Текст книги "Молодой Ленинград ’77"

Автор книги: Валентин Костылев

Соавторы: Александр Орлов,Дина Макарова,Виктор Менухов,Поэль Герман,Римма Цветковская,Наталья Гранцева,Ольга Бешенковская,Владимир Насущенко,Юрий Нешитов,В. Андреев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– Господи боже! – возмущается Ирина. – Бабе скоро на пенсию, а она все за мамин подол держится. Когда же наконец ты будешь самостоятельной?

– Да, Иркин, мне трудно, я в одиночку борюсь с жизнью, – патетически произносит Аня. – Но я никогда не горюю, хотя мне тяжело. Мне знаете как тяжело! – распаляется она, снимая очки, и темные пятнышки зрачков расширяются от волнения. Ирина задела ее за живое. – Сейчас я одна – что поела, то и ладно. А будет ребенок – кто его прокормит? У матери пенсия мизерная – всю жизнь медсестрой работала, так что же – на одну мою зарплату жить втроем? Это невозможно. Я хочу, чтобы мой ребенок был не хуже других, чтобы у него был отец и все, что имеют другие дети.

«Может, она и права», – думаю я.

Иногда Ане звонит какой-то мужчина и, мягко грассируя, просит ее к телефону. Нелепо хихикая, она отказывает ему в свидании, ссылаясь на то, что и по вечерам она занята работой. Ирина ругает ее за беспечность – «смотри, пробросаешься!», но Аня только смеется в ответ. Она никогда не рассказывает о нем, и нам остается только гадать, что это за тип – обладатель интеллигентного баритона.

Когда-то и я думала о том, что если не выйду замуж до тридцати, то просто рожу ребенка от приятного мне человека. А вышло совсем по-другому: и замужем была, и мужа любила, а ребенка нет. Побоялась оставить. Слишком много мы ссорились, и не было дня, чтобы я не думала о разводе… Решили всё его слова. «Оставляй, только не делай из этого трагедии», – сказал он, когда узнал, что я в положении. Тогда я еще училась в институте, и нам, конечно же, было бы очень трудно – он это имел в виду. Я была уверена, что мое известие страшно обрадует его, что он обнимет меня, как в кино, и скажет, что он счастлив или что-нибудь в этом роде, а он… И теперь я жалею… Надо было решать самой.

Таня не принимает участия в разговоре. Она молчит и медленно размешивает акварель в стеклянной баночке из-под крема. Таня похожа на балерину: худенькая, с выпирающими ключицами и с большими, словно загримированными глазами на почти всегда грустном лице. Гладко зачесанные волосы собраны в пучок на затылке. По-видимому, она себе нравится: миниатюрные фигурки балерин, в которых угадывается явное сходство с Таней, заполняют все свободное пространство листа, прикрепленного к чертежной доске. В этих фигурках столько страсти, столько экспрессии, просто не верится, что все это – Таня, ее внутреннее «я». Вот тебе и загадка.

– А ты что думаешь, Таня? – все-таки спрашиваю я. Мне интересно, что она ответит.

Тане двадцать шесть. Она моложе Ани и тоже не замужем. Таня приподымает голову, пожимает плечами и задумчиво смотрит в окно. Лицо ее совершенно серьезно. В своих суждениях она крайне осторожна, боится обидеть кого-нибудь своим несогласием или резким словом.

– Пожалуй, Аня права. Трудно воспитывать ребенка одной, – говорит она и потом добавляет уже для нас с Ириной: – Но я думаю, что каждой женщине нужно иметь детей.

Я не знаю, что ждет меня впереди, но уверена только в одном: рано или поздно у меня появится малыш. Может, эта моя любовь к детям – первобытное, инстинктивное чувство, но я не могу слышать равнодушно детский плач – у меня внутри все так и разрывается от жалости; хочется подбежать, утешить, взять ребенка на руки. Эти славные малыши, особенно те, что еще не умеют ходить и сидят на руках у родителей, – как мило они улыбаются, глядя на вас. Это самые приветливые человечки на земле.

Мой кульман стоит ближе всех к телефону, и мне без конца приходится отвлекаться на его звонки. Вот и теперь кто-то звонит и говорит про какое-то объявление на дверях Академии художеств и про то, что ему нужна именно такая натурщица.

