Текст книги "Питирим "

Автор книги: Валентин Костылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Костылев Валентин
Питирим (Человек и боги – 1)

Валентин Иванович КОСТЫЛЕВ

"Человек и боги" – 1

ПИТИРИМ

В основе сюжета романа известного писателя В. И. Костылева (1884

– 1950) – описание действительных исторических событий, имевших место

в Нижегородском крае в начале XVIII в., в эпоху Петра I, когда

началась решительная ломка патриархальных устоев старой России,

борьба светской власти и официальной церкви против раскольнического

движения. В центре произведения – образ нижегородского епископа

Питирима, верного проводника политики царя.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Дышали тихие полдневные ветры, и ласточки прилетали из теплых краев. Великим многоводием двинулись в Волгу лесные речки.

Ликовали орлы.

– Птица и та своим крылом красуется, а мы, сироты, будто зверь в норах, прячемся, хоронимся от людей, – плакались старцы. Керженские скитожители не чувствуют солнца. Под спудом тяжелого раздумья они.

Возвратился из Нижнего Нова-Града, из кремля, старец Варсонофий и привез за пятью печатями грамоту от епископа Питирима, а в той грамоте "помяни, господи, царя Давида!" – крепко-накрепко приказано поспешить ответами на сто тридцать архиерейских вопросов.

Уж год будет, как впервые прислал свои вопросы лиходей-епископ. Ищет повода он, чтобы вторгнуться в керженские леса, обрушиться на мирных людей древлего благочестия.

Не дает епископ покоя: требует! Варсонофия старца, по его словам, в кандалы хотел заковать. Человек привез челобитную, просил отсрочки ответов, а он – в тюрьму. Отпустил кое-как, с оговорками. "Не доведите меня до понуждения – хуже будет", – сказал он, а это знак: теперь так и жди.

А ведь коснутся скитов – зацепят и другие сословия. В лесах заволжских прячутся не только "ревнители древлего благочестия", а и многий другой народ. С давних пор ютится он здесь, в глуши, гонимый властями. Некоторые преследуются за неприятие "новин", за бунт против неволи, спасаются от начальства беглые люди – колодники, ратные молодцы; доживают свой век седовласые упрямцы из разинского войска, состарившиеся наедине со своей неизжитой мечтой; хоронятся и беглецы-гвардейцы, и поднявшие недавно голос против царя лысковские бобыли, и прочие. Не только раскол тут причиною.

Расползлись беглецы по лесам: кто – в скитах, кто – в деревушках и глухих починках, по островам и берегам Керженца, Ветлуги и Усты, кто – в пещерах, словно кроты. Промышляют рыбною ловлей, бобровыми гонами, лебединою охотою, зверобойничают многие и плавят леса на низы Волги.

А теперь – горе всем! Хищник с кремлевской горы нацелился на эти места.

Сто тридцать вопросов! Да каких! Всю свою ученость показал царский холоп. Ишь ты, придумал! Недаром старцы сбились с толку. Не отвечают. Притворился такой лисой – любезно, почтительно: "Прошу вашу премногую любовь, славы ради божия, общия ради пользы"... А кто поверит? Так и знай: китайская мудрость пущена в лес неспроста, а ради соблазна людей, чтобы смущение посеять и изловить на ответе, да и к бунту то приравнять.

А если взять да не ответить? Тогда и того хуже. Такие дела бывали. Кто не являлся на споры с попами, то и того пытали и казнили, как за татьбу*. Это известно.

_______________

*аТааатаьабааа – разбой.

Что делать?

Сам диакон Александр растерялся.

И вдруг вспомнили: "Пресвятая владычица, совсем запамятовали! А Денисов?!"

На Керженце появилась мудрая голова из олонецких лесов, из Выгорецкого скита поморской церкви, "знаменитый член, муж ученейший, высоких талантов, твердого духа и дивной памяти", славный писатель "Андрей сын Денисов". Отпрыск забытого рода князей Мышецких. Человек бывалый, известный всему Поморью. От Бел-моря на Керженец путь совершил. Всяких людей, всякого зверья встречал на своем пути молодчик. Самому царю Петру пришелся по душе, хотя и раскольник. Заводы железные помогал, говорят, царю строить на реке Волге в олонецких местах.

