Текст книги "Питирим "

Автор книги: Валентин Костылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Олисов, немного подумав, ответил:

– Богови – богово, кесареви – кесарю, купеческое – купцу. И царь не забыл Денисова. Старец Андрей им же и скиты обогатил. Немало денег заработали выговские скитожители на Повенецких заводах. И Денисов не забыл царя.

– А вот оно то-то и есть, – вздохнул Нестеров. – Деньги вс? делают, и еще – остроги, и еще – зарожденная в каиновом нутре жадность, алчность. В заклинания я не верю, а естествословие на стороне Питирима. Когда-нибудь помянешь мои слова. Раскольники народ хороший, но пестрый, и многие сами себя бьют, путаясь в понятиях. В тумане ходят.

– Кто такой себя бьет? – опешил Олисов.

– И ты, и другие купцы из гостиной сотни.

Вблизи вынырнул из темноты сторож с трещоткой. Оба замолчали.

– Пойдем скорее отсюда... от греха... – потащил Нестерова за руку Олисов. – Идем.

Дьяк Иван очнулся, встал и облапил Пушникова.

– Чего хочешь, проси, – сказал он, чмокнув его в губы.

В глазах блеснуло пьяное добродушие. Пушников поморщился, но сейчас же лукаво улыбнулся.

– А не обидишься?

– Нет. Для мил-дружка и сережка из ушка.

– Тогда – приими! От чистого доброго сердца.

Пушников сунул в руку дьяку Ивану горсть червонцев. Тот что-то промычал, молниеносно спрятав деньги в карман. На пьяном лице дьяка появилось озабоченное выражение.

– На Ладогу, для рытья канала посылать хотят с Керженца молодых торговых людей... Бью челом, Иван Дмитрич! Заступись! Польза государству! – нашептывал Пушников на ухо дьяку, который посмотрел на него с деланным изумлением.

– Тебе что?

– Держащиеся старой веры живут богаче ревнителей веры новой. А это показывает, что бог благословляет не новую, а старую веру. Мы тут ни при чем.

Дьяк Иван, не глядя на Пушникова, пьяно ухмыльнулся. Пушников продолжал:

– Торг любит волю, а ум – простор. Не так ли? Пуганый хлеб не кормит, не поит. Надо смело торговать, а в кабале да в пристрастии какая может быть торговля!

– На вашей улице праздник. Запомни! Я знаю, – угрюмо молвил дьяк.

Пушников достал список керженских торговых людей и сунул дьяку в руку. Тот посмотрел в список, нахмурился.

– Барин за барина, мужик за мужика, а купец, выходит, за купца. Кожа коже сноровит. Всяк за своего, – проворчал дьяк, пряча записку в карман. Сукины дети!

Хотел Пушников еще что-то сказать, но дьяк провел своей ладонью по его лицу:

– Довольно! Всякая сосна своему бору шумит.

Дьяк Иван оперся локтями на стол и задумался.

– Ты о чем, Иван Дмитрич? – спросил озабоченно Пушников.

– Об епископе.

Больше дьяк Иван ничего не сказал, а Пушников счел удобнее отойти от него и сесть в кресло якобы подремать. Пушникову, однако, не дремалось. Его мысли были о торговых людях старой веры. Втайне он желал им успеха, ибо сам был мыслию с ними. И на исповедание стал ходить в православную церковь, и бургомистром согласился быть только ради общего дела. И не один он. Так же поступали и Строгановы, и Шилов и многие другие именитые нижегородские купцы, а зато – берега Оки и Волги заселены сплошь торговыми людьми – раскольниками; и судоходство и судостроение, токарная посуда, обработка кож, прядение льна, рыбные промыслы – все в руках раскольщиков. Все торговые дороги, идущие по Нижегородской губернии в разные соседние области, заняты ими же, а рынки в Макарьеве, Горбатове, Павлове, Городце полностью во власти "рачителей древлего благочестия".

Пушников самодовольно улыбнулся и, оглядевшись кругом, скорехонько осенил свою широкую грудь двуперстием.

После этого вечера у Волынского много передумал всего Олисов о себе, о купечестве и больше всего о раскольниках. Да, он твердо решил уклониться от порабощения керженских старцев на лесной работе. И вести о ватаге Ивана Воина его взбудоражили несказанно. Возмечтал и он обо многом, а тем более, что ватажники его струги с товарами ни разу не тронули.

