меня наиболее интересно. И именно о нем пишу я свою «главную книгу». Мне хочется, чтобы читатель, взяв в руки уже написанные романы «Слово и дело», «Пером и шпагой», «Фаворит» и «Аракчеевщина», над которым я сейчас работаю, мог бы представить себе то время в мельчайших подробностях, почувствовать его аромат, ощутить всю его сложность и драматичность.

Вообще же, хлеб писателя, занятого исторической темой, добывается нелегко. Если художник, пишущий о современности, живет в ней, прекрасно знает все ее реалии, то историческому романисту, прежде чем писать, надо досконально изучить эпоху, психологию людей, мелочи быта.

И вот тут-то мне лично очень помогает собранная мной библиотека, портретное собрание и генеалогическая картотека.

Главная задача для меня – найти ответ на любой вопрос. Сразу же, мгновенно, не выходя из дома. Если нужно знать, к примеру, как делали в старину кесарево сечение, мне достаточно протянуть руку и открыть нужную книгу. Как варили сталь, сколько добывали чугуна в России в таком-то году, какие были моды, когда веер стал особым языком объяснения в любви – пожалуйста. И потому я не сажусь писать роман, пока не соберу все или почти все нужные мне источники. Даже зная, понимая, что и четверть собранного, прочитанного, изученного, систематизированного в роман не войдет, – все равно это надо знать.

Библиотека у меня, на мой взгляд, достаточно интересная, хотя она меня удовлетворяет все же не до конца. Каких-то книг, которые мне хотелось бы иметь, у меня нет. Я гоняюсь за ними годами, а достать не могу. И это часто отнюдь не какие-то очень старые или художественно оформленные издания. Иногда простенькая брошюрка в несколько десятков страниц важнее для работы, чем роскошные старинные фолианты.

Есть в моей библиотеке книги просто уникальные, которые я не имею права после своей смерти оставить кому-то. Я обязан их завещать государству. Это очень редкие книги.

Я почти не собираю беллетристики, за исключением книг тех писателей, к которым питаю слабость. Это Салтыков-Щедрин, Глеб Успенский, Серафимович, Франсуа Рабле, Бронислав Нушич.

Из поэтов люблю Пушкина, Баратынского, Тютчева, Блока, Есенина.

Что касается исторической романистики, то здесь мне ближе всего Вячеслав Шишков, всегда неукоснительно следовавший исторической правде. «Емельяна Пугачева» я считаю шедевром советской прозы, думаю, что именно так надо писать исторические романы.

Почти сорок лет я собирал и продолжаю собирать русский портрет. Вырезаю и наклеиваю на паспарту гравюры, репродукции, медальоны, изображения надгробных изваяний, – короче говоря, все, что касается русских исторических деятелей, представителей известных фамилий. На карточке рядом с изображением – краткая аннотация о человеке, указан художник, дата исполнения. Увлекательнейшее занятие! И если в моей библиотеке никто, кроме меня, пожалуй, не разберется, ибо там почти нет никакой систематизации, все книги находятся у меня «в голове», то портретное собрание я содержу в идеальном порядке. Это редкий случай разделения портретов людей, живших задолго до нас, не по эпохам, не по художникам, не по музеям, а по алфавитной системе, как в энциклопедии: от Аарона до Ящуржинского. Причем я стремлюсь обязательно узнать судьбу изображенного на портрете человека. И, конечно же, без этого собрания мне было бы очень трудно, а точнее, невозможно писать свои исторические произведения. Ибо, изучая портрет, я как бы проникаюсь настроением времени, чувствую характеры людей той эпохи, вижу, как они одевались и т. д.

Многие мои миниатюры родились именно от портрета.

Толчком к написанию романа «Три возраста Окини-сан» явилась репродукция картины, на которой изображена юная прекрасная японка, одетая в красочное кимоно. Потом уже мне попали в руки и фотоснимки самой Окини-сан. Да и окончание романа, завершающегося трагической гибелью героев, было подсказано мне японской гравюрой, на которой изображены мужчина и женщина, бросающиеся, обнявшись, в море. Таков был старинный японский обычай кончать неудачно сложившуюся жизнь.

