Текст книги "Военные приключения. Выпуск 5"

Автор книги: Валентин Пикуль

Соавторы: Виктор Смирнов,Алексей Шишов,Сергей Демкин,Андрей Серба,Иван Черных,Геннадий Некрасов,Юрий Пересунько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

XIV

Давно уже Верещагин не бывал таким злым.

Мимоходом спросив у дежурного, на месте ли Грибов, Верещагин прошел к нему в, устало опустившись на стул, вкратце рассказал о своей беседе о парашютистами.

– А ведь кто-то и из ваших присутствовал на той конференции, – добавил он. – И тоже слышал это выступление Шелихова. Так что, Василий Петрович, обязательно прими меры для проверки.

– Разберемся, – хмуро сказал Грибов, делая пометку в настольном календаре.

Сказав это, он сцепил пальцы рук, вздохнул, осуждающе покачав головой: вот, мол, молодежь, И только после этого поднял глаза на следователя.

– Ребята сумели взять отпечатки пальцев Ветрова. Так что, выходит, не врал Волков. Тот след на внутренней планке «вальтера» – его, Ивана Матвеича.

– Значит, он главная фигура?

– А вот в этом я сильно сомневаюсь, – ответил Грибов.

– Почему?

Майор тяжело вздохнул.

– А потому, Петр Васильевич, что не вижу мотива для убийства. Икра? Дело зыбкое. Хищение на складе? Не похоже. Транспортная милиция сообщила, что у Ветрова всего лишь год назад ревизия была. Чисто все. Чисто! – повторил Грибов и, засунув руки в карманы мешковатых брюк, зашагал по кабинету.

– Что еще по Ветрову? – чуть резче обычного спросил Верещагин, злясь от того, что, может, заместитель начальника по уголовному розыску был прав. С этой стороны Шелихов был действительно не страшен мудрому завскладом. Ну, а что касается браконьерства по красной икре и перепродажи ее нечистым на руку директорам ресторанов – попробуй-ка докажи. Если бы милиция и раскрутила это дело, то все концы сошлись бы на Волкове, который, подсчитав минусы и плюсы, взял бы все на себя. Ведь в этом случае на свободе оставался Хозяин, богатый хозяин, ставший прямым должником Волчары. А уж Волков бы этот случай не упустил. Так-то оно и выходило, что не было смысла Ветрову стрелять в Шелихова.

– Что еще по Ветрову? – переспросил Верещагин.

Грибов протянул ему личное дело.

– В кадрах взяли, – добавил он.

Верещагин раскрыл папку, к внутренней стороне которой была подколота фотография человека, который, по словам Сергея Колоскова, «мешал Артему свободно дышать». Крупное лицо, с мощными надбровными дугами, стрижка «полубокс», внимательный взгляд уверенного в себе человека. Мощный, раздвоенный глубокой ложбинкой подбородок.

– Крепкий, видно, мужик. Ишь как в объектив смотрит, словно одолжение кому делает, – отметил Верещагин.

– Этого у него не отнять, – согласился Грибов. – Транспортники говорят, что порядок на складе крепкий.

– Ну-ну, – кивнул Верещагин. – Дураки на таких знатных местах подолгу не держатся. – Он пробежал глазами сухие, казенным языком написанные строчки личного дела.

«Ветров Иван Матвеевич, 1929 года рождения. Уроженец деревни Ченцы Смоленской области. Русский. Женат. Беспартийный. Не судился. Родственников за границей не имеет. Ветров – фамилия жены, Ветровой Людмилы Анатольевны. Фамилия до женитьбы – Жомов».

Верещагин дочитал личное дело, положил его на стол.

– Ну, что скажешь, Василий Петрович?

– Да, наверное, то же самое, что и ты, – ответил Грибов. – Надо брать под стражу и очными ставками со своими подельщиками загонять в угол. А ведь он, гад, крутиться будет, ведать ничего не ведаю и знать ничего не знаю.

– А «пальцы» на «вальтере»?

Грибов усмехнулся:

– Дорогой ты мой, да пошлет он нас с этими пальцами…

– Это как? – проверяя свои сомнения, спросил Верещагин.