Он, как всегда в минуты больших размышлений, достал из сундука Библию в тяжелом, кованном серебром переплете и стал читать любимое место из книги пророка Захарии; и то, что читал он, все относил к судьбе керженского раскола и к своей торговле.

"...Ликуй от радости, дщерь Сиона (т. е. Керженец), торжествуй, дщерь Иерусалима (т. е. Нижний); се царь твой грядет к тебе праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле".

Афанасий Фирсович, как и многие другие, был убежден в том, что царевич Алексей Петрович жив, скрываясь где-то в лесах Стародубья, и что он явится, рано ли поздно ли, в Россию и свергнет своего отца. И поэтому с особой радостью читал он дальнейшее:

"...Тогда истреблю колесницы у Ефрема и коней в Иерусалиме, и сокрушен будет бранный лук; и Он возвестит мир народам, и владычество Его будет от моря до моря и от реки до концов земли".

Олисов встал на колени перед иконостасом и помолился "о здравии раба Алексия", несколько раз с чувством и сердцем стукнулся лбом об пол. А затем опять стал читать:

"...А что до тебя..."

Олисову представилось, что пророк Захария говорит это о Петре.

"...ради крови завета твоего, я освобожу узников твоих изо рва, в котором нет воды. Возвращайтесь на твердыню вы, пленники надеющиеся! Что теперь возвещено, воздам тебе вдвойне..."

Опять оторвался от библии Афанасий Фирсович, засуетился, снова распластавшись перед иконостасом, с особою необычайною богомольностью и усердием...

Дальше он читал со слезами радости:

"...Ибо, как лук, я натяну себе Иуду (Петра, по мнению Олисова) и наполню лук Ефремы (расколом, по мнению его же) против сынов твоих, Иония (против никонианцев), и сделаю тебя (царевича Алексея) мечом ратоборца".

"...И явится над ними господь и, как молния, вылетят стрелы его, и возгремит господь бог трубою, и шествовать будет в бурях полуденных..."

И долго в глубоком волнении читал Олисов Библию, и ко всему он находил объяснение, и все разгадывал по пророчествам Захарии и иных библейских "мудроучителей".

Перед сном он подсчитал доходы истекшего дня, оставшись ими весьма доволен, помолился еще и еще раз и пошел к себе в спальню, где уже давно почивала, купаясь в золотых сновидениях, его супруга Варвара Степановна Олисова, родная племянница купцов-солепромышленников Строгановых.

Он погасил свет, заглянув заботливо в окно. Над Нижним светили холодные осенние звезды...

– Ладно, светите...

Олисов с самодовольной, лукавой улыбкой уснул, обернувшись на постели к окну...

V

На другой день после веселья в доме Волынского в Нижний примчался верхом на неоседланном коне помещик Петр Трофимович сын Всеволоцкий: без шапки, в холопьем кафтане и прямо к Волынскому. Помощника губернатора он застал во дворе, в бане; тот, выкупавшись, сидел в предбаннике, закутанный в белоснежную простыню, и, облизываясь, тянул из кувшина брагу. Опохмелялся после вчерашнего. Удивленно вскинул глазами он на ошалелого гостя.

– Бью челом, Иван Михайлыч, будь благодетелем, спаси! – еле переводя дух, говорил Всеволоцкий. – Гибнем! Помещики покидают дома свои, чтобы женам их и детям от разбойников побитыми и пожженными и поруганными не быть. Голытьба обнищалая, обозленная, озверелая, а во главе ваш нижегородский клирик какой-то, добралась и до наших мест. Близость керженских скитов охрабрила крепостных мужиков... Непослушание и дерзость в их глазах... Слухи зловещие идут из скитов, нарастает бунт... Грозят нападением воров. Мужики повсюду выходят из повиновения!

– Знаю... – спокойно сказал Волынский, протянув гостю кувшин. Хлебни с дороги-то. Питиримовский ученик это... Софрон, или Иван Воин, как его прозвали на посаде... Ловим мы его.

Петр Трофимов жадно вбирал брагу, обеими руками запрокинув кувшин.

