Текст книги "Военные приключения. Выпуск 5"

Автор книги: Валентин Пикуль

Соавторы: Виктор Смирнов,Алексей Шишов,Сергей Демкин,Андрей Серба,Иван Черных,Геннадий Некрасов,Юрий Пересунько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

В. Смирнов
ГОРЕЧЬ НАШИХ ПОБЕД

Старик еще спал. Вернее, недвижно лежал в глубоком наркозном забытьи. На серой больничной наволочке тонкий пух его жидких волос дрожал под легким сквозняком из растворенного жаркого окна, затянутого от мух рваной марлей. Пергаментно-прозрачное, смятое морщинами лицо, косо приоткрытый жалкий рот, истонченные временем костистые руки, бессильно лежащие поверх простыни, – таким отца он еще не видел. И кто-то колюче-мохнатый, сидящий глубоко внутри, медленно и зловеще-предупреждающе сжал сердце…

– Чего ж вы хотите – такой аппендицит в семьдесят лет, – перехватив его взгляд, сказала медсестра и поправила на груди старика простыню. – Но ничего. Он у вас дедуля крепкий.

Она окинула хозяйским взглядом палату, где в спертой, густой, будто заваренной лекарствами духоте выжидающе молчали еще шестеро, а у окна тихо и привычно стонал выдохами весь опутанный жуткими трубками дренажа седьмой, беспамятный.

Лицо пришедшего исказила гримаса мгновенной боли.

– Ничего, проснется, – неловко-старательно улыбнулась медсестра. – Проснется…

– Что значит – проснется? – сипло спросил сын, чувствуя в себе нарастающее раздражение. – Разве ж так…

Не договорив, он устало махнул рукой и отвернулся. Он еще не мог опомниться: праздник у лучшего друга почти до утра, тугой грохот музыки, запутанные тосты, горячие волны духов, пудр, помад, многообещающе-жаркий пульс тонкой руки, лежащей у него на плече, и – почти без перехода, с двадцатиминутным интервалом на такси – горький, безнадежный, бессильный тихий плач матери («А я нигде, нигде не могла найти тебя, а его увозили, и он все спрашивал тебя, просил и спрашивал!..»).

Он никак не мог прийти в себя, был оглушен, кажется, вообще не до конца воспринимал ситуацию. Ему казалось, что все видят и с отвращением понимают его небритость, воспаленный блеск глаз и разноцветную застольную ночь.

– А то и значит. Никуда ваш дедушка не денется, – сестра взялась за ручку двери. – Ну, все. Сейчас вам тут делать нечего.

Он резко, едва не оттолкнув ее плечом, прошел в дверь и, не прощаясь и не благодаря, широко пошагал темным безрадостным коридором: мимо палатных дверей с замазанными белой масляной краской стеклами, мимо поста медсестры с тускло-желтой унылой настольной лампой, мимо запасных коек и обеденного, что ли, длинного стола, на котором юная длинноногая санитарочка – явно из «нарабатывающих» абитуриентский стаж – лениво резала на тампоны широкий бинт.

– А халат? – окликнула его сестра.

Он, не оборачиваясь, не желая оборачиваться, кивнул.

– Да куда ж, халат! – почти крикнула она.

Он крутнулся так, что она едва не налетела на него, и, сдернув мятый, в каких-то муторно-ржавых пятнах драный чехол, который она назвала халатом, протянул ей, смяв его, скомкав в дрожащем кулаке.

– Де-ду-ля?! – злым шепотом выкрикнул он. – Он тебе не дедуля! Он мой отец! Тебе ясно? Отец! И он… Он!..

Сестра непонимающе вскинула брови.

– Дедушка!.. – почти с ненавистью прошептал, нет, шепотом прокричал он. – Как же вы тут так можете… Привыкли?! Людей у вас тут нет!.. Кто он, что он – все вчера, не нужно, брошено, забыто?!

– Нет, ну вы видели? – изумленно осведомилась сестра у коридора. – К ним по-людски, так они в ответ… В следующий раз – в часы приема, ясно? И со своим халатом!.. Э-э, да он выпивши! – почти радостно воскликнула она, призывая темно молчащий коридор в свидетели.

Он махнул безнадежно рукой и пошел прочь. Его душила злоба, испугавшая его самого. Он что-то внезапно понял, что-то чертовски важное. Важное не сейчас, не сегодня, не завтра, но – всегда, всю жизнь. Но бессонная гремящая ночь давила, глушила его; мозг, одурманенный невыветрившимся, непроспанным алкоголем, вяло и угрюмо ворочался, не в состоянии поймать ускользающую тут, рядом, мысль.