– А очень даже просто. Прижмет руки к груди и скажет покаянно: «Граждане начальники, извините ради бога, что сразу в милицию не пришел. Надо было бы, но грех на душу взял, человека пожалел. Понимаете, остановил меня как-то Пашка Волков да и говорит: «Пистолет я, Матвеич, под полом нашел, а в оружии ничего не понимаю. Не посмотришь, случаем?» Вот я и согласился сдуру. Как мог разобрал его, собрал и Волкову отдал, наказав, чтобы немедленно снес в милицию эту игрушку. А кто ж думал, что он из нее парнишку этого застрелит? Еще раз виноват, простите».

Соглашаясь с майором, Верещагин кивнул хмуро, сказал:

– И все-таки под арест его брать надо. И еще одно: произведи тщательный обыск у него в доме и на складе. Возможно, имеются запасные патроны, и неплохо бы ту партию сетей найти, что он для своей «артели» выделил. Я же завтра с утра в крайцентр. Надо будет подключить к этому делу транспортную милицию, пусть его по линии БХСС проверят.

Вечером, в гостинице, собрав в сумку нехитрые пожитки, чтобы утром не отнимать на это время, Верещагин в который уж раз просматривал записи Игоря Кравцова. Парень в командировке времени зря не терял и собирал в свой журналистский блокнот все, что мог выжать из этой поездки. Верещагин пробегал глазами страницу за страницей, как вдруг остановился на блокнотном листе, посреди которого большими буквами было выведено: «НЕРАВНОДУШНЫЕ». ОЧЕРК, ПРЕДЛОЖИТЬ В «СОБЕСЕДНИК». И все. Больше ни слова. Такие записи были не в стиле Кравцова, обычно он давал хоть мало-мальский набросок темы, и Верещагин перевернул страницу. Сверху, в левом углу, размашистым почерком Кравцова было написано:

«Вениамин Стариков – Венька. Главное качество – обостренное чувство неприязни ко всякого рода нечисти. Отличительная черта – язва, каких мало. Наверное, из таких парней выходили Александры Матросовы. Может и морду набить, и быть до остервенения душевным».

На следующей странице шла характеристика Колоскова. Более короткая, но такая же емкая.

«Сергей Колосков, ас-пристрельщик в команде Артема. Невысокого роста, худощавый, удивительно спокойный, и поэтому кажущийся полнейшей противоположностью Старикову. При всем этом они удивительно дополняют друг друга».

Верещагин, успевший сойтись с парашютистами, с непонятным чувством ревности сравнивал характеристику Кравцова с собственными впечатлениями и чуть-чуть завидовал, видя, насколько точно уловил московский журналист главное.

«Володя Мамонтов, – писал далее Кравцов. – Романтик. Несмотря на огромную силу, добродушен и необыкновенно доброжелателен к людям. Всегда готов прийти на помощь. Пишет стихи, но его никогда не будут печатать: не хватает мастерства. За спиной таких людей очень спокойно живется женам, если… она не змея».

– Ишь ты! – удивился Верещагин и перевернул страницу.

«Артем Шелихов, инструктор парашютно-пожарной команды. Обостренное чувство гражданственности. Если буду о нем писать, то очерк надо закончить стихами Сергеева-Ценского:

 
Если в глаза подлецу
Не смеешь сказать ты: «Подлец!»,
Какой же ты сын отцу?
Какой же ты детям отец?»
 

И все, более о Шелихове ни слова.

Задумавшись, Верещагин даже не заметил, как остыл чай. Все это время его мучила какая-то подспудная мысль. Видимо, пропустил что-то очень важное. Причем это «что-то» появилось вскоре после разговора с Грибовым, когда он вернулся в гостиницу. Но что? Надо было успокоиться и еще раз проанализировать всю ту информацию, которую он получил за последний день.