– В Васильсурске тюрьму разбили, – продолжал он, вернув кувшин Волынскому. – Всех колодников на волю выпустили... Сыщиков в наших местах нет... Воеводы запуганы. Что делать? А глядя на воров, бунтуют и мирные бурлаки и крестьяне, бьют купцов и воруют их товары. И солдаты, вместо честного солдатского званья, с охотою приемлют на себя воровское имя.

Волынский, отдуваясь, встал неторопливо со скамьи, поморщился и принялся равнодушно обтираться простыней.

– Все это многоизвестно... Позавчера из Питера новый опять приказ пришел о ворах. Царь напомнил о всеконечном суровом искоренении воров и разбойников и становщиков.

Волынский стал одеваться, деловито разбираясь в своем белье. Всеволоцкий сидел, отвесив губу и глупо уставившись глазами в угол.

– М-да-с! – вздохнул тяжело Волынский. – Приказано казнить их разною казнию без всякого милосердия...

Всеволоцкий оживился. На лице его мелькнуло любопытство.

– Какою же казнию?

Иван Михайлович, затягивая ремень на талии, сказал с веселым блеском в глазах:

– Вешать за ребра, резать языки, колесовать. Которые помещики знали про разбои и ничего не доносили – их тоже вешать... Понял? – щелкнул языком Волынский. – А если старосты и выборные крестьян знали и молчали, то колесовать их... Больше же всего стараться получить воровских атаманов... Понял? Сыщикам за пойманного разбойника пять рублей, а за открытие притонодержателя – все его имущество.

Помещик завертел головой:

– Ох, трудно! Ох, трудно! Сам народ их скрывает. Да что говорить... пристают воры и по монастырям и пустыням, у приходских церквей... у духовного чина... и у церковных причетников, под именем бурлаков или казаков, ханжей и трудников. Это ж известно!

Волынский надел теплый халат и молча, вразвалку отправился к себе в дом.

– Ох, ох, ох! – вздыхая, семенил за ним следом через пустырь Всеволоцкий! – Что же теперь нам, дворянам-то, делать?

– Воюйте! – засмеялся помощник губернатора, но сейчас же его лицо стало серьезным. – У нас, братец мой, есть дела похуже этого.

И он рассказал Всеволоцкому под великою тайною следующее:

– Сын Петра, царевич Алексей, как известно, в прошлом тысяча семьсот восемнадцатом году скончался июня двадцать шестого дня в семь часов пополудни в граде Санк-Питербурхе и погребен бысть по христианскому обычаю с великокняжескими почестями. А в народе, в лесах, болтают люди, что царевич жив. Об этом рассказывали схваченные губернатором мужики из Порецкой волости Алатырского уезда, дворовые люди из вотчины царевича Алексея, которые будто бы сами были с поклоном у живого царевича и были им премного обласканы и обнадежены.

В лесах, по деревням луговой стороны, говорят: "не надо-де сокрушатися, царевич-де жив и скрывается от отца в лесах стародубских, собирает войско, и польский король ему вспомогает".

– А ты знаешь, что сие значит? – спросил с тревогой в глазах Волынский.

– Нет, не знаю... – упавшим голосом ответил дворянин.

– Это значит, что наш уезд в крамоле обвинить могут. У нашего государя это недолго, и всем нам тогда петля. Царь разбирать не будет, пришлет свою гвардию да палачей, и конец! Конец всем нам и вам!

Волынский рассказал: в Духовном приказе, под пыткой, раскольники стали упорнее, и в глазах их суровая уверенность, а один даже крикнул на дыбе: "Подождите, псы поганые, сгубят и вас!"

Из Питера одна за другой идут бумаги об истреблении сеющих смуту странников и об учинении "жестокой расправы с замерзелыми раскольщиками и иными изуверами и бродягами, болтающими во вред государственному и церковному устроительству, не щадя людей, какого бы звания и чина таковые ни были, не взирая на лицы".

– А ты говоришь о разбойниках... – покачав головой, сказал Волынский. – Так и жди бунта, а ты о себе трепещешь и о своих бабах... Чудак! Давай-ка лучше выпьем... Присаживайся.

Волынский скрылся в чулан, уронив что-то там в темноте и ругаясь неизвестно на кого...