Ничего не видя, он размашисто прошагал туннельно-тоскливым коридором, вырвался на залитое жарко-слепящим солнцем широкое крыльцо и, болезненно щурясь подвспухшими воспаленными глазами, плюхнулся на парковую скамейку у входа. Он ненавидел, он люто, свирепо ненавидел себя.

Вчера капитан Ионов – нет, уже майор Ионов, чудесный парень и замечательный летчик Сашка Ионов – созвал гостей по случаю майорской звезды. Все они были друзьями, все любили работать и встречаться, и не пойти он не мог. Да и отчего было не пойти-то? Кто ж знал…

– Пр-р-роклятье! – яростно простонал он сквозь зубы: ведь пили-то они с Сашкой за здоровье и долгие лета своих отцов, пилотов-фронтовиков.

Он поймал изумленно-испуганный взгляд какой-то нечесаной девицы, читающей «Огонек» на самом солнцепеке в больничном кошмарном халате, подвязанном идиотской бельевой веревкой, подхватился со скамейки и ринулся в прибольничный яблоневый сад. Все его естество металось, дергалось, требовало действия – ему необходимо было поймать что-то невероятно важное, какое-то высокое знание, доступное отцу, и которое он должен был взять у него, отца, сегодня – чтоб жить завтра. Всегда. Вообще. Жить самому. Потому что, пока этого знания не было, он жил – теперь он вдруг ясно, просветленно, у в и д е н н о  понял это – жил  з а  отцом, з а  его спиной. Полтора года назад женился на любимой и любящей женщине, полгода назад принес в дом сына, месяц назад увидел, как была куплена его первая книга, но позавчера, когда отец вечером неожиданно рассказал ему ту историю, ту свою страшную и горькую победу, и, рассказав, не поставил точку, чего-то недоговорил, что-то ожидал услышать от него, сына, – он впервые ощутил, что знания, того знания, без которого человеку можно жить, но  ж и т ь  ч е л о в е к о м  – нельзя, этого знания у него нет! Нет! Можно зарабатывать деньги, честно наслаждаться славой, воспитывать добро сына, писать и учиться – но  ж и т ь?..

Он оступился в густой спутанной траве, чуть не упал, матюкнулся, вцепившись в низко провисшую яблоневую ветку с крохотными зелеными яблочками, и встал. Куда ему теперь? Брату, поди, мать позвонила – даром что воскресенье, он все равно на работе. Домой? Нельзя, глаза девать некуда… «А башка, башка-то как трещит, господи!.. Дети, если б вы только знали, как у Дедушки Мороза болит голова… Боже ж ты мой, старик при смерти, а ты о чем? Ох, до чего ж все мерзко, стыдно, гнусно. И главное – ничто неизменимо… Что же, что он хотел сказать мне, объяснить позавчера? Чего-то он не стал говорить – того, что я должен понять сам…»

Он задрал голову. Солнце больно ударило по глазам, остро сверкая сквозь дрожащую, радужно мерцающую сеть ветвей. Тогда, в то утро, оно тоже было – неизменное и вечное солнце. И старик, никогда не говоривший образно, в тот раз, обращаясь к нему, сказал: «И когда мы вышли из виража, солнце белым пламенем хлестануло по глазам…»

«Я знаю, куда сейчас пойду», – решил он, выругался бессильным шепотом и решительно полез напролом через испуганно затрещавший колючий кустарник…

…И когда они вышли из виража, солнце белым пламенем хлестануло по глазам. Слепящим праздничным сиянием были заполнены отмытые весенним рассветом голубые звенящие небеса, и такое же сияние взмывало снизу, от жмурящейся в брызжущих пересверках голубой чистейшей воды Балтики.

– Прямо, – хрипловато сказали наушники. – «Полста пятый», цель прямо.

Анатолий мотнул головой, словно сгоняя солнечное смеющееся марево. Ах, черт, когда же он закончит свою войну?.. Ведь пять, нет – шесть, уже шесть лет! – а она для него все продолжается…

– Командир, вот он! – быстро сказали наушники голосом Проняхина. – Вот он идет. Ох и здоровый же, комод…

– Вижу, – негромко ответил ему Симонов. – «Салют»? «Салют», я «полста пятый», цель вижу. Идет к береговой черте, высота три тысячи. Начинаю сближение.