Ну и, наконец, портретное собрание помогает расслабиться, отдохнуть. Когда мне становится совсем невмоготу за письменным столом, я перехожу в другую комнату и начинаю рассматривать портреты. Это создает какое-то особое настроение, будит мысль и чувство, восстанавливает душевные и физические силы. И можно опять садиться за письменный стол.

Моя жизнь сложилась так, что лучшие годы я отдал флоту, ночным вахтам. И потому, наверное, и в литературной своей работе я так полюбил ночь. Вот уже на протяжении четырех десятилетий я – ночной житель, а мой рабочий день – это ночь. Как бы я себя плохо ни чувствовал, но часам к 9—10 вечера я иду к письменному столу. К полуночи я уже работаю в полную силу, и этого «накала» хватает часов до четырех-пяти утра, после чего я плотно обедаю. Около семи часов я заканчиваю писать и, что-то почитав, подумав о работе на завтра, приготовив нужные материалы, ложусь спать. Дневной сон действует на меня более освежающе, чем ночной. Вечером все повторяется сначала.

Смолоду я писал автоматической ручкой, потом появилась машинка, и я стал сразу же отстукивать текст на ней. Потом отказался и от такого способа работы. Уже много лет пишу обычной ручкой, макая ее в чернильницу. Если вижу, что текст «вытанцовывается», переношу его на машинку. Это у меня еще одна возможность что-то подправить, прояснить, прописать, подредактировать. Все свои романы – все до одного – перепечатал самостоятельно, без машинистки.

Я так или иначе работаю каждый день. Иногда по десять часов, иногда по четырнадцать, а иногда, когда чувствую, что «пошло», – и больше. Заканчивая роман «Пером и шпагой», я просидел за столом, практически не поднимаясь, более двух суток, написав за это время два с половиной авторских листа. Но я отнюдь не являюсь сторонником довольно распространенной теории «ни дня без строчки». Есть что-то от графоманства в подобном ежедневном писании. Так, в лучшем случае, можно наработать профессионализм. А ведь в творчестве должен быть и период накопления, и осмысления, какие-то душевные терзания, наконец. Я за труд, но, к сожалению, часто вижу результаты труда в бездарнейших книгах, которые не хочется читать.

Лично мне очень нравится заниматься изучением материала, а вот писать я не люблю. Для меня это настоящая каторга. И потому, когда настает время переложить изученное и как-то осмысленное на бумагу, мне приходится делать большое волевое усилие. Я хватаю себя за остатки волос и тащу к столу. А кроме того, и настроение или чисто физическое состояние не всегда сопутствуют работе. Случаются досадные перебои, которые я мучительно переживаю, хотя и отдаю себе отчет, что и они, наверное, нужны – для самоанализа, для обдумывания материала и т. д.

Когда заканчивается период изучения материалов и я вплотную приступаю к работе над тем или иным романом, тут я становлюсь буквально одержимым. Я никуда не выхожу из дома, не разговариваю по телефону, не смотрю телевизор, ни с кем не встречаюсь и, конечно же, не позволяю себе ни капли спиртного. Даже четверть стакана пива для меня исключена. Держусь я в этот период на крепком чае. Ем всего лишь один раз в сутки. Для меня не существует выходных или праздников. Даже несколько Новых годов я встречал за рабочим столом.

Я глубоко убежден, что во имя любимого дела вполне можно высидеть это добровольное заключение. Конечно, у каждого творческого человека своя «метода» работы. Но мне трудно понять тех писателей, которые утром, отработав какие-то часы, идут по делам, принимают гостей и т. д. Непонятно мне, как можно писать в Домах творчества, в которых я никогда не был и не знаю, как там двери открываются. Мой кабинет – это моя творческая лаборатория, а моя жизнь – это работа. Да и что может быть лучше работы, когда она любима!

Меня часто спрашивают, какое произведение досталось мне труднее всего и какое мной самим наиболее любимо. Не буду говорить о своем самом первом, очень слабом романе. Он шел у меня очень трудно. Я был еще молод и неопытен. Нелегко дался мне и второй том романа «На задворках Великой империи». Но здесь причина другого порядка. Я уже увлекся иной эпохой и не хотел его писать. Но договор был заключен, и писать было надо. Наверное, это насилие над собой сказалось и на романе. Мне кажется, что первый том написан лучше, чем второй.