Без него откуда-то, словно из-под земли, появился в горнице ночевавший у Волынского обер-ландрихтер Нестеров. Поздоровался с Всеволоцким, крякнул и завопил гласом велиим:

– Михалыч... Неси... Душа лезет вон...

Волынский вернулся с громадным кувшином в руке. Нестеров засуетился. Достал со стойки чашки. Всеволоцкий машинально подвинул одну из них себе.

– Разбойники его, видишь, одолели, воры, – сказал, отдуваясь, Волынский Нестерову. – Жалуется...

– Об истреблении разбойников многие взыскания чинятся, и многие сыщики жестокие посылаются, и многие разговоры ведутся, – наливая себе вино, сказал Нестеров рассеянно, не смотря ни на кого. – Однако разбойники числом приумножаются и лютее день ото дня становятся. Это понятно. Ничего нет удивительного.

Нестеров опрокинул чашку с вином в рот, стал жевать хлеб с куском рыбы. Откусит хлеб, посмотрит, понюхает, потом начинает терзать зубами рыбу. И все говорит и говорит о разбойниках, да как-то спокойно, вроде как сочувствуя им. Всеволоцкий опять плаксиво зажалобился на воров. Волынский слушал его спокойно, с любопытством, а потом, указав на рыбу, заявил:

– Судачок замечательный. Пожуй. Арестанты вчера мне целый пуд наловили...

Всеволоцкий покорно взял кусок судака. Нестеров ухмыльнулся:

– Ежели бы во всех градах, во всех слободах дворянских и у приказных людей порядка и правды было поболе, и людей не мытарили бы так, то и воров бы в лесах и на дорогах число сократилось бы...

– Ладно. Пей. Потом поговоришь, – хмуро оборвал его Волынский.

Дворянин вздохнул обидчиво. Нестеров и Волынский запалили рожки с табаком.

VI

Было пасмурно – день Покрова, день праздничный, а скучно... Небо суровое. И пошли разговоры на Керженце: "веру переменить – не рубашку переодеть – сказывается"; "бог не хощет видеть волка в овечьей шкуре среди праведных старцев". А другие: "Что солнце? Что нам миром увлекаться, если должно в гробе лечь?" И чем страшнее, безрадостнее шли слухи из Нижнего, тем скорее хотелось этим умереть, закрыть глаза навеки, чтобы ничего не видеть и ничего не слышать. И бродили по лесам люди, проповедывавшие "красную смерть" на костре. При получении известия, что в Пафнутьево едет Питирим, сожглись на Керженце уже три семьи. "Куда же деться? Нужда стала", – говорили они перед сожжением. А в лесу да в изгнании, да без крова, без хлеба, да еще накануне зимы, и так и эдак – голая гибель. И земля и небо холодны к таким беднякам.

Сафонтьевцы, проповедывавшие самосожжение, становились толпами у окон по деревням и пели стихиры о "красной смерти".

– Святая Русь, крестьянская Русь горит! – причитывали кликуши и юродивые, выматывая душу у крестьян своими исступленными голосами.

Но епископ шел, неотразимо приближался к Пафнутьеву – об этом доносили в скиты разведчики; он имел свою цель и верил в свою звезду. Было страшно. Люди умирали от ужаса перед будущим, а у него не только не было страха, но заключена в уме своя цель, своя мысль, он что-то знает, знает то, чего никто здесь не знает. Ну не антихрист ли? Ведь и смерти он не боится, "злой демон духа!" "Лесной патриарх", глядя на смятение старцев и поселян, хмурился:

– Этим пламя не заглушишь, а токмо больше раздуешь... Пожалуй, сожигайтесь, Питиримке только того и надо. Малодушие!

Варсонофий собрал в скиту всех старцев и соседних стариц, и бельцов, и мужиков, и заявил во всеуслышание:

– "Лесной патриарх" прав: держись спокойнее... Да! Епископ – не волк, а тоже человек. Ума терять не след. Исподволь и ольху согнешь, а вкруте и вяз переломишь. Не мешает хитрость свою иметь.

"Лесной патриарх" смотрел недобрыми глазами на Варсонофия и говорил соседям:

– Гляди, как вертит. И меня припутал... Ах ты, погибельный сын, бес преисподний!.. Не верю я тебе!