– Вы не туда попали, – раздраженно говорю я и собираюсь повесить трубку, но незнакомец настоятельно требует позвать кого-нибудь к телефону.

– Я правильно набрал: пятнадцать два ноля сорок четыре? – спрашивает он.

– Да, правильно, но я не понимаю, кого вам все-таки нужно?

И тут с места срывается Ирина. Она еле сдерживается от смеха и, открыв дверь, зовет:

– Людка, тебя к телефону!

– Кто? Папа? – удивляется Людка и, провожаемая нашими недоумевающими взглядами, – что задумала Ирина? – неторопливо подходит к телефону. Кроме папы, Людке никто не звонит, он сейчас на курорте, и потому Людка встревожена. Она берет трубку, внимательно слушает, сдвинув к переносице ухоженные бровки, и смуглое ее лицо вдруг неожиданно краснеет. Бросив трубку на рычаг, Людка выскакивает из комнаты и выбегает на лестницу. Ирина несется следом. И только теперь, восстанавливая в памяти обрывки фраз и соединяя их в целое, я понимаю, в чем дело: Ирина повесила копию того объявления, что красовалось над Людкиным столом, на двери Академии художеств.

Таню и Анюту их незамужнее положение волнует мало, а если они и думают иногда об этом, то тщательно скрывают от других; напротив, беспокойство Копецкой по этому поводу сквозит в каждом разговоре, в каждом споре на эту тему. Если к нам в мастерскую приходят посетители мужского пола и, поджидая Майского, сидят в нашей комнате, то Копецкая под любым предлогом сразу же появляется у нас, делая вид, что ей необходимо именно сейчас посмотреть журнал мод, принесенный Ириной еще неделю назад, или пролистать прошлогодний отчет, спрятанный в столе Майского. Однажды, когда я рассказывала девчонкам о Сережкином друге, недавно защитившем докторскую диссертацию, холостяке, Людмила очень оживилась и как бы в шутку попросила меня познакомить ее с ним, а потом надолго, почти на целый месяц, оставила меня в покое и не донимала своими насмешками.

Мне впервые становится по-человечески жаль Копецкую. Иринина шутка на этот раз оказалась слишком грубой. Может, подойти к ней, успокоить? Но разве она поверит в искренность моих слов теперь, после стольких дней откровенной взаимной неприязни?

Это письмо так и не прочел тот, для кого оно было предназначено. Я переписываю его в дневник, чтобы через несколько лет прочесть заново и постараться понять, кто из нас был виноват в том, что мы расстались. Сейчас мне кажется, что я достаточно умна, чтобы рассудить все объективно, что вряд ли через несколько лет буду смеяться над тем, что здесь написано. Но почему же, читая записи трехлетней давности (не говоря уже о более ранних), я удивляюсь своей наивности, а порой и глупости. Ведь и тогда, три года назад, я казалась себе женщиной умной и, оценивая происходившее, могла поклясться, что права в своих суждениях и никогда не изменю им.

«Если у тебя еще есть желание попробовать все наладить в последний раз, то прошу тебя серьезно отнестись к тому, что здесь написано.

Чего я хочу от тебя:

чтобы ты не был так груб со мной, не придирался к каждому слову, если у тебя плохое настроение;

твой тон в разговоре со мной (именно со мной!), часто высокомерный, вызывает у меня желание отвечать тем же; ты слишком долго помнишь обиды, копишь их, и это мешает нам жить: ведь и меня ты обижаешь словами иногда безо всякой на то причины, но я стараюсь побыстрее забыть это, если вижу, что ты и сам раскаиваешься;

ты очень вспыльчив – неужели нельзя как-то сдерживаться? Ты отрицаешь, что ревнуешь меня, а я это чувствую, не злись; но поверь, мне никто не нужен, кроме тебя;

у тебя есть такая привычка: не предупредив, уйти куда-нибудь на час-два, а то и больше; вспомни тот случай, когда ты вышел покататься на лыжах и только через восемь часов позвонил соседке и попросил передать мне, что скоро будешь дома. Или совсем свежий пример: сказал, что идешь в публичку, – и сказал правду. Но в три часа ночи, так и не дождавшись тебя и перебрав все возможные варианты, я догадалась позвонить в лабораторию – ты оказался там… По-моему, это жестоко…