– Как учили! – напомнили наушники кодированную команду: «Цель реальна, атака на поражение».

Он мягко дослал вперед сектор газа и покосился в зеркало – там, в холодном блеске оптики, размыто покачивался «лавочкин» Проняхина. «Ладно, – подумал он. – Ладно… Не я у него – он тут, у меня. У нас! Чего же теперь от нас он может ожидать? Что уж теперь-то…»

Он старался не разглядывать темно-серый размашистый силуэт «Суперкрепости». Видел их в свое время. Навидался. Совсем недавно, шесть лет назад.

Эх, когда ж они, т е, угомонятся – те, кто посылает людей умирать..

Он оглянулся – вторая пара его звена шла за ним, быстро растягиваясь и выходя в боевой порядок атаки. А Б-29, такой привычный, узнаваемый сразу, темнел впереди – широченным смазанным косым крестом на фоне стеклянного неба.

Анатолий зло ткнул кнопку «Перезарядка оружия». Впереди под капотом, слышно даже сквозь мощный рев пришпоренного двухтысячесильного мотора, вкрадчиво-зловеще прошипел сжатый воздух, раздался звонкий щелчок-лязг затвора, запечатавшего досланный в ствол первый снаряд.

– «Полста пятый», я – «Салют», почему молчите? – нервно спросили наушники.

– Цель вижу. Преследую. Выполняю перехват, – сухо ответил Анатолий, покосившись через плечо. Проняхин был уже за спиной выше, быстро переходя влево вверх, чтобы прикрыть его, командира, и одновременно увеличить Анатолию сектор стрельбы и маневра; если же сейчас его, Симонова, собьют (ведь он ведущий звена и в первом заходе ему нельзя маневрировать, он будет, как требует того закон, заводить нарушителя, точнее, подставлять себя под огневые установки «Крепости», а их там десять – десять! – стволов) – так вот, если его собьют, Проняхин тут же ударит по нарушителю. Обо всем этом, «проигрывая» возможные ситуации, они не раз договаривались на земле, в долгом томительном ожидании нарушения государственной границы – нарушения, которое повторялось в последние три месяца семь раз и которое сегодня должно стать восьмым – и последним.

– Повторяю – как учили! – тревожно напомнил оператор наведения.

– Да помню же!.. – сквозь зубы отругнулся Симонов.

Впереди слева мягко засветилась медовой желтизной береговая черта. Б-29 висел абсолютно неподвижно, лишь медленно, чуть заметно ползла под ним сине-зеленая густая масса сплошного леса, да далеко-далеко за ним, на пределе видимости, мощно синела грозовая туча. Май был душным, горячим и празднично-грозовым. Настоящий май.

Анатолий мягко положил «лавочкина» в левый крен и плавно развернулся на курс «крепости». Громадная махина тяжелого бомбардировщика теперь зависла впереди справа, совсем недалеко, в каких-то восьмистах метрах, а прямо по курсу – вполгоризонта – легло море. Пилот-нарушитель был настолько спокоен и уверен в опыте предыдущих семи пролетов, что, видя звено Ла-11, даже не увеличил скорость, и потому Анатолий быстро нагонял его, отчего бомбардировщик словно пятился к нему задом. Море быстро приближалось.

«Каникулы», – вдруг вспомнил Симонов. Школьные каникулы еще не начались – значит, на пляже народу будет не так уж много; впрочем, сегодня воскресенье. Значит, надо все закончить или до береговой черты, или после…

И тут он сообразил, что уже все решил, понял, что будет стрелять. Решил? Но ведь он не хочет этого! Это же… это неправильно! Нет, черт, не то – это страшно! Это же страшно – стрелять в недавнего союзника, товарища, собрата по битве. Политики и вожди, те, кто послал этих парней сюда, могут говорить и требовать что угодно – но они не могут изменить то, что было, и они не могут заставить нас забыть, что мы с этими парнями, возможно, встречались там, на Востоке или Западе, каких-то шесть лет назад. Но как нам узнать друг друга здесь, сейчас?..

Ставшая вблизи серебристо-серой, «дюралевого» цвета, махина медленно-тяжко ползла справа; Симонов уже видел силуэт, вернее, светлое пятно лица кормового стрелка в узко-высоком, хрустально поблескивающем граненом стеклянном «скворечнике» над длинно торчащим стволом 20-миллиметровой пушки. Он уже видел бархатно-коричневые густые потеки копоти на подрагивающей обшивке мотогондол за выхлопными коллекторами здоровенных двигателей, видел даже «строчки» – швы юбок обтекателей. Он растянуто обгонял четырехмоторный бомбардировщик, идя слева от него.