Глава керженских раскольников, диакон Александр, высокий бородач, с кроткими голубыми глазами, сам обратился к нему, к Денисову: не защитит ли воин церкви храбрый керженских братьев от архиерейского гнева? Не ответит ли он, "пользуясь своею зеломудростью и опытностью в науках", на архиерейские сто тридцать хитроумных вопросов?

Задумался поморский гость.

– Ответить, конечно, могу. Многие скорби, многие беды видел, борясь с церковными рачителями. Хитрословие питиримовской учености мне известно. Однако есть препятствие.

– Какое? – удивился Александр.

– Подумай, старче. Прилично ли нам с тобой защищать поповцев? Разные дороги у нас. Разные мысли. Я – беспоповец. А Питирим обращается к поповцам.

Обсуждение происходило в большом, недавно отстроенном доме рыбака Исайи Петрова. Хозяин принял братцев по-праздничному. Расшитою скатертью стол обрядил. Окурил избу благовониями.

Старый дед был Исайя, борода прошла по груди седою дорожкою, а глаза сверкали живые, молодые, и ловкости у Исайи было больше, чем даже у другого парня. "Лучший на свете рыбак". Уважал его народ, особенно беглый и крепостной люд.

Как же такому человеку не вмешаться? Из-под седых пучков по-молодому сверкнули черные глаза. Разгладил старина бороду и вставил свое слово:

– Водятся в реке разные рыбы: и головель, и окунь, и ерш, и язь, и плотва, и пескарь, и каждая свое перо имеет и цель, но щука их всех одинаково захватывает, житья не дает. Так же, я думаю, и с человеком, так же и с кремлевским распорядителем: по бороде – святой апостол, а по зубам – старая щука. Не беда бы этой щуке и в вершу влезть, ежели к тому случай есть. Надо понимать: всем нам грозит она, щука, всем без изъятия; кабала помещичья да кабала архиерейская так и ходят по пятам за всеми нами. Инако тут не изречешь.

Улыбка пробежала по его лицу. Пуще прежнего призадумались старцы.

Александр, действительно, был диаконовец, или, как его называли, "кадильщик". Сам он и основал эту секту. Попов не признавал, – только диаконов. "Буде! Побарствовали!" Александр поднял бунт против попов, отстаивал "второй чин": "последние будут первыми". Кланялся он и новым иконам, равно как и иконам старого письма; безразлично, и даже не отвергал четырехконечного креста. А рядом теперь сидели за одним столом раскольничьи попы и "восьмиконечники". Сам Исайя, хозяин дома, был ярый поповец и даже недавно в споре лютом бороду чуть не выдрал одному диаконовцу, Демиду Охлопкову. Были тут еще люди и других толков: онуфриевцы, сафонтьевцы и арсентьевцы, были и простые миряне.

Но вышло так, что Александр, после долгого раздумья, заявил:

– Дядя Исайя прав... Щука – она такая.

А его помощник и первый советчик, маленький, юркий, с раскосыми глазами, старец Варсонофий, и вовсе выпалил:

– Какая там щука?! Не щука, а самая рыба-кит! Всех проглотит! Весь Керженец! Всех без разбора сожрет!

Многих затрясло от страха. А баба соседняя, деревенская, тайком нырнувшая в избу, любопытства ради, вдруг заголосила тонким, щенячьим голосом, напугав всех. Бабу вывели.

После этого стало полегче. А диакон Александр даже улыбнулся. Отец Варсонофий, выводивший бабу, возвратился в избу еще более раскосым – глаза ушли совсем в разные стороны, перекрестился и, скромно усевшись в уголок, вздохнул:

– Не мешало бы поторопиться.

Лицо его блестело, словно блин, густо намазанный маслом. Многие недолюбливали Варсонофия, а Александр в нем души не чаял. Без него ни шага.

– Поспешать след, – решил Александр, – воля старцев – святая воля, и я подчинен ей. Искусство – половина святости. Буде имя господне благословенно отныне и до века.

Диакон Александр и "писатель-поморец" Андрей Денисов отправились в Александрову келью составлять ответы.