Даже уведомление о том, что диакон Александр возвращается на Керженец, теперь мало кого утешило. Отец Авраамий смотрел на трусливое смятение старцев и с грустью качал головой:

– Истинно сказано: "Тогда пошлет в горы и в вертепы, и в пропасти земные бесовские полки, во еже взыскати и изобрести скрывшаяся от отчию его и тех привести на поклонение его".

По скитам из рук в руки передавалась картинка: внизу налево, под красным балдахином, сидит на престоле антихрист и указывает рукою вперед: перед ним вправо военный отряд, руководимый синим диаволом, направляется к скиту, стоящему среди дремучего леса. Наверху высокие горы с тремя пещерами; в них спасаются иноки, мужики, женщины с детьми. Два отряда гвардейцев, ведомые диаволами, подымаются туда по лесистым склонам. Антихрист одет в царские одежды, с короною на голове.

Над этой картинкой немало было пролито слез и произнесено было немало горячих слов.

Но "лесному патриарху" и этого было мало. Он громко говорил:

– Ослабли мы, нет в скитах прежнего согласия, нет среди нас той крепости, какая бывала раньше. Яко кроты прячемся каждый в своем скиту, напугал епископ всех до смерти. Ой, срам! Ой, стыд!

И бросилось Авраамию в глаза, что больше всех волновались те, кто побогаче, кто посытее, больше всех бегали и говорили, а сами все к отцу Варсонофию так и жмутся, как мухи к меду. И Варсонофий деловито секретничал с ними, – куда и игривость его девалась! – уходил с ними в лес, подальше с глаз. Бедняки жались к молельням, слезы проливали, бились лбами о пол перед иконами: "Отведи, господи, гибель от нас!" – и плакали.

Беглый холоп, с серьгой в ухе, дернул "лесного патриарха" за рукав, ухмыляясь:

– Из осинового дышла тридцать шесть холуев вышло.

Авраамий понял, на что намекает этот замухрышка с серьгой. Тридцать шесть толков раскольничьих теперь насчитывалось на Керженце, и каждый толк старался показать, что на его стороне правда, спорили, ругались, храбрились, рвали друг другу бороды, а начальства страшились, в кусты прятались. В деревне Вязовой объявился "Христос" и собрал вокруг себя двенадцать "апостолов", а как приехали на Керженец пристава, он убежал в лес. Искали, искали новоявленного "Христа" пристава, да так и ушли обратно: нешто найдешь?

Кого ни спросят – один ответ: "На небо вознесся". Выходит, и этот не что иное, как обманщик!

Человек с серьгой все чаще и чаще встречался с "лесным патриархом". Куда ни пойдет Авраамий, везде, словно из-под земли, вырастает и он. Что за оказия?! И все заводит разные разговоры о том, о сем, а больше насчет крестьянской бедности, о тяготах государственных, ложащихся на народ, и все-то ему нужно, и все-то его волнует:

– Вот и опять: приедет епископ, снова потребуют коней... А им что? Из сохи выпряги, да под солдат дай... А споры эти ни к чему. Что из того, что расколоучители покажут ученость свою, опровергнут Питирима? Ничего! Отсеки собаке хвост – овцой, все одно, не станет. Только обозлится пуще. Тут надо действовать иными способами.

Отец Авраамий заинтересовался речами незнакомца. Спросил, как его звать.

– Богданом зовут, а Богдашкой прозывают. Не здешний я. Из-под Астрахани, из Разгуляй-города. Там такая же распутица: раньше крепко держались раскольники, верили по-разному, а царю не продавались... Теперь многие откупаются... Платят двойные, тройные оклады. Царь купил и старую веру и прежнюю совесть. Богатеям из вашего брата дорога открыта. Посадские животы толстеют, а совесть худеет. А почему? У начальства пистоли, а у нас прибаутки христовы... Что сильнее?

– Имя христово сильнее, – смутился "лесной патриарх", в душе сам негодуя на богатых раскольников.

– Пистоль сражает, а имя христово утешает...

– А что ты скажешь о старце Варсонофии?

– Скажу одно: лиса кур не оборонит, а старче похож на лису, а вы все на кур...

– Мы этого не допустим...

– Кто вы?

– Диакон Александр. Герасим, я...