Оглядываться было уже некогда, но он и так знал, что Проняхин держится сзади слева и выше (на миг он будто увидел Серегино лицо: нервно сжатые губы, подрагивающие тугие скулы, капельки пота на носу, острый прищур и если б не наушники – то аж шевелящиеся от напряжения уши); вторая пара звена, как и условились, должна была уже занять позицию справа выше нарушителя – на подстраховке. «Но неужели, неужели же парни в этой машине еще надеются, что и сегодня будет так, как прежде? Неужели командир экипажа еще ничего не понял? Он же видит нас, видит всё… Вон его лицо! Обернулся! Смотрит на меня – в глаза ведь смотрит!..»

Какие-то длинные секунды два летчика – истребитель, изготовившийся к стрельбе, и другой, несущий угрозу, заключенную в мощном боевом корабле, – смотрели друг на друга сквозь непостижимо огромное расстояние пятидесяти метров – смотрели, узнавая и не узнавая друг друга.

Симонов не выдержал – он коротко отмахнул затянутой в шевретовую перчатку рукою: «Вправо! Давай вправо!» Командир бомбардировщика то ли улыбнулся, то ли что-то сказал. Симонов вновь вскинул руку, насколько позволял фонарь кабины, и размашисто ткнул большим пальцем вправо вниз. Американец широко покачал головой.

Но Анатолий, п р о с ч и т ы в а ю щ е  наблюдал вправо, как все быстрей и быстрей наплывает напряженно дрожащий моторный капот на ждущее недвижимое море, – Анатолий еще надеялся, все-таки верил и надеялся, поэтому толчком дослал сектор до упора и, выйдя уже вперед, осторожно дважды указующе чуть качнул машину вправо; косясь, он отчетливо видел  т о г о  пилота – обернувшись, тот, видимо, что-то говорил своим.

Анатолий выждал еще пару погано-томительных секунд, упрямо оттягивая неизбежное. Но покато-ровненькая кромка правого крыла с чуть поободравшейся местами матово-зеленой маскировочной краской уже закрыла береговую черту.

– «Полста пятый», почему мол… – явно нервничая, начал оператор наведения, но его перебил вскрик Проняхина:

– Командир, полундра! Блистеры!

Симонов рывком откачнул, отдернул машину влево и успел увидеть, как жутко-змеино крутнулись на него в плоских приплюснутых, тускло блестящих на солнце башнях-блистерах тонкие длинные стволы спаренных крупнокалиберных пулеметов верхних турелей бомбардировщика, как уставились в лицо черные дырки-зрачки нижней носовой турели – хотя разглядеть их, эти дырки, на таком расстоянии никак, конечно, не мог.

«Ну, вот и все, – вдруг с облегчением подумал он. – Всё! Игры кончились…»

Из выхлопных патрубков бомбардировщика густо вылетали рваные клубы черно-коричневого дыма – пилот дал полный газ. Корабль медленно двинулся вперед, пока медленно, но все быстрей набирая скорость и тем самым облегчая истребителям работу.

Анатолий «дал» левую ногу, отваливаясь в сторону и косясь на «Крепость», вернее, на ее блистеры. Пилот видел его, должен был понимать, зачем русский резко отвалил, и потому Анатолий вмиг ощутил себя таким беззащитным и беспомощным, что рот свело и уши заложило тонким комариным писком. Он знал – война слишком хорошо и наглядно его этому научила, – как выглядит сейчас в прицелах бортстрелков: идеальная полигонная и… и живая мишень. И он отлично помнил – видел! – что творится с истребителем под залповым ударом в упор бортовых установок: мгновенный фонтан искрящегося разноцветного дыма, бенгальское сверкание-фейерверк рваного огня, бешеный разлет обломков – и только что грозная и живая машина, сумасшедше-бессильно вертясь и кувыркаясь, летит, «сыплется» вниз, рассыпаясь в груду горящего мусора…

Затылок стремительно мокро-льдисто немел, шею колюче свело в суженно-недвижных холодных зрачках сквозь невидимые кольца застывших коллиматорных прицелов поверх рифленых черных стволов. Но… «Крепость» молчала – молчала, молчала…

Анатолий рывком сдернул, на мгновенье зажмурившись, со лба на глаза очки (когда ударят стволы, он, может, еще успеет сам открыть огонь – даже, может, еще и прыгнуть успеет, когда…). Но «Крепость» упорно молчала, лишь длинно тянулся за ее крыльями грязно-коричневый шлейф четырех дымов форсируемых моторов.