Особенно долго и мучительно работал я над «Словом и делом». Царствование Анны Иоанновны очень слабо отражено в нашей литературе – и художественной, и исторической. Материал приходилось собирать буквально по крупицам, по кусочкам, как мозаику. У Лажечникова в «Ледяном доме» больше вымысла, чем истории. Мне же хотелось донести до читателя эпоху в ее подлинности и максимальной достоверности. Я вообще в своем творчестве стараюсь избегать вымысла. Юрий Тынянов как-то заявил, что он начинает писать там, где кончается документ. Мне кажется это опасным для исторического романиста. Ибо там, где «кончается документ», невольно возникает некоторая вольность в обращении с историей.

Нелегкой была работа и над «Битвой железных канцлеров», потому что очень непросто доступно и понятно передать сложную, порой запутанную политическую обстановку Европы периода Горчакова и Бисмарка. Ведь массовый читатель, естественно, не знаком с таинствами политической жизни того времени. И необходимо было написать так, чтобы самая специфическая и неинтересная – а в то же время необходимая и важная – информация была интересна читателю, волновала и увлекала бы его. Очень много времени ушло у меня на поиск формы изложения. Ну, а что получилось – судить не мне.

Что же касается «самого любимого произведения», то я боюсь говорить об этом, я ведь почти не перечитываю своих романов. Мне даже легче назвать неудачную вещь. Иногда кажется – вот этот-то роман у меня действительно хорош. Но проходит время, как это было с «Баязетом», – и начинаешь видеть какие-то его слабости.

Достаточно серьезным кажутся мне лично «революционные» романы – «Из тупика» и «Моонзунд». Но самой сложной и самой лучшей своей книгой я считаю «Нечистую силу», вышедшую в журнале «Наш современник» в безобразно сокращенном виде под названием «У последней черты». Царствование Николая II – тема очень трудная. Обилие исторических ракурсов, борьба партий, множество политических перипетий, чехарда в государственном аппарате, наконец, Распутин и те силы, которые за ним стояли.

Основным источником для написания этого романа послужили семь томов «Падения царского режима» – стенограммы допросов министров, жандармов, высших чинов империи. И вот что интересно: нет ни одного свидетеля, который бы не затронул распутинщину. Это издание вышло под редакцией известного пушкиниста Павла Елисеевича Щеголева. Он был секретарем следственной комиссии. В эту же комиссию входил Александр Блок. Ну а кроме того, использовал я многочисленные мемуары, периодику тех лет.

Исторический роман – это роман во многом и современный. Я думаю, что автор, воссоздавая прошлое, вольно или невольно соотносит его и с настоящим. Возникающие сплошь и рядом аналогии между историей и современностью закономерны. И потому я иногда даже прерываю свой текст о каких-то событиях прошлого и отмечаю, что нечто подобное случалось, допустим, в 1941 году. В истории многое связано. Да и замыслы моих романов иногда связаны с какими-то событиями современности. Я до сих пор благодарен С. С. Смирнову, который открыл нам героев Брестской крепости. После этого я нашел себя как литератор, начав писать исторический роман «Баязет», где, по сути дела, очень схожи были ситуации между защитой Баязета в русско-турецкой войне и защитой Брест-Литовской крепости в 1941 году.

Началось у нас освоение целинно-залежных земель. Я откликнулся на это событие романом «На задворках Великой империи».

Роман «Слово и дело» впрямую связан с разоблачением культа личности. Я привел примеры того беспорядка, той безнравственности, той жестокости, которые свойственны культу личности.

«Три возраста Окини-сан» и «Крейсера» вышли к трагической для нашей страны годовщине Цусимского сражения. Я сознательно решил откликнуться на эти события. Мне хотелось предвосхитить самурайские вопли по поводу юбилейных для них торжеств, напомнить, во-первых, о беззаветном героизме русских моряков и, во-вторых, рассказав о том, что была и первая битва при Цусиме в 1904 году, когда три наших крейсера приняли неравный бой с целой японской эскадрой броненосных крейсеров под флагом вице-адмирала Гиконойя Камимуры. «Рюрик» героически погиб, открыв кингстоны, а два крейсера вернулись во Владивосток.

