Текст книги "Питирим "

Автор книги: Валентин Костылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Чтение было прервано общим возмущением слушателей. Старец Герасим сидел нахмурившись, исподлобья оглядывая собравшихся. Демид обругал епископа. Дядя Исайя – хоть сейчас в рукопашную, рукава засучил и головой вертит, победоносно глядя на своих же.

– Ах, сатана!.. Вельзевул мохнатый! – шептал он, весь покраснев от натуги и еле переводя дух от прыганья.

Софрон, обождав немного, продолжал:

– ..."только не надо ослабевать, а вину положить для отводу, что по лесам в кельях живут беглые солдаты..."

Тут уж словечко вставил и солдат Чесалов, да такое, что старец Герасим уши зажал.

"...беглые солдаты, – читал Софрон, – драгуны, разбойники и разных чинов всякие люди не хотят службы нести и податей платить... Беспоповщина твое царское имя в молитвах не поминает, а поповщина поминает только "благородным", а "благочестивым" и "благоверным" не называют, церковь, догматы и таинства разными хулами хулят..."

– Буде, – хлопнул пятерней по бумаге старец Герасим, задыхаясь от волнения.

– Провалиться ему, брехуну проклятому... типун ему на язык, ироду поганому, – прогремел дядя Исайя.

– Вилы ему в сердце, в печенку, – заскрежетал зубами Демид.

Филька вскочил с земли, выхватил у Чесалова икону:

– Пиши на обороте...

Чесалов взялся за кисть.

– Пиши: "Сколь ни клевещи, сукин сын, ни распинайся перед Петрушкой, а попадет тебе по макушке!"

Все злобно фыркнули.

Тогда встал с своего места Софрон.

– Вот, братцы, мое слово: надо раздобыть ружей, сабель... Моя дорога лежит по Волге. Не хочу я навлечь на ваши мирные скиты гибели, не пойду к вам. Хочу я вступить в бой с питиримовской гвардией... Наберу я молодцов смелых, отважных и зачну разбойничать, преграждать путь врагам вашим на Керженец... Мне надобны струги, весла, ружья и сабли. А хлеб мы достанем сами... Вот он знает, – Софрон указал на Фильку, – у Лыскова набирается ватага. Атаманом прочат меня к ней. Благословите и помогите. Дело общее.

Старец Герасим первый нарушил молчание.

– Слышал я, говорил нам один из беглых солдат – Евфимий: не для народа Петрова власть... Описал он всех человек, разделил на разные чины, размежевал неправедно землю*. Сим разделением земли, леса и воды сделал нас несчастными, наделив кому много, кому мало, иному же ничего, токмо единое рукоделие... Не для народа Петрова власть... А теперь царевич Алексей жив, и власть его будет властию и нашей.

_______________

* Речь идет о народной (подушной) переписи 1718 – 1719 гг.

При упоминании имени царевича все оживились, лица повеселели. Демид начал крутить усы, длинный Чесалов растерянно-радостно оглядывал всех своими маленькими, птичьими глазками.

Софрон задумался:

– А правда ли это?

– Да, верные люди говорят, а в церквах попы нарочно его за упокой поминают... Для отвода глаз. Питирим приказал.

Филька пришел в азарт. Вскочил с места, ухватил Софрона за руку:

– Верь мне! Похоронили в Питере другого человека заместо Алексея... А от Петра не жди ничего. Готовь отряд... ватагу... Навстречу царевичу пойдем. Все двинемся... Мы не одни, из Стародубья большущее войско тронулось.

– Яблочко от яблони недалеко ложится. Попусту не думайте о царевиче. Самим нам на себя надеяться надобно! Вот что! – отрезал Софрон.

– Дело говоришь, – вздохнул, поглаживая свой громадный нос, Чесалов. – Как видать из писанья епископа, другого выхода нет. Гроза надвигается на простолюдина... Надо защищаться. И я уйду на Волгу. С Софроном. Вместе будем, вместе биться с врагом, вместе, если надо, и погибнем... Смерть нам теперь не страшна.

– Ну что же, да будет так, – сказал Исайя. – Орлам летать и полагается... Я так и думал об этом молодце, – указал он на Софрона. – Он может. Взгляд горячий, сердце львиное и сила самсонова... И его ждут с нетерпением в ватаге у Макарья. Гонца к нам присылали.