Бомбардировщик уже обогнал его; Симонову вновь стал виден кормовой стрелок; огромное крыло перечеркнуло горизонт впереди.

Внизу резко оборвался лес. Стрелка альтиметра покачивалась на отметке две тысячи восемьсот метров; Симонов глянул влево за борт – там, внизу, ярчайше, детским рисунком, засветился пляж. И воскресенье, и скоро полдень, и, значит, наверняка дети… Ох, ч-черт!..

Он резко на три секунды сбросил газ, отпуская вперед нарушителя, мягко перевалил заурчавшую машину вправо – «Крепость» висела уже впереди – и вновь аккуратно влево с досылом газа. Вот она, цель! Точно на курсе, на линии прицеливания. Все 43 метра размаха чуть прогибающихся крыльев огромной машины распластались над морем поперек неба, придавив горизонт, – поперек майских улыбчивых, нежных небес. Эти четыре десятка метров цели уже были заранее, на земле, выставлены на лимбе прицела; сейчас Анатолий деловито и быстро перещелкнул прицельную дальность стрельбы на 400 метров – как и были стандартно пристреляны пушки – и вновь дал полный, до упора, газ – уже уверенно, уже неизменимо. Все стало окончательно и неизбежно ясно…

«Лишь бы  о н  не отвернул вдоль берега, – еще успел подумать Симонов перед тем, как прицел заслонил все, перед тем, как весь мир остался где-то там, за рамкой прицела, растворился в его бездонном светящемся зеркале. – Лишь бы не отвернул, иначе его, или мои, или наши с ним обломки упадут в береговую черту – на пляжи, дачи, бульвары, в веранды и карусели…»

«Крепость» быстро вползала в прицел, устойчиво разрасталась в нем. Анатолий демонстративно шел впрямую, не маневрируя, словно говоря – нет, крича, крича: «Вот он, я, вот! Ну, видишь? Сейчас я буду в тебя стрелять!»

Та-ак, дистанция 600… Почему-то опять темный – ах, это из-за солнца – силуэт бомбардировщика неподвижно замер в покачивающихся в голубой дымке ромбах-«зайчиках» АСП[22]22
  АСП-3 – авиационный стрельбовый прицел, устанавливаемый на истребителе Ла-11.


[Закрыть]. Только б  о н  не отвернул; пусть даже стреляет, нет, пусть  л у ч ш е  стреляет – но не отворачивает…

В наушниках шуршит натянувшаяся до предела тишина; надсадный рев перегруженного мотора, звон и гул вспарываемого воздуха – все пропало, исчезли все звуки. Не отрываясь от прицела, Симонов лапнул тумблер управления огнем – да, стоит на «залп»…

550 метров… Он увидел, но уже не хотел, не желал, поздно было видеть, как дернулся на него ствол кормовой пушки, как приподнялись и зашевелились, нащупывая его лоб, спаренные пулеметы в двух мертвенно-плоских башнях на «спине» бомбардировщика. Но это было уже неважно. Вообще ничто не было важно, кроме одного: попасть с первого залпа.

500 метров… Песок в горле?..

450… Вот сволочь – не продохнуть…

Еще чуть-чуть… Почему они не стреляют?..

А наушники и вправду молчат. Молодцы ребята – не мешают, не суетятся, не лезут; если что – они всё доделают…

И когда солнечные лукавые «зайчики», плавая в голубом прозрачном зеркале прицела, наконец сошлись на силуэте «Крепости» и, точно и четко обрамив ее, показали: «400 метров. Дистанция стрельбы», Симонов, не думая, но зная, что времени больше нет – ни на что нет, ни на какие иные решения, попытки, сомнения и надежды, – зная, что теперь изменить или исправить ничего никому нельзя и что всё, всю его дальнейшую жизнь – всю жизнь, жизнь, вот же в чем суть-то! – решит одно его следующее движение, одно-единственное, – зная всё это, он хрустнул зубами, мотнув головой, и… И нажал, вдавил, вогнал гашетку общей стрельбы!

Сразу обдало теплой волной внутренней радости, небесная голубизна будто плеснула в глаза добрым светом.

Симонову это прибавило силы и уверенности – небо-то родное!