Александр всю надежду возлагал на Денисова. Вежливо помог ему снять кафтан, подал перо, бумагу, чернила. Подвинул сиденье. Помолились на икону Николая Мирликийского и расположились писать.

За окнами – бестолковое чириканье воробьев и бедовые голоса ребятишек. Не унимались и взрослые. Александр закрыл окна. Внутри скитской ограды разбрелись по холму избы на высоких подклетях, с крыльцами, сенями, переходами, тайниками, вышками, а вокруг них суетился народ. Продолжали шуметь. И многие настаивали, что не надо отсылать ответов. Можно погубить Керженец. Не надо поддаваться диавольскому наваждению.

Не состоявшие ни в какой секте, прятавшиеся в лесах беглые мужики, не понимавшие тревоги, вызванной вопросами Питирима, толклись тут же у избы, бессознательно взволнованные поднявшейся в староверческих скитах суетой.

Они приставали к проходившим мимо старцам с расспросами, а те отмахивались, бормоча что-то непонятное, делая страшные глаза и тем еще более повергая в страх и уныние скрывавшихся в скитах беглецов.

Варсонофий исчез куда-то. Андрей Денисов вынул из сумки, которая была у него надета через плечо, две книги в кожаных переплетах и заглянул в окно.

Только взял Денисов перо, – в келью ввалился народ, а впереди всех Варсонофий и Авраамий, прозванный "лесным патриархом". Бороды разлохматились. Глаза горели. Мелькали кулаки. Красные лица. Диакон Герасим, плечистый, длиннобородый, сцапал Денисова за руку, в которой было перо.

– Брось! Не надо! – прошипел он.

– Не слушайте, праведники, Питирима! – крикнул Варсонофий. – Какой это такой архиерей? Ведь он ради только чести и богатства от правой нашей веры отступился... предался царю-антихристу... на своих пошел, даже на отца.

– Не давать ему ответа, проклятому! – басил "лесной патриарх", черный, курчавый, как цыган.

– Не давать!.. – понеслось со всех сторон.

Александр, хотя и вскочил и начал успокаивать расходившихся старцев, однако по глазам его было видно, что он им сочувствует. Слишком ненавидел он Питирима.

Денисов поднялся со своего места красный, потный. Встряхнул золотистыми кудрями и крикнул:

– Братцы, мне – как знаете! Только недаром пришел я к вам! Помочь хочу! Верьте!

Все как-то разом стихли, ибо большим уважением пользовался среди керженцев олонецкий воитель за правду.

– Ответы не будем писать. Однако не можно никак грамоту Питирима втуне оставить. Лютый нрав его известен: разорит он всех нас, а коих и на костре, гляди, пожжет. Не так ли? Да и не один тут Питирим, смотрите дальше!.. Вот что!

Угрюмым молчанием ответили бородатые, но видно было – задела за живое их речь Денисова.

Поморец продолжал:

– Давайте схитрим... Пошлем ему не ответы. Зададим ему многое множество вопросов о разных пунктах, и если он ответит на таковые, мы спровадим ему свою грамоту. А вопросов тех наберется двести четыре-десят. Вопросы составлены мною на Выге зимой, и теперь плод сих смиренных трудов я отдаю вам, а угодно будет, и поднесем те вопросы злодею-епископу.

Раскрыли рты изумленные керженцы. Диво дивное, из чудес чудесное! Вместо ответа скиты сами пошлют епископу свои вопросы. Заставят его самого отвечать, а потом уже, изволь, получай ответ и от нас.

– Яви свет нам евангельский, пастырь наш прелюбезный, учитель наш полезный! – заголосили от радости скитники. – Отведи стрелы лукавого диавола от нас!

Местные люди с радостью цеплялись не только за такого, а за всякого полезного человека. И нечего скрывать; не гнушались даже разбойного люда, скитальцев незнаемых, беглых, явившихся сюда с мушкетом или саблей. Были и такие. Что им новые или старые каноны? Им никаких не надо: вот и теперь, когда старцы расходятся по кельям, они хихикают в елках с девками. А это не полагается. Девка должна честь знать и молиться. Старец Варсонофий нарочно приставлен был к этому делу. Срам по деревням искоренять. Пещись о девической скромности. Так и шныряет по ельнику, к делу и не к делу, а везде из кустов выставляется.