– Вороне соколом не бывать, запомни, "лесной патриарх". Где вам!

Отец Авраамий с глубоким вниманием посмотрел в озорные глаза Богдана, но не обиделся.

– А по-моему так, – продолжал озорник. – Кошка – лапой, а медведь ее – пятерней, так и тут. Есть и у нас пистоли... И мы можем. Не так ли?

Богдан нагнулся над ухом отца Авраамия:

– Разбойнички у Лыскова-то ждали гостя дорогого, а он перемахнул на Никольско-Боровскую слободу.

– Что? – расширив глаза от испуга, переспросил Авраамий.

– Его... Питирима ждали... А он, ишь, через Везломский перевоз поехал... Донес кто-то...

– Чего же ты хочешь? – похолодел "лесной патриарх". – Чего тебе от нас нужно? И откуда ты знаешь?

– Покончить бы с ним в Пафнутьеве...

– Что ты?! Что ты?! Не дело это... Не дело. Зорить будут всех нас... Головы отрубят... Сожгут... – залепетал старец в ужасе. – Спаси бог! И что будет – ужасти!

– Ладно. Не пугайся. Такого приказа мне не было. Подводить ваши скиты не хочу.

– Да кто ты есть сам? Почто пришел?

– Уродила меня мать, что и земля не примат, а Питиримку, чтобы ему на том свете икалось, здесь мы не тронем. Подождать велено.

К вечеру Питиримов отряд остановился недалеко от Пафнутьева, в лесном починке "Убежище". Кругом болота, сумерки делали дорогу опасной.

Питирим, осадив коня около самой нарядной избы, на каменном фундаменте, пропустил мимо себя сначала гвардейцев, потом раскольников и затем учеников духовной школы. Велел сытно накормить старцев и переодеть их в чистые одежды, которые везли в особой повозке с провиантом и книгами два монаха.

Соскочив с лошадей, Питирим и Ржевский вошли в этот дом. На пороге встретил их хозяин, низкорослый бородатый толстяк. Маленькие глазки на пухлом лице – угодливые, заискивающие. Склонился перед епископом. Питирим неторопливо, торжественно благословил его.

Вошли в избу.

– Переночуем в починке, – отдал Питирим распоряжение Ржевскому.

Тот немедленно вышел на волю. Остались только Питирим и хозяин дома.

– Ну каковы новости, Васильич? – обратился к нему епископ, усаживаясь за стол.

Почтительно стоя перед епископом, Васильич тихо ответил:

– Светоносец ты наш светозарный, томлюсь я мыслями. В голове моей не думы, а сухари истолченные... толча.

– Что такое у тебя тут? – вскинул на него пытливый взгляд епископ.

– Оторопь берет, ваше преосвященство, – како скажу?

– Дерзай.

– Великое смятение поднялось в лесах...

– Ну?!

Васильич нагнулся:

– Смертной кончиной грозятся увенчать вашу достохвальную жизнь. Опасайся, владыка.

Питирим нахмурился.

– Знаю, – сказал он. – Ну а еще что?

– Беглых появилась тьма-тьмущая, и есть которые с мушкетами, пистолями и кинжалом. Слышны в лесах непрестанные нападения. Я претерпеваю в дому своем горькое беспокойство...

Питирим спокойно сказал:

– Раскольщики намерены сотворить смуту. Царевич Алексей в Австрии заговор великий породил... Иноземных королей поднимал на отца, на Русь... Меж нами не должно, однако, быть никакого замешательства. Воля царская превыше всего.

В это время в горницу вошел Ржевский. Питирим сказал хозяину дома: "Оставь!" и указал на дверь. Тот покорно шмыгнул в нее.

– Оставайся здесь в починке с гвардейцами, Юрий Алексеевич... Нехорошо солдат казать. Слово божье могу ли я мушкетом подкреплять!

Ржевский, озабоченно поглядывая через окно на улицу, где шумели гвардейцы около коней, заметил епископу, что "бог-то бог, а беды остерегаться не мешает; под охраной солдат победа надежнее, и жизнь будет сохраннее". Он также сообщил Питириму, что слышал, будто на его жизнь готовится покушение. Строил страшные глаза и, видимо, хотел своими рассказами напугать епископа, но тот смотрел на него с усмешкой:

– Недавно помер, и опять я живой; хотел Овчинников меня убить – сам в яму попал. Дочка его отравить меня замышляла – и тоже. Чего, братец, не чаешь, то скорее сбудется. Небось, не карась – в вершу не заманишь.