Мощные пушки грохнули разом;[23]23
  Ла-11 вооружался тремя автоматическими пушками НС-23 скорострельностью 800—860 выстрелов в минуту, каждая калибра 23 мм, стреляющими синхронно, сквозь диск винта.


[Закрыть] «лавочкина» дернуло и мелко, но ощутимо затрясло; три ствола били взахлест длиннейшей, страшной, убийственной очередью, стремительно опорожняя снарядные ящики; Симонов не отворачивал и смотрел, смотрел, смотрел сквозь призрачно мечущееся перед лицом жутко-бесцветное рваное пламя, как багровые сверкающие шарики снарядов вырвались из этого пламени и, завиваясь тугими голубыми шнурами дымных трасс, понеслись вперед и уперлись, воткнулись, вонзились в борт, в крыло, в центроплан огромного самолета. Мгновенно мигнула в корме слепяще-солнечная вспышка ответного огня, молния пушечной трассы жутко-бесшумно вспыхнула над самой головой и погасла, косыми рваными росчерками мелькнули пулеметные струи-иглы, откуда-то снизу, из-под брюха бомбардировщика, вылетел черный стремительный клуб искрящегося дыма и взметнулись наискось ввысь два огромных куска вырванной обшивки – и в борту полыхнуло белое взрывчатое пламя. Фугасно-зажигательные снаряды яростно, бешено, свирепо били, рвали «Крепость», попадая вразброс. Всё! Всё, хватит!..

И тут, оторвав чужой, непослушно-онемевший палец от гашетки, Анатолий увидел невероятное, фантастическое зрелище: из корня левого крыла вылетел огромный фонтан то ли голубого дыма, то ли распыленного высотой и давлением бензина, крыло неспешно, рассыпая мелочь ошметков, отделилось, отплыло от фюзеляжа, нелепо задралось и чудовищно, противоестественно, кошмарно ринулось вверх, полетело само по себе, вонзаясь в чистую голубизну бешено вращающимися винтами; самолет же неторопливо, ужасающе-неотвратимо повалился влево и стал бесконечно падать, падать, падать, широко и медленно раскачиваясь и чертя равнодушное небо увечно задранным правым крылом. Анатолий завалил истребитель в глубокий вираж со снижением, не отрывая глаз от гибнущего корабля, который густо дымил обломки; и вот выгнулось и переломилось правое крыло, вот медленно, стреляя кусками лопающейся обшивки, изогнулся у основания и отвалился огромный хвост; а левое, отдельно летящее ввысь обезумевшее крыло беззвучно лопнуло белым пламенем и исчезло в серо-черном рвущемся на ветру облаке. А корабь – его остов – все падал и падал, разваливаясь, распадаясь – и вот уже на сине-голубой поверхности вечного моря возникли белые медленные всплески и тут же стеклянно рассыпались в радужном, разноцветном сверкании брызг.

Все кончилось. Все. И ни одного парашюта, ни единого – из возможных одиннадцати…

«Отвоевались, друзья!» – вспыхнула непонятная мысль и мгновенно угасла. Симонов быстро осмотрелся. Теперь наступил момент, когда необходимо было подумать и о своем положении, в горячке боя не до этого, главное – победить противника, свалить его, а потом уж… Вот и добился своего, «свалил»…

Он шел в развороте, не замечая, что уже заваливается в крутую спираль, срываясь в скольжении и теряя высоту.

– Командир! – встревоженно включились наушники. – Что́, в чем дело?!

Анатолий, опомнившись, сунул вперед ручку, срывая угрозу штопора, «дал ногу», вырвался из начинающегося кружения и, выровнявшись, перешел в набор высоты. Земля, услышав Проняхина, тут же вошла в связь:

– «Полста пятый», почему молчите? Обстановка?..

Улыбнувшись, Симонов по привычке снова окинул зорким взглядом, что там справа, слева, сзади и, довольный собой, прокричал:

– Всё… – Анатолий закашлялся – перехватило горло. – Как учили…

Земля шумно вздохнула и после потрескивающей паузы явно облегченно распорядилась:

– Домой. Все домой.

– Вас понял, – коротко ответил он.

Заруливая, Анатолий увидел, как к его капониру бежит майор-замполит. Анатолий зло, «чертом», развернулся, тормознув так, что бедный «Ла» едва не скапотировал и, глубоко кивнув своей лобастой башкой-мотором, встал, резко откачнувшись назад, на хвост. Остальные машины звена рулили по стоянке, вздымая вихрящиеся клубы пыли с просохшей после утренней сырости грунтовки. Анатолий прожег свечи так, что изумленный «АШ»[24]24
  Поршневой двигатель АШ-70 мощностью 2100 л. с.