– Как ты, старец Герасим? – спросил, задумчиво поглаживая бороду, дядя Исайя.

Старец молчал. Все оглянулись на него.

– Чего же ты молчишь, праведник?

– А что я могу? – тихо заговорил Герасим. – Будь я помоложе, пошел бы и я – божье дело. Вы молодые. Нагрешите, а после замолите, а мне уж времечко истекло. Не замолишь.

Софрон выпрямился, тряхнул кудрями. Голос его звучал мужественно.

– Они подняли на нас меч. А в писании сказано: поднявший меч от меча и погибнет. Да будет так. Давайте нам ружей... сабель... и стругов... Диакон Александр призывает к повиновению и раболепству, а я зову вас к бою. Убивать себя – великий грех. Не лучше ли, чем пожигать себя и детей своих, взять меч в руки и бить врага?

– Купцы помогут которые... – весело сказал Филька. – Деньги уже есть. Только их караваны трогать не надо. Олисов обещал.

Встали. Отец Герасим, разглаживая отекшие ноги, вслух прочитал молитву о низвержении врагов, захвативших престол и церковь.

Когда Филька вышел из пещеры, над Окой стоял теплый синий сумрак. Невдалеке тихо звенели брызги под торопливыми веслами. Месяц повис над Кунавинской слободой. Чернели маковки сосен. Прокричал филин на той стороне Оки, в роще.

Филька, тихо и ловко ныряя в кустарниках, словно лисенок, стал взбираться в гору, на посад.

XX

Монахи Духова монастыря испуганно тряслись, внимая грохоту бури. В темной пропасти под кремлевской горой бушевала Волга. Молнии рассекали ночное небо и, срываясь, тонули в реке. Вспыхивали кресты соборов, гордые своею суровой властью над людьми.

К архиерейскому дому, в темени, через кустарники, пробирался человек. Послышался голос стражи: "Кто там?" Окрик повторился, но, кроме смятенного шелеста листвы и раскатов грома, – ничего не последовало в ответ. Человек нырнул в архиерейский дом. Вода ручьями лила с его черной рясы, скуфья съехала набок; весь он съежился от страха и промокнувшей насквозь одежды. Упал на колени перед Питиримом и тремя перстами несколько раз перекрестился.

– Благослови, владыко! – ткнулся он лбом в ноги Питириму.

– Благословенно имя господне отныне и вовеки! Встань, Варсонофий... Рассказывай.

Старец быстро поднялся с пола и поцеловал епископу руку, а затем около иконостаса жиденьким голоском, задыхаясь от волненья, пропел: "Достойно есть, яко воистину..."

После молитвы, отдышавшись, сказал:

– Пречестнейшему вождю церкви святыя, епископу Питириму, низостно кланяюсь и вручаю ответы смиренных старцев наших, скитожительствующих в керженских и чернораменских лесах.

Обнюхивая воздух, низко поклонился и подал Питириму бумажный свиток. Епископ взял свиток, подставив Варсонофию руку, к которой тот и приложился.

– Всепокорный и неослушный раб его царского величества и вашего архиерейства по вашему зову явился и признаю, что представленные скитами вам ответы, за краткостью ума нашего, скудомыслия полны... И так как я не согласен с ними, то и подписи руки моей к ним не приложил...

– Много ли ответов тебе не показалось? – испытующе глядя на Варсонофия, спросил Питирим.

– Как-де правду сказать, мне и все они не кажутся.

– А вызвал я тебя, чтобы объявил ты там на Керженце и в Черной Рамени, что епископ не отпустит диакона до той поры, пока не разменяется с ними настоящими ответами перед самим народом... Надлежит мне таковую вашу неправду, приехав на Керженец, при собрании всего народа обличить. И когда приеду, тогда и вам свои ответы отдам. Пускай все видят.

– Да будет так! – смиренно поклонился Варсонофий.

Питирим молча, с любопытством разглядывал старца, у которого на худом лице засияла убогая радость, и вдруг, взяв его за тощую руку своей могучей дланью, подвел к скамье: "Садись!" Сел и сам рядом.

– Помоги мне. Вижу. Вижу, что свет истины живет в разуме твоем, и сердце твое – сердце праведника. Ты можешь внять голосу пастыря.

Варсонофий чуть не заплакал, так его растрогал ласковый голос Питирима.

– Жажду я вашего благоуветливого, кроткого и мудрого врачевания, сказал Варсонофий, снова поцеловав руку епископа. – Многое не по душе мне, творимое скитожителями... От многого я отрекаюсь навсегда.

Лицо епископа просветлело.

– Держи говоримое в тайне. Ответы ваши неправые суть, написаны человеком, не знающим святого писания. Возьми ответы другие, не основанные на ложных еретических сказаниях, а согласные с канонами святой восточной кафолической церкви.

И он достал из стола другой свиток и вручил его Варсонофию.

– Александра я не отпущу... Давай сказку поручительства за него, что он не уйдет никуда, тогда захватывай и его с собой на Керженец... Надеешься на его верность?

Варсонофий отрицательно покачал головой:

– Не надеюсь.

– Ночуй у меня в покоях, а завтра иди к губернатору. Он поговорит с тобой о выгодном для вашего согласия деле. – Питирим дал записку на имя Ржевского. – Леса сдаются вам на разработку для кораблей... Освобождаем вас от рекрутчины, от двойного оклада, от налога за бороды, щедрую плату за работу имать будете... Объяви там.

Варсонофий вновь приложился к руке епископа, благодаря его за эту милость.

– А теперь иди, спи!..

Но не скоро легли спать епископ и Варсонофий. Почти до самого утра просидели они, беседуя. Питирим учил, что должен Варсонофий сделать в скитах к его приезду на Керженец. Между прочим оказалось, что Варсонофий кое-что знает об обер-ландрихтере Нестерове. Пять дней подряд следил он за ним: "Вредный человек этот Нестеров". И к побегу кандальников безусловно причастен, и в скитах на него надеются, им обнадежены. Питирим, от радости и удивления усердию старца, обнял его, дал ему перо и бумагу и велел все написать, что он знает о Нестерове.

Гроза сходила на нет, ветер улегся в горах, только за раскрытым окном крупные и редкие капли дождя шуршали в листве. В покои епископа входил теплый, душистый, увлажненный дождем воздух. Светало.

В саду над Волгой бродили сонные монастырские стражники Масейка и Назарка. Только под утро, когда с колокольни Спасо-Преображенского собора сорвались и потекли над садами четыре грузные удара, увидели они, что в покоях епископа погас огонь.

Но, как ни зорко охраняли они архиерейский дом и Духовный приказ, однако не приметили того, что в сад под окно кельи епископа забралась некая загадочная персона, влезла по бревнам до самого окна, сунула в него набитую чем-то котомку и, не хуже любой кошки, пала наземь, скатилась вниз по горе, перепрыгнула через обвал стены и побежала по волжскому обрыву вниз к реке.

Только утром сторожа-простофили узнали о происшедшем.

– Вот вы как, сучьи дети, охраняете кремлевские святыни! – рычал на них дьяк Иван. По обыкновению, засучил рукава, откинул космы на затылок. Я... я... ва-ас... – надвигался он на сторожей, процеживая сквозь зубы в самое сердце разящую ругань.

Говорит и крадется. И вдруг со всего размаха – хвать! Сначала Масейку, а потом Назарку. Ой, как здорово! Тя-ажелая рука! После этого всякая охота ко сну пропала у ребят, хотя и не смыкали глаз во всю эту ночь. Что поделаешь! Почесались, поклонились дьяку и пошли прочь.

Под вечер разъяснилось. Иноки Духова монастыря по секрету все рассказали: икона кощунственная ночью была подсунута кем-то епископу в келью, и на иконе той неизвестная рука "на память его преосвященству" начертала: "Сколь ни клевещи, ни распинайся, сукин сын, перед Петрушкой, а попадет и тебе по макушке!" Питирим даже свою чашку расписную с херувимами, из которой молоко всегда пил, разгрыз зубами. Так рассказывали.

Масейка и Назарка находились в раздумье: караулить ли им следующую ночь в кремле или сбежать, как и другие, на ту сторону Волги, пока не заковали? А может, и так пройдет? Еще дадут раза два по загривку, поматерят, и тем благополучно дело и окончится, а убежишь – "врагом" объявят и казнят... Но вышло все по-иному – напрасно беспокоились, дело ограничилось лишь двадцатью ударами шелепов в Духовном приказе, причем дьяку Ивану зачем-то понадобилось, чтобы пороли сами же они друг друга: Масейка Назарку, а Назарка Масейку. "Стану руки я марать о..." презрительно заявил дьяк Иван. Все обошлось благополучно; только Масейка остался в немалой обиде на товарища: он выпорол Назарку дружески мягко, а тот, стараясь выслужиться перед дьяком Иваном, нахлестал таких рубцов Масейке на заду, что присесть после никак нельзя было: очень больно!

"Рад, что дорвался, балда!" Утешало их то, что щипнули как следует за самое живое местечко и "божьего генерала"... Так ему и надо! А "Петрушка"... – это не иначе, как царь. И ему так и надо. Давно пора!

– На иконе, поданной Питириму, – монах рассказывал шепотом на следующую ночь, – был закрашенный святой великий князь... Сняли с него "мономахову шапку", золоты латы и сапоги, а обрядили в седые волосы, ветхую сермягу, мужицкие лапти да в цепи заковали. Вот какие бывают богомазы! Наверное, из нашего же брата. Не иначе.

И целую ночь все ходили Масейка и Назарка по кремлевскому двору, таская на себе тяжелые старинные мушкеты (хорошо гвардейцам, у них новые ружья, легкие и бьют без фитиля). И все раздумывали они: зачем Питириму подсунул кто-то эту икону?

Конечно, неспроста, а что-нибудь да обозначает. А подсунули ее, как тот же монах объяснял, раскольники. Рассвирепел на них пуще прежнего грозный епископ. Теперь жди! Не пройдет это им даром!

Не остались в долгу у своего начальства и Масейка и Назарка – слух об иконе пустили они по всему посаду; и многие посадские возрадовались и возликовали, услышав об архиерейском посрамлении.

XXI

Сбитые с толку люди и людишки потеряли всякое понятие о жизни – что и куда и зачем, и даже какому богу молиться. Старый бог попал на положение колодника, а нового никак придумать не могут. Ломают головы в Питере, в Москве, в Киеве, в Нижнем, а ничего не выходит. Да и сама царская власть стала вызывать сомнения.

Василий Пчелка ходил по церквам и на паперти кричал во всеуслышание:

– Возвестите и разгласите между народами и поднимите знамя, объявите, не скрывайте, говорите: Вавилон взят, деспот посрамлен!.. С мечом, на коне, грядет избавитель, православный царевич Алексей...

И почти всегда восклицал он это там, где не было ярыжек, и всегда исчезал, словно провалившись сквозь землю, именно тогда, когда они должны были появиться, – словно ему воробьи в ухо чирикали, что, мол, спасайся, ярыжки идут.

О том, что ему сочувствовали все кликуши, нищие и многие из посадских жителей, и говорить не приходится.

Где он скрывался, где жил – об этом никак не могли пронюхать власти. А нюхали они старательно и не скупились наполнять помещения своих острогов задержанными по подозрению в сочувствии Пчелке, бросались на людей, как собаки на кость, ощетинившись.

А насчет кликуш губернатор объявил: "Дабы прекратить в сих людях зловыдуманную болезнь, происшедшую не от чего иного, как от их невежества, нарушающую тишину и наводящую посадских и сельских жителей на какую-то думу и беспокойство, ловить их и сажать в острог". Замечено было, что припадки с кликушами делались большею частью при "выносе даров", когда провозглашали здравицу за царя и его семью. И еще больше подозрений вызвало то, что в остроге с кликушами не случалось никаких припадков... Сразу выздоравливали.

Охота отчаянная началась на этих жонок и девок; ловили их десятками и сажали в острог. Потом начали ловить нищих, а Василия Пчелку все-таки никак выследить не удавалось и ни одного слова не могли в застенках выколотить о нем у забранных на паперти церквей убогих.

А он становился все смелее и смелее, и однажды залез на колокольню, и давай бить в набат.

Когда же сбежался народ, он выскочил на паперть и крикнул на всю площадь:

– Выстройтесь в боевой порядок. Все, натягивающие лук, стреляйте в него, не жалейте стрел, ибо он согрешил против народа. Идите на него со всех сторон.

А потом начал собирать деньги, приговаривая:

– Засуха на воды его, и они иссякнут, ибо строит он землю истуканов и на болоте, уложенном костями, воздвигает дворцы идольским страшилищам... Трудовая лепта разрушит сей Вавилон*, обогатит силою и освятит победою меч восставших...

_______________

* Под Вавилоном подразумевается С.-Петербург.

И деньги под его речь сыпались из карманов бедняков и зажиточных в изобилии. Опустив монету, люди крестились, говоря сквозь слезы с нескрываемой радостью: "Помогай вам бог!"

Собранные деньги Василий Пчелка отдавал солдату Чесалову, с которым встречался по субботам за Печерами на песках.

Однажды Чесалов, принимая деньги, спросил его:

– А правда ли, что царевич Алексей убит?

– Два медведя в одной берлоге жить не могут, – сказал Василий Пчелка. – Старый медведь задушил молодого... Так было в Питере. А у нас в лесах сколько хочешь медведей, и всем место найдется... Ты молчи. Никому не говори. Своего сына, Алексея, убил Петр, а убить царевича Алексея в народе ему не удастся. Молчи. Охотнее деньгу дают... Скажи Софрону – пускай не унывает... Дело идет.

Когда ярыжки появились и, увидев Василия Пчелку, бросились на него, чтобы арестовать, из толпы вышло двое с пистолетами и ухлопали одного из ярыжек, а другой, сломя голову, и сам убежал.

После этого от губернатора вышло самое строгое распоряжение – во что бы то ни стало изловить Василия Пчелку. Тогда он и совсем куда-то пропал.

Но... "бог не без милости, – говорили ярыжки – попадется, не уйдет".

В конце концов, ярыжки добились своего.

А вышло так: известный всем начальник кабацкой конторы, грешный человек, отец Паисий, хотел как-то раз спрятать во храме некую мзду, полученную им, вопреки уставу, за тайную продажу вина проезжим купцам. И полез он, как всегда, под икону, под "божью матерь скоропослушницу". Полез и отскочил, как ужаленный: чересчур сильный дух вырвался из-за иконы, и живое существо заворочалось. Сел отец Паисий на деревянной приступочке амвона и думает: "Обязательно бес". И взяло его сомнение – не перед концом ли то света? "А может, и впрямь теперь правит Россией не царь, а антихрист?" Пока он раздумывал так, бес выскочил из своего угла под иконой да как хватит медным подсвечником отца Паисия по черепу. Тот, как был со мздою безгрешною в руках, так и остался с нею лежать без памяти у царских врат до прихода в чувство. Но получилось так, что за отцом Паисием давно следил схимонах отец Гавриил, искавший удобного случая обличить келаря в мздоимстве и плотоядии... Гавриил ведь был схимонахом, и обидно было ему всегда видеть веселых, непотребных жонок и вино в келье Паисия. На его стороне: схима, отречение от жизни, от ее радостей, а рядом – разгул и сластолюбие... Красных девиц духу не мог слышать человек, а они на глаза лезли. Не обидно ли? Он хоть и схимонах, а человек...

И вот, когда бес вылетел из храма, – в него вдруг вцепился отец Гавриил, думая, что это Паисий. Поднялся крик, шум невообразимый... А монастырским ярыжкам только этого и надо было... Вылетели, раздувая ноздри, из своих нор, схватили за ворот беса. А он оказался именно тем, кого так долго и бесплодно разыскивали – юродивым Василием Пчелкой. Справиться с ним, конечно, особого труда не представлялось – голодный был старче и обессилел. Скрутили ему руки и торжественно повели в кремль, ожидая получить солидную награду.

И, действительно, губернатор с большой радостью встретил весть о поимке Василия Пчелки. Сам вышел к нему во двор, поздоровался с ним и спросил:

– Ну что, Вася, как поживаешь?

Василий Пчелка ответил:

– Хорошо.

Ржевский весело похлопал его по плечу, а он ему руку укусил, Губернатор вскрикнул от боли, посмотрел на свою руку с двумя синими рубцами и сказал Волынскому:

– Надо выпороть.

А Василий Пчелка со смехом:

– Пори. Все одно, подохнешь. По харе вижу: недолговечен ты!

Ржевский расстроился, плюнул в лицо Пчелке и пошел в свой дом. А Пчелка повел разговор уже с Волынским:

– Я – товарищ Питирима... Позови мне его сюда! Я пожалуюсь на вас, псов, его преосвященству. Он такой же бродяга, как и я, он был против церкви и царя, как и я... Меня сажаете, а его нет... Посадите нас вместе! Я так хочу. А звать его не Питиримом, а Петром. Меня не обманешь. Вместе с ним людей грабили.

У Ивана Михайловича дух захватило от такой Пчелкиной распродерзости. Он мотнул головой и крикнул ярыжникам, чтобы уши заткнули. Они послушались, да не совсем, оставили маленькую скважинку, чтобы было слышно, что будет говорить Василий Пчелка... У этих юродивых бродяг много интересного можно узнать. Хоть и ярыжки, а тоже люди... хочется... Василий Пчелка начал ругать царя и восхвалять царевича Алексея. Волынский дал знак стоящему вблизи барабанщику бить в барабан у самых ушей ярыжек...

XXII

Возвращения Варсонофия из Нижнего с нетерпением ждали в скитах. Всяко думали, всяко гадали. Но больше всего молились. И многие возносили молитвы "ко господу богу – об упокоении души епископа Питирима". Зажженные свечи держали фитилем вниз – верная примета, что человеку, о котором молятся, плохо будет.

Молитва тем и дорога простолюдину, что за себя можно помолиться о хорошем, за врагов – о плохом. И так и этак можно ее вознести. И никто, конечно, того не знает и никогда не узнает, сколько людей и какие молитвы о царе читают, – знай царь Петр всю правду об этом, он и молиться бы "под крепким истязанием" запретил. Тоже ведь понял бы человек, – если так люди молятся, что-нибудь это да означает. Непременно бы запретил. Вот почему вслух-то читаются не все молитвы, а некоторые. Особенно в лесах.

Пришлые – народ легкий и смехотворцы – издевались над богомольцами:

– Этим его не проймешь. Вот если бы попасть в кашевары к епископу скорее бы... господь бог его прибрал.

Но один знающий человек осадил их:

– Не больно-то! Он, милые мои, сначала кашевара заставляет отхлебать, а потом и сам. Его не обманешь.

Бродяги приходили в азарт, начинали каркать:

– Напрасно, божьи старцы, усердствуете, не вернуться вашему отцу Варсонофию. Сидит, поди, хлопотун в колодке, подобно диакону Александру. Не ждите его, светики...

Старцы огрызались:

– Типун вам, безбожники!

Всем было известно, что у ревнителей древлего благочестия нет более преданного, более честного защитника и близкого друга диакону Александру, чем "смиренный во Христе" старец Варсонофий, не убоявшийся и в эти лютые дни отправиться в Нижний Нов-Град хлопотать об освобождении диакона.

Неужели в темницу? Ведь он же повез ответы епископу. Он поклялся старцам скорее голову сложить на плахе, чем хотя бы в одном слове уступить митрофорному палачу... Теперь ведь только и остались два помощника у диакона – Варсонофий и Герасим. И оба в Нижнем гостят.

Повседневно выходили керженские люди на берега реки и далеко спускались вниз по ней, встречая старцев, которые должны были приплыть по Керженцу с Волги. И возвращались каждый раз вновь одни, поникнув головами и скорбно вздыхая... Беспастушное стадо.

А ночью, когда луна усаживалась, пригорюнившись, на макушках сосен, в моленных проливались горючие слезы о многострадальном диаконе Александре. Доведется ли когда-нибудь свидеться?

И вот однажды, когда все были на работах: кто в лесу, кто в поле прибыл долгожданный стружок из Нижнего. Вышли: Варсонофий, Герасим, Демид и Исайя. А того, кого особенно ждали – диакона Александра, – опять не оказалось.