Наконец, мой роман о Распутине. Прослеживая разложение царского самодержавия в канун революции, я пытался показать, что Распутин был лишь видимой фигурой той отвратной, продажной камарильи, которая плясала вокруг престола последнего царя, тех тайных сил, которые режиссировали историческое действие. Это все и есть «нечистая сила», это шабаш, своего рода «пир во время чумы».

Так почему этот роман был так остро воспринят? Да потому, что некоторые вышестоящие товарищи и взятки хапали, и врали, и лицемерили, и орденами себя обвешивали, они увидели в этом романе самих себя. Вот мне и досталось от критиков!

Я уже говорил, что при написании своих романов стараюсь опираться на документы, на подлинные исторические материалы. Мне кажется, что сегодня именно документ больше всего убеждает читателя. Это не значит, что я таким образом гарантирован от ошибок. Они у меня есть. Ведь не ошибается только тот, кто ничего не делает. И я бываю искренне благодарен, когда мне на эти ошибки указывают. Но нередко случается и так, что какой-нибудь читатель или критик, познакомившись с одними источниками и найдя там разночтение с романом, спешит поделиться своими сомнениями или возмущением с редакцией, с автором, не подозревая, что существуют и другие документы, другие источники, трактующие исторические события иначе. Подобные разночтения встречаются сплошь и рядом. И на многие события прошлого существует зачастую несколько версий.

Одному историку более обоснованной кажется такая-то версия, второму – иная. И это все в порядке вещей, это наука. Важно только, чтобы каждый мог свое мнение аргументированно обосновать, документально подтвердить. Тогда в споре и родится истина. Гораздо хуже, когда невежда пытается утвердить только свое мнение. Да мало того, еще и покрикивает на несогласных.

История не терпит шаблонов, а тем более ярлыков, которые у нас иногда приклеивают на те или иные события или на отдельные личности.

Для примера возьмем тоже уже упоминавшееся Цусимское сражение. Мы считаем его поражением царского флота. Да, поражение. Но почему-то мы отметаем тот высокий героизм, тот боевой накал, который сопровождал Цусимское сражение. Матросы и офицеры шли на смерть, заведомо зная, что они погибнут, но шли, ибо дороже жизни для них была честь России.

Вот конкретный пример. Эскадра шла от Либавы до берегов Японии, останавливалась в иностранных портах, и был только лишь один дезертир за все время, хотя, повторяю еще раз, люди знали, что идут почти на верную смерть.

От Цусимы я позволю себе перекинуться к Потемкину. Что о нем вообще было известно? Любовник Екатерины, сибарит, одноглазый, да еще враги России придумали какие-то потемкинские деревни, которых никогда не существовало.

А историку важно докопаться до истины и показать действительный образ человека, его роль в истории государства. Так вот, Потемкин – великий государственный деятель, с которым считались дворы Европы, мнение которого оспаривало мнение кабинета и самой императрицы Екатерины. Он освоил Причерноморье, был первым командующим Черноморским флотом, при нем Ушаков и Суворов одерживали блистательные победы.

И получается совершенно иной образ. Да, сибарит, да, пил квас, щи (щи тогда пили), да, ел репу, любил женщин. Денег, правда, не имел никогда, но протягивал руку, говорил – дай! И ему давали. И вместе о тем это страстный патриот.

Я не люблю героев однозначных, которых надо писать либо черной, либо белой краской. В каждом человеке есть недостатки, но есть и что-то хорошее. И когда я выискиваю в истории человека, которого надо писать одной лишь краской, – я в растерянности. Это не живой человек. Но мне попадались и такие – негодяи, подлецы варвары, – Анна Иоанновна, например. А бывали примеры и еще хуже.

Я не считаю, что историю надо подавать на золотом блюдце с ароматным гарниром внушений от автора и чтобы герой обязательно был положительным. Мне нужно крепко полюбить героя или сильно возненавидеть его. Ведь иногда как раз на отрицательных примерах можно вызвать нужную тебе реакцию. Скорее, выбираю не героя, а эпоху. Через мысли и поступки героя стараюсь развернуть картину эпохи.