– Итак, – пробормотал он, – Шелихов вышел на Ветрова, узнав от леспромхозовских, что они пользуются его «добродетелью». Так. Ветров, он же Жомов… Постой, постой… Жомов Иван Матвеевич, 1929 года рождения, уроженец деревни Ченцы Смоленской области. Ченцы, Жомов… Потом взял фамилию жены…

Верещагин с силой потер лоб, и тут его осенило. Ну да! Ченцы Смоленской области. Именно оттуда родом тот самый Иван Комов, что был убит в сорок пятом году в Ачинске. Как же он сразу-то все это не сопоставил? Ведь в том и в этом случае деревня Ченцы на Смоленщине. Правда, там Иван Комов, здесь Иван Жомов. А год рождения тот же…

«Комов – Жомов, Жомов – Комов… – насиловал мозги Верещагин. – Совпадение? Всякое может быть. Тем более, что в ачинском архиве черным по белому написано, что выловленного из реки Чулым парня опознала его тетка, к которой он приехал во время эвакуации. И все-таки…»

На следующий день Верещагин был в краевой прокуратуре. Едва забежав к себе в кабинет и оставив там сумку с вещами, он тут же прошел к начальнику отдела.

– А я хотел в Кедровое звонить, – поздоровавшись и кивнув следователю на стул, сказал Белов. – Вчера из Душанбе ответ пришел на запрос. Ознакомься.

Управление внутренних дел города Душанбе сообщало, что действительно в прошлом году был арестован некий директор ресторана Нурбиев. Одно из предъявленных ему обвинений гласило, что «гр. Нурбиев, скупая на стороне красную икру, занимался ее незаконной перепродажей». И далее: «В данное время осужденный Нурбиев отбывает наказание в исправительно-трудовой колонии общего режима».

Верещагин перечитал еще раз, посмотрел на Белова:

– Выходит, они не смогли выйти на поставщика икры?

– Выходит, так, – согласился с ним начальник отдела. – И дело тут не в том, что этот самый Нурбиев не хотел его выдавать. Видимо, этот икорных дел мастер – большой дока по части прятать концы и прекрасно знал, что когда-нибудь директор этот непременно попадется. Вот он и держал с ним одностороннюю связь.

– То есть когда товар был готов, он как-то сообщал ему, а затем уже переправлял?

– Видимо, так.

– А вдруг это наш? – с надеждой вздохнул Верещагин.

Белов усмехнулся:

– Тогда все было бы в идеале, Петр Васильевич. В общем, оформляй командировку. Надо будет еще раз допросить Нурбиева. Вдруг зацепку какую даст.

Верещагин кивнул, соглашаясь, потом сказал:

– Здесь всплыли серьезные дополнительные факты. Разрешите доложить?

…Когда он закончил рассказ о Ветрове и изложил свою версию, Белов долго молчал, усваивая услышанное, побарабанил костяшками пальцев по столу, пытливо взглянул на следователя.

– Значит, считаешь, что пропавший в сорок пятом году сержант Калмыков и ныне здравствующий Ветров – одно и то же лицо? Любопытно… А ну-ка попробуй обосновать свои выводы еще раз.

Верещагин, не ожидавший, что начальник отдела так вот сразу воспримет его чисто интуитивную догадку, зябко передернул плечами.

– Понимаете, Андрей Алексеевич, Калмыков, который заведовал продовольственным складом по обеспечению движущихся на восток войск, и рабочий того те склада Иван Комов, по показаниям ачинских свидетелей исчезли в один и тот же день. Однако Комова вскоре нашли на берегу Чулыма; парень был убит выстрелом в затылок, и его опознала родная тетка, у которой он жил с сестренкой со дня их эвакуации из Смоленской области. Ну а Калмыков как под землю провалился. Следствием же было доказано, что Калмыков занимался систематически хищением продуктов и с помощью того же самого Комова перепродавал их частным лицам. Так почему бы не предположить, что, убив своего напарника, Калмыков взял его документы и скрылся из Ачинска?

– Логично, – согласился Белов. – Однако там был Комов, а здесь мы имеем Жо-мо-ва, – проговорил он по слогам. – И то, что тот и другой уроженцы одной области, еще ни о чем не говорит. Думаю, Ченцы встречаются на Смоленщине не в единственном экземпляре.