– А вот село Пафнутьево и есть та самая верша... Народ здесь злобный, коварный, – продолжал уговаривать Питирима Ржевский.

– Не боюсь. Всю жизнь дело имею только с врагами. Друзей у меня: царь, Феофан Прокопович и ты. Три друга во всем мире, а врагов не исчислишь. И прошу тебя убедительно – и носа ты не кажи в Пафнутьево. Пойду один я туда, пешком, с чернецами, с раскольниками и учениками духовной школы. Объяви им всем. Смерти я не страшусь. Помни это. Позорнее малодушия и трусости я ничего не знаю.

VII

Словно овцы, встревоженные близостью медведя, всю ночь не смыкали глаз керженские скитники и миряне, съехавшиеся в Пафнутьево для встречи епископа. Настоятели скитов и деревенские старшины были обязаны "сказками"* известить всех людей для явки на состязание. Съехалось и сошлось немало разного люда. Многие не имели, где преклонить голову, и ночевали под открытым небом: развели костры. Около огня ежились сонные старухи, старики, бабы с ребятами, поминутно вздыхая и крестясь. Ночь выдалась студеная; иней лег на соломенные крыши, на луга, осыпал искрами ели и вороха обрубленных ветвей. Пар шел от дыхания. Окна домов хотя и почернели, но кое-где все же мерцали огоньки. Там читались псалмы, возносились молитвы.

_______________

* Сакааазакаи – подписка.

Старец Александр и другие раскольники, приведенные Питиримом из Нижнего, были отпущены по домам. Стемнело, когда диакон Александр пришел в скит диаконовского согласия. Никто не вышел навстречу учителю. Только тогда, когда весть разнеслась о прибытии диакона по всему скиту, в келью к нему пришли скитожительствующие иноки со старцем Варсонофием во главе. Троекратно облобызались все со своим вождем. Помолились. Но разговор не вязался. За шесть месяцев разлуки у многих диаконовцев начали остывать чувства к нему. Бросилось в глаза даже самому Александру, что в отсутствие его большую власть приобрел над народом Варсонофий. А заговорили скитники и миряне о делах, отношения к богословию не имевших. Оказывается, скит принял на себя разработку леса, получил хорошие деньги от губернатора, а самые преданные диаконовскому согласию миряне Антип Старостин и Клим Ежов, ближние помощники диакона, уехали в подряд на Ладогу на прорытие канала. Варсонофий пророчил большую выгоду от этого предприятия. Когда диакон стал возражать, что, мол, разъезжаться диаконам не след, можно обратиться в пыль, которую сатана и сдунет, как пепел, Варсонофий сослался на самого творца диаконовских догматов, поморца Андрея Денисова. Он-де сам работает на канале и всех диаконовцев и всех ревнителей древлего благочестия призывает к тому.

Александр не стал больше спорить; на этом и расстались. Диакона клонило в сон, давала чувствовать себя сильная усталость.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В маленькой деревянной церкви "трех святителей", в селе Пафнутьеве, построенной недавно Питиримом в виде опоры православия здесь в лесах, на самой Семеновской дороге, по которой раскольники возили свои товары в Нижний, епископ отслужил обедню. По окончании богослужения вышел он из церкви в полном облачении, с крестом и Евангелием в руках и, окруженный расколоучителями, стал на приготовленное для него Варсонофием возвышенное место. Пахло смолой, хвоей из лесной чащи, омытой талым инеем, травой.

Собравшиеся в глубоком молчании, с любопытством разглядывали нарядную парчевую ризу, шелковый подризник; перешептывались. Пробившееся сквозь облака солнце позолотило одеяние епископа, излучаясь в драгоценных камнях митры. В толпу керженских скитожителей и приехавших из деревень крестьян вонзились черные глаза епископа. Здесь были и нераскольники, просто крестьяне, желавшие напомнить о своих нуждах, мужики и женщины из мирян и даже малые дети на руках у матерей.