[Закрыть] зашелся, взвыв до хрипа, и чуть не кулаком вырубил зажигание.

Неторопливо отстегивая привязные ремни, Симонов не поднимал головы. Потом он с грохотом согнал назад фонарь и молча глянул на запыхавшегося замполита, радостно задравшего к нему голову.

– Ну? – хрипло выкрикнул замполит. Механик за его спиной тревожно глядел на Симонова, не понимая пока лица своего командира, но уже чувствуя: «Не то…»

Не погасив еще радостного возбуждения, Анатолий молча смотрел на майора.

Замполит раскинул руки, точно готовился обнять летчика, снова повторил свой короткий вопрос:

– Ну?!

Анатолий, не отвечая, деловито-угрюмо возился в кабине: щелкнул «собачкой» пряжки парашютных ремней, со стуком откинул их с плеч на борта, рывком раздернул замок шлемофона и выщелкнул штуцер «папа-мама» радиопровода, окончательно освобождаясь от самолета.

– Так с орденом, а? – майор внизу улыбался.

– Ящики пустые, – раздраженно буркнул механику Симонов и странно-неловко, «раком», полез из глубокой кабины на крыло.

Замполит недоуменно задрал рыжеватые брови. Механик привычно лязгнул замками капота[25]25
  На Ла-11 пушки располагались за блоком цилиндров непосредственно над мотором, т. е. под моторным капотом.


[Закрыть] и вздернул его скрежетнувшую створку над собой, сунувшись внутрь, в горячую, густо дышащую тошнотным бензином, перекипевшими маслами, раскаленным металлом и сгоревшим порохом тьму. Замполит настороженно ждал. Неподалеку рычаще взревел мотор последнего из четверки, разом стих, пару раз прохлопнув, и сразу стал слышен урчащий говорок «бобика» комполка, лихо мчавшегося поперек летного поля сюда, на стоянку.

– Вот это да-а!.. – задумчиво сказал из-под капота механик.

– Чего? – дернулся майор, заглядывая под фюзеляж. Анатолий тяжело спрыгнул с крыла и негромко потребовал:

– Фуражка, Егор!

– Командир, ты чего, в одну очередь весь ящик засандалил? – высунув голову из-под створки, удивленно-укоризненно вопросил механик.

– Где фуражка? – раздражаясь, повторил Анатолий и, увидев ее на инструментальном ящике, сказал: «Ага!», неспешно напялил ее поглубже и неторопливо пошел навстречу тормозящему «бобику», уже не слыша – или все так же не слыша – недоуменный голос майора за спиной:

– Чего это он?

– Его и спрашивайте – он командир, я его технарь. Но как же стволы-то не заклинило… Разрешите-ка…

– Ну, с победой? – деловито осведомился Романюк, ловко выпрыгнув из машины. – С одного захода?

– Так точно. Разрешите доложить: цель реальная. Перехват выполнялся составом звена по высоте…

– Знаю-знаю! – прервал Романюк. – ВНОСовцы[26]26
  ВНОС – воздушное наблюдение, оповещение, связь (наземная вспомогательная служба).


[Закрыть] все дали. Чего унылый, победитель?

Симонов покосился на шофера, сидевшего за рулем открытого автомобиля-ящика и «ничего не слышавшего», и, глядя Романюку в глаза, медленно проговорил:

– Я ему в борт стрелял. Прямо перед звездой.

– Ну?

– Точно перед звездой, – с расстановкой повторил Симонов. – А ведь я их всех помню…

– Кого?!

– Всех. В воздухе встречал. Там… – он неопределенно взмахнул рукой. – На Востоке. Тогда…

– Ну, Симонов… – досадливо сказал за спиной замполит. – Тут, понимаешь… Такая победа!..

– Нет победы! – оборвал его Анатолий, не оборачиваясь. – Понял? Нету! Он военный летчик. Офицер. Как я.

– Это ж как понимать прикажете, товарищ Симонов? – тихо осведомился странным голосом замполит.

– А так и понимать. Тот парень… Не он там должен был быть. И не его я должен был сбить.

– Чего несешь, Яковлевич? – предостерегающе проговорил Романюк. – Ты выполнял боевую задачу. Боевую!

– Не он! – зло-упрямо отрезал Анатолий. – А тот, кто его послал. А он – он обязан был сказать «Есть!». Мы друг друга метелим, а все они… Тебе, – он рывком обернулся к замполиту, – тебе этого не понять.