Верещагин всплеснул руками:

– Андрей Алексеевич, да подставь в любом документе к букве «К» лишь две небольшие загогулины, и «Комов» превратится в «Жомова».

– Согласен, хотя и не совсем, – наклонил голову Белов. – А не совсем оттого, что следователь, который сорок лет назад вел это дело, предусмотрел вариант превращения Калмыкова в Комова. И объявил розыск, как ты сам говоришь, не только на Калмыкова, но и на Комова. Так неужели в паспортных столах могли купиться на такую дешевку?

– Могли! – уверенно отрезал Верещагин. – И могли потому, что едва закончилась война, народ мигрировал по всей стране; к тому же этого самого Жомова вскоре призвали на действительную службу. А в комиссариатах на основе паспорта девчонки выписывали военные билеты, и вот вам – появился совершенно новый человек: Жомов Иван Матвеевич, двадцать девятого года рождения, уроженец деревни Ченцы Смоленской области. Да и проверить это было практически невозможно – на Смоленщине почти все архивы сгорели.

Соглашаясь с доводами следователя, Белов спросил:

– Так-то оно так… Ну и что ты предлагаешь?

– Что предлагаю? – переспросил Верещагин. – В целях экономии времени самому выехать в Кежму – это село, где, судя по архивным данным, родился и откуда призывался в сорок третьем году Калмыков. В колонию же, где сейчас отбывает срок Нурбиев, направить фотографию Ветрова для опознания.

– Так, допустим, ты прав, – согласился Белов. – А как же дальнейшая разработка Ветрова в Кедровом?

– Считаю, что надо подключить БХСС транспортной милиции.

XV

Четвертый день нелетная погода держала Верещагина в Кежме. А районный прокурор даже пошутил по этому поводу: «Ну вот, дальневосточник и непогодь свою привез» – по радио сообщили о циклоне, который крылом захватил Хабаровский край, да и здесь ни с того ни с сего вдруг резко подморозило, выпал снег и от Ангары поднимался такой плотный туман, что местный аэропорт был наглухо закрыт даже для Як-40. Впрочем, Верещагин не очень-то огорчался этой задержкой – можно было немного отдохнуть.

Когда Верещагин прилетел в Кежму, то был приятно удивлен той оперативностью, что проявили сотрудники районного отделения милиции. По его запросу они провели всю предварительную работу, и старшему следователю Верещагину оставалось только встретиться с Ангелиной Борисовной Сбитневой, сестрой пропавшего в 1945 году сержанта Калмыкова. Откровенно говоря, к Сбитневой-Калмыковой он шел с затаенным страхом: уж слишком много надежд было возложено на эту поездку. К тому же неясно было, как его встретит хозяйка дома. И если вдруг его предположения верны и сестра что-то знает о судьбе брата, то, как говорится, ловить здесь было нечего. Однако его тревоги оказались напрасными.

Окрикнув насторожившихся собак, Сбитнева пригласила гостя в просторный, на несколько комнат дом и, по-бабьи сложив руки на животе, спросила чуть дрогнувшим голосом:

– Это что, правда, будто Вася нашелся?

Голос у нее был тихий, и только глаза, пытливо шарящие по лицу следователя, выдавали ее состояние.

Верещагин на минуту замялся, обругав в душе того «благодетеля» из местной милиции, что сообщил ей эту «радостную» весть. Впрочем, он уже прокрутил несколько вариантов предстоящего разговора и поэтому только пожал плечами.

– Не совсем так. Однако сейчас начинают проясняться кое-какие подробности исчезновения вашего брата, и мне бы хотелось посмотреть его довоенные фотографии.

– А-а-а, – тускло протянула хозяйка дома. – А я-то уж понадеялась… – Глаза ее как-то сразу изменились, вроде как потухли. Она помолчала немного, потом добавила: – Верите – нет, двадцать лет его разыскивала. Куда только письма и запросы не писала – никто, ничего. Все-таки, знаете, брат. У меня, кроме него, никого больше из родных нету…

Верещагин, все еще продолжая стоять, невольно посмотрел на обрамленную в резную рамочку фотографию, что висела на самом видном месте. Фотография была групповая, семейная – из тех, что четверть века назад делали в городских фотоателье. С нее на Верещагина сосредоточенно смотрели пять пар глаз. Одни из них, безо всякого сомнения, принадлежали хозяйке этого дома, другие, по всей вероятности, ее мужу, а между ними восхищенно уставились в объектив двое мальчишек и девочка, явно погодки.

Перехватив взгляд Верещагина, Ангелина Борисовна поправилась:

– Я не семью имею в виду. Это само собой. А вот из того, довоенного еще времени… Да и мама, когда умирала, просила Васю найти. Говорила, если умер, так хоть на могилку его съездишь. Оградку поставишь…

Она замолчала, тяжело вздохнула и вдруг спохватилась:

– Да чего ж это мы стоим? Раздевайтесь. Гостем будете. Я тут и пельмешек наделала.

Несмотря на отговоры Верещагина, она все-таки ушла на кухню, поставила на плиту воду для пельменей, а вернувшись, захлопотала у большого круглого стола, расставляя тарелки.

– Понимаете, – говорила она между тем, – пришлые мы в эти места. Отец-то скрытный был, о прошлом своем ничего не рассказывал и маме запретил. Боялся все чего-то… Правда, здесь на хорошем счету был, бухгалтером работал. А когда умер, мама мне и рассказала, что сам-то он из дворян небогатых, на стороне белых воевал, оттого и боялся, что власти дознаются и придут с арестом. Раньше-то они с мамой в Саратове жили, а потом в глухомань эту сбежали, чтоб о прошлом своем забыть. Ну а в двадцать пятом я родилась, и отец назвал меня Ангелиной. Вроде как ангел-хранитель в доме появился. А через год и Вася появился. Ну, Васю-то осенью сорок третьего призвали. Проучился он где-то с полгода, и на фронт их отправили. И все, как в воду канул. Думали, погиб. А тут вдруг весточка его объявляется: эшелон, мол, по пути на фронт разбомбили и лежит он сейчас в госпитале. Прошло еще какое-то время, как вдруг письмо из Ачинска – там теперь служит. Мама обрадовалась: жив-здоров сыночек, и вдруг сообщение – пропал, мол. И началось… Милиционер наш местный несколько раз домой приходил, выспрашивал все. Вроде бы как намекал, что и сбежать мог парень из армии. А зачем ему бежать-то? – удивленная милицейской непонятливостью, спросила хозяйка дома. – Ну, я понимаю, если бы на фронте был – умирать страшно. А то ведь в Ачинске службу нес, да и война с месяц как кончилась…

– А у вас, случаем, его фотографий не осталось?

Хозяйка вытерла руки о передник.

– Как же не осталось? Как зеницу ока берегу. И Василия, и мамы, и отца. В ту пору, знаете, не часто фотографировались, и было это как праздник. Причем непременно всей семьей.

Она достала из керамической вазочки связку ключей, слеповато щурясь, выбрала один, открыла им дверцу серванта, что стоял промеж окон. Когда обернулась, в руках у нее был большой альбом в красном, изрядно потемневшем сафьяновом переплете.

Подавая его Верещагину, Ангелина Борисовна смущенно улыбнулась:

– От внуков, знаете, приходится запирать. Я-то здесь с дочкой живу да с зятем.

– А сыновья ваши где? – кивнул он на фотографию в подрамнике. Присматриваясь между тем к хозяйке дома, всматриваясь в черты ее лица, он находил все большее и большее сходство с той карточкой, что была переснята с личного дела Ивана Матвеевича Ветрова и лежала сейчас у него в кармане. Особенно «выдавали» глубоко посаженные глаза с мощными надбровными дугами. Верещагин находил общие черты между Ветровым и хлопотавшей у стола хозяйки дома, однако не был рад этому и потому оттягивал время, пытаясь отдалить тот момент, когда он точно убедится в их родстве.

– Сыновья где? – переспросила Ангелина Борисовна. – А они у меня по военной части пошли. Училища позаканчивали и сейчас службу служат. А домой только в отпуск приезжают. Обженились оба, детишек завели…

Она прислушалась к бульканью закипевшей воды, всплеснула руками:

– Господи, да чего ж это я одними разговорами вас потчую? Там уж и вода под пельмешки кипит. Ну, вы уж тут одни альбом-то смотрите, а я на кухню побегла.

Верещагин раскрыл альбом.

Еще в пограничном училище, куда он пришел по комсомольскому набору после окончания юридического факультета Московского университета, Верещагин отличался цепкостью зрительной памяти. А сколько выявленных сомнительных паспортов и удостоверений личности прошло через его руки, когда служил на границе, – не счесть. Вот и сейчас, он сразу же остановился на старенькой пожелтевшей фотографии, с которой в объектив смотрели паренек лет пятнадцати и удивительно похожая на него девушка. Тот же подбородок, глубоко запавшие глаза, густые брови. Паренек был подстрижен под модный тогда «полубокс». На оборотной стороне фотографии все еще просматривалась полустертая от времени карандашная надпись: «1 Мая 1941 года».

Боясь ошибиться, Верещагин воровато достал из кармана фотографию Ивана Матвеевича Ветрова – уж очень не хотелось, чтобы хозяйка дома застала его за этим занятием, – положил ее рядом с фотографией более чем сорокалетней давности. Да, здесь заведующий орсовским складом железнодорожной станции Кедровое остался верен своей привычке, и эту модную в довоенное время стрижку «полубокс» проносил всю свою жизнь. И даже поредевшие волосы не заставили изменить ее. Да и в остальном он оставался тем же Васей Калмыковым, что сфотографировался со своей сестрой в праздничный день сорок первого года.

Верещагин спрятал фотографию нынешнего Калмыкова в карман, перевернул еще несколько листов, И опять на него глянули глубоко запавшие глаза младшего Калмыкова. Правда, на этот раз он был в военной форме, щегольских – явно не солдатских – сапогах и, лихо подбоченясь и держа на отлете папиросу, стоял подле старенькой пятитонки. «Ачинск. Мы победили!» – было выведено на оборотной стороне уверенными размашистыми буквами.

– Мы победили, – едва слышно прошептал Верещагин и усмехнулся, вглядываясь в лицо довольного собой и жизнью девятнадцатилетнего парня с сержантскими погонами на плечах. Вспомнились рассказы матери, как в том же сорок пятом вернулся с фронта отец. Израненный. Дважды контуженный. В потертой шинели, с тощим солдатским вещмешком за плечами, в котором лежали нехитрые гостинцы. Зато вся грудь была в орденах и медалях.

Из кухни донесся щекочущий запах запущенных в кипящую воду пельменей, его перебил обволакивающий запах лаврового листа, и в дверном проеме появилась раскрасневшаяся от плиты хозяйка дома. В руках она держала огромное блюдо с исходящими дурманящим паром пельменями.

– У вас, поди, таких не ладят, – довольно улыбнулась она. – Особые. Кежемские. Двигайтесь поближе, а я масло с уксусом принесу.

Когда сели к столу, Верещагин, предварительно отложив в сторону фотографию сорок первого года, спросил:

– Это ваш брат?

Ангелина Борисовна кивнула, и глаза ее как-то сразу потухли.

– Он самый. Вася. Как живого сейчас помню. К соседям тогда родственник приезжал, мы и попросили его, чтоб сфотографировал на память.

– Вы позволите, я возьму ее с собой, – попросил Верещагин и, увидев, как тревогой вскинулись брови хозяйки дома, добавил: – Да вы не волнуйтесь. Мне ее сегодня же переснимут, и я возвращу.

– А-а, тогда пожалуйста, – согласилась Ангелина Борисовна. – Я уж думала, совсем…

Она угощала следователя необыкновенно вкусными пельменями, подсовывая к ним то масло, то сметану, и рассказывала про брата. И таким он был в сестриной памяти добрым, умным, хорошим и отзывчивым, что даже не верилось, что такой человек мог выстрелом в затылок убить своего напарника, сбросить труп в Чулым и, забрав его документы, вот уже сорок лет скрываться под чужим именем, начисто выбросив из биографии мать, отца и сестру, которая двадцать лет пыталась искать его.