– Тьфу ты! Хоть бы ослеп! – сердились на него парни. Ничем его не проймешь. Скалили зубы, убегали глубже в лес, а старикашка и туда за ними, и все крестится и все молится, а сам пронзительно стреляет раскосыми глазенками в кусты – будто тетерок высматривает. Забыл и об "ответах" и о "вопросах".

По совести и по божественному писанию имя Питириму: "Иуда". В Переяславле подкупил его царь, облюбовал "для подвигов антихристовых", предавать "своих же" единоверцев, купил за золото и чин архиерея, переродил его в никонианца. "Иуда, предатель Искариотский" – другого имени ему после этого никакого нет.

Так шепотом между собой Александр и Денисов и говорили, а перо застыло над бумагой, словно готовый к удару меч.

– На-ко-сь, возьми его! Самого митрополита Сильвестра съел... Слышал? Царь выслал его из Нижнего в Смоленск, а Питирима – на его место.

– Однако нельзя отправить вопросы без письма... Надлежит чин соблюсти.

Стали придумывать выражения и титулы, подыскивать разные льстивые, полные благоговейной почтительности, слова.

Наконец, письмо Питириму было написано. Андрей Денисов громко прочитал его собравшимся. Его слушали с большим вниманием, однако, нашлись и такие, которые были недовольны вопросником, ибо в нем не было ни слова сказано ни о крестьянах-тяглецах, ни о солдатах... Просили Денисова приписать следующее:

"У крестьян писцы и переписчики ворота числят двором, хотя одна изба на дворе, а народу сам-шест или сам-десят, а пишут двором. По здравому рассуждению надлежит крестьянские дворы считать не по воротам, не по дымам избным, но по владению землей и засеву хлеба. И если у крестьянина целый двор, да земли, где он может высеять на всякий год четыре четверти, а ярового осьмь четвертей, а сена накопит про себя двадцать копен – то его и облагать за целый двор, а с того крестьянина, который не может посеять и четверти ржи, не надлежит брать и ни одной доли двора..."

– Пиши, Андрей Дионисьевич! – кричали мужики. – Всякому крестьянину числить дворы по количеству земли, а не по воротам! Одних разоряют, других обогачивают... Не гоже так-то! Пиши!.. Объярмили мужика!

И многие голоса закричали: "Пиши! Пиши!"

Один парень вылез вперед, сбросил с головы шапку и топнул по ней ногой, замяв в грязь:

– В помещичьих поборах по земле же!.. Больше положенного оклады бы не тянули!.. Чем будем жить! Чем будем владеть? Чем будем платить? Нехотя бежим в леса!.. Кабала заела!

Отец Авраамий, "лесной патриарх", не примыкавший ни к одному толку, не считавший себя раскольником, – хоть и в рясе, а заодно с мужиками. Кричит, растрепав косы и размахивая руками: "Пиши!" Мало этого, оттолкнул парня без шапки и провозгласил:

– А наипаче монахам шелковые одежды носить неприлично, непристойно! А носят они рясы луданные, атласные и штофные! Чернец – мертвец, чернецу непрестанно подобает быть в молитве, а они... с купечеством, с инокинями пьют и блудят... Пиши! Правды требуй!

Андрей Денисов спокойно выждал, когда толпа поутихла, обвел всех взглядом и с ласковой улыбкой громко сказал:

– Царево цареви, богово богови... Не можно мешать догматический способ богопознания с делами городскими и сельскими. Что суду государеву надлежит...

Отец Авраамий крикнул в озлоблении:

– У нас нет божьих дел! Все их царь съел!

Опять начался шум. Поповцы и беспоповцы полезли чуть ли не в драку с мирянами. Наконец, "лесной патриарх" плюнул и сказал:

– Аввакума бы на вас! Анафемы!

И, фыркая, сверкая белками, ушел на деревню. А с ним ушли и многие другие из недовольных скитников и мирян.

Словно гора с плеч свалилась после их ухода. Заглавные буквы вывели на рукописи киноварью. Все уголки ее Денисов разрисовал кружевами поморского травного орнамента: зелеными листиками. Обсудив со старцами свои вопросы и письмо, он с достоинством вручил их диакону Александру. Вся братия облегченно вздохнула: "С одной стороны, новая оттяжка с ответами на архиерейские сто тридцать вопросов, с другой – пускай-ка попробует ответить антихрист на мудрое собрание вопросов, писанных Денисовым. А если не ответит, тогда и мы ничего ему не ответим" – так успокаивали себя старцы.

Александр подписал и вопросы и письмо с громадною охотой и с язвительностью в глазах.

Варсонофий в момент этого подписания выбежал на зеленый двор и давай бить в колокол. Волоса его растрепались, глаза в азарте расширились, и сам весь он выглядел уж очень усердным, даже в одном сапоге почему-то вылетел из избы. Ребятишки за ним побежали, притащили сапог. И теперь старец стоял: в одной руке – веревка от колокола, в другой – сапог.

Народ сбежался и понять не мог – что приключилось?

Только когда на волю из избы вышел диакон Александр в сопровождении старца Герасима и мудреца олонецкого, Варсонофий перестал звонить.

На Александре был длинный, до самых пят, желтый, порыжелый подрясник, затянутый кожаным поясом, с ременной лестовкой. Копна пышных волос с проседью расползлась по широким плечам.

Вытянувшись во весь свой высокий рост, он спросил:

– А с кем отправить, братцы, послание епископу? Рассудите.

Задумались скитожительствующие иноки, взялись степенно за бороды. Вопрос, действительно, немаловажный. Всякого ли соблазнит ехать теперь в Нижний к "антихристу" на потеху? Да и что там ни говори, а сию меморию* и вопросник никак понять нельзя иначе, как новую оттяжку керженской братии с ответами на архиерейские вопросы. Дурак, и тот уразумеет. Выходит, сызнова провинились. Кто повезет Питириму подобные препирательства старцев? Правда, хотя город Нижний и недалеко, всего шесть или семь десятков верст, а сидеть в земляной тюрьме охотников мало. Вот тут-то и подумаешь! А то еще пытать станет – душу выматывать. Вся власть в его руках, а с царем у него душевная переписка, и хоть умен своим умом Петр, а во всем уступает этому черноряснику. Все по его делает. Не раз проверено. Сам царь помогает кабале.

_______________

*аМаеамаоараиая, илиа параоамаеамаоараиая, – письмо, выписка с

изложением дела.

У раскольников везде свои люди, и в царских хоромах есть, и царь об этом не знает. И вот верные царедворцы передавали: прытко уважает царь нижегородского инквизитора и никаких жалоб ни от каких персон на него не принимает.

Каждый обо всем этом втайне сразу раскинул умом, а сказать – никто никому ничего не сказал. Вопрос диакона Александра прозрачен, как вода озера Светлояра, но никто не видит града Китежа на дне святого озера, так не предвиделось и ответов на диаконовский вопрос.

Толпа молчала.

Вдруг раздалось лязганье цепей. Вперед вышел схимник Иосиф с Линды-реки, паломничающий по керженским местам. Худенький старичок. Глаза маленькие, утонувшие в бровях. Цепь из железных колец оковывала ему руки, охватывала туловище и волочилась, как хвост, за ним по траве, звякая при каждом его движении.

– Александру самому предоставить! Соблюди, диакон, правду и венцом венчай – бог милостив, антихрист кремлевский не убодает! – громко потрясая сухой рукой, сказал Иосиф с Линды. – Не убодает!

– Александр!.. – загудели раскольники.

Один бойкий молодой скитник, по имени Демид, выскочил вперед и тонким голосом, нараспев, провозгласил:

– Отец Александр – усердный благочестия ревнитель, нелицемерный братский советник.

– Дорогие друзья, братия и сестры! – сказал Александр, откинув назад волосы резким движением головы и с сердцем потрясая в воздухе писаниями, приготовленными для Питирима, – соколы ясные и орлы поднебесные, низко кланяюсь я вам за уважение ваше ко мне, за доброту к моему смирению. Не страшусь никакой пагубы аз. Сквозь огонь, сквозь жары, сквозь камни, которые в Волге, сквозь горы каменистые должен за веру пройти старец. Аминь!

На том и кончили.

Везти керженского посланца в Нижний выискались дед Исайя и Демид. Оба с большой охотой. У Исайи был самый лучший струг. А Демид – лучший гребец и даром что мал, а силы недюжинной. Многих возили они согласно и благополучно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Идем, идем, – увлекал за собой Авраамий приехавшего из Нижнего посадского кузнеца Фильку Рыхлого. Тот послушно подчинялся "лесному патриарху", не понимая, куда его волокут.

– Умники какие богописанные выискались. Слушай их!

Крику было много в сосновом проселке, куда качнулась партия недовольных, разругавшись со скитниками.

На широкой поляне расположились. Сели кругом, тесня друг друга.

– Что нам теперь делать? – восклицал Авраамий. – Кому теперь верить? Денисов, и тот хитрит. Уклоняется.

– А никому не верить... – резко оборвал его недавно появившийся среди керженских поселян человек с серьгой, рыжий, коренастый, напористый. Он больше всех шумел в скиту после прочтения письма Денисовым. С Дона человек – озорной. Его толстые, короткие пальцы странно сжимались, когда он говорил. Как будто он готовится задушить кого-то.

– Дело, братцы, хитрое, – обводил он прищуренными глазами мужиков. У каждого в башке должен сидеть свой государь... За что обдирают крестьян, и не только помещичьих или монастырских, но и дворцовых?.. Ямские платите? Отвечайте?!

– Платим, сердяга, платим... – откликнулись жалобные голоса.

– За "лошадиные водопои" платите?..

– Ну как же, батюшка! Платим!

– Да что там! – взвизгнул высокий, худой, как скелет, старик, – пять пятков податей. Никуда не уйдешь.

– А скитники не хотят Питиримке писать о том. Как вы это понимаете? А как вы понимаете, что царевича Алексея Петр хотел задушить, а он убежал за рубеж и теперь жив и хочет власть отнять у отца и облегчить народу жизнь? Повернуть все по-старому?

Молчанием ответили мужики человеку с серьгой. Уставились друг на друга вопросительно: что скажешь? Хоть и леса вокруг дремучие, а только нынче птицы и той остерегайся. Время неспокойное.

– Лапоть знай лаптя, а сапог – сапога, – входя в круг решительным шагом, немного сутулясь и не глядя ни на кого, нарушил общую задумчивость высокий детина, солдат Чесалов. – Воскресенский мужик я... Вот что. Солдат... Бежал из войска и скажу прямо – везде воет народ. А монастырские крестьяне и того хуже, а особенно кто под Макарьевой обителью в тягле обретается. Недаром в Мурашкине народ бунтовал. Недаром и ныне промеж Лыскова и Макарья началось. Богатеют отцы на чужом горбу. Об этом бы Питиримке и следовало написать. А ежели царевич Алексей жив, дай бог ему здоровья. Надо царю спесь сбить.

От никому непонятного веселья затрясся юродивый Василий Пчелка; все с любопытством оглянулись на него, приготовившись к интересному зрелищу.

– Как во Нижнем Нове-Граде был один купец, жил он с дочкою да с красавицей... Питиримушка не зевал и тут. Радуйся, невеста не невестная, скорее пропел, чем проговорил это, захлопав в ладоши, Василий Пчелка и добавил: – Царевич жив, и мы будем живы. На него надежда.

Юродивый упал наземь и стал кататься по траве, улюлюкая.

Кузнец Филька сплюнул, тряхнул кудрями и выступил вперед.

– Знаю я, о чем он...

– А коли знаешь, и поведай нам.

– У Овчинникова, у богатея-купца на посаде, была дочка красавица, а у нее жених, тамошний школяр питиримовской школы...

– Ну, ну...

– И повадился к ним в дом, к Овчинниковым, ходить епископ... девку стал глаголу господнему обучать, от раскола будто бы отвращать... Да, видать, девка заучилась так, что и от женишка своего отставать начала. А таких людей, как Софрон, на белом свете больше нет, не имеется: могуч и бесстрашен, как Самсон... И зол он на Питирима и на царя, как лев. И когда царевич пойдет на Петра, тогда...

Слушатели заволновались:

– Да не тяни. Какое нам дело до чужой девки и до Самсона. Раскрывай суть.

– Есть и вам дело! – крикнул Филька, замахав на них руками. – Шалите, братцы... Есть.

– Какое такое?

– Большое.

Вступился солдат Чесалов:

– К Макарию Софрона! К бунтарям!.. Ищут они себе атамана такого... грамотея... В темноте живут... Мы уже с Филькой обсудили. Ватагу надо насобирать... Пора народу подняться, жаль – Булавина разбили, но ничего... другие обнаружатся, да и булавинских еще много.

Филька кричал:

– Добиваться надо! Вот к чему и вся моя сказка!

Мужики, отдуваясь, стали подниматься с земли.

– Да, – тяжело вздыхали они. – Монастырские взыскатели с десятины дерут... А из города приезжают фискалы и сборщики-камериры и опять же дерут тем же сбором и с той же самой десятины. А кому пойдешь жаловаться?! Дятлу... Царю до нас дела нет.

Маленький, щупленький Филька, готовый лопнуть от натуги, крикнул неестественным басом:

– Мотайте на ус. Купцов надо уломать... Помогать должны... Такие же они раскольники, как и наша голытьба... По одним канонам молимся, пускай помогут.

– Кому?

– Беглым. Кому?! Не знаешь?! Беглые за нас. А атамана у них нет. В чем и беда.

Человек с серьгой, выслушав Фильку, хлопнул его по плечу.

– Дело говоришь. Письмами да челобитьями Питирима не возьмешь... Меч скорее рассудит. Вот и надо царевичу Алексею подмогу готовить...

Все в тревоге оглянулись в сторону говорившего. Он приветливо кивал народу головой, а в глазах – задор и решимость.

– Все дело, братцы, в силе... Кто сильнее, на той стороне и правда... Верьте мне. Я знаю. Много видел разных я людей и людишек. А что Софрон обижен Питиримом, что девка у него из рук уплывает в архиерейские лапы, хорошо. Ярости больше будет в крови.

– Вот, глядите! – Филька с силой швырнул на землю большую медную монету. – Отрываю от себя в пользу ватаги, как есть.

Человек с серьгой молча шлепнул сребренник наземь. Заволновались керженцы. Пришли в движение, посыпались на траву монеты. Зазвенели. Василий Пчелка пустился в пляс! Засверкали его отрепья.

"У Ваньки и у Якова душа одинакова", – раздалась в лесу припевка. Вытянув шею и тряся головой, как старый охрипший пес, он захлебывался от радости: "душа легка и сила велика..."

Солдат Чесалов деловито собрал в мошну деньги, пожертвованные для ватаги, и потряс ими весело:

– Давно бы так. Теперь дело будет.

Филька продолжал:

– И получается, братцы: письмо письмом, а война войной... Пускай скитожители унижаются, рабами себя питиримовскими величают, а мы, раскольники-миряне, монастырские крестьяне, дело начнем великое, новое, горячее.

Разговоры зашли слишком далеко, и кое-кто из семейных, незаметно для других, удалился с собрания, торопливо зашагав в испуге по проселку к деревне.

Было решено послать Фильку Рыхлого и Чесалова к беглым под Макарьев монастырь, направить Василия Пчелку попросить у купца Овчинникова, озлобившегося за дочь на Питирима, денег на пропитание, а Филька, кроме того, должен был обо всем рассказать Софрону и уговорить его идти к беглым атаманом. Одним словом, Фильке дан был приказ от мужиков доставить атамана макарьевской ватаге. Может быть, и в самом деле защитят крестьянина. Может быть, и впрямь царевич вступится за народ.

Но нашлись и сомневающиеся. Они подошли к старцу Авраамию и спросили его: а почему он, старец, живет в несогласии со скитниками и другими вождями раскола?

Авраамий ответил:

– На что надеются они? На веру. Но, хотя и старая вера, но не опора. Царь тоже почитает веру и церковь, но есть к тому же у него и войско, и фискалы, и сборщики податей. У него государство, и у царя своя дорога... и ведет она к власти, обогащению помещиков, а к нашему закабалению. Дворяне, военные, попы и Питирим в оном же скопище пошли по этой дороге, и всем им она сулит счастье... У них цель, которая для них превыше бога. И коли ее нет у раскольников, то и жить им, горемычным, незачем. Одной верой и богомольем не спасешься. И беглых, странных людей, всех дерзких и непокорных мы не должны гнать от себя, ибо они тоже ищут свою дорогу. И найдут. Найдут... Вот и надо просить Софрона, раз человек такой нашелся. Пускай идет в атаманы. А мое дело благословить вас...

Филька вскочил на пень и крикнул, сложив ладони трубкой:

– Слышали, братья? Старец Авраамий благословляет нас. Его можно слушать... Ему можно верить... Старец Авраамий благословляет Софрона на атаманство. Идите спокойно к своим очагам, получив благословение старца Авраамия. Помните, братцы, царевич ждет нашей подмоги.

Сняли мужики шапки и низко поклонились "лесному патриарху", который благословил их двуперстно. Лицо его было суровое, решительное...

После этого "лесной патриарх" собрал в избе у Демида мужиков и рассказал им о том, что крестьянам на Руси день ото дня становится хуже. Прошел он длинный путь из Питербурха и до Керженца и много видел крестьянского горя. Что ни день, царь издает все новые указы, еще более тяжкие, еще сильнее закабаляющие народ.

– Тяжким бременем, – говорил он, – легла на крестьян введенная царем "подушная подать". Много ли или мало ты пашешь земли, а может, и ничего не пашешь, а плати с каждой живой души царю подать, да еще собирать-то эту подать царь-государь возложил на самих же помещиков, а ежели где оную подать не соберут в срок, туда царь посылал своих солдат, чтобы наказывать крестьян.

– А помещики, – говорил, сверкая горящими от негодования глазами "лесной патриарх", – потеряли совесть и обратились как бы в кровожадных, ненасытных зверей, стали, словно скотом, торговать на рынках людьми... А когда царю стало о том известно, он наказал помещикам, коли нельзя того пресечь, то продавали бы крестьян не врозь, а целыми семьями... Пожалел волк кобылу – оставил хвост и гриву! То-то по его доброте в некоторых местах, вместо четырехдневной барщины, помещики принудили крестьян к ежедневной барщине... На себя-то мужику и некогда работать, а станет жаловаться на горькую долю помещику, так задерут на конюшне батогами...

Мужики слушали "лесного патриарха", и лица их становились темнее тучи. Что делать? К гулящим пристать?! Но и тут Авраамий невеселую весть сообщил:

– Вышел-де приказ царя всем вольным, гулящим людям приписаться к помещичьим дворам, чтобы они отыскали себе господ и стали бы крепостными душами, а не то ждут их тюрьмы и плети... И на воле мужику жизни не будет, так и этак – от помещичьей власти никуда не денешься. Вся их власть!

Наслушавшись этих рассказов, бабы подняли плач, а глядя на них, заревели и ребятишки.

– А все-таки покоряться царю не надо! – закончил свою речь Авраамий. – Подай, господи, Софрону победы над врагами.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В избе сплошной писк. Трудно разобрать, кто кого пересиливает: крысы ли кур, куры ли крыс, малыши ли тут первенствуют, – не поймешь.

При появлении Демида лежавшая на печи женщина простонала.

– Ты чего там, мать? – отозвался на стон Демид и прикрикнул на детей: – Не шумите! Я вас!..

Ребята рассыпались по углам.

– Кто там? – спросила больная чуть слышным голосом.

– Это я. Завтра в Нижний диакона повезу.

– Ох, ох, ох!.. Как же мы-то!.. Опять приходил староста... Замучили...

– А у нас кабана увели! – озорно выкрикнул малыш лет шести.

– Чего это он, мать, тут брешет?..

Охая и произнося молитвы, поднялась на печке жена Демида с кучи тряпья. Лицо ее было красное от жара. Глаза мутные.

– В Макарьев повели, в монастырь. Не послушали никого... Куда тут!

– У меня от игумна бумага...