– Э-эй! – поднял голос комполка. – А ну прекрати. Прекрати, майор! Ты ж фронтовик. Боевой летчик.

– В том-то и дело, – безнадежно сказал Анатолий. – В том-то всё и дело… Я того паренька-футболера помню. А этот вот… – Он ткнул большим пальцем через плечо. – Вот он – нет.

– Какого паренька? – раздраженно осведомился замполит. – И что за манера такая – спиной разговаривать?

– А-а… Товарищ подполковник, разрешите идти, рапорт писать? – Симонов вскинул ладонь к виску.

– Ты его помнишь? – тихо, задавленно спросил Романюк.

– Того парнишку с «Тандерболта»?[27]27
  Рипаблик П-47 «Тандерболт» – тяжелый истребитель дальнего действия ВВС США времен второй мировой войны.


[Закрыть] – Симонов усмехнулся. – Еще бы…

– Ну конечно, – хмуро кивнул подполковник. – Верно… Это же ты с Лешкой, с Бикмаевым, его тогда вытащил…

…Они с Лешкой выскочили из облачности и неожиданно перед собой ниже увидели, как четверка «Зеро»[28]28
  Мицубиси А6М5 «Зеро» – массовый японский морской истребитель, один из лучших истребителей мировой войны, заслуженно всюду почтительно именовавшийся «Зеро-Сан» – «Господин Зеро».


[Закрыть] треплет огрызающийся одинокий «Тандерболт», и японцы – явно еще неопытные, вернее, уже неопытные, как почти все японцы конца этой распроклятой бесконечной войны, злые и упрямые, – вцепились в него, в несчастного невезучего одиночку, заблудшего в небесах, как в раю; а он вертится отчаявшимся псом, но вырваться не может и крутится осатанело в безнадеге, и ему влетает слева, справа, снизу, сверху, в поддых и по загривку – он ведь один, и чертов П-47 утюг утюгом в сравнении с вертким крепышом А6М5, не помогают и не спасут ни восемь стволов, ни все громадные две тыщи восемьсот коней могущего «Пратт-Уитни»; сейчас, вот сейчас его таки завалят, ох, свалят – прямо в стылый осенний океан, откуда нет спасенья… И они с Лешкой, мигом опомнившись и не успев переброситься и парой фраз, кинулись к нему, к погибающему союзнику, бездарно влетевшему в эту гиблую кашу, но не успели подойти на выстрел, как японцы, узрев их, на диво грамотно разом крутнулись на контркурсы, ухнули, отрываясь, в пикирование под русских, тут же рванули в вертикаль и моментально сгинули в облаках, браво продемонстрировав высокий класс молодцеватого ухода в ретираду.

А янки, когда русские подстроились к нему и, улыбаясь, вскинули в приветствии руки, – янки распахнул фонарь, сорвав черный намордник маски и, размахивая рукой, что-то им орал, хохотал, радостно тыча в пробоины в борту и крыле, вытирая слезы, выжатые, наверно, ветром, и опять суетился, аж подпрыгивал в кабине, что-то счастливейше выкрикивал, высовываясь за борт, – ведь связаться по-человечески по радио они не могли, не зная частот друг друга, но прекрасно понимали друг друга – летчики одной битвы, братья по духу и Победе.

Взмахнув приглашающе рукой, американец лихо загнул опаснейшую, дурную в такой дистанции фиксированную бочку, и Бикмаев, радостно выматерившись по радио, вертанул бочку за ним, а потом все трое – ну, одним словом, сплошное веселье.

У союзника кончался бензин. Как выяснилось потом, он, взлетев с островной базы в составе патруля, по неопытности оторвался от своих, элементарно «блуднул», в общем-то разумно дунул по компасу в сторону материка, поскольку удачно вовремя сообразил, что очутиться на каком угодно, но твердом берегу будет обязательно веселей, чем пускать пузыри в очень глубокой и наверняка холодной водичке, – и вот тут-то, войдя уже в советскую оперативную зону, он и нарвался на черт-те откуда взявшееся (не исключено, что также заблудшее!) японское звено. А налет-то у него был всего ничего, у салаги несчастного, зато страху, нервотрепки и усталости хватало с избытком; в общем… В общем, он и сам потом не мог понять, восемнадцатилетний «флайинг льютенент», почему япошата не сбили его сразу. Видать по всему, и вправду были асы вроде него самого…