Теперь из области интимного: мне кажется, что ты до сих пор стесняешься меня, боишься сделаться «невыносимо близким»; стыдишься при мне раздеваться, мыться в ванной и даже снимать очки. Мне так нравится смотреть в твое лицо без очков – оно такое близкое, родное… Ты отдаляешься от меня, прикрывая свой «комплекс» высокомерием и грубостью, и тем самым портишь все; ты стараешься не говорить мне о своих болезнях так же, как и о неудачах в работе, и, как ни странно, тебя только раздражает мое сочувствие. Это очень обидно, и я не раз говорила тебе об этом, но все остается по-прежнему.

Что я постараюсь побороть в себе:

ревность. Когда ты холоден со мной, мне мерещится другая где-то там, возле тебя, рядом с любимым твоим делом. Тебя долго нет из магазина, и я уже представляю себе, что ты зашел к ней, а потом наспех купил что попалось под руку. Если бы я разучилась ревновать, ссор было бы гораздо меньше. Прошу тебя, делай скидку на это и, если можешь, тактично отводи мои подозрения, я же в свою очередь постараюсь сдерживаться;

если бы я верила, что ты действительно все еще любишь меня – совсем недавно ты снова повторил мне это, – я бы, честное слово, попыталась не отвечать грубостью на незаслуженную грубость, но мне кажется, ты просто этого не заметишь. Наверное, я все еще люблю тебя, а то, что происходит сейчас между нами, я думаю, пройдет. Может, у тебя есть основания не верить мне? Скажи сразу же, и все станет на свои места. Только, ради бога, не вспоминай дурацкие эпизоды из далекого прошлого – первого года нашей совместной жизни. Я и сама себя часто казню за те неприятности и обиды, что тебе принесла.

Напиши мне вот здесь, какой бы ты хотел видеть меня…»

В тот день он пришел неожиданно рано и стал разогревать обед, читая при этом «Вечерний Ленинград». Эта его способность читать в любых условиях меня раздражала в нем всегда, но в тот день, когда я написала такое хорошее – так мне казалось – письмо, вид поглощенного газетой мужа просто оскорблял мое и без того уязвленное самолюбие. Подойти к нему и протянуть письмо – он не поймет, в чем дело, и, кинув его на стол, продолжит чтение газеты. Ждать, пока он поест, не поднимая глаз от листа и не замечая ни меня, ни моего состояния, – нет, этого я не могла…

Что со мной? Я сижу за столом рядом с нашим фирменным красавцем Колей и на редкость удачно острю, меня слушают и смеются, а это верный признак того, что среди присутствующих есть человек, который мне не безразличен.

Наступили дни, о которых я мечтала совсем недавно: теперь я имею право не торопиться домой, потому что меня там никто не ждет. Со спокойной совестью я могу посидеть в компании сослуживцев, попеть, потанцевать и пококетничать, будто мне все еще двадцать, – у Коли сегодня день рождения.

Мы поем «Вечерний звон». Сахаров – маленький и тощий, – полузакрыв глаза, умело дирижирует нашим спевшимся ансамблем. Антипов басит громче всех, вырываясь вперед, и Сахаров грозит ему маленьким кулачком. Потом кто-то на несколько секунд гасит свет, и Коля, не упуская момента, целует меня прямо в губы. Это настолько неожиданно, что, когда загораются лампы, я долго не могу смотреть на Колю, мне стыдно.

Совсем недавно я считала, что красота мужчине ни к чему. И действительно, разве не смешон мужчина, любующийся на себя в зеркало? Короче говоря, очень давно я выработала в себе иммунитет против мужской красоты, потому что симпатичные парни казались мне далеко не умными, – так оно и бывало чаще всего. Но вот в нашей дизайнерской мастерской появился Коля, и моя теория о вредном влиянии красоты на умственные способности противоположного пола разлетелась в пух и прах. Красавец Коля оказался не только хорошим человеком, но и талантливым дизайнером, а его проекты и готовые образцы изделий украшали не одну выставку дизайнерских работ.

А может, я просто обманывала себя и красивые мужчины не казались мне глупыми? Скорее всего, я просто не надеялась, что могу понравиться красавцу, именно потому, что сама далеко не красавица. А любовь без взаимности – это не для меня. В самом деле, я просто не представляю себе, как можно любить человека, которому ты неприятна или, в лучшем случае, безразлична? Не понимаю. Это, по-моему, убивает всякое чувство, унижает человеческое достоинство. Первая любовь без взаимности – это простительно, а любовь молодой женщины должна быть только взаимной. Не любить – это значит замечать все присущие человеку недостатки, все мелочи, все дурные привычки, а недостатки, как известно, есть у всех, но вот в том-то и счастье, что когда любишь, то стараешься не замечать их или неназойливо, тактично помогаешь от них избавиться. А как можно любить того, кому, например, неприятно, как ты ешь, или как смеешься, или щуришь глаза, или… да мало ли что может не нравиться в человеке. Так что любовь без взаимности – не для меня.

И еще – я давно собиралась высказать свои соображения по поводу так называемой «девичьей гордости», которую усиленно проповедовали в книгах пятидесятых годов. В чем она? В том, чтобы изображать недоступность перед человеком, который любит? Это возможно, если сама не испытываешь ответного чувства. А если любишь, и любишь по-настоящему, то не думаешь о последствиях, не рассчитываешь заранее, а что из этого выйдет. И безоглядно стремишься навстречу любимому, потому что веришь: ты ему так же необходима, как и он тебе. А с точки зрения обывателя, который призывает свою дочь иметь «девичью гордость» в том смысле, в каком нам преподносили ее в школе, Джульетта этой гордости не имела.

Кто-то опять гасит свет, наверное, Анюта, и я жду, что Коля поцелует меня еще раз, но тут между нами оказывается Ирина, и, когда Антипов предлагает скинуться по рублю, она, многозначительно подмигнув ему, говорит:

– Пусть Жанна с Колей прогуляются. Я думаю, они не будут возражать.

Мы ничуть не возражаем, встаем из-за стола, и Коля подает мне плащ. У выхода из парадной он обнимает меня за плечи, его мягкие усы непривычно щекочут щеку. Наспех купив какого-то вина, мы долго стоим перед дверью в мастерскую. У меня кружится голова, хочется сесть на подоконник, склонить голову на сильное Колино плечо и пореветь. Нет, не от счастья… Мне не забыть Сережку. А Коля – он добрый, он поймет и утешит.

– Я нравлюсь тебе? – спрашиваю я шепотом, думая о том, что этот вопрос задавали ему, наверное, уже десятки женщин, те, что без конца требуют его к телефону, и еще о том, что, в сущности, меня это вовсе не интересует; просто я не привыкла целоваться вот так, без всяких предварительных объяснений.

– Нравишься, – только и отвечает он и снова целует, но теперь это мне почему-то совсем не приятно. Стоило вспомнить про Сережку, как сразу же улетучилась моя новая любовь.

Бутылка с вином выскальзывает у Коли из-за пазухи и со звоном разбивается о цементный пол.

– Ну и черт с ней, – спокойно говорит Коля и, взяв меня под руку, снова ведет в магазин: деньги-то общие и бутылку от нас ждут.

Когда мы возвращаемся в мастерскую, собравшиеся за столом дружно тянут «Дорогой длинною…», Завидев меня, Ирина мгновенно замолкает, подзывает к себе и просит у всех тишины. Это значит, что она уже довольно пьяна и сейчас мы будем петь с ней дуэт Прилепы и Миловзора из «Пиковой дамы» – «Мой миленький дружок». Я никогда не ломаюсь, мне очень нравится петь на два голоса, но наш однообразный репертуар, наверное, уже всем надоел, а Ирина неумолима. Она упрашивает, требует, наконец обижается, и я сдаюсь.

 
Мой миленький дружок,
Лю-у-без-ный пастушок,
О ком я во-о-зды-ы-хаю
И страсть откры-ы-ть же-е-ла-ю,
Ах, не-е при-и-шел пля-а-сать,
Ах, не-е при-и-шел пля-а-сать…
 

Эти простодушные слова и чудный, трогательный мотив так действуют на меня, что вдруг перехватывает горло и начисто пропадает голос. «Ах, не-е при-и-шел пля-а-сать…» – тянет Ирина, жестами призывая меня к пению, но мне уже не до песен. Все это уже было, было, десять раз было – и эта подвыпившая компания, и пустые бутылки ркацители на столе, и «Мой миленький дружок», но никогда еще я не чувствовала себя так одиноко. «Не знаю, не знаю, не знаю отчего…» – надрывается Ирина. Да, не знаю, не понимаю, отчего он так долго не звонит? Может, действительно во всем виновата только я, мой ужасный, как говорит Сережка, характер?

Потом мы танцуем, оставив гореть одну настольную лампу под металлическим абажуром: Ирина с Антиповым, я с Сахаровым, Людка с Колей. И вдруг перед нами возникает видение: черноволосая молодая женщина со злостью хватает за руку нашего Колю, отрывая его от Людки, и приказывает ему громким шепотом:

– Одевайся, там ждет такси!

– Куда? Зачем?! – оторопело спрашивает Коля, но женщина уже не слышит его вопроса, она бежит к вешалке, бросает Коле плащ, и они исчезают. Только теперь до нас доходит, что женщина вошла через окно – дверь была закрыта на замок.

– Вот это жена! – восклицает Антипов басом, и в его голосе слышится беспредельное восхищение.

Настроение у всех подавленное. Мы убираем со стола огрызки, выносим бутылки в кухню и прячем их в шкаф.

– Вот это женщина! – шепчет Сахаров.

И мне она симпатична несмотря на отчаянное, нервное лицо. Наверное, она любит Колю.

Не дожидаясь, когда соберутся все, я выхожу на улицу и догоняю троллейбус. Мне очень неловко – меня покачивает, и я вынуждена держаться за поручень. Нет ничего отвратительнее на свете, чем пьяная баба, говорю я себе. И вдруг прямо перед собой вижу ту самую молодую женщину, Колину жену.

– Это вы? – спрашиваю я и сажусь рядом.

– Послушайте, что творится у вас в мастерской? Коля чуть ли не каждый день приходит в двенадцать, – говорит она и так смотрит на меня, словно я одна во всем виновата и должна отвечать. Если бы знала она, что полчаса назад я целовалась с ее мужем… Я чувствую к ней чуть ли не материнскую нежность, хотя эта женщина немного старше меня.

– Не сердитесь на него, честное слово… Я понимаю, как трудно быть женой такого красавца: ведь к нему так и липнут, так и липнут все подряд, – бормочу я невпопад. Мне необходимо выговориться, я почти физически ощущаю, как очищаюсь от какой-то скверны, как становлюсь немного лучше, чем была полчаса назад.

– Какой толк от его красоты? – Женщина грустно смотрит в черное окно троллейбуса и замолкает.

– А где же Коля? – спохватываюсь я.

– Мы с ним поссорились.

Все как у нас. Повздорили – жена прыгнула в подошедший троллейбус, муж остался на остановке или вернулся назад и теперь танцует с Ириной. Нет, у нас было по-другому: поссорившись, мы расходились в разные стороны и почти одновременно поворачивали обратно, навстречу друг другу, и шли рядом, забыв обиду.

После обеда пришел шеф и объявил о производственном собрании. Майского не было, и потому о делах в группе докладывал Антипов. Он встал, окинув присутствующих победным взглядом, и на его румяном лице с черной щеточкой усов появилась чуть заметная усмешка. Он сказал, что Татьяна Ивановна, опоздав вчера на две минуты, категорически отказалась писать объяснение и что она, не разбираясь в элементарных вещах, все время задает ему вопросы, отвлекая от работы. Он, Антипов, доводит до нашего сведения, что им подана докладная записка, в которой он просит «создать комиссию для проверки профессиональной пригодности Татьяны Ивановны Щегловой, техника, в соответствии с получаемым окладом».

Я уже знала, что не смогу молчать на этот раз, и только уговаривала себя не волноваться: «Я спокойна, я спокойна, я совершенно спокойна…» И хотя никто не давал мне слова, я вскочила с места. Меня трясло от возмущения.

– Кто из нас может похвастаться тем, что ни разу не опоздал? Антипов? Или ты, Сахаров? Никто! Мы разболтались, но одним прощается все, другим небольшая оплошность грозит лишением премии. И я могу сказать, в чем здесь дело…

– Берите пример с меня, – миролюбиво сказал шеф, откидываясь на спинку кресла. – Я еду на трех видах транспорта и никогда не опаздываю. У вас все, Жанна Николаевна?

– Нет, – отрезала я. – Почему Антипову никто не объяснил, что отвечать на вопросы подчиненных входит в обязанности ведущего конструктора? А он вместо этого пишет докладные записки. Не странно ли это? Странно и непонятно, потому что дело-то совсем не в том…

– В чем же? – спросил настороженно шеф, и лицо его впервые за все время стало серьезным.

– А в том, что Таня пригрозила Антипову рассказать на общем собрании про его обеденные пьянки. Я сама слышала, как Антипов говорил ей: «Подожди, я тебе припомню».

– Ну, это уж слишком, – выдохнул побледневший Антипов и, вынув сигарету из кармана пиджака, закурил.

«Вот негодяй, отпирается. И еще хотел вступать в партию. Да я сама пойду на собрание и скажу, что в партии таким не место!» Наверное, с минуту все молчали. Сахаров старательно рисовал чей-то профиль, Таня сосредоточенно смотрела в пол. Коля, взглянув на меня прекрасными сочувствующими глазами, перевел взгляд на шефа.

Ведь не далее как вчера, во время обеденного перерыва, Антипов достал из внутреннего кармана потрепанного пиджака пять рублей и широким купеческим жестом бросил их на стол, предлагая Коле сходить за вином в ближайший магазин. К моему удивлению, Коля немедленно оделся и вышел. Не знаю почему, то ли потому, что он немного моложе Антипова и Сахарова, а может, потому, что работает в мастерской недавно и находится под началом Антипова, но он частенько берет на себя роль мальчика на побегушках и при этом сильно теряет в моих глазах. Спросить у него, зачем он это делает, я не решаюсь, но каждый раз, когда он уходит за сигаретами для Сахарова, я отворачиваюсь, потому что мне не хочется видеть его смиренного лица в эту минуту. Я знаю, что в выходные дни, свободные от поездки в деревню, Антипов приходит в мастерскую Коли, приходит конечно не с пустыми руками, и, сидя до глубокой ночи, жалуется ему на свою неудачную семейную жизнь, на шефа, который не оценил по достоинству его таланта, на Сахарова, который якобы метит на его место. Об этом мне рассказывал Коля – он почему-то откровенен со мной.

– Вы понимаете, Жанна Николаевна, какие тяжкие обвинения вы предъявляете Петру Степановичу? Честно говоря, мне просто не верится, что все это вы сказали серьезно. – Шеф недовольно барабанил тонкими пальцами по столу, обдумывая что-то.

Неужели он не верит?! А девчонки – почему они молчат? Сейчас собрание кончится, мы разойдемся по своим местам, и все останется по-прежнему…

– Значит, вы не верите мне? – Я кое-как протиснулась между стульями и выбежала в другую комнату, чтобы не разреветься на глазах у Антипова.

Там, за дверью, вдруг поднялся гвалт, все говорили разом, перебивая и не слушая друг друга.

– Позовите Жанну Николаевну, – раздался по-прежнему спокойный голос шефа.

«Ну, слава богу, теперь-то он разобрался», – подумала я с облегчением и, почти успокоившись, вошла в комнату.

– Вы ведете себя просто недопустимо, – жестко сказал шеф и посмотрел на меня так, словно мы с ним незнакомы. – Это явное неуважение к собранию. – И только теперь до меня дошло, что ему не нужна моя правда. Главное для него – личное спокойствие, а оно-то нарушено, и этого он мне не простит.

– Не дай бог работать с такими людьми! – в отчаянии прошептала я, но шеф отреагировал мгновенно:

– Если у нас вам не нравится, Жанна Николаевна, вас никто не держит.

Он еще что-то говорил, зачитывал план работы на следующий квартал, но я уже ничего не слышала. Я думала о том, что с этой работы мне придется уйти, хотя проект больничной койки – удобной и красивой – почти готов в моей голове и осталось уточнить только некоторые детали…

Из мастерской мы всегда выходили вместе – Таня и я, нам по пути, но сегодня я поспешно оделась и вышла, ни с кем не прощаясь. Предательницы, за них заступаешься, а они… Я уже заворачивала за угол, когда Таня догнала меня и взяла под руку, не обращая внимания на мое сердитое лицо. Я с возмущением отстранилась от нее.

– Ты обиделась на меня, да? Обиделась, я вижу. Ну хочешь, я скажу тебе, почему я молчала? Хочешь?

Я впервые видела ее такой: губы ее дрожали от волнения. На собрании она вела себя так, словно то, о чем шла речь, ее совершенно не касалось.

– Понимаешь, я просила у шефа пять дней за свой счет… Мне очень нужно… У меня есть сын, Андрюшка, он живет в деревне, с мамой… Этого еще никто не знает, ты первая. Я хочу туда поехать и забрать его к себе. Ты не представляешь, как я по нему скучаю. – Таня заплакала и стала торопливо искать платочек в маленькой лакированной сумке. – Шеф сказал: пишите заявление, а там видно будет, понимаешь? Я не могу сейчас думать больше ни о чем… Мне все равно, пусть хоть с работы увольняют, но я уеду за сыном…

«Так вот она какая, наша молчаливая Таня, – сочувствуя и одновременно завидуя ей, думала я. – Она не одна, у нее есть Андрюшка, он ей нужен, она – ему… А я? Неужели никто не нуждается во мне, в моем участии, в моей любви?»

Таня уже вскочила в подошедший автобус и, улыбаясь сквозь слезы, махала мне рукой, а я все стояла на остановке, я мысли наводили на меня такую тоску, что впору было завыть.

В тот же день вечером позвонил Виктор Сергеевич. Он всегда словно угадывает мое настроение. В последний раз мы все-таки договорились встретиться, но на свидание я не пошла, и теперь, припомнив тот случай, Виктор Сергеевич предупредил меня, что не будет ждать полтора часа, как тогда, а уйдет ровно через пять минут.

Десять лет назад в двухместной каюте комфортабельного теплохода, оказавшись в объятиях начальника, я каким-то образом избежала запланированной для меня участи. Еще тогда меня поразило несоответствие между физическим и духовным влечением. Я могла говорить с Виктором Сергеевичем буквально обо всем, я доверяла ему свои самые сокровенные тайны, как лучшей подруге, и, несмотря на это, почувствовала отвращение к нему, как только он прикоснулся ко мне. Может, теперь будет все по-другому? Он умен, спокоен, рассудителен, с ним интересно говорить на любую тему – нам будет хорошо вдвоем.

На улице холодно и сыро, и мы идем ко мне, в квартиру брата. Виктор Сергеевич не спрашивает меня ни о муже, ни о том, почему я живу здесь, без газа и лифта, наверное, он сам догадывается обо всем. «Ты вспоминаешь обо мне только тогда, когда у тебя неприятности», – сказал он однажды, и это было правдой. Он ходил по пустой квартире – высокий и нескладный, с большим носом и умными, все понимающими глазами. Под его ногами стонал рассыхающийся паркет. Он останавливался перед моими акварелями, сделанными совсем недавно, и долго молчал, по-видимому чувствуя какую-то неловкость оттого, что мы снова, через десять лет, оказались наедине.

– Почему ты не пришла? Ведь ты могла сказать, что занята? – Он спросил это своим обычным, спокойным и мягким, голосом. Боже мой, если бы Сережка мог разговаривать вот так же! Мне стало неловко, что я заставила напрасно ждать его, наверно очень занятого человека.

Я стою у незашторенного окна и с хладнокровием посторонней наблюдаю за тем, что же будет дальше. Он подходит ко мне совсем близко, так, что рядом с моими глазами оказываются его крупные, четко обрисованные губы, и я отвожу взгляд, чтобы не видеть их.

– Я должна быть одна, – говорю я только потому, что уже давно, час назад, приготовила для него эту фразу.

– Ты и будешь одна, – говорит он.

– Вы не понимаете меня. Я должна быть совсем одна, иначе я не могу…

– У меня никого нет. Ты мне веришь?

На меня сильно действуют слова.

«Он любит, любит меня. Мы будем жить с ним спокойно, без ссор, уважая друг друга, а потом придет и нежность. А пока нужно просто пересилить себя, подыграть ему, ведь так делают многие…»

– А жена?

Этот вопрос явно разозлил его. Все его планы мгновенно рухнули из-за одного идиотского вопроса.

– Это совсем другое… – говорит он разочарованно. – Что же ты хочешь? Десять лет назад я относился к тебе совершенно по-особенному, хотя ты этого и не заслуживала, сама знаешь почему.

Почему? Я лихорадочно припоминаю события тех дней. Неужели только потому, что отклонила его настойчивые ухаживания? Нет, здесь что-то другое.

– Ну скажите, мне очень хочется знать, – я жду и боюсь ответа.

– Нет, не стоит. Все прошло, хотя тогда мне было очень неприятно.

Теперь я догадываюсь, в чем дело, и мне становится невыносимо стыдно за свой болтливый язык. Ведь я и сейчас не лучше. Тайны – не чужие тайны, доверенные мне в минуты откровенности, а мои собственные тайны – не держатся во мне, и очень часто моя дурацкая откровенность работает против меня же. Рассказав об этой командировке своей лучшей подруге и страшась продолжения романа с женатым мужчиной, я ушла тогда из лаборатории, и на него свалились все шишки… Вот теперь, осознав свою вину, я впервые за весь вечер почувствовала к Виктору Сергеевичу что-то похожее на нежность – передо мной стоял человек, не помнящий зла, а это довольно большая редкость.

– Я и тогда говорил, что люблю свою жену. – Он неторопливо надевал пальто, как будто надеялся, что я передумаю и задержу его.

Да, я помню и благодарна ему за то, что он это говорил, по крайней мере так было честнее, хотя я до сих пор не понимаю, что это было, и вряд ли пойму. Про Виктора Сергеевича говорили тогда, что он обожает свою жену, что на любые праздничные вечера и банкеты он приходит только с ней и ни на кого не обращает внимания. Неужели он, в то время молодой ученый, надеялся, что я, чуть ли не обожествляющая его двадцатилетняя лаборантка, стану его любовницей? Ведь до сих пор я не могу сказать ему «ты», хотя разница в возрасте не так уж заметна. А что, если Сережка рассуждает вот так же – одно дело жена, другое…

– Всего вам доброго, Виктор Сергеевич, – говорю я и, захлопывая дверь, ощущаю необычайную легкость оттого, что все остается по-прежнему.

С залива дует холодный западный ветер. Белые гребни волн с высоты двенадцатого этажа кажутся тонкими, медленно приближающимися к берегу линиями, но я-то знаю, как шумит прибой. Дорога, по которой я иду к заливу, петляет среди молодого ивняка и дымящихся мусорных куч. Эта намывная площадь будет скоро застроена высотными домами, я видела план в архитектурном журнале. Несколько бульдозеров уже расчищают место для первого фундамента. Наверно, двадцатичетырехэтажная гостиница уже совсем скоро заслонит открывающийся из окон вид на море, на Кронштадт с куполом собора, четко выступающим на горизонте в ясную погоду. Но к этому времени брат найдет невесту, а может, обзаведется детьми. И мне уж не придется любоваться заливом и рисовать его то серым и хмурым, то спокойным и розовым под лучами заходящего солнца. Куда же денусь я? Где буду жить? Почему-то мысли об этом до сих пор не приходили мне в голову, как будто разрыв с Сережкой – не что иное, как затянувшаяся нелепая ссора. А вдруг у него есть другая и он даже не вспоминает обо мне? И вполне вероятно, потому что ни разу не позвонил, не встретил после работы, как делал это раньше, когда я убегала к маме. Теперь мамы нет… Одна надежда на брата, но и от него редко приходят письма…