Варсонофий был мрачен, старец Герасим глядел исподлобья, сердито. Демид, как всегда, имел вид беззаботный и даже шутить порывался, вылезая из стружка на берег. Но как всегда, так и теперь дядя Исайя его одернул:

– Буде уж. Сапун. Попридержи язык. Не к месту.

– Как справились? Благополучно ли? – спросил Варсонофия Авраамий.

– Нанялся волк в пастухи – добра уж не жди.

– Что так?

– И слышать не хочет. Куда там!

Отец Авраамий пытливо посмотрел в лицо Варсонофия.

– Ответы взял?

– Взял и передать велел всем вам, что ответы наши-де написаны несправедливо, и поэтому надлежит ему таковую нашу неправду, приехав на Керженец, при собрании народа обличить; и когда сюда приедет, тогда и свои ответы при собрании же народа даст. Упрямый бес! Уж он надо мной смеялся и ругался, уж он меня и всякими-то лютыми казнями стращал, насилу я ноги уволок от него...

– А как же с диаконом Александром?

– Отказал. Говорит: "Если же диакон уйдет, укроется, то с кем же мне при народе тогда спор вести и кто мне станет за него, за диакона, отвечать, коли он сбежит?" Я просил его на поруку, под расписку, но епископ и слышать не хочет... Куда тут! Головою своею ручался я за диакона, но он – ни в какую.

Варсонофий долго говорил о строгости епископа, а об этом, пожалуй, не нужно и говорить – об этом и так всяк знает.

"Лесной патриарх" превеликое множество видел разных разностей на своем веку и в глазах его навсегда поселилось недоверие к людям. Он слушал Варсонофия и, улыбаясь, почесывался. Сподвижники диакона Александра старцы Герасим и Филарет, один – бурный, седой, волосатый, другой – сухой, молчаливый, какой-то пришибленный, – слушали Варсонофия вздыхая:

– Ох, ох, ох, господи, укроти сына погибели! Спаси и сохрани нас и дай нам жизнь вечную!

Авраамий подслушал эти слова старцев Герасима и Филарета и сказал им сердито:

– Смертному должно представлять о себе смертное же, а не бессмертное. Охать нечего, а надо научиться стоять за себя.

"Лесной патриарх" вообще держал себя настороже. У него в голове родилась своя, особая мысль. Он старался угадать, оглядывая всех, пытая глазами: "кто из них предатель?" И никто бы не смог его уверить в том, что здесь нет предателя.

По его убеждению, теперь среди старцев обязательно должен объявиться Иуда. Среди апостолов, и то оказался, а среди этой голодной толпы, среди собравшегося здесь со всех сторон сброда – неужели нет?

"Без подкупа вряд ли и Питирим поведет такое дело", – об этом постоянно думал, встречая скитников, приехавших из Нижнего, "лесной патриарх", считая Александра кем-то преданным.

Вечером в этот день в лесу было большое собрание: сошлись и скитники, и крестьяне, и вольница из беглых... Всем им Варсонофий поведал о намерении епископа в скором времени приехать на Керженец для размена вопросами и ответами с расколоучителями. И просил он мужиков оповестить об этом все соседние деревни.

Варсонофия выслушали в глубоком молчании. От епископа добра никто и не ждал. Надеялись слабо.

Варсонофий же, вместо веры и бодрости, своими рассказами о лютости Питирима нагнал на всех такого страха, что хоть сейчас, не дожидаясь приезда епископа, ложись и помирай. И у многих появилось желание по своей воле пойти и пожечься в огне.

– Чего болтать попусту, – говорили такие, – гореть надо; в огне токмо и познаешь покой да истину.

Старцы суетились в своих черных рясах и куколях-кофтырях, не отходили от Варсонофия. У него был вид степенный, лицо сосредоточенное. Пугал, а сам держался твердо. Поневоле потянешься к такому. Спокойнее с такими-то.

– Мне что? – говорил он. – Могу и в огонь и в воду за скитскую братию, за древлее благочестие... Куда хочешь. Это легко. А по-христиански-то, по нашему уставу – надо не умирать, а жить и укреплять свою силу, ибо на нашей стороне правда... Правильно говорит старец Авраамий.