Неторопливо помолившись на Евангелие, положенное на аналое, Питирим откашлялся, взял крест и благословил им собравшихся. Потом, отойдя от аналоя, снял митру, разоблачился при помощи послушников и, оставшись в малиновом подряснике, громко сказал:

– Отцы и матери и вси православнии христиане! Пришел я к вам и никоего оружия не принес ко устрашению вас, но токмо общее наше христианское оружие несу, хранящее нас: святое Евангелие и животворящий крест. Я пришел сюда при вас с диаконом Александром вопросами и ответами разменяться. В прошлых годах послал я вам свои вопросы, требуя на них ответствования. И ныне мы при вас разменяемся ответами на помянутые вопросы, и об ответах между собою поговорим. А вы смотрите и рассуждайте, кто будет из нас прав.

Затем он поднял свиток бумаги и спросил негромким, ласковым голосом:

– Ваши ли это вопросы, что в мае вы мне вручили?

Диакон Александр и старец Варсонофий, взяв из рук епископа свиток, посмотрели на подписи под вопросами, и Варсонофий ответил:

– Наши.

Епископ снова спросил:

– Вручаете ли мне новые ваши ответы, вместо этих, на мои вопросы? Готовы ли они у вас?

– Готовы, – ответил Варсонофий, покосившись на диакона Александра.

"Лесной патриарх", следивший за старцами из толпы, вдруг крикнул: "Варсонофий!" Но голос его был услышан только близстоящими мирянами, которые испуганно шарахнулись от него в сторону; зато, откуда ни возьмись, появился человек с серьгой. Он оскалил в улыбке желтые зубы, сочувственно кивнул головой Авраамию и, подмигнув хитрым глазом, прошептал:

– Дерзай!

– Вот книга, – начал епископ, подняв над головою книгу в кожаном переплете, – ответы, написанные мною противу диаконовских вопросов, но в начале хочу я приветствовать вас, мои любезные други.

Питирим раскрыл книгу и начал читать свое приветствие:

– Во имя отца и сына и святого духа, аминь. Божиею милостию смиренный Питирим, епископ нижегородский и алатырский, богом порученныя паствы моея, Балахнинского уезда, чернораменских лесов жителям, старцам Александру, Иосифу, Варсонофию, Герасиму и всем вашего согласия, зовомого диаконовщиной, как монашеского чина, так и мирского, как с вами и окрест вас живущим, так и во градах и в уездах обретающимся, – всеусердно желаю здравия, спасения и всякого благополучия, мира и тишины и соединения со святой восточной и великороссийской церковью.

Собравшиеся хмуро молчали.

Питирим продолжал:

– Приняв помянутое число вопросов, поскольку мне господь бог дал разумения во славу его, единого бога, и в общую вам и прочим пользу, ответы по требованию вашему написал и вручаю их вашему согласию. А ежели кто из вас по коварству и по злобе станет написанные нами ответы и положенную в них сущую правду и самую истину превращать и растлевать на возмущение народа и на непокорение святой церкви и ее пастырей, то такого раздирателя святой церкви христовой судией буди сам господь бог и святая церковь и помазанный богом государь царь Петр Алексеевич.

Прочитав свое послание, Питирим обвел добрыми, приветливыми глазами толпу и подозвал к себе диакона Александра, старцев Варсонофия и Герасима. Он вручил диакону свои ответы, сказав:

– Видите, хочу я долговременный сей раздор церковный уврачевать. Мои ответы вручаю вам за приписанием собственной моей руки по листам. Извольте пользоваться, беседу нашу поведем мы с равным достоинством для примирения в рассуждении публичном.

Потом, обращаясь к собравшимся вокруг него выбранным старцам от сафонтиева, онуфриева, беспоповщины и других согласий, поочередно спрашивал каждого о том, согласен ли он с диаконом Александром, одобряет ли он диакона, отрицающего значение соборов и отцов церкви, и может ли существовать священство без епископской хиротонии и можно ли народу избирать, кого ему вздумается, епископом? При этом Питирим напомнил собравшимся, что даже Христос ошибался и выбрал себе в апостолы Иуду. Питирим в длинной, горячо произнесенной речи назвал "суемудрием" учение диакона Александра. Окончив речь, он громко, так, что слова его гулким эхом отозвались в соседнем бору, спросил: