Текст книги "Питирим "

Автор книги: Валентин Костылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Он до поры до времени держал в тайне от товарищей свое намерение в ближайшие дни, пока еще Волга не замерзла, перекинуться на низы. Дальше пребывание здесь становилось опасным. Но бороться надо. Лучше умереть, только оружия из рук не выпускать...

Временами, однако, он старался убедить себя, что Елизавета не достойна того, чтобы о ней страдать. Она предала отца, она была наложницею епископа, изменила ему, Софрону, невзирая на горячие клятвенные обещания бежать с ним из Нижнего и разделять с ним все невзгоды беглеца. Она недостойна того, чтобы думать о ней, но... рассудок уступал любви. Теперь, накануне расставания с Нижним, особенно хотелось снова увидеть Елизавету. Любовь не умерла. Она с новой силой проснулась в Софроне. Этого мало. День ото дня крепло убеждение в том, что и она, Елизавета, страдает о нем. Не может быть, чтобы, находясь в неволе, опозоренная, обманутая, она не вспомнила его, Софрона. Конечно, и она хочет его видеть и, конечно, уйдет с ним из Нижнего с радостью и полным доверием к нему.

Если бы она была вновь с ним, казалось Софрону, он был бы храбрее, удачливее, непобедимее. Постоянная тоска о ней не проходила даром. Сказывалась и на делах.

После ухода товарищей Софрон сильно волновался – огромное счастье казалось ему теперь и близким и несбыточным...

XV

Филька совершенно случайно узнал об ограблении цейхгауза. А вышло так: цыган Сыч деловито толкался по Конной площади на Арзамасских выселках за городом, присматривая товар, тут же бродил и Филька, приценяясь к коням (Степанида просила купить, чтобы ездить ей к тетке на богомолье в Кстово на праздники). С бельем, хотя бы и архиерейским, она уже покончила; больше ни у кого не берет, только стирает себе и Фильке. (На Нестерова и вовсе рассердилась она так, что имени его не могла слышать. И все из-за того, что приехала к нему жена.)

Итак, около одного белого жеребца, которого продавали монахи, столкнулись Филька и цыган. Посмотрели один на другого, огляделись по сторонам, потом бочком друг к дружке приблизились. Сыч шепнул: "Не мешай! Вечером приду". Филька отошел, не стал мешать. А под вечер явился домой Филька, не купив ничего, раздосадованный, усталый, а цыган у его дома на задворках уже кормил здорового красавца-жеребца, приговаривая:

– Буде тебе баклушничать... барахло монастырское возить... Послужи теперь разбойничкам, как служил попам...

Демид помогал цыгану – носил ему воду из колодца. Цыган не спеша чистил коня, то и дело отходил от него и любовался с гордостью, как мать на своего ребенка, которого купает в корыте.

Филька почесал затылок, увидя все это, а из горницы, словно ошпаренная, выскочила Степанида, до того следившая чересчур внимательно в окно за цыганом, и стала она ругать Фильку, на чем свет стоит. Цыган незаметно подмигивал ей: "Валяй, валяй, мол, так ему и надо!" Сыч был слишком красив, а зубы такие белые, здоровые сверкали из-под усов, что даже Степаниде сделалось завидно. Ходил он вокруг коня как-то мягко, пригибая голову, и ласкал он его нежно, как что-то очень близкое, дорогое. Все это еще более подогревало Степанидин гнев.

– Где же обещанный твой конь? Ах ты, мухомор! Карась бесхвостый! Крыса посадская! Только бы тебе лошадей чужих ковать да всем кланяться! Только бы тебе людей обманывать!..

Так и полыхает баба, словно в огне, в лютой небывалой ярости, да еще при чужих людях. Что такое с ней случилось? А когда Филька разбитой походкой, опустив голову, вошел в дом, она прошипела, как змея:

– Затем я спокинула всех, одному тебе далась, чтобы ты обманывал меня? Как же теперь я к тетке поеду? На чем?!

И заплакала. Прямо, хоть беги опять на конный и покупай какую ни попало лошадь, лишь бы Степанида замолчала, лишь бы ее успокоить.

А потом, когда Филька стал на коленях просить прощения, она сказала:

– Я провожу цыгана до Кстова. Он меня на лошадь посадит, а сам пешком пойдет... В Кстове мне надо увидеть свою тетку. Там я и ночую.

Филька вздохнул, но согласился. Степанида достала брагу из подполья. Наполнила ею глиняные кружки. Послала Фильку за цыганом и Демидом.

– Ну поладили, видать! – весело сказал цыган, входя.

– Горячая она у меня... – бодро отозвался Филька. – Замучился я с ней!..

– Люблю горячих! – гаркнул цыган, тяжело усаживаясь за стол.

Демид улыбнулся:

– Я тоже... – скромно сказал он, пригубив брагу.

Филька покосился на того и на другого, словно кот, у которого хотят вырвать из лап мясо. "И Демид – тихоня, забитый монастырский раб – и тот туда же! Что ты будешь делать?!"

Степанида сделала вид, будто не о ней идет разговор. Филька настроился философски:

– У тех, кои преданы плотским удовольствиям, проводя время в ястии, питии и наслаждениях, пока они едят или пьют, – хорошо, но скорбь великая после постигает, – говорил он нескладно, заикаясь, но со значением.

Цыгану стало скучно. Он зевнул. Степанида, заметив это, толкнула Фильку в бок:

– Буде! Угощай-ка лучше гостей.

Филька послушно опять наполнил кружки брагой. Тогда оживился цыган. Облокотившись на стол, он сообщил:

– Сегодня ночью мы разбили чихауз позади Печер. Оболочку зимнюю товарищам выбрали... Пристава порешили и монаха-соглядатая тоже...

У Фильки от страха едва не упала кружка на стол, а Степанида заинтересовалась.

– Не оживут? – спросила она.

– Что ты!

Цыган, улыбаясь глазами, подставил ей пустую кружку. Она поспешно налила.

– Нагрузили челны под горой полнехонько. Работы было много. А этого коня я для атамана захватываю. Подарок... В Нижний ему ездить... Позаботился.

Филька заерзал на скамье. Так бы, кажется, вскочил и убежал. Его трясло от страха. И сам-то он никак понять не может, что такое с ним стало. Раньше, бывало, радовался таким делам, а теперь стал бояться. А Степанида хоть бы что! Слушает цыгана и сочувственно качает головой, будто ей жизни человеческой не жалко.

"Вот бы мне такую бабу!" – думал цыган, облизывая губы.

Нечто подобное мелькнуло в голове и у Демида, но он перекрестился, отгоняя соблазн.

– Ты чего молишься? – спросил удивленно Сыч.

– Вспомнил...

– Чего вспомнил?

– О временах наших... тяжелые времена! Эх-эх!

Цыган и Степанида нахмурились: некстати Демид заговорил "о временах". Один Филька обрадовался случаю и стал разглагольствовать:

– Слепой слепого водит ныне... Плевелы лжеучений растут. Церковь старая и новая на кулачный бой вышли. Как устоять тут слабому человеку? Терпишь, терпишь – и поскользнешься. А поскользнувшись, и не встанешь.

Демид посмотрел на Фильку подозрительно, но тот, невзирая ни на что, упрямо продолжал:

– Поскользнешься – и развратишься... Долго ли! Вот Ивана Петрова Бартенева били кнутом на площади нещадно за то, что брал жонок и девок на постелю...

Сыч рассмеялся:

– Злее будет. Стеганый бойчее... По себе знаю. Это наша наука.

Степанида вздохнула, как бы сконфузившись:

– Полноте! О чем могут люди говорить!

Цыган, взглянув на нее, тоже стыдливо вздохнул.

– Я-эх, господи! Как мир устроен!

Фильке было не по себе. Он вскакивал, как будто бы хотел куда-то бежать, суматошился и без конца повторял:

– Пейте! Пейте! Еще есть! Степанида, лей!

Вечером, когда мрак окутал Печеры, цыган Сыч тронулся в путь. На лошадь верхом уселась Степанида. Перед этим Филька накручивал целый час всякой всячины на спину лошади. И когда Степанида взяла поводья, он спросил ее заботливо:

– Ну как? Мягко ли?

– Сойдет, – ответила всадница, дернув удила.

Жеребец рванулся, вскидывая передними ногами, зафыркал, но в сильных руках Степанидиных, – об этом Филька хорошо был осведомлен, – любой зверь станет кротким. Вот почему жеребец быстро смирился и, опасливо косясь на Фильку, суетившегося в темноте, пошел ровным красивым шагом вон из Печер. Цыган Сыч был очень вежлив с Филькой, покидая его гостеприимный дом.

Демиду цыган еще до этого рассказал, что его должен видеть один человек. Встретиться они должны в Крестовоздвиженском монастыре за Арзамасскою заставой. Указал час и место в храме.

– Больше некого нам послать... Услужи. Софрона ты знаешь, а это для него. В монастыре его невеста, овчинниковская девка... Ее надо нам украсть у монахинь. Тот человек тебе все расскажет... Беглопоповец же он. Имя его – Григорий Никифоров. В ухе у него серьга... Запомни.

Вот почему, не сказав ничего об этом Фильке, ушел от него и Демид Охлопков, которому цыган велел переименоваться в Андреева. Не Охлопков, а Андреев. Об этом твердо должен был помнить Демид.

И остался Филька один-одинешенек.

"Что за человек? – думал он о Степаниде. – Мало ей одного, который любит ее и богу о ней повсечастно молится. Мало! Не успеваешь за ней следить. Как за дитей малым. Недавно только покончила ублажать Нестерова, а с неделю назад опять ночевала в архиерейском доме. Белье теперь не стирает. Что же ей там делать? Какую-то шелковую рясу приволокла себе на платье, а над приставом Гавриловым, которого из-за нее же и посадили в острог, смеется. То есть жалости у человека никакой нет. Так же ведь и со мной она может поступить. Теперь, гляди, с цыганом потешается. Смеются, лиходеи". Вот кого Филька в эту минуту с радостью заковал бы в кандалы, чтобы держать в своем доме "неисходно и никуда не пускать". Довольно уж! И так не в обиде! А ведь и всего-то ей от роду двадцать три года – другая во всю жизнь того не увидит, что она в юных летах.

Филька начинал вспоминать других девок и жонок, сравнивал с ними Степаниду, и выходило у него так, что он – самый разнесчастный человек на свете.

И решил он грусть-тоску развеять в кабачке под горою, близ перевоза. Там не так многолюдно и мало встречается начальства.

На улицах была тишина, лаяли псы изредка и тяжело дышала темнота в оврагах. Филька шел и ворчал про себя, не особенно ласково поминая Степаниду. Быстро спустился он под гору к берегу, где ютился небольшой кабацкий теремок.

Вошел внутрь с твердым намерением крепко напиться с горя. Сел у окна за столик, за которым нахохлился в медвежьей дохе какой-то человек. И – о ужас! На него глянуло насмешливое лицо обер-ландрихтера Нестерова. Что же это такое? Как мог обер-ландрихтер в кабак попасть?! Чудно!

Филька смутился и, поклонившись судье, хотел уйти в другой угол. Однако Нестеров схватил его за руку, сказав решительно: "Куда?" Нестеров был уже во хмелю.

– Садись и рассказывай, только не кажи вида, что я – начальство. Рассказывай.

– О чем? – опешил Филька.

– Сколько ты людей заковал в последнее время? Не терпишь ли убытка. Доволен ли?

Филька не знал, что ему ответить. Говорить о том, что он делает в приказах, он не имел права никому, а тем более – в кабаке, при людях; а ведь в кабаке было немало народа и кроме них. Правда, в галдеже этом трудно слышать посторонним их разговор, но все же... А тем более спрашивает сам судья. Может, испытывает?

Нестеров продолжал сверлить его своим взглядом.

– В твоем промысле урожай... Скоро еще больше будет. Свою кралю разоденешь по-царски... Готовься!

Филька молча налил себе кружку браги и выпил разом.

– За ваше здоровье! – сказал он бойко, обтирая рукавом усы.

– Бабу ты себе отхватил сдобную, дородную, не по себе. Счастье таким никудышным людям, как ты.

Филька насторожился, хотя поданную ему кружку опорожнил быстрехонько.

– Ты – сударь, и я – сударь, ты – мужик, и я – мужик, и оба мы дураки... Обоих нас ужалила сия ядоносная тварь.

Нестеров печально склонил голову на грудь. Некоторое время сидел молча, о чем-то раздумывая.

– Был я в Питере, был за границей и много видел разных женщин, а такой не знаю... Одна только подобная есть... Очень схожая с этою... Ей богу!

– Кто? – встрепенулся Филька.

– Жена Петра... Катюша, – тихо и скорбно улыбнулся Нестеров.

Филька, точно его окунули в прорубь, похолодел весь: "Батюшки мои, господи Иисусе!.."

Оглянулся он с опаской по сторонам: не слыхал ли кто?

– Такие бабы, если захотят, дают счастье даже безумцам, останавливают кровь изрубленному жестокой жизнью, заставляют верить в бессмертие, и зимние сугробы обращают в цветы... Во грехе они рождают истинную любовь к жизни, но в нужную минуту они проявляют мужественную благорассудительность и, подобно матери, заботливо могут спасти человека, падающего в пропасть. У них больше средств принести добро или сотворить зло, чем у нас.

Он задумался и затем добавил:

– А могут и столкнуть... Понял?

Фильке показалось, что по щекам обер-ландрихтера текут слезы. И, действительно, Нестеров вытер глаза платком.

– Меня она столкнула... Видишь сам.

Филька смотрел на Нестерова, слушал печальную его речь и не верил себе: "Может ли это быть, чтобы боярин, такой знатный и дворянин, так полюбил холопку?"

– Я врагов имею столько теперь ради нее, сколько камней по берегам Волги рассеяно... И самый главный враг – Питирим.

– Кто?! – спросил окончательно обалдевший Филька.

– Да. Епископ. Вся его злоба ко мне через нее.

– Через Степаниду?!

– Ну да. Она мне все рассказала... Питирим так же пострадал от нее, как и мы с тобой, дурачок... Она все рассказала мне о нем, а ему обо мне. Все, что я говорил ей, все известно теперь епископу. А это значит: кто-нибудь из нас должен погибнуть... Она способствует преступлениям и фискалит... И теперь я вижу, что он и ко мне отпустил ее ради своей выгоды, ради того, чтобы сгубить меня.

Однако немного погодя, Нестеров поправился:

– А может быть, я и ошибаюсь... И не хочу я верить в такую гадость...

Филька положил голову на руки, точно собираясь уснуть на столе.

– Очнись, парень! – потрепал его за кудри Нестеров. – Не убивайся.

Поднявшись, Филька, тяжело двигая ногами, вышел вон из кабака. На воле было все так же тихо, все так же пустынно. С Волги тянул прохладный ветерок. На самой середине в одиноком челне виднелся огонек: кто-то жег головню, надо думать – рыбаки... Филька подошел к самой воде. В темноте набегала она на камни, на песок, неугомонная, беспечная, равнодушная к происходящим в человечестве страданиям, но готовая для человека сделать многое, сказочно огромное, ибо она – сила, вольность, неумирающая жизнь...

Филька глубоко вобрал в себя прохладный легкий воздух, помочил голову из реки и сказал вслух: "На то вы и дворяне, чтобы с вами так-то!"

Нет! Для него Степанида – другая. Он злобно погрозил в сторону кабака, где остался Нестеров...

XVI

За Печерами, в оврагах, пришлось прятаться от конного патруля. Власти шарили, искали воров, разгромивших цейхгауз. Цыган Сыч сумел положить лошадь на брюхо и обошелся с ней так, что она не шелохнулась. Он весь прижался к ней, обнял ее шею, дул зачем-то ей в морду и тихо приговаривал: "родной, родной"... Успокоил. Степанида, ревнуя, глупо смеялась; он сердился, дергал ее за рукав, шикал. Патруль прошел мимо. Цыган снова повеселел.

– Глупый человек Филька! – И вздохнул: – Эх, какие же люди бывают на свете!

– А кого ты почитаешь умным?

– Кто в песнях и в лошадях толк понимает, – задумчиво ответил Сыч.

Задумалась и Степанида, но через некоторое время, свесившись с коня, сказала тихо:

– А я умным считаю богатого...

Цыган засопел, а потом с сердцем сплюнул:

– Не думай так... Похудеешь, а потом умрешь...

– Чтой-то?! – удивилась Степанида.

– У Кстова есть лесок, а в том леске хорошо, и Волгу видно, и людей нет... Там я тебе и расскажу.

И вот теперь – как раз этот лесок. Привязав лошадь к сосне, Степанида весело ухватила цыгана за руку и стала просить его, чтобы он рассказал ей – почему она похудеет, а потом умрет, если о богатстве будет думать?

Сыч обтер усы и бороду и ласковым голосом:

– Дай я тебя, голубиная радость моя, поцелую...

– А расскажешь?

– Расскажу.

– Ну что же... – и Степанида подставила ему щеку.

Через несколько минут цыган, облизнувшись, стал рассказывать:

– Жила-была на свете старуха. У ней был сын. Жили так себе, для виду. Есть было нечего. Вот раз как-то пошел сын в чистое поле позавидовать на соседские озимые всходы. Вышел и видит: стоит недалече гора, высокая, ну как Васильсурская, а на той горе на самой макушке вьется дымок. "Мать ты моя родная! Что за диво такое? – думает он. – Уж давно стоит эта гора, никогда не видал на ней и малого дыма, а теперь густой пошел... Взлезу-ка на гору, посмотрю". Полез, сказать тебе, на гору, а она крутая-крутая. Насилу забрался на самый верх. Видит, большущий котел, полный золота, стоит... Мать моя, батюшки! И подумал парень: "Это господь бог клад послал мне на бедность!" На кого больше-то надеяться нашему брату? Но только что хотел он горсточку зачерпнуть себе на бедность, замычало, будто корова: "Не смей этих денег брать худо будет!" Оглянулся. Хуть бы чирей! Никого. Мать моя родная! И думает: "Верно, почудилось?" Нагнулся, и только протянул руку – опять замычало. Что такое, милый мой?!

Цыган Сыч, чтобы усилить впечатление, остановился. Степанида держится за него, дрожит:

– Ну, ну, дальше, дальше...

Цыган опять обтер усы и бороду:

– Дай-ка еще раз.

Степанида уж поскорее сама прижалась щекой к его губам. Он мечтательно закатил глаза:

– Хорошо! И вот, сказать тебе по совести, задумался парень. "Что такое? Никого нет, а голос слышу?" Думал-думал, подходит в третий раз к котлу. Опять нагнулся, и опять голос: "Тебе сказано – не смей трогать. А коли хочешь цапать золото, проваливай домой и сделай грех с попадьей, дьяконицей, и какой-нибудь сиротою. Тогда и приходи – все золото твое будет". Воротился парень домой. И-их, какие люди бывают! Рассказал попадье, рассказал дьяконице, сироту одну разыскал и той рассказал... Они каждая порознь выслушали, покачали головой и ничего не ответили. Стыдно. Бабы! Не мужик! Но потом каждая завернула мыслью: как бы, сам-дели, парня на грех навести? А это – чай, знаешь – дело не трудное: попадья вином угостила, когда поп в церкви молился, дьяконица – тоже, сирота без вина ну вот как мы с тобой. Мать ты моя родная! Собрался после этого парень опять туда же, влез на гору: золото – сама знаешь – мучает. И парень смотрит, стоит оно нетронуто, так и блестит. Но только он протянул руку, опять крик: "Куда? Не все еще ты сделал, чтобы богатым быть". Рассерчал молодец: "А что же мне тогда еще сделать, чтобы золото было мое?" "Догадайся сам".

После этого пустился он в разбой; всякого, кто только попадется ему навстречу, он допрашивает: "Что мне надо сделать, чтобы золото было мое?" И если не скажет – он убивает до смерти. Порядком загубил он душ: загубил мать, и сестру, куму, и попадью, и дьяконицу, и сироту; и многих других, а всего – девяносто девять душ. И никто ему не ответил на его вопрос... И пошел он после в темный дремучий лес.

– Ходил-ходил и увидел избушку – малая, тесная, вся из дерну складена, а в ней скитник спасается, раскольщик... вроде наших, керженских чудаков. Знаешь? Скитник спрашивает: "Откуда ты, добрый человек, и чего ищешь?" Разбойник рассказал. Скитник подумал, покачал головой: "Много за тобой грехов; надо наложить на тебя эпитимью". "Коли наложишь на меня эпитимью, а как золото достать, не скажешь, – так и тебе не миновать смерти... Загубил я девяносто девять душ, а с тобой будет теперя сто". Убил скитника, побрел дальше. Добрался до того места именно, где спасался другой скитник. Поведал ему все. "Хорошо, – говорит скитник, – больше ста тебе уж убивать нельзя. Дай бог вечный покой этим ста, а если убьешь сто первую душу – не видать тебе никогда золота". "Что же мне делать?" заревел парень.

Взял скитник горелую головешку и поволок разбойника на высокую гору...

Сыч опять провел рукой по усам: "Голубиная моя радость..."

– После, – стукнула его по спине жонка. – Рассказывай дальше.

Цыган покачал головой, подумав: "Ого, как засургучивает! Ну и сила!" Почесался с удивлением и как-то недовольно продолжал:

– ...вырыл там старик, чтоб ему пусто было, яму и закопал, старый черт, в ней головешку, чтоб ему ни дна, ни покрышки!

Цыган остановился, опять почесал спину, покосился на Степаниду.

– "Видишь, спрашивает он, озеро?" А озеро-то было внизу горы, с полверсты этак. "Вижу", – говорит разбойник. "Ну полезай же к этому озеру на коленках, носи оттудова ртом воду и поливай это место, где зарыта горелая головешка, и до тех пор поливай, покуда не пустит она отростков и не вырастет от нее яблоня. Вот когда вырастет от нее яблоня..." ...как у Питирима в кремлевском саду, знаешь?..

– Ну еще бы не знать! О, эта яблоня! – Степанида вспомнила несчастного пристава Гаврилова и вздохнула. – Ладно, рассказывай.

– "...Зацветет эта яблоня да принесет сто яблоков, а ты тряхнешь ее, и все яблоки упадут с дерева наземь, тогда знай, что золото твое будет и ты станешь богатым". Сказал это скитник и пошел себе в свою келью спасаться по-прежнему. А разбойник – на колени, да пополз к озеру и набрал в рот воды, взлез на гору, полил головешку и опять ползком за водою. Долго-долго этак он трудился. Целых тридцать лет. Выросла яблоня, расцвела и принесла сто яблоков. Тогда пришел к разбойнику скитник и увидел его, худого да тощего: одни кости. "Ну, брат, тряси теперь яблоню". Тряхнул тот яблоню, и сразу все осыпались до единого яблоки, но в ту же минуту с натуги и сам он помер. Скитник вырыл яму и предал его земле честно. Так никакого золота и не получил человек, а жизнь прошла. Сколько грехов сотворил, сколько пота пролил, сколько здоровья потерял из-за жадности, добиваясь богатства, а что получил?! Вот почему я тебе и сказал: похудеешь, а потом умрешь. Поняла? Зря прожил жизнь человек, думая о золоте... Я так не люблю. И людей загубил зря...

Степанида положила свою голову на плечо цыгану.

– Айда к нам! Там развеселят... Наплюй на своего Фильку. Что он тебе? Истинный господь, говорю, таких людей, как я, не найдешь... Смотри – какие зубы, какие ноги, какие глаза!..

– А это правда, что ты рассказал про клад, или сказка?

Сыч не растерялся.

– Да ну, какая же тут правда! Время занять, чтобы и человека развеселить, а ты – в слезы... Правда ли это или неправда, а так бывает. И это я к слову сказал, чтоб унять тебя, чтоб не думала ты о богатстве... Живи так, как живешь, по-ангельски, без корысти... Глупая! Дай вытру твои глаза... Смеяться надо, а ты плачешь... воду льешь. Э-э-эх, и люди!

Он крепко обнял Степаниду: "Голубиная радость моя!.. дочка ненаглядная!" И пошел приговаривать...

Конь нетерпеливо бил копытом о корневища, фыркал... Волга дышала холодом; по небу, словно камешек с горы, скатилась звезда куда-то в леса за Волгу... Из сосновой чащи шло тепло и покой... "Филя ты, Филя настоящий ты Филя! Сиди там, в Печерах, и думай, о чем знаешь... Какое нам дело!.."

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Цыган пришел в себя скорее Степаниды.

– Ну теперь айда! – крикнул он: – Пора!

А Степанида упирается.

– Нет, посидим еще... Я не знала, что тут так хорошо.

Цыган начал серьезничать:

– Да говорю же тебе, глупая, вставай! Конь зовет.

Она – нежно и лукаво:

– Вон Песья звезда, посмотри, в небе. Мне Питирим рассказывал... так же вот...

– Пес с ней и с Песьей звездой, особливо с питиримовской, – сердито проворчал Сыч. – Лезь на коня! Клад покажу... – И сердито плюнул на землю.

– Э-эх ты, "голубиная радость"! А еще над Филькой смеешься! – сказала с досадой Степанида, поднимаясь с земли и идя к лошади. – Нешто так можно?

Цыган не обратил никакого внимания на ее слова. Все его заботы были перенесены теперь на коня.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В это же самое время Филька, вернувшись снизу из-под горы, из кабачка, совершал заговор над своею и Степанидиною постелью, заговор на верность. Говорил он слова, которым научила его ворожейка.

Уставившись горящими глазами на то место, где всегда спала Степанида, он тихо про себя бубнил:

– "На море, на окияне, на острове на Буяне лежит доска; на той доске лежит тоска. Бьется тоска, убивается тоска, с доски в воду, из воды в полымя; из полымя выбегал сатанина и кричит: Филька ты, Филька, беги поскорее, дуй рабе Степаниде в губы и в зубы, в ее кости и душу, в ее тело белое, в ее сердце ретивое, в ее печень черную, чтобы раба Степанида тосковала всякий час, всякую минуту, по полудням, по полуночам, ела бы не заела, пила бы не запила, спала бы не заспала, а все бы тосковала, чтоб я был ей лучше чужого молодца, лучше родного отца, лучше родной матери, лучше роду-племени. Замыкаю свой заговор семьюдесятью семью замками, семьюдесятью семью цепями, бросаю ключи в окиян-море, под бел-горюч камень Алатырь".

Выпалив все это скороговоркой, он стал, медленно почесываясь и зевая, раздеваться. "Плохо одному-то ложиться. Домовой принес мне этого цыгана, чтоб ему пусто было вместе с его жеребцом и со всеми конями и лошадьми, коих перетаскал он у хороших людей. Провалиться бы ему там вместе с лошадью... (только без Степаниды)".

Даже забравшись под свое узорчатое одеяло, он не переставал мысленно ругать цыгана. Ругая Сыча, вспомнил он, кстати, и Нестерова. Стал ругать и Нестерова. А тут припомнил и пристава Гаврилова, и его стал проклинать на чем свет стоит, и потом... потом незаметно для самого себя задремал и погрузился в беспокойный, тревожный сон.

XVII

Налет на цейхгауз удался как нельзя лучше. Пострадал только один Антошка Истомин – ему прострелили ногу. Сплоховал "старый подьячий", погорячился, недоглядел. Остальные выдержали бой с честью и безболезненно.

В гору с берега Истомина внесли товарищи на руках. Ухаживать за ним взялся отец Карп. Он набрал каких-то трав, сварил их и примачивал ими рану на ноге Истомина. В эти минуты раненый приходил к мысли, что зря он нападал на отца Карпа и зря хотел его утопить. Оказался нужным человеком.

– Хоть и смеялся я над тобой, а спасибо!.. Прости!.. На пасху за это пятак покажу... – шутил, пересиливая боль, Антошка. Все ему сочувствовали. Положили его в лучшую землянку.

Цейхгауз одел ватажников в мундиры тюремщиков, в Преображенские камзолы, в офицерские шинели.

Смеху много было, когда, вместо разбойников, на берегу появились тюремные пристава и офицерство.

Однажды, когда ватажники пошли в лес дров нарубить, навстречу им попался цыган, а позади него лошадь, а на ней верхом баба. Ребята сразу о дровах забыли, из головы вылетело. А цыган идет и нос задрал. Смотрит на всех свысока: "Что, мол, разинули рты, или не видали?" Баба глазами играет, румяная и вообще... Можно и завтра ведь нарубить дров, зачем именно сегодня?

Все бросились навстречу цыгану.

– Хороша, как писаная миска... – подмигнул Тюнею Сюндяеву Филатка при виде верховой женщины.

– Питер женится, Москва замуж выходит, Нижний так живет... Мир вам! засуетился и отец Карп, болтая какую-то чепуху. А глаза тоже горят.

– Ишь ты! – показал на него пальцем Чесалов. – На руке четки, а в уме тетки... Смотри, батя! Не греши!

Женщина, решившаяся доброхотно пожаловать в стан ватажников, – это ли не чудо?! Это ли не диво?! Цыгана и коня со всадницей окружили тесным кольцом. Наперебой начали расспрашивать: кто такая есть и зачем?

Цыган солидно ответил:

– В плен взял, вот и все. Атаману дарю вместе с лошадью.

Степанида томно улыбнулась.

– Ой, не похожа на пленницу! Ой, обманывает! – грозился пальцем на Сыча, с хитрой улыбкой, Байбулат.

– На то он и цыган, чтобы обманывать...

Сыч, не обращая внимания на все эти шутки, спросил, где атаман.

– В своем шатре.

– Так бы и сказали... Чудаки!

И он деловито направился сквозь толпу к шатру Софрона. Степанида послушно следовала за ним на своем белом жеребце, который во время разговоров не стоял на месте спокойно, причиняя ей немало хлопот.

– Молви хоть словечко! – умолял ее шедший рядом отец Карп. Она улыбалась. Видимо, ей было приятно, что ею так интересуются. Над попом смеялись.

– Что? Иль и тебя прихватило?!

Поп краснел, обливаясь потом, хотя и было холодно.

– Ну, вы, тише, тише... Не безобразьте, – одернул их цыган. Испугать девчонку можно... Неловко.

Все расхохотались: – Девчонка! Хороша девчонка!

– Вот и девчонка... – огрызнулся цыган. – Вы в зубы ей не глядели... И не знаете...

– А ты глядел?

Новый взрыв хохота.

Поп никак не мог сдержаться, чтобы не вмешаться в разговор.

– Лобзания красивых лиц должно настолько же остерегаться, насколько укушений ядовитых животных...

Цыган показал ему кулак: "Видел?"

Опять хохот.

Из шатра вышел Софрон. Он удивленно встретил шествие, приближавшееся к нему.

– Здорово, атаман! – весело крикнул Сыч. – Пленницу привел, – указал он на Степаниду. – Отбил у неприятеля. Персидскую княжну.

Софрон улыбнулся.

– Здорово! – протянул он руку Степаниде. – Ты как попала к нам?

Степанида ловко соскочила с лошади, сверкнув белизною коленок и малиновым шелком исподней юбки (перешила из рясы).

Софрон и цыган вошли в шатер, пропустив вперед Степаниду. Братаны остались на воле и, почесывая затылки, с разочарованным видом стали расходиться.

Цыган рассказал о всех своих приключениях. Софрон спросил его насчет Зубова. Оказывается, Зубов еще из Нижнего не возвращался. Софрон и вся ватага были очень довольны Зубовым. Если бы не он, не разбить бы цейхгауза.

Сыч сказал, что видел Зубова на базаре с каким-то другим человеком, оба они хотели идти в Крестовоздвиженский монастырь. Степанида насторожилась. Софрон спросил: значит, он еще не передал записку кому нужно? Цыган ответил: "Нет!" Тогда и Сыч и Степанида заметили беспокойство на лице Софрона. Степанида уже поняла, в чем дело. Смекалиста была жонка на этот счет, однако промолчала. "И разбойники любовью занимаются..." подумала про себя, но вида никакого не показала, ибо у нее своя была цель, ради которой она приехала сюда, в становище.

Цыган ушел. Степанида и Софрон остались одни. Им подали есть. Не весьма жирный ужин.

– Благодарствую.

Софрон низко поклонился жонке. Она ответила ему тем же.

– Ты – не кто иной – спасла меня от темницы... Это я знаю.

– Не я, а бедный наш народ... Наказали мне – я исполнила.

– Знаю все. А что стало с приставом?

– Сидит в земляной тюрьме.

– Жалко его. А как поживает дружок твой, боевой кузнец Филька?

– Тоскует.

– О чем же он тоскует?

– О бедности, о скудости... О скудости пожитка...

Софрон сказал:

– Корысть ненасытна. Богатство более служит ко злу, чем к добру. Не надо об этом беспокоиться.

Степанида не совсем довольна осталась этими словами атамана. У нее на языке вертелось свое, о чем она долго думала и ради чего, собственно, и приехала сюда.

– Богатый господствует над бедным, и должник делается рабом заимодавца... Об этом даже сам Соломон сказал. И в жизни так оно и бывает, и никто этого не изменил еще. А надо бы!

Степанида высказала свою мысль громко и серьезно. Лицо ее выражало упрямство. Видимо, она приготовилась стойко вести спор об этом, не желая отступать ни на йоту. Софрон тоже был серьезен, слегка нахмурился.