Голос его был спокойный, уветливый. От рыжевато-золотистых седин веяло благоуханием розового масла. Среди убогих старцев, лесных мужиков и разного бродяжьего люда с виду Варсонофий – не расколоучитель, а настоящий никонианский архиерей... Нарядный какой-то.

Поднялись споры у мужиков и у вольницы. Вместо божественности, началось сквернословие... Не все были на стороне Варсонофия.

Один кричал ему:

– Сатана тебя толкнул ехать к Питиримке! Не надо было!

Другой:

– Черничишка-плут за стеклянницу вина душу продаст!.. Взолгать им что воды напиться.

И пошли бурчать в разношерстной толпе:

– Черт с ними, и с ответами!.. Какие просит, такие и дать ему, лишь бы отвязался, лишь бы сюда не ездил на погибель нашу. Бог с ним! Ему и в кремле не пыльно. Чего уж... Пускай там и живет, а к нам не надо.

Зашипели, заворчали вокруг скитников беглые:

– С вами тут, со святыми отцами, опять в острог попадешь... Ясности у вас нет. Одна муть.

– Или захотели вы лоскут на ворот, а кнут на спину?

– Образ божий не в бороде, а подобие не в усах... Чего спорить? Денег бы теперь побольше.

– А по-нашему, – сказал здоровенный парень с вырванными ноздрями, "помилуй господи", а за поясом кистень. Вот как! Беритесь за ножи, святые старцы, не ошибетесь. Воевать надо. Резать, жечь, топить, а на войне и смерть красна... И умереть можно лучше, чем на костре... веселее. Право слово: веселее!

Голос Варсонофия разливался в сумрачной тишине хмурых сосен до поздней ночи. "Лесной патриарх", прислонившись к сосне, слушал его с глубоким вниманием. Варсонофий говорил о том, что над ответами всем старцам надо опять призадуматься, обсудить еще и еще раз... Пересмотреть их. Не надо озлоблять лютого гонителя раскола: благоденствие скитов дороже самолюбия... Не надо навлекать нового гнева со стороны царских палачей... "А воевать нам не к лицу, да и где же нам, сиротам".

Согревало хвойную крепость теплое июльское небо. Раскольники задумались. Варсонофий осмелел, стал доказывать необходимость не идти на открытую борьбу с Питиримом, чтобы не погубить скитов... Доказывал горячо... И, кажется, многие задумались.

XXIII

Бурлак, убежавший с Дона после разгрома булавинского восстания, рассказывал:

– И пошли за ним, за Булавиным, вся работная голытьба... Двинулись на грабление богатых домов. Изо всех-то хоперских, бузулукских, медведицких и иных городков набрался народ. Нагие и босые, пешие и конные. Полторы тысячи бурлаков... Задорились идти на воевод, на рындарей, полковников и всяких начальных людей... По дороге к нам пристала чернь разная... А потом нас в бою всех разбили... Правосудный царь приказ дал: выжечь и разорить все города по Хопру до Бузулука, по Донцу, по Медведице... "Оные жечь без остатку, – отписал он, – а людей рубить, а заводчиков на колеса и колья, дабы отнять у людей к восстанию и к воровству охоту, ибо сия сарынь, кроме жесточи, не может унята быть"... А пришлось и царю трудно. Многих дворян и князей посажали мы в воду. Восьмой год пошел с той поры, а не могу я того забыть, как потешились мы над боярами, – никогда не забудешь. Равности ведь хотел Булавин для народа. Знатные казаки жили в Черкасске по куреням, а наши бурлаки по анбарам и по базам... Справедливо ли это?

Истомин с досадою потер лоб.

– Ладно... Умолкни... Сами знаем...

Отец Карп добавил:

– Всякая зело кровожадная тварь лопнула бы, не поместила бы в своем чреве столько крови, а нашему императору все мало... Все просит и требует...

Волга играла с привязанными к берегу стружками. Качала их, дергала, цепляясь за борта, сталкивала один с другим и отступала, ухая и шелестя песком, насыщая собою разбухшую сырую отмель... Ватага расположилась поодаль на поемном лугу, среди зелени и ярких желтых цветов. Жгло солнце. Приятно звенел